Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

4 октября - Всемирный день защиты животных

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Постойко

I

Едва только дворник отворил калитку, как Постойко с необыкновенной ловкостью проскользнул мимо него на улицу. Это случилось утром. Постойке необходимо было подраться с пойнтером из соседнего дома, - его выпускали погулять в это время.

- А, ты опять здесь, мужлан? - проворчал пойнтер, скаля свои белые длинные зубы и вытягивая хвост палкой. - Я тебе задам...

Постойко задрал еще сильнее свой пушистый хвост, свернутый кольцом, ощетинился и смело пошел на врага. Они встречались каждый день в это время и каждый раз дрались до остервенения. Охотничий пес не мог видеть равнодушно кудластого дворового пса, а тот, в свою очередь, сгорал от нетерпения запустить свои белые зубы в выхоленную кожу важничавшего барина. Пойнтера звали Аргусом, и он даже был раз на собачьей выставке, в самом отборном обществе других породистых и таких же выхоленных собак. Враги медленно подходили друг к другу, поднимали шерсть, скалили зубы и только хотели вцепиться, как вдруг в воздухе свистнула длинная веревка и змеей обвила Аргуса. Он жалобно взвизгнул от боли, присел и даже закрыл глаза. А Постойко летел вдоль улицы стремглав, спасаясь от бежавших за ним людей с веревками. Он хотел улизнуть куда-нибудь в ворота, но везде все было еще заперто. Впереди выбежали дворники и загородили Постойке дорогу. Опять свистнула веревка, и Постойко очутился с арканом на шее.

- А, попался, голубчик! - говорил какой-то верзила, подтаскивая несчастную Собаку к большому фургону.

Постойко сначала отчаянно сопротивлялся, но проклятая веревка ужасно давила шею, так что у него в глазах помутилось. Он даже не помнил, как его втолкнули в фургон. Там уже было до десятка разных собак, скромно жавшихся по углам: два мопса, болонка, сеттер, водолаз и несколько бездомных уличных собачонок, таких тощих и жалких, а в их числе и Аргус, забившийся со страху в самый дальний угол.

- Могли бы и повежливее обращаться с нами, - пропищала болонка, сторонясь от уличных собак. - Моя генеральша узнает, так задаст...

Эта противная собачонка ужасно важничала, и Постойко с удовольствием потрепал бы ее, но сейчас было не до нее. Пойманные собаки чувствовали себя сконфуженными и на время позабыли все свои собачьи расчеты. Спокойнее всех держал себя водолаз. Он не обращал ни на кого внимания, улегся по самой середине и зажмурился с такой важностью, точно какая важная особа.

- Господин водолаз, как вы полагаете? - обратилась к нему болонка, виляя пушистым белым хвостом. - Здесь так грязно, а я не привыкла... Наконец, какое общество... фи!.. Конечно, меня схватили по ошибке и сейчас же выпустят, но все-таки неприятно. Пахнет здесь отвратительно...

Водолаз полуоткрыл один глаз, презрительно посмотрел на болонку и еще важнее задремал.

- Вы совершенно правы, сударыня, - ответил за него один из мопсов, приятно оскалясь. - Случилось простое недоразумение... Мы всё попали сюда по ошибке.

- Я предполагаю, что нас отправят на выставку, - откликнулся Аргус из своего угла: он немного оправился от страха. - Я уже раз был на выставке и могу сказать, что там совсем недурно. Главное, хорошо кормят...

Одна из уличных собачонок горько засмеялась. Нечего сказать, на хорошую выставку привезут: она уже бывала в фургоне и только по счастливой случайности вырвалась.

- Нас всех привезут в собачий приют и там повесят, - сообщила она приятную новость всей собачьей компании. - Я даже видела, как это делают. Длинный такой сарай, а в нем висят веревки...

- Ах, замолчите, мне дурно... - запищала болонка. - Ах, дурно!..

- Повесят? - удивился водолаз, открывая глаза. - Желал бы я знать, кто смеет подойти ко мне?..

Бедный Постойко весь задрожал, когда услыхал роковое слово. Он даже почувствовал, как будто его шею уже что-то давит. За что же повесят? Неужели за то, что он хотел подраться с Аргусом?.. И Постойко и Аргус старались не смотреть теперь друг на друга, точно никогда и не встречались. Отчасти им было совестно, а отчасти и не до того, чтобы продолжать старую вражду.

"Пусть уж лучше Аргуса повесят, - думал Постойко, - только меня бы выпустили..."

Конечно, так нехорошо было думать, но в скверных обстоятельствах каждый заботится больше всего только о себе одном. Фургон покатился дальше, и дверь с железной решеткой отворялась только для того, чтобы принять новые жертвы. Сегодняшняя охота на бродячих собак была особенно удачна, и верзила, заправлявший всем делом, решил, что на сегодня достаточно.

- Ступай домой, - сказал он кучеру.

Нечего сказать, приятное путешествие "домой"!.. Все собаки чувствовали себя очень скверно, а один маленький мопсик даже взвыл. Помилуйте, что же это такое!.. А фургон все катился медленно и тяжело, точно на край света. Собак было много, и они поневоле толкали друг друга, когда фургон раскачивался в ухабах; а таких ухабов чем дальше, тем было больше. Таким образом, в этой толкотне Постойко и не заметил, как очутился рядом с Аргусом, даже ткнул его своей мордой в бок.

- Извините, вы меня тычете своей мордой... - заметил Аргус с ядовитой любезностью хорошо воспитанной собаки; но, узнав приятеля, прибавил шепотом: - А ведь скверная история, Постойко!.. Я по крайней мере не имею никакого желания болтаться на веревке... Впрочем, меня хозяин выкупит.

Постойко удрученно молчал. У него не было хозяина, а жил он как-то так, без хозяев. В город его привезли из деревни всего месяц назад.

II

Приют для бродячих собак помещался на краю города, где уже не было ни мостовых, ни фонарей, а маленькие избушки вросли совсем в землю, точно гнилые зубы. Помещение приюта состояло из двух старых сараев: в одном держали собак, а в другом их вешали. Когда фургон въехал во двор, из первого сарая послышался такой жалобный вой и лай, что у Постойки сердце сжалось. Пришел, видно, ему конец...

- Сегодня полон фургон, - хвастался верзила, когда вышел смотритель с коротенькой трубочкой в зубах.

- Рассортируйте их по породам... - приказал смотритель, равнодушно заглядывая в фургон.

- Господин смотритель! - пищала болонка. - Выпустите меня, пожалуйста: мне уже надоело сидеть в вашем дурацком фургоне.

Смотритель даже не взглянул на нее.

- Вот невежа!.. - ворчала болонка.

Когда отворили дверь сарая, где содержались собаки, там поднялись такой лай, визг и вой, что сжалось бы самое жестокое сердце. Верзила вытаскивал за шиворот из фургона одну собаку за другой и сносил в сарай. Появление новичка на время утишало бурю. Последним был выведен водолаз и помещен в особом отделении. С какой радостью встречали новичков сидевшие в заключении собаки - точно дорогих гостей. Они их обнюхивали, лизали и ласкали, как родных. Постойко попал в отделение бездомных уличных собак, которые отнеслись к нему с большим сочувствием.

- Как это тебя угораздило... а? - спрашивал лохматый Барбос.

- Да уж так... Только хотел подраться с одним франтом, нас обоих и забрали. Я было задал тягу вдоль по улице, но тут дворники загородили дорогу. Одним словом, скверная история... Одно, что меня утешает, так это то, что и франт тоже попался. Он к охотничьим собакам посажен... Такой голенастый и хвост палкой.

- С ошейником?

- Да... Эти франты всегда в ошейниках щеголяют.

- Ну, так его хозяин выкупит.

В течение нескольких минут Постойко узнал все порядки этого собачьего приюта. Пойманных собак рассаживали по клеткам и держали пять дней. Если хозяин не приходил выкупать собаку, ее уводили в другой сарай и вздергивали на веревку. Постойко был ужасно огорчен: оставалось жить, может быть, всего пять дней... Это ужасно... И все из-за того только, что выскочил подраться с проклятым франтом. Впрочем, их и повесят вместе, потому что срок одинаковый. Плохое утешение, но все-таки утешение.

- Вот этой желтенькой собачонке осталось жить всего один день, - сообщал Барбос. - А вот той, пестрой, - сегодня...

- А тебе?

- Ну, мне еще долго: целых три дня. С часу на час жду, когда придут за мной. Порядочно-таки надоело здесь сидеть. Кстати, не хочешь ли закусить? Вот в корыте болтушка... Кушанье прескверное, но приходится жрать всякую дрянь...

Огорченный Постойко не мог даже подумать о пище. До еды ли, когда, того гляди, повесят! Он с ужасом смотрел на пеструю маленькую собачку, которая была уже на очереди. Бедная вздрагивала и жмурилась, когда слышались шаги и отворялась входная дверь. Может быть, это идут за ней.

- А ты все-таки закуси, - советовал Барбос. - Очень уж скучно здесь сидеть... Вон те франты, охотничьи собаки, не едят дня по три с горя, ну, а мы - простые дворняги, и нам не до церемоний. Голод не тетка... Ты из деревни?

Постойко рассказал свою историю. Родился и вырос он далеко от этого проклятого города, в деревне, где нет ни дворников, ни больших каменных дворов, ни собачьих приютов, ни фургонов, а все так просто: за деревней река, за рекой поля, за полями лес. Нынешним летом в деревню приехали господа на дачу. Вот он, на свою беду, познакомился с ними, вернее сказать, они сами познакомились с ним. Был у них такой кудрявый мальчик Боря, - увидал деревенскую собачку и засмеялся. Какая смешная собака: шерсть торчит клочьями, хвост крючком, а цвет шерсти такой грязный, точно она сейчас из лужи. Да и кличка тоже смешная: Постойко!.. "Эй, Постойко, иди сюда!" Сначала Постойко отнесся к городскому мальчику очень недоверчиво, а потом соблазнился телячьей косточкой. Именно эта косточка и погубила его... Стал он сам приходить на дачу к господам и выжидал подачек. Боря любил с ним играть, и они вместе пропадали по целым дням в лесу, на полях, на реке. Ах, какое хорошее было время и как быстро оно промелькнуло! Постойко настолько познакомился, что смело приходил в комнаты, валялся по коврам и вообще чувствовал себя как дома. Главное, отличная была еда у господ: до того наешься, что даже дышать трудно. Но наступила осень, и господа начали собираться в город. Маленький Боря непременно захотел взять Постойко с собой, как его ни уговаривали оставить эту затею. Таким образом Постойко и попал в большой город, где Боря скоро совсем забыл его. Приютился Постойко на дворе и жил кое-как со дня на день. Помнила о нем только одна кухарка Андреевна, которая и кормила его и ласкала, - они были из одной деревни. Впрочем, Постойко очень скоро привык к бойкой городской жизни и любил показать свою деревенскую удаль на городских изнеженных собаках.

- Что же, можно и в городе жить, - согласился Барбос. - Только я одного не понимаю: за что такая честь этим моськам и болонкам? Даже обидно делается, когда на них смотришь... Ну, для чего они? Вот охотничьи собаки или водолазы - те другое дело. Положим, они важничают, но все-таки настоящие собаки. А то какая-нибудь моська!.. тьфу!.. Даже и здесь им честь: их и вешают не в очередь, а ждут лишнюю неделю - не возьмет ли кто-нибудь. И находятся дураки - берут... Это просто несправедливо!.. Только бы мне выбраться отсюда, я бы задал моськам.

Не успел Барбос излить своего негодования, как появился смотритель в сопровождении горничной.

- Ваша собака сегодня пропала? - спрашивал смотритель.

- Да... Такая маленькая, беленькая... зовут "Боби", - объяснила горничная.

- Я здесь, - запищала жалобно болонка.

- Ну, слава богу, - обрадовалась горничная. - А то генеральша пообещала отказать мне от места, если не разыщу собаки.

Она уплатила деньги, взяла болонку на руки и ушла.

- Вот видишь, - заметил сердито Барбос. - Всегда так: настоящую собаку не ценят, а дрянь берегут и холят.

III

Как ужасно долго тянулись дни для заключенных... Даже ночь не приносила покоя. Собаки бредили во сне, лаяли и взвизгивали. Тревога начиналась вместе с дневным светом, который заглядывал в щели сарая золотистыми лучами и колебавшимися жирными пятнами света. Просыпались раньше других маленькие собачонки и начинали беспокойно прислушиваться к малейшему шуму извне. К ним присоединялись охотничьи. Густой лай водолаза слышался последним, точно кто колотил пудовой гирей по дну пустой бочки. Часто поднималась ложная тревога.

- Идут, идут!..

Вой и визг усиливались, превращаясь в дикий концерт, а потом все смолкало разом, когда никто не приходил.

Но вот слышались шаги... Все настораживалось. Собачий чуткий слух старался узнать знакомую походку. Начинались взвизгивания. Когда дверь растворялась и в нее врывался яркий дневной свет, все мгновенно стихало. У деревянных решеток виднелись собачьи головы, жадными глазами искавшие хозяев. Вот идет смотритель со своей неизменной трубочкой, за ним вышагивает верзила, ловивший собак арканом, - он же и вешал их. За ними являлись посетители, разыскивавшие своих собак. Чей-то хозяин пришел!.. Кого выпустят на волю?.. Водолаз чуть не разломал решетку, когда увидел своего хозяина. Как запрыгала эта тяжелая машина, оглушая лаем весь сарай!..

- Ну, что, брат, не понравилось? - шутил хозяин. - То-то, вперед будь умней...

Комнатные собачонки с визгом лезли к решетке, отталкивая друг друга. Некоторые становились на задние лапки. Но приходившие брали только своих собак и уходили. Смотритель обходил все отделения и коротко говорил:

- Повесьте очередных...

Верзила готов был, кажется, перевешать всех собак на свете, - с таким удовольствием он выбирал своих жертв. Из отделения, в котором сидел Постойко, уведена была пестрая собачка. Она так истомилась ожиданием, что совершенно покорно шла за своим мучителем; лучше смерть, чем это ужасное томление и неизвестность. Потом увели желтенькую собачку и старого охотничьего сеттера.

Так прошли три длинных, бесконечных дня. Подходила очередь Барбоса, который заметно притих.

- Если сегодня за мной не придут... - говорил он утром. - Нет, этого не может быть!.. За что же меня вешать?.. Кажется, служил верой и правдой?..

- Придут, - успокаивал его Постойко. - Нельзя же оставлять хорошую собаку в таком положении...

Жалко было смотреть на этого Барбоса, когда отворялась дверь и когда он не находил своего хозяина среди входивших. "Мне всего осталось жить несколько часов, - говорили с отчаянием эти добрые собачьи глаза. - Всего несколько часов..." Как быстро летело время! А тут всего несколько часов...

- Вот он!.. - крикнул однажды Барбос, опрометью бросаясь к решетке.

Но это была жестокая ошибка: пришли не за ним. Приведенный в отчаяние Барбос забился в угол и жалобно завыл. Это было такое горе, о каком знали только здесь, в этих ужасных стенах.

- Возьмите его, - сказал смотритель, указывая на Барбоса.

Барбоса увели, и Постойко почувствовал, как у него мороз пошел по коже: еще два дня и его уведут точно так же. Ведь у него нет настоящего хозяина, как у охотничьих собак или этих противных мосек и болонок. Да, оставалось всего два дня, коротких два дня... Время здесь было и ужасно длинно и ужасно коротко. Он и ночью не мог спать. Грезилась деревня, поля, леса... Ах, зачем он тогда попался на глаза этому кудрявому Боре, который так скоро забыл его.

Постойко сильно похудел и мрачно забился в угол. Э, будь что будет, а от своей судьбы не уйдешь. Да...

Прошел четвертый день.

Наступил пятый. Постойко лежал на соломе и не поднимал даже головы, когда дверь отворялась; он столько раз ошибался, что теперь был не в силах ошибиться еще раз. Да, ему слышались и знакомые шаги и знакомый голос, и все это оказывалось ошибкой. Может ли быть что-нибудь ужаснее!.. Холодное отчаяние овладело Постойком, и он ждал своей участи. Ах, только бы скорее... И в минуту такого отчаяния он вдруг слышит:

- Не у вас ли наша собака?

- А какой она породы?

- Да никакой породы, батюшка... Наша деревенская собака.

- Ну, назовите масть!

- Да масти нет никакой... так, - хвост закорючкой, а сама лохматая. Вы только мне покажите, - уж я узнаю...

- Ее Постойком зовут, - прибавил детский голос.

Постойко не верил сначала собственным ушам... Столько раз он напрасно слышал эти голоса...

- Да вот он сидит, Постойко-то наш!.. - заговорила Андреевна, указывая на него. - Ах ты, милаш... Да как же ты похудел!.. Бедный...

Постойко был выпущен и, как сумасшедший, вертелся около Андреевны и Бори.

- Если бы вы сегодня не пришли, конец вашему Постойко, - говорил смотритель. - Вон у нас сколько собак сидит... И жаль другую, а приходится убивать.

Андреевна и Боря обошли все отделения и долго ласкали визжавших собак, просившихся на волю. Добрая Андреевна даже прослезилась: если бы она была богата, откупила бы на волю всех. Постойко в это время разыскал Аргуса.

- Прощай, братец, - проговорил он, виляя хвостом. - Может быть, и за тобой придут...

- Нет, меня позабыли... - уныло ответил Аргус, провожая счастливца своими умными глазами.

С какой бешеной радостью вырвался Постойко на волю, как он прыгал, как визжал; а там, в сарае, раздавались такие жалобные вопли, стоны и отчаянный лай.

- Кабы мы с тобой не земляки были, так висеть бы тебе на веревочке! - наставительно говорила Андреевна прыгавшему около нее Постойке. - Смотри у меня, пострел.

Прикрепленное изображение (вес файла 54.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Всемирный день учителя

Сказка про сильного учителя

Автора не знаю. Взято отсюда: http://skazki-mira.livejournal.com/24627.html

Однажды жил в далекой стране очень сильный мужчина. Не то, чтобы он был очень сильным физически, просто внутри у него была огромная силища заключена, он даже делился ею с другими. Люди, которые приходили к нему, и которых он учил, уважительно называли его «сэнсэй», внимательно слушали, слушались, записывали за ним. Он учил, что сила, заключенная внутри есть опорой каждому человеку, у которого она есть. Что иметь ее – преимущество. Чтобы добыть ее изнутри человека, он был строгим и сильным, никогда не допускал слабости, потому что даже слабость он умел сделать силой.

А еще он никого не любил. Он учил, что никто никому ничего не должен, и поэтому можно жить всегда только для себя. Он снисходительно смотрел на тех, кто говорил о чувствах и любви. Учеников, которые говорили ему о благодарности, о признательности, он бил и выгонял. Потому что искренне полагал, что настоящий ученик должен победить учителя. И именно это есть мерилом его признательности, а не пустые слова ни о чем. Женщину, которая его любила, он тоже прогнал. Потому что думал, что рядом должна быть боевая подруга, а не слезливое существо, слабее самой слабой былинки, несущее в себе призрачное нечто, с чем нужно поминутно разбираться, отвлекаясь от глубоких дум, занятий и великой миссии, возложенной на его плечи – дарить людям силу.

Это была волшебная сила. Ученики, которые были близки к тому, чтобы победить своего учителя, шли по миру и мир вокруг них дрожал. Их пальцы чувствовали эту тонкую ткань и могли одним рывком изменить любую ситуацию. Им не нужно было даже драться, ведь только один их взгляд выдавал в них великих воинов и противник отступал. Ведь у них в глазах была решимость и разрешение себе ударить, быть сильным, быть лучше. Учитель дарил им свои знания просто так, ведь он искренне верил, что он растит сильную, здоровую стаю волчат, которым будет принадлежать мир.

А потом, одним утром, сэнсей заболел. Он непросто занемог, он ослаб, и тень смерти коснулась его лица. У него вдруг исчезла вся жизненная сила, глаза потухли, и боль разрывала тело. Не помогали ни сила, ни концентрация – Учителю оставалось жить считанные часы.

Любящая его женщина никогда не уходила далеко. Она всегда была рядом – за порогом, за плечом, за углом, за воспоминанием… Ей было так же больно, как и ему, но она не обращала на это внимания. Много-много раз она делилась с ним своей жизненной силой. Но болезнь не отступала. Она закричала и кричала так громко и так долго, что ее услышали все вокруг и поняли, что случилось. Потом дала в руки ему большую миску и села рядом, как всегда, за плечом, немного позади, опустив потухший взгляд – она поделилась не только всем, чем могла, она отдала несоизмеримо больше. Кроме того, она понимала, что если сейчас сэнсей очнется, он убьет ее. Ведь просить что-либо он никогда не позволял своим ученикам. Если бы он узнал, что попросили для него…

Ученики пришли. Они недоуменно смотрели на учителя с миской. Некоторые отвернулись и ушли. Ведь он сам учил их, что слабым не место в стае. Что только сильным принадлежит будущее.

А оставшиеся поделились силой. Только не обычной, а силой жизни – верой, надеждой, любовью, радостью. Эта искристая субстанция тихонько капала на дно, пока ученики, обступив учителя, смотрели в его серые потухшие глаза.

Миска не наполнилась даже на треть. Ученики сели рядом с женщиной. У него не было друзей, он никогда не дружил, даже знакомств особо не заводил. Но они пришли – друзья учеников, друзья любящей его женщины и друзья друзей, друзья знакомых друзей, знакомые знакомых друзей. Знали его они лично, или нет, уже не разобраться – было их очень много, каждый делился, чем мог. Лица улыбчивые, грустные, приветливые и не очень, серьезные и веселые, с силой в глазах и совершенно без нее, по капельке отдавали искристый свет, сцеживая в миску самое светлое, что у них было. Они шли и шли – гурьбой, потом вереницей, потом по одному и потом поток их иссяк.

Миска наполнилась на две трети, этого было явно недостаточно. Лицо учителя серело на глазах. И тут пришли отвергнутые ученики. Ученики, которых когда-то не стыдясь он сам побил и прогнал, ничуть не заботясь о том, что они подумают о нем. Он кричал им вслед, что не желает тратить время на людей, не желающих взорвать свое Я и наполнить его силой. Ничто никогда не могло поменять его решение.

Они сели полукругом перед учителем, и пока жизненная сила наполняла быстро наполняющуюся миску, они по очереди, не смотря на то, что он уже почти не мог их слышать, говорили. Они благодарили, прощали, рассказывали, как жили. Рассказывали о боли. О любви к нему. Об обиде и о том, как нелегко иногда прощать. Особенно – сильных, которым никогда, кажется, это прощение не понадобится. Они кланялись и уходили, отдав все, что могли ему.

Миска была полной, но все равно искристого напитка, способного вылечить сэнсея явно не хватало. На каких-то два-три глотка, но его было мало. Сгорбившись под тяжестью болезни и миски, он сидел, и глаза его блуждали уже кажется, в том, ином мире. Ведь он понимал, что пришли уже все. Даже те, кого он никогда не знал, те, кто для него давно умер, и чьи имена давно исчезли из его памяти.

И тут послышался звонкий смех. Это вприпрыжку к нему неслась маленькая девочка. Он не знал ее. Он никогда ее раньше не видел.

– Здравствуй, Мастер, – поздоровалась девочка. – Ты не знаешь меня, зато я знаю тебя.

– Кто ты? – сдавленно пробормотал учитель. – Как тебя зовут и откуда ты меня знаешь?

– Я твой ребенок, Мастер. Ребенок, которого у тебя никогда не было, но который у тебя всегда был. Поэтому меня зовут как тебя, и позвать меня можешь только ты. Ты никогда не заботился обо мне, поэтому сил у меня мало и дать я могу тебе немного. Но возьми у меня все, что есть - мою любовь к тебе.

И в миску скатились несколько капель. Ребенок растаял – как будто именно эти капли держали ее здесь. Как только она совсем исчезла, миска наполнилась свечением. Этот свет озарил лицо Учителя, оживил своим светом его глаза и медленно стал окружать всю его фигуру.

Внезапно Учитель понял, что весь этот свет был с ним всю его жизнь. Только он никогда-никогда не разрешал себе его видеть. И когда он понял, что никогда не позволял себе его принимать, отгоняя его силой, он заплакал. Он плакал о годах, проведенных в одиночестве, но среди людей. Об огромной силе, имеющейся у него, и о том подаянии, которое пришлось просить сейчас. О том, как больно принимать иногда любовь, особенно, если никогда-никогда не знал, что это такое. Его плечи тряслись и руки дрожали. Пустая миска давно выскользнула из пальцев, а слезы все катились по его морщинистому лицу.

Больше всего он оплакивал девочку. Горе ложилось на его плечи, давило книзу, не давало вздохнуть. И в какой-то момент стержень, несгибаемый стержень внутри этого очень-очень сильного и волевого человека треснул и надломился, выпуская из себя тонкий лучик света. И вдруг сэнсею стало так легко и светло, что он понял, что сильнее этого лучика нет. А самое главное – он узнал, где искать девочку.

Когда он вставал, многим показалось, что глаза у него стали немножко детскими. Всю оставшуюся жизнь он принимал и дарил любовь. Это было его главным учением.

И любовь эта светила людям с огромною силою.

Прикрепленное изображение (вес файла 330.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Международный день врача

Бабка-шептуха

Белорусская сказка

Жила в одном сельце старенькая бабка. А сельцо-то было небольшое, дворов с десять. И на самом его краю стояла бабкина хатка. Такая же старенькая, как и бабка.

Нашёлся какой-то добрый человек, поставил подпорки к бабкиной хатке и завалинкой её обложил. И стоит она, не зная, на какой ей бок повалиться. Насобирает бабка щепок, растопит печку да и греется себе у огня. Понятно, старому человеку и летом-то холодно. Коли есть что, то поест, а нету - и так обойдётся.

А проезжал раз через то сельцо пан. Увидел он знакомую бабку и удивился.

- Ты жива ещё? - спрашивает.

- Жива, паночку. Не идёт за мной смерть.

- А сколько ж тебе лет?

- Да я своим годам и счёту не ведаю.

- А как живётся тебе?

- Да какое ж моё житьё-то! Чем так жить, так уж лучше сгнить: работать не в силах, а дети и внуки все давно поумирали. Одна я теперь на свете, как во поле былинка. Некому и воды подать. А не помог бы ты, паночку, чем-нибудь старому человеку?

А пан был скупой. Не было ещё того, чтоб помог он кому-нибудь в беде. Подумал он и говорит:

- Чего ж ты, старая, не шепчешь или не ворожишь?

- Да не умею я, панок.

- Так я тебя научу.

- Что ж, научи, голубь, научи, чтоб не задаром мне на свете жить.

Наклонился пан к бабкиному уху, говорит:

- Как позовут тебя к больному, ты подуй на него немного да шепчи: “Сигала жил, сигала нет”. Пошепчи вот так маленько, дай попить из бутылочки, он и одужает. А не одужает, так сигал его забери.

Поблагодарила бабка пана да и начала шептать, как он научил её.

Пошла молва по околице, что объявилась такая, мол, бабка-шептуха, что очень хорошо лечит и людей и скот. Да не только лечит, а и всё угадывает.

И повалил к той бабке народ отовсюду. Несут и везут ей всякое добро.

Живёт теперь бабка и помирать не хочет.

А выехал однажды пан на охоту. День был холодный. Долго гонялся пан за зайцами, кричал на ветру во всю глотку, ну и случись в горле у него болячка.

Пан и к тому, и к другому доктору - никто той болячки вылечить не может. А она вот-вот задушит его.

Жена говорит, что надо, мол, шептуху позвать, а пан и слушать о том не хочет: он-то ведь знает шептуху эту!

Терпел он, терпел, наконец не выдержал да и согласился бабку позвать.

Привезли бабку, а пан уже еле дышит. Вот и принялась бабка скорей дуть да. шептать: “Сигала жил, сигала нет...”

Слышит пан, что бабка шепчет то, чему он в шутку её научил, и одолел его смех. А бабка ни на что внимания не обращает-шепчет: “Сигала жил, сигала нет...”

Слушал-слушал пан, а потом как захохочет - тут болячка в горле и лопнула...

Опамятовался пан, стал бабку благодарить, что спасла она его от смерти.

- Ты это так всё и лечишь, как я тебя научил? - спрашивает пан.

- Ага, панок, вот так и лечу.

- Ну, а как же ты угадываешь?

- Да как случится...

- Так угадай, что я сейчас думаю. Посмотрела бабка пану в глаза и говорит:

- Думаешь: заплатить ли мне за шептанье, или нет?

Пан засмеялся:

- А чтоб тебе, бабка, пусто было: как же это ты угадала?

- Да это, пане, каждый ведь угадает, кто тебя знает.

Прикрепленное изображение (вес файла 480.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

10 октября - Всемирный день психического здоровья

Три брата

Армянская сказка

(Перевод Г. Кубатьяна)

Жил-был царь. Обреталась в его стране полоумная баба, и было у нее три сына: один землепашец, другой садовник, а третий ткач.

Случился в этой стране голод, страшный, небывалый голод, несчастье, какого и врагу не возжелаешь. Из-за куска хлеба народ глотки друг дружке перегрызал, да все без толку. И вот однажды невесть как запропал царский верблюд. Увидали его сыновья полоумной и, не зевая, пригнали домой. Да им ли было не знать, что мать у них тронутая, того гляди побежит к царю да и выложит все как есть. Тогда нарядили они ее, точно невесту, завесили лицо фатой и отвели, как велит обычай, в угол горницы.

— Матушка, — говорят, — ты у нас сызнова пойдешь под венец. А этого верблюда мы припасли для свадьбы. Зарежем его, и будет чем гостей попотчевать.

Закололи братья верблюда, содрали с него шкуру, наготовили из его мяса каурмы, набили ею крынки да горшки и припрятали в укромном местечке, чтобы никто ни о чем не признал, потому как понимали — не миновать им иначе Сибири. Покончив с этим, каждый взялся за свое дело.

Царь между тем приказал своим людям отправиться на поиски пропавшего верблюда. Искали они его там, искали сям, да так и не нашли. В конце концов решили порасспросить сыновей полоумной. Спервоначалу явились в поле, к землепашцу.

— Эй, браток, — говорят царевы слуги, — тебе часом не попадался на глаза верблюд?

— Не видите, что ли, —я пашу? — отвечает старший, сделав вид, будто у него не все дома.

— Мы тебя спрашиваем: не попадался ли тебе на глаза верблюд, а ты нам: я, мол, пашу. Мы и сами видим, что пашешь. Так как насчет верблюда?

— Ну, это как повезет. Иной раз много вспашешь, а иной раз всего ничего.

— Да мы ж тебе про верблюда толкуем, про верблюда — кривошеего, о двух ушах и четырех ногах!

— Нынче мы, стало быть, пашем, потом, стало быть, будем сеять, потом боронить, потом, придет срок, поливать, чтобы зеленя не посохли...

Царевы слуги переглянулись: с этим, дескать, все ясно, свихнулся, проку от него не будет, пойдемте-ка лучше к другому брату — авось что скажет.

Пошли к садовнику. Глядь — он трясет орешину, орехи собирает.

— Браток, — говорят, — у царя верблюд запропал, Тебе часом на глаза не попадался?

— Слепые вы, что ли, не видите — я орехи собираю? — средний тоже сделал вид, будто у него не все дома.

— Мы тебе про верблюда толкуем, про верблюда! Знаешь что-нибудь — говори, не знаешь — будь здоров.

— Ну, это как повезет. В иной год за тыщу орешков целковый выручишь, а в иной год и два. Год году рознь.

— Сказано тебе: вер-блюд! Ты что, глухой?

— Эти орешины еще маленькие. Большие деревья вон там стоят, скоро мы и за них возьмемся.

Царевы слуги перемигнулись: этот, дескать, недалеко ушел от брата, такой же сумасшедший, пойдемте-ка к младшему да поспрашиваем — авось что скажет.

Явились к ткачу.

— Браток, — говорят, — у царя верблюд запропал. Ты его часом не примечал здесь? Коли пособишь нам, мы в долгу не останемся.

— Эй вы, разуйте глаза! Не видите, что ли, — я полотно тку? — отвечает младший, опять-таки делая вид, будто у него не все дома.

— Мы про верблюда толкуем, а ты о чем?

— Ну, это как повезет. В иной день целую штуку полотна наткешь, а в иной день и пол штуки не осилишь. День дню рознь.

— Ты, братец, в своем уме? Мы тебе про верблюда толкуем, а ты нам черт-те знает чем зубы заговариваешь!

— Иной раз за штуку полотна всего целковый дают, иной же раз полтора, а то и два.

Плюнули царевы слуги: и этот, дескать, от братьев недалеко ушел, все они одним миром мазаны. Сходим-ка к их матери, может, чего и добьемся.

Пришли они к полоумной и спрашивают: так, мол, и так, не видала ли ты пропавшего, верблюда?

— Видала, — говорит полоумная, — как не видать! Мои сынки его зарезали, наготовили каурмы, рассовали каурму по горшкам да крынкам и припрятали.

— Когда это было?

— Когда я в невестах ходила, под венец собиралась.

Видят царевы слуги, мать своих сынков — и тех перещеголяла, махнули рукой, воротились восвояси да и говорят царю: искали, мол, искали твоего верблюда, а его нет как нет, будто в воду канул.

Прикрепленное изображение (вес файла 71.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 октября - Покров

Виктор Ниекрашас

Сказка про снег

В самом спокойном месте на земле, жила девочка, обычная такая, голубые глаза и косички с бантиками. И вот как это всегда бывает в радужном детстве, приснился ей белый пушистый снег. Чуть было не забыл, в ее городе никогда не было зимы, и никто не знал о снеговиках, санках, лыжах и прочих зимних радостях. Девочка достала альбом и начала рисовать хлопья падающего снега. Легкий ветер открыл окно и аккуратно вложил в ее ладонь снежинку.

- Ой, - сказала она, и осторожно коснулась холодного узора, ощутив приятный холод.

Снежинка растаяла. Девочка вздохнула и посмотрела на свой рисунок, а потом в окно, снова на рисунок и вновь в окно. Перевернув страницу девочка, продолжила старательно рисовать метель. За окном поднялся ветер и белые снежинки закружили над потолком в своем необычном танце, медленно падая на пол . В этот момент в комнату вошла мама девочки и увидев белое покрывало снега,

- Что ты сделала? Почему здесь... холодно!?

- Я рисую снег, -улыбнувшись ответила девочка, и ее глаза блеснули необычным светом.

- Лучше иди рисуй на улице, свои странные рисунки, - произнесла мама.

- Разве тебе не нравится?

Мама девочки задумалась.

- Иди лучше рисуй на улицу, - повторила она.

Девочка закрыла альбом и взяв цветные карандаши, с серьезным видом вышла на улицу.

Летнее солнце пробежалось по крышам домов, и потянулось своими теплыми лучиками к синему небу. Удобно расположившись на мягком облаке подарило девочке одну из своих теплых улыбок.

На улице бегали дети и радовались не меняющейся погоде. Девочка разложила на лавке альбом и принялась рисовать зиму. С неба не спеша начал падать снег.

Дети удивленно смотрели в небо, а солнце прикрылось набежавшими тучами и украдкой наблюдало за девочкой которая рисует снег.

Местный хулиган увидел девочку, и подбежал к ней.

- В моих руках твоя мечта, - прокричал хулиган отбирая альбом .

- Можешь забирать, мне он не нужен! - спокойно ответила девочка.

- Но ты же в нем рисуешь снег?! - удивился хулиган.

- Я могу нарисовать его где захочу, а альбом, это... просто альбом. .

- Ты врешь! Упрашивай меня и я может быть соглашусь тебе его вернуть!

- Дурачок, смотри, - сказала девочка, - нарисовав на своей ладони снежинку и взмахнула рукой, с неба сорвались хлопья снега.

Хулиган улыбнулся и протянул альбом.

- Научи и меня рисовать,пожалуйста, - прошептал он.

- Это не сложно, ты только должен захотеть.

- Я хочу.

- Тогда у нас все получится.

Прошло много лет мир стал привычным, таким какой он есть сейчас. Осень сменялась зимой, весна подгоняла лето. На большом железнодорожном вокзале стояла девушка и кого-то ждала, поглядывая на часы. Проезжающие поезда сменялись один за другим, а в глазах девушки появлялась печаль... Вновь остановился поезд. Толпы встречающих и провожающих поспешили к перрону. Девушка рассматривала пассажиров, и уже отчаявшись увидеть того кого ждала, случайно встретилась глазами с пассажиром скучающим у окна купе...

Их взгляды подарили друг другу нежность, казалось, что все самое хорошее, вдруг понеслось к сердцу и замерло... Внезапно поезд тронулся и пассажир махнул рукой. С неба сорвался снег, девушка махнула вслед и заплакала вспомнив своего хулигана.

- Здравствуй родная! - произнес кто-то.

Девушка обернулась, удерживая на своей вытянутой ладони тающие снежинки и с какой то едва уловимой тоской, улыбнувшись обняла мужчину...

Прикрепленное изображение (вес файла 128.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 октября - Всемирный день продовольствия

Роберт Шекли

Лаксианский Ключ

Ричард Грегор сидел за столом в пыльном кабинете фирмы «ААА-ПОПС» — Астронавтическое антиэнтропийное агентство по оздоровлению природной среды — и раскладывал пасьянс. В холле раздался шум и топот, затем что-то упало. Дверь приоткрылась и Арнольд, партнер Грегора, заглянул внутрь.

— Я только что сделал нас богачами, — объявил он и, раскрыв дверь пошире, приказал: — Тащите его сюда, парни!

Четверо грузчиков, тяжело дыша, заволокли в кабинет черную квадратную машину размером с годовалого слоненка.

— Вот! — гордо сообщил Арнольд, после чего расплатился с грузчиками и, напустив на лицо мечтательное выражение, уселся в кресло напротив машины.

Грегор не спеша отложил карты в сторону и с видом человека, которого ничем не удивишь, осмотрел приобретение со всех сторон.

— Сдаюсь, — наконец сказал он. — Что это такое?

— Это миллион долларов, — охотно ответил Арнольд. — Можешь считать, у нас в кармане.

— Допустим, но все же — что это такое?

— Бесплатный производитель, — с гордой улыбкой произнес Арнольд. — Сегодня утром я проходил мимо свалки старика Джо, той самой, где он держит всякий инопланетный хлам, — и обнаружил там эту штуку. Сторговался, можно сказать, за бесценок. Джо даже не знал, что это и зачем.

— Я, положим, тоже не знаю, — заметил Грегор. — А ты?

Арнольд встал на четвереньки и попытался прочесть инструкцию, выгравированную на лицевой панели машины, в самом низу.

Не поднимая головы, он спросил:

— Ты слышал что-нибудь о планете Мелдж?

Грегор кивнул. Мелдж была маленькая, всеми забытая планета на северной окраине Галактики, довольно далеко от торговых маршрутов. Когда-то на планете процветала могучая цивилизация, обязанная своим благополучием так называемой Старой науке Мелджа. Но технологические секреты Старой науки были давно утеряны, цивилизация почти угасла, и лишь изредка то на одной, то на другой планете находили какие-то непонятные механизмы, произведенные на заводах некогда великой промышленной державы.

— И ты полагаешь, что этот ящик имеет какое-то отношение к Старой науке? — спросил Грегор.

— Ну да. Это Мелджский Бесплатный Производитель. Можно поклясться, что во всей Галактике их осталось не больше пяти.

— А что он производит?

— Откуда мне знать? — ответил Арнольд, поднимаясь с пола. Дай-ка мне мелдж-английский словарь.

С видимым усилием сохраняя спокойствие, Грегор подошел к книжной полке.

— Ты и вправду не знаешь, что эта штуковина производит?

— Словарь давай. Спасибо. Какая тебе разница, что? Главное — бесплатно. Машина берет энергию из воздуха, из космоса, с Солнца, откуда угодно, и нас это не касается. Ее не нужно ни заправлять, ни обслуживать, и работает она вечно.

Арнольд раскрыл словарь и принялся за перевод надписи на панели.

— Их ученые были не дураки, — проговорил он, записав в блокнот несколько предложений. — Производитель из ничего делает что-то, а что именно — не так уж важно. Мы всегда сможем это самое что-то продать, и сколько мы на этом ни заработаем — все будет нашей чистой прибылью.

Грегор посмотрел на своего партнера, и его печальное вытянутое лицо стало еще печальнее.

— Арнольд, — наконец произнес он, — я хотел бы кое-что тебе напомнить. Ты по специальности химик, я — эколог. И оба мы ничегошеньки не понимаем в машинах, тем более в сложных инопланетных машинах.

Не обращая на Грегора внимания, Арнольд повернул какую-то рукоятку. Производитель заурчал.

— И, кроме того, — продолжал Грегор, отойдя от машины подальше, — мы с тобой — агентство по оздоровлению среды. Забыл что-ли? И незачем нам связываться со всякими авантюрными…

Производитель часто закашлял.

— Я все перевел, — сообщил Арнольд. — Здесь написано: «Мелджский Бесплатный Производитель. Очередной Триумф Лаборатории Глоттена. Неразрушимый Бездефектный Производитель. Не Требует Энергетических Затрат. Чтобы включить, Нажмите Кнопку Номер Один. Чтобы Выключить — Воспользуйтесь Лаксианским Ключом. В Случае Обнаружения Неисправности, Пожалуйста, Верните Производитель В Лабораторию Глоттена».

— Ты, наверное, меня не понял, — возобновил атаку Грегор. Мы с тобой…

— Прекрати! — перебил его Арнольд. — Когда эта машина заработает, нам с тобой работать будет уже не нужно. А вот и кнопка номер один.

В машине что-то звякнуло, послышалось ровное гудение. С минуту ничего не происходило.

— Возможно, ей надо прогреться, — озабоченно произнес Арнольд.

Вдруг из отверстия на лицевой панели посыпался серый порошок.

— Должно быть, побочный продукт, — пробормотал Арнольд.

Прошло пятнадцать минут. Куча серого порошка продолжала расти.

— Что бы это могло быть? — не выдержал Грегор.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Арнольд. — Надо произвести анализы.

С этими словами он набрал в пробирку порошка и направился к своему столу. Грегор остался у машины, задумчиво глядя на растущую серую кучу.

— Может быть, нам лучше выключить Производитель, пока мы не узнали, что это такое?

— Ни в коем случае! — отозвался Арнольд. — Что бы это ни было, оно стоит денег.

Он зажег горелку, заполнил пробирку дистиллированной водой и приступил к работе. Грегор только пожал плечами. Он давно уже привык к розовым мечтам своего друга. С того времени, когда они создали компанию «ААА-ПОПС», Арнольд без устали искал легкий способ разбогатеть. Все его замыслы до сих пор оборачивались лишь хлопотами и неприятностями, гораздо более тягостными, чем та обычная работа, за которую бралась компания, но Арнольд быстро об этом забывал.

По крайней мере, думал Грегор, иногда получалось смешно. Он сел за свой стол и разложил новый пасьянс.

Следующие несколько часов в конторе стояла тишина. Производитель тихо гудел. Арнольд упорно работал. Добавлял реактивы, сливал, перемешивал, сверял результаты с таблицами в толстенных книгах. Грегор сходил за сандвичами и кофе.

Поев, он стал нервно расхаживать вокруг машины, то и дело, поглядывая на растущую кучу серого порошка. Производитель гудел заметно громче, и порошок сыпался уже широкой струей.

Час спустя Арнольд оторвался от работы и сообщил:

— Нам повезло! О будущем можно не беспокоиться.

— И что же это за порошок? — поинтересовался Грегор. Может быть, на сей раз удача и впрямь не обошла их стороной?

— Это тангриз!

— Тангриз?

— Совершенно верно.

— Не будешь ли ты так любезен и не объяснишь ли мне, зачем он нужен, этот чертов тангриз?

— Я думал, ты знаешь. Тангриз — это основной продукт питания мелджской расы. Каждый взрослый житель Мелджа потребляет несколько тонн тангриза ежегодно.

— Ты говоришь, это едят?

Грегор посмотрел на кучу порошка с уважением. Машина, которая производит еду двадцать четыре часа в сутки, может оказаться хорошим вложением капитала. Особенно, если учесть, что ее эксплуатация ровным счетом ничего не стоит.

Арнольд уже листал телефонный справочник.

— Алло, Межзвездная Продуктовая Корпорация? Могу я говорить с президентом? Что? Тогда с вице-президентом. Это очень важно. Что? Ладно, слушайте. Я могу предложить вашей корпорации практически неограниченное количество тангриза. Это основной продукт питания на планете Мелдж. Что? Да, все правильно. Я знал, что это вас заинтересует. Что? Да, конечно, я подожду.

Он повернулся к Грегору.

— Эти корпорации… Да, да, я слушаю. Да, сэр. Вы занимаетесь тангризом? Замечательно…

Грегор подошел поближе, стараясь расслышать, что говорят на другом конце линии.

— Наша цена? А что за цены сейчас на рынке? Ах, так… Пять долларов за тонну, конечно, не слишком много, но я полагаю… Что? Пять центов за тонну? Вы это серьезно?

Грегор отвернулся, и устало опустился в кресло. Продолжение разговора его уже не интересовало.

— Да, да. Я понимаю. Простите, я не знал.

— Похоже, — сказал Арнольд, повесив трубку, — что на Земле много тангриза не продать. У нас здесь живут примерно пятьдесят мелджан, но доставка груза в северное полушарие съест всю прибыль.

Грегор озабоченно поглядел на машину. Она, похоже, вышла на режим, потому что тангриз валил из нее мощной струей. Серый порошок уже лежал по всей комнате толстым слоем.

— Не беспокойся, — попытался утешить Арнольд своего компаньона, — тангриз наверняка можно использовать как нибудь еще.

Он вернулся к столу и сел за книги.

— Может, его пока выключить? — спросил Грегор.

— Ни в коем случае! Пусть работает. Он нам деньги делает.

Пока Арнольд копался в справочниках, Грегор попытался подойти к окну, но ходить по щиколотку в порошке оказалось очень неудобно.

К вечеру уровень порошка поднялся на два фута. Несколько авторучек и карандашей уже потонули в нем безвозвратно, и Грегор начал волноваться, выдержит ли пол.

Наконец Арнольд закрыл книгу и произнес:

— Есть еще одна возможность применения.

— Что ты имеешь в виду?

— Тангриз можно использовать как строительный материал. На воздухе через неделю-другую он затвердевает и становится прочным, как гранит. Мы прямо сейчас позвоним в какую-нибудь строительную компанию.

Грегор набрал номер строительной компании Толедо — Марс и объяснил некоему мистеру О'Тулу, что они могут предоставить в его распоряжение неограниченное количество тангриза.

— Тангриз, говорите? Не очень-то он сейчас в ходу. На нем краска не держится. Но вообще-то, к вашему сведению, на какой-то планете живут психи, которые его едят. Почему бы вам…

— Мы предпочитаем продавать тангриз для строительных целей, — твердо сказал Грегор.

— Что ж, я думаю, мы можем его купить. Пригодится для чего-нибудь попроще и подешевле. Предлагаю, по пятнадцать за тонну.

— Пятнадцать долларов?

— Центов!

— Хорошо, мы сообщим вам о своем решении.

Арнольд, услышав сумму, принялся рассуждать:

— Предположим, наша машина будет выдавать тонн по десять в сутки. И так каждый день, год за годом… Сейчас прикинем… Выходит около пятисот пятидесяти долларов в год. Богачами мы не станем, но будет чем налоги платить.

— Однако, мы не сможем оставить машину здесь, — сказал Грегор, глядя на россыпи тангриза.

— Конечно, не можем. Найдем ей местечко где-нибудь за городом, и пусть себе работает. А тангриз будем забирать когда вздумается.

Грегор опять позвонил О'Тулу и сообщил, что готов заключить сделку.

— Прекрасно, — ответил О'Тул. — Вы в курсе, где находятся наши заводы? Привозите в любое время.

— Нам привозить? Я считал, вы сами…

— При цене пятнадцать центов за тонну? Мы и так делаем вам одолжение, забирая у вас эту дрянь. Доставка за вами!

— Паршиво, — сказал Арнольд, когда Грегор положил трубку.

— Перевозка нам обойдется…

-…гораздо больше, чем пятнадцать центов за тонну, — закончил Грегор. — Ты все-таки выключи эту штуку, пока мы не решим, что с ней делать.

Арнольд подобрался к Производителю.

— Сейчас посмотрим. Вот, нашел. «Чтобы Выключить, Воспользуйтесь Лаксианским Ключом».

— Ну, так и воспользуйся.

— Подожди минутку…

— Выключишь ты ее или нет? — закричал Грегор. Арнольд выпрямился, виновато улыбаясь.

— Поди, попробуй…

— А в чем проблема?

— В том, что у нас нет Лаксианского Ключа.

После лихорадочных переговоров с музеями, исследовательскими институтами и археологическими факультетами стало ясно, что никто Лаксианский Ключ в глаза не видел и ничего о нем не слышал. В отчаянье Арнольд позвонил старому Джо на инопланетную свалку.

— Нет, у меня нет ключа, — услышал он в ответ. — А почему ты думаешь, я уступил тебе Производитель так дешево?

Партнеры молча уставились друг на друга. Мелджский Бесплатный Производитель, довольно урча, выплевывал новые и новые порции бесполезного порошка. Оба кресла и радиатор уже скрылись под серыми волнами, из-под которых теперь виднелись только столы, шкаф и сама машина.

— Вот тебе и безбедная жизнь, — в сердцах сказал Грегор.

— Ладно, что-нибудь придумаем…

Арнольд вернулся к своим книгам. Остаток вечера он провел в поисках иных способов применения тангриза. Чтобы совсем не утонуть в порошке, Грегору пришлось отгрести часть тангриза в холл.

Утром солнце безуспешно пыталось заглянуть в их окна покрытые серой пылью. Арнольд встал из-за стола и потянулся.

— Ничего не нашел? — спросил Грегор.

— Боюсь, ничего…

Грегор отправился за кофе. Когда он вернулся, Арнольд уже успел поругаться с домовладельцем и двумя здоровенными розовощекими полицейскими.

— Я требую, — орал домовладелец, — чтобы вы немедленно убрали отсюда эту дрянь!

— И, кроме того, — добавил один из полицейских, — существует запрет на использование промышленных установок в деловом районе.

— Это не промышленная установка, — попытался возразить Грегор. — Это Мелджский Бесплатный…

— А я сказал — установка! — отрезал полицейский. — И я приказываю немедленно остановить производство!

— В том-то все и дело, — вступил в разговор Арнольд, — что мы не можем ее выключить…

— Как это не можете? — подозрительно спросил полицейский. — Шутки со мной шутить? Я приказываю…

— Сэр, я клянусь…

— Слушай меня, остряк. Мы сюда вернемся через час. Или вы к этому времени ее выключаете и выносите отсюда этот мусор, или — за решетку!

И все трое удалились.

Грегор и Арнольд посмотрели друг на друга, потом уставились на Производитель. Порошок все прибывал.

— Черт бы их побрал! — не выдержал Арнольд. — Ведь должен быть какой-то выход!

— Спокойнее, — откликнулся Грегор, вытряхивая из волос серую пыль.

В эту минуту дверь открылась и вошел высокий человек в строгом синем костюме с каким-то сложным прибором в руках.

— Так это здесь! — удовлетворенно произнес он.

У Грегора блеснула надежда.

— У вас в руках Лаксианскнй Ключ? — спросил он.

— Какой еще ключ? Эго регистратор утечки. И, похоже, он привел меня к тому, что я искал, — строго ответил человек. — Меня зовут Гастерс.

Он смахнул пыль с подоконника, взглянул еще раз на свой регистратор и начал заполнять какой-то бланк.

— Что все это значит? — спросил Арнольд.

— Я из Энергетической компании, — ответил Гастерс. — Вчера, начиная с полудня, мы регистрируем огромную утечку энергии.

— И потому вы пришли к нам?

— Именно так. Ваша машина очень прожорлива. — Гастерс кончил писать, сложил бланк и спрятал его в карман. — Счет вам будет выслан.

С некоторым трудом он открыл дверь и, уже уходя, обернулся, чтобы еще раз поглядеть на Производитель.

— Должно быть, ваша машина делает нечто особо ценное, если вы можете позволить себе такой расход энергии. Платиновый порошок, верно?

Когда Гастерс ушел, Грегор с издевкой спросил у Арнольда:

— Значит, «не требует энергетических затрат»?

— Видишь ли, Грегор, — пряча глаза, ответил тот, — я не мог знать, что она будет хапать энергию из ближайшего источник.

— Вот именно, — продолжал издеваться Грегор, — «из воздуха, из космоса, от Солнца» — а заодно у ближайшей энергетической компании!

— Но базовый принцип…

— К черту базовый принцип! — взорвался Грегор. — Мы не можем отключить этот ящик! У нас нет этого проклятого Лаксианского Ключа! Нет, и никто не знает, где его взять. Скоро мы будем по уши в этом проклятом тангризе, который нам даже вывезти не на чем. И вдобавок оказывается, что мы тратим энергии больше, чем сверхновая!

В дверь громко постучали, с лестницы послышались сердитые голоса. Арнольд напряженно думал, потом вдруг вскочил.

— Не все еще потеряно! — патетически воскликнул он. — Эта машина сделает нас богатыми!

Но Грегора не прельстили радужные обещания.

— Послушай, Арнольд, — сказал он. Давай-ка лучше ее утопим. Или сбросим на солнце.

— С ума сошел? Срочно готовь наш корабль к отлету…

Следующие несколько дней вспоминались как дурной сон. За огромную плату наняли они людей, которые вынесли машину и очистили помещение от тангриза. Затем пришлось везти Производитель, из которого фонтаном бил серый порошок, через весь город до космопорта. А чего стоила погрузка в корабль! Но теперь все это было позади.

Производитель стоял в трюме корабля, постепенно заполняя его порошком, а корабль уносился из Солнечной системы.

— В этом есть своя логика, — рассуждал Арнольд. — На Земле тангриз никому не нужен. Следовательно, нечего и пытаться сбыть его там. А вот на планете Мелдж…

— Не нравится мне все это, — ответил Грегор.

— И зря. Теперь-то мы не ошиблись. Возить тангриз слишком дорого, поэтому мы берем машину и вместе с ней направляемся туда, где тангриз у нас с руками оторвут.

— А если и там он не нужен?

— Такого не может быть. Для мелджан тангриз — что для нас хлеб. Считай, что дело в шляпе.

Через две недели в иллюминаторе появился Мелдж. Тангриз к тому времени заполнил трюм доверху. Грегор с Арнольдом запечатали все люки. Нарастающее давление грозило разорвать корабль на куски. Пришлось выбрасывать тангриз тоннами, а это требовало времени и, самое главное, большого расхода воздуха. Перед спуском на планету весь корабль был набит порошком, а кислорода оставалось чуть-чуть.

Сразу после посадки мелджанин в оранжевой форме поднялся на корабль оформить документы.

— Добро пожаловать! — приветствовал он землян. — Вы — редкие гости на нашей маленькой планете. Надолго к нам?

— Как получится, — ответил Арнольд. — Мы хотим установить с вами торговые отношения.

— О, это замечательно! — обрадовался чиновник. — Наша планета очень нуждается в свежих деловых контактах. Могу я поинтересоваться, что вы собираетесь нам предложить?

— Мы будем продавать тангриз. Это ваш собственный…

— Что продавать?

— Тангриз. У нас есть Бесплатный Производитель, и мы…

— Очень сожалею, но вы должны немедленно покинуть планету, — строго сказал чиновник и нажал красную кнопку на маленьком приборчике, прикрепленном к запястью.

— У нас есть визы!

— А у нас есть законы. Вы должны отбыть незамедлительно и забрать с собой ваш Производитель.

— Послушайте, а как на вашей планете насчет свободы предпринимательства?

— Производство тангриза у нас запрещено.

Пока шел спор, на поле с грохотом въехали танки и расположились вокруг корабля. Мелджанин, пятясь, выбрался из кабины и торопливо спустился по трапу.

— Подождите! — в отчаянье закричал Грегор. — Если вы боитесь конкуренции, то примите Производитель от нас в подарок!

— Нет! — встрепенулся Арнольд.

— Да! Откапывайте его и берите. Отдайте его бедным.

На поле появилась еще одна колонна танков, в воздухе промелькнули боевые самолеты.

— Проваливайте сейчас же! — заорал чиновник. — Неужели вы рассчитываете продать здесь хоть крупинку тангриза? Оглянитесь вокруг!

Они оглянулись. Перед ними простиралось посадочное поле, все в серой пыли. Поодаль стояли некрашеные серые здания, за ними тянулись унылые серые поля. Еще дальше виднелись невысокие серые горы.

Во все стороны, насколько хватало глаз, все было из того же серого тангриза.

— Вы хотите сказать, что вся планета… — начал Грегор и осекся.

— Сами не видите, что ли? — сказал чиновник. — Здесь Старая наука возникла, здесь она развилась и угасла. Но всегда отыщется недоучки, которые не могут пройти мимо старой машины, чтобы не сунуть в нее свой нос. А теперь проваливайте! Но если вдруг найдете Лаксианский Ключ, то возвращайтесь и называйте любую цену.

Прикрепленное изображение (вес файла 135.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 16 октября - День шефа

Анар

Сказка о добром короле

Во времена стародавние в стороне чужедальней, не то в Океании, не то в Мавритании жил-был король. Добрый король. Очень, очень добрый король. Бывают же и злые короли, не так ли?

А этот был добрый. Любил своих подданных и никогда их не казнил, даже не наказывал.

За всю свою долгую-долгую жизнь король, поверите ли, не только что человека, даже клопика не раздавил. А посему королевское ложе кишмя кишело насекомыми, и король страдал бессонницей. Он ловил при свете ночника клопов и блох, но не давил их, а бережно перекладывал в постель королевы. Не со зла, нет, он очень любил королеву, просто сон у нее был отменный, так что и целая армия насекомых не могла потревожить ее.

Во сне королева так громко храпела, что колонны хрустально-железобетонного королевского дворца-бункера ходили ходуном.

Бедный король! Стоило ему, переселив всех блох и клопов, на миг задремать, как его тотчас будил храп королевы.

Утром королева просыпалась свежая и румяная после крепкого сна, а король опять-таки не мог отдыхать — его ждали государственные дела. Это был несчастный король. Несчастный и добрый. Это был очень-очень добрый король.

Сказать по правде, ему смертельно наскучило быть королем. С превеликой радостью отказался бы он от трона. Но сделать это было никак невозможно. Потому что тогда королем стал бы первый министр. А этот — не только бы всех блох, клопов и воробьев в королевстве истребил, но и коллег своих — министров, а в первую очередь, самого короля. Король же, хоть и жаждал сна, но не вечного. Отнюдь.

Король не отказывался от трона, ибо отлично все понимал. Это был не только добрый и несчастный, но и очень мудрый король. Очень, очень мудрый,

Это был добрейший, несчастный и мудрейший король. К тому же это был и очень одинокий король. Все подданные в его королевстве были парными. При дворе было восемь поваров, восемь кучеров, восемь стражников, восемь министров и восемь поэтов. Повара ненавидели друг друга, ибо никак не могли сойтись во мнениях о конечной цели мироздания. Кучера дрались на кулачках, ибо никак не могли договориться, в чем смысл бытия.

Один поэт писал анонимку на другого, доказывая, что рифмы собрата грозят устоям королевства. Стражники и министры доносили друг на друга. Но никто из них не был одинок. Каждый был среди коллег — напарником. Один король был одинок, как перст. У королей, как известно, не бывает ни коллег, ни желаний!

Кучер желал стать поваром, повар — стражником, стражник — поэтом, поэт — министром, а министр — королем. В конце концов королем мечтал стать каждый. Кроме самого короля, потому как он уже был им.

Все сплетничали и жаловались королю друг на друга. А король никому не мог пожаловаться. И посплетничать ему было не с кем. Разве что с королевой. Но королева покинула его. Она сбежала с первым министром.

И первый министр долго ждал своего часа, но однажды понял, что король никогда не умрет и не уступит ему власти. А ему страсть как хотелось стать королем, а пуще того, мужем королевы. Королева была так юна, нежна и тонкостанна, что, проглотив вишенку, казалась беременной.

У королевы была заветная мечта, и, пообещав исполнить ее, первый министр склонил ее сбежать с ним не то в Бенгалию, не то на остров Шпицберген. Там они основали свое королевство, и первый министр, то бишь новоявленный король, исполнил, что обещал: он записал храп спящей королевы и объявил его государственным гимном.

Каждую ночь радиостанции нового королевства передавали гимн-храп, и новый король с наслаждением слушал его. Он любил свою королеву, а коли любишь, так и храп — не храп, а дивная музыка.

Старый король, уязвленный изменой жены и коварством министра, запретил своим подданным слушать чужое радио. Но подданные тайно слушали храп бывшей королевы. Одни из любопытства, — прежде-то им никогда не доводилось слышать его, другие из злорадства, так, мол, и надо ему, нашему старому королю, что оставили его с носом. Остальные же слушали с искренним сожалением и недоумением, как же, мол, мудрый король наш упустил королеву с храпом-гимном.

Втайне от всех слушал радио и сам король.

В заветный час он удалялся с маленьким транзисторным приемником в королевский нужник, запирался там и вожделенно слушал храп, который так мешал ему когда-то спать, и по которому он так теперь тосковал.

Слушал и вспоминал, как в молодости познакомился на танцплощадке с прелестной королевой, как они ехали вместе в трамвае, Х.-ЗК пахли ее волосы, когда он впервые поцеловал ее в темном подъезде своего хрустального королевского дворца. Слезы текли по щекам короля. Это был очень сентиментальный король.

Храп-гимн смолкал, и наступала ночь. Одинокая ночь одинокого короля в одинокой постели, в которой уже никогда не будет королевы. Даже клопы и блохи куда-то поисчезали.

Наступила зима, и совсем невесело стало королю. Зимние ночи были нескончаемы, и король лежал без сна, уставившись в высокий, как небо, потолок своей опочивальни. Лежал и думал, о том, как бы ему заснуть и увидеть во сне королеву. Как бы сделать так, чтобы она пришла в его сон, в его постель, в его дворец, в его страну... Никто бы просто не прознал про то, и никаких тебе сложностей, нот, деклараций, соглашений.

Но тут короля ожгла мысль, что ведь королева-то может присниться кому-то другому. Он представил себе это и совершенно расстроился. А что, если она снится кому-то из его подданных? Может статься, что его новому министру... Король в бешенстве вскочил со своего ложа. Он был добрый и мягкосердечный король, но такой измены не желал прощать ни королеве, ни первому министру, ни последнему кучеру. И король принял решение. Это был ко всему еще и очень решительный король.

По королевскому указу, все подданные, от министра и до цирюльника, отныне обязаны были письменно докладывать о своих сновидениях. Теперь король только и занимался тем, что читал длинно изложенные сновидения, как правило, путаные и бессмысленные. Королю это вскоре смертельно наскучило, и он решил ограничить поток, ввести его в строго отмеренное русло. Донесения о сновидениях не отменялись, они no-прежнему должны были быть подробными и точными. Но сами сновидения сокращались до одного в неделю. Видеть сны разрешалось только по воскресеньям. Но для особо важных лиц, министров и стражников, как водится в цивилизованных королевствах, предусматривалась надбавка — полсновидения по четвергам.

Никто ни разу не нарушил закона. Все видели сны, сколько им было положено, и писали о них, как то предписывалось королевским указом. И король радовался послушанию своих верноподданных.

Но тут возникла такая задача. Сны-то, хоть и основательно урезанные, оставались путаными, а порой и вовсе чудовищными. Королевству от них, прямо скажем, никакой корысти. И тогда король решил создать департамент снов, который направлял бы, определял и визировал сновидения. И никаких чтобы кошмаров, чудищ и запутанных символов! За ясные, чистые и здоровые сны!

Ознакомившись с недельной сводкой, король с удовлетворением убедился, что всем снился один и тот же сон. Но сон, хоть и один и тот же, у каждого был окрашен в ярко индивидуальные тона. Один видел короля на вершине высокой горы, другой —в цветущем саду, третий — на белом коне и т. д. и т. п.

Королю понравилось. Он любил разнообразие в однообразии и однообразие в разнообразии.

Но сам король никаких снов не видел, ибо никак не мог заснуть.

Счастливы ли мои подданные? — спрашивал король у бывшего второго министра, который после коварного бегства бывшего первого стал первым. — В мире ли живут они?

— О да, в мире и счастии, — отвечал бывший второй, а ныне первый министр. — С утра до ночи обнимаются и целуются.

— Это ложь! — сказал вдруг бывший третий министр, а ныне — второй.

Все застыли в ужасе.

— Вас дезинформируют, — бесстрашно заявил второй министр — Ваши подданные с утра до вечера спорят друг с другом.

— Спорят? — удивился король. — О чем же они спорят?

— О том, — ответил второй министр, — кто из них самый счастливый... Каждый ваш подданный готов поклясться, что самый счастливый человек — это он.

— А-а! — облегченно вздохнул король. — Это хорошо. Это полезный спор, пусть спорят.

Король пожелал отметить наградой второго министра за честность и правдивость и, не придумав ничего лучше, решил сделать его первым, а первого вторым.

Но пока король прикидывал да примеривался, вмешался третий министр.

— Ваши подданные не только спорят, ваше величество, — учтиво сказал он. — Я осмелюсь уточнить сообщения моих коллег. Они даже избивают друг друга.

— Как? — сказал король, — избивают? Фи, как это грубо! За что же?

— Не далее как вчера я видел сам, как двое юношей едва не убили друг друга, — вкрадчиво продолжал третий министр. — Дракой они разрешили спор о том, кто из них больше любит ваше величество.

Король застенчиво улыбнулся.

Третий министр стал первым, первый третьим. А второй так и остался вторым.

Ночью король вспоминал слова лучшего министра и улыбался в темноте. Как сильно любят его подданные, если готовы даже убить друг друга из верноподданнических чувств. Теплая волна признательности захлестнула короля. Что бы еще придумать, чтобы осчастливить своих верноподданных, думал всю ночь напролет король. И к утру пришло гениальное решение. Подданные, рассуждал король, стали счастливы после того, как он запретил им видеть сны. Следовательно, чтобы сделать их еще счастливее, надобно ввести еще какие-либо запреты.

На следующий день король созвал своих министров.

— Жду ваших предложений, — заключил король свое краткое сообщение. — Я дал вам общую мысль, детали должны разработать вы.

Один из министров предложил вывести из алфавита букву «С». Он сильно шепелявил.

Другой министр предложил ввести единый цвет — коричневый. Он был дальтоник.

Третий министр предложил остричь всех женщин. Его жена была лысой.

А четвертый министр предложил вдруг запретить вопросительный знак.

Все предложения были приняты. И король особо подчеркнул, что все это делается для счастья подданных. Что и предписывалось в указе о запретах.

«Выполняется ли наш указ? Счастливы ли мои подданные?» — хотел спросить король министра. Но, вспомнив, что вопросительный знак отменен, сказал все это с утвердительной интонацией.

Но тут опять возникла незадача.

Король, как известно, должен прежде всего сам выполнять свои указы. И потому он выкрасил свои волосы, брови, бороду и глаза в коричневый цвет. Указ о букве «С», ну, той самой запретной... Так вот, указ тот соблюдался королем неукоснительно. Слов с этой буквы он не произносил. Хотя это было не так просто, ибо слов с этой буквой в их языке было великое множество. Но самым сложным оказался вопросительный знак. У короля было два камердинера, и он обычно справлялся у них, который час. Теперь, понятное дело, он не мог спрашивать. С одним все обстояло просто. Человек он был смышленный. «Сейчас девять часов». На что камердинер отвечал: «Прошу прощения, ваше величество, сейчас половина второго». И никаких хлопот. А другой ужасно был глуп, к тому же трус и льстец. Какое бы время король ни назвал, он отвечал: так точно, ваше величество. И когда он дежурил, король нипочем не мог узнать, который час...

Король снова стал думать.

Он лежал бессонными ночами и думал о том, как несправедливо устроен мир. Его запреты осчастливили страну, а что ему с того? Одни хлопоты.

Запомнить все, что запрещено — это ли не проблема для короля?!

А для министров?!

Однажды первый министр поставил перед королем туго набитый саквояж с разоблачающей документацией. Тут было все — и магнитофонная лента с голосом министра, который ночью, в разговоре с женой, дважды произнес слово с запрещенной буквой, и фотографии длинноволосой дочери другого министра, и ветка с зелеными, вместо коричневых, листьями с дерева, растущего во дворе второго министра, и, наконец, записанный особым устройством ночной бред и бормоток второго министра, из чего явствовало, что он видит сны, причем, — о ужас! — в среду.

Министры сами нарушали законы своей страны.

У короля дрожали губы. Это был очень впечатлительный король.

— Что же делать? С нарушителями? — спросил король, не заметив от волнения, что нарушает собственный указ о запрете вопросительного знака.

Первый министр, отметив про себя оплошность короля, спокойно отозвался:

— Ну для начала посадить!

— Куда? — еще раз нарушил закон король.

— В тюрьму, — тихо и нежно ответил министр.

— Но у нас нет тюрем! — воскликнул в волнении король.

— Построить бы надо, — еще тише и нежнее сказал министр. Король призадумался, а потом сказал:

— Так тому и быть. Но поручите это лучшим архитекторам. Чтобы было современно, уютно и удобно.

— Мы объявим конкурс на лучший проект, — пообещал министр;

— В архитектуре здания должна ощущаться монументальность, торжественность, вечность — повелел король. — Такие здания должны строиться на века. Для нынешнего и будущих поколений.

Первый министр молча поклонился.

И очень скоро было сооружено такое фешенебельное коричневое роскошное высотное здание тюрьмы, что многие подданные стали с умыслом нарушать законы, только бы переселиться туда. Дело в том, что в королевстве жилищные условия были неважными.

Вскоре тюрьма оказалась перенаселенной, и никакие нарушения, ни действительные, ни фиктивные, не могли помочь попасть туда. Редким везунам удавалось устроиться недельки на две где-нибудь на девяносто девятом этаже — и то за большую взятку.

Тысячный арестант — очаровательная невестка первого министра, схваченная из-за своих длинных, к тому же золотистых волос, была объявлена мисс Тюрьмой, и король самолично защелкнул на ее запястье позолоченный браслет-наручник.

К слову сказать, первый министр и сам отхватил себе в этом здании семь камер с видом не то на Красное, не то на Желтое море...

Королю очень нравилось тюремное здание, он бы и сам не прочь был переселиться туда из своего хрустально-железобетонного бункера, и если он не делал этого, то лишь из опасения, что это могут превратно истолковать в соседних королевствах.

А короля мучила бессонница. И ох как скучно жилось ему на этом свете. Все, что можно было отменить, запретить, искоренить, было отменено, запрещено, искоренено. Все думано-передумано, сделано-переделано. Все прочитано, все забыто.

Ночью во дворце ему было не только одиноко, но и безумно холодно. Король топил большую печь книгами из своей библиотеки. В четные дни — книгами современных авторов, в нечетные — книгами классиков. Королевская библиотека на глазах вылетала в печную трубу. И подданные, заботясь о добром здравии короля, приносили во дворец книги из своих библиотек.

Когда все книги в королевстве сожгли, начали топить печь дровами.

По ночам король обыкновенно думал. Однажды ночью он обнаружил, что думает сразу о двух вещах и что обе мысли рифмуются. Он удивился и пририфмовал к двум первым еще и третью мысль. Это так его увлекло, что он решил выражать отныне свои мысли в стихах. И король написал длинное-предлинное стихотворение. Когда он закончил его, то понял, что мысли — это совсем не главное, а главное — рифмы. И еще король понял, что главное в его жизни — поэзия, а королевство, трон, корона — сущая ерунда! Король написал еще пятьдесят пять стихотворений и окончательно понял, что прежде всего он — поэт, а потом король. Он решил объявить об этом подданным. Но под утро спохватился, что всем, а тем более первому министру, знать это не обязательно, более того, не надо, и более того, попросту опасно. «Мои поэтические обязанности не должны мешать королевским, а королевские поэтическим», — твердо решил король. Это был трезвый король. Очень, очень трезвый.

Поэту, как и королю, нужна публика. Королю не хотелось читать стихи своим придворным поэтам. Он не забыл еще, как однажды чихнул, и все поэты хором сказали, что это к добру, а наутро сбежала королева.

— Приведите ко мне поэта, — велел король первому министру.

— Из какой камеры? — спросил министр. Теперь, когда он сам поселился в тюрьме, он мог сколько угодно нарушать законы.

— Приведите ко мне настоящего поэта, — распорядился король.

— В королевстве есть один настоящий поэт, — сказал первый министр, —он обитает не то в лесу, не то в пустыне.

— Разыщите его, — повелел король.

Поэта разыскали и привели. Это был красивый, статный и гордый молодой человек.

Король прочитал ему свои стихи.

— Ну как? — спросил он, нарушив от волнения закон.

— Что как? — спросил поэт, который слыхом не слыхал об этом законе. Первый министр тотчас хотел его арестовать, но король жестом остановил его.

— Стихи как?

— Какие стихи?

— Те, что я прочел.

— А разве это были стихи? — в третий раз нарушил закон поэт.

— Да, — ответил король.

— Но это были не стихи.

— Почему?

— Потому, что стихи — нечто совсем другое.

— Значит, мои стихи вам не понравились, — задумчиво сказал король.

— Какие стихи? — спросил поэт. Король грустно повернулся к министру:

— Этот человек четырежды нарушил закон, — сказал король. — Он без конца задает вопросы. — И тихо добавил: — Распорядитесь.

— Вы арестованы, — объявил министр поэту.

А поэт, ничего не знавший о новых законах в королевстве, подумал, что его арестовали за неодобрение королевских стихов.

— Свободных мест в тюрьме нет, ваше величество, — доложил первый министр. — Дозвольте разместить его в хлеву.

— Не отвлекайте меня по мелочам, — с досадой сказал король. — Этот человек нарушил закон, и должен быть наказан. А где, как и сколько он будет сидеть, не имеет никакого значения.

А король ночью снова начал писать стихи. Целый год король писал по ночам стихи. Ровно через год он вызвал к себе первого министра и повелел:

— Приведите ко мне поэта.

К королю привели сгорбленного старика, в котором трудно было узнать прошлогоднего гордого юношу.

— Вы очень изменились, — ласково сказал король. — Наверное, много работаете. От нашей работы немудрено постареть. Я тоже писал весь этот год. Я хочу почитать вам, послушайте.

Король читал свои стихи. Поэт сидел молча. Король закончил и вопросительно посмотрел на него.

— Прикажите отправить меня в хлев, — взмолился поэт.

— Но почему, почему вам не нравятся мои стихи? — дрожащим от обиды голосом спросил король. Он готов был заплакать.

— Не расстраивайтесь, — сказал поэт. — Не каждый может стать королем. Не каждый может стать и поэтом.

— Нет, может! — властно сказал король. Это был очень упрямый король. — Я докажу вам, что любой и каждый может писать стихи. Все будут писать стихи... Все, все, все.

На следующий день был издан указ: всем, без исключения, подданным вменялось в обязанность писать стихи. Более того, все должны были разговаривать только стихами и более никак.

Все было зарифмовано — государственные законы, ресторанное меню, расписание движения поездов. Если рифма не совпадала, менялись закон или график движения. Правда, возникали некоторые казусы. В одном доме случился пожар, и пока хозяин вызывал по телефону пожарных, искал рифму к своему адресу, дом сгорел.

Но это были частности. В общем же и целом подданные успешно справлялись с новым указом короля.

И тогда король освободил поэта из хлева и так его напутствовал:

— Вы свободны, — сказал король, — Ступайте к людям. Будьте поближе к жизни. Вы убедитесь в роковом своем заблуждении. Все люди могут говорить стихами, должны говорить стихами и будут говорить стихами.

Поэт вышел на улицу. Ему захотелось напиться, и он попросил воды. Но он просил в прозе, и ему не дали. Ему хотелось поесть и найти себе ночлег. Но он упорно продолжал говорить в прозе. И не из упрямства, нет. Поэт умел писать стихи, но говорить стихами не умел. И ему вовсе не отвечали, или отвечали в стихах. Поэт за день наслышался столько рифм, не выдержал и к вечеру бросился с высокой скалы.

Об этом доложили королю.

— Поэт кинулся со скалы. Умер! — сказал первый министр.

— Поэт не может умереть, — ответил грозно король. Он умел быть и грозным, когда требовалось.

— Вы правы, ваше величество, — пробормотал министр. — Поэт не может умереть.

— А если не может, — продолжал король, — то значит, он не мертв, а жив.

— Вы правы, ваше величество, он не мертв, а жив.

— А если он жив, то следует воздать ему по заслугам, как положено в королевстве, где все поэты. Надо поставить ему большой памятник, дать ордер на большую квартиру-гробницу и выделить персональную машину-катафалк. Всем объявить, что он жив. И вообще, — задумчиво и грустно продолжал король, — кто выдумал смерть? Как можно умирать в столь счастливом королевстве. Это неблагодарно! Я запрещаю моим подданным умирать, — сказал король с металлом в голосе.

В душе же сильно обрадовался: он нашел нечто такое, что еще мог запретить!

Спустя некоторое время король вызвал к себе первого министра.

— Теперь, когда я запретил, наконец, саму смерть, — сказал король, — мои подданные, конечно, безмерно счастливы?

— О да, ваше величество, — ответил первый министр, — прежние короли, ваш дед и прадед, тоже любили запрещать, но вы перехлестнули всех.

— Мой отец, — задумчиво произнес король, запретил бога... В детстве мама что-то рассказывала мне о нем, но я смутно помню, что... А мой дед запретил зеркало. Я родился спустя много лет, после этого запрета.

— Зеркало! — повторил первый министр. — Я даже слова такого не слыхивал.

— Зеркало! Припоминаю, — сказал король, — мне рассказывала бабушка, что зеркало — это нечто такое, что убеждало моего деда, будто он урод. Поэтому он запретил зеркало и изгнал его за пределы нашего королевства.

— Запреты осчастливили нас, — признал первый министр. — Но, ваше величество, я осмелюсь просить вас еще об одном запрете. Сделайте великое одолжение, исполните мою личную просьбу.

— Проси! — повелел король. — Ты хороший министр, и я запрещу ради тебя все, что бы ты ни пожелал. Если осталось что-либо запрещать.

— Осталось, ваше величество, осталось! — горестно воскликнул министр.

— Запретим! — пообещал король. — Говори.

— Любовь, — с болью сказал министр.

— Любовь, — повторил король, и сердце его сжалось. Он вспомнил сбежавшую королеву.

— Да, любовь. Пока она есть, люди будут страдать, ревновать и мучиться от одиночества.

Министр был тонким сердцеведом, он подбирал такие слова, которые буравили сердце королю.

— Мой мальчик, — сочувственно сказал король.

Он впервые так обращался к своему министру. — Ты так молод и красив. Ты познал счастливую любовь, но откуда тебе ведомы ревность, страдание, одиночество?

— О, я страдаю уже три часа подряд! — признался министр.

— Три часа подряд! Но почему? У тебя красивая жена. Она любит и верна тебе. Не так ли?

— И я так считал, ваше величество. Но сегодня в полдень жена отправилась за город, чтобы посмотреть развалины дворца вашего деда, того, кто запретил зеркало. Среди руин она нашла осколок разбитого стеклышка, как я разумею теперь, заколдованного, и вернулась домой совершенно неузнаваемой.

— Неузнаваемой?

— Именно так, ваше величество. У жены была сестра, умершая несколько лет тому назад. До указа о запрещении смерти, — поспешно добавил министр.— Они были близнецами.

— Так, — заинтересованно сказал король.

— Жена моя, вернувшись с этим стеклышком, все смотрелась и него и повторяла: «Милая моя сестричка, я вижу тебя! Спасибо, что ты явилась ко мне в этом стеклышке». Я решил было, что она рехнулась. Но потом, когда она на минутку выпустила из рук стеклышко, я схватил его и посмотрел. И что же я увидел!

— Не было там никакой сестры, и не с сестрой она, как оказалось, ворковала. В проклятом стеклышке я увидел молодого, красивого человека, моего счастливого соперника. Я взбесился — и он тотчас разгневался. Я нахмурился — и он в ответ. И тут я понял, что он так же ненавидит меня, как я его. Так вот кто являлся ей из колдовского стеклышка. Я умираю от ревности. Ваше величество! Вы дали мне все — власть, богатство, вашу милость. Умоляю вас, запретите любовь. Я разлюблю ее и снова буду счастлив.

— Дорогой мой, — растроганно сказал король, — я повелю это сегодня же. Но я хочу посмотреть на твоего счастливого соперника. Может быть, я знаю его? Если он из моих подданных, ему несдобровать. Дай мне стеклышко, я погляжу, кто он.

— Вот он, — сказал министр, вынул из кармана осколок зеркальца и протянул королю.

Король взял зеркальце и долго-долго смотрел в него. И вдруг расхохотался.

— Дурак ты, — сказал он, — хоть и первый министр. Расстраиваться из-за такого дряхлого урода!

Король был мудрым физиономистом, он обладал умением определить суть человека по чертам его лица. Он смотрел в зеркальце и говорил:

— Это же свиное рыло. Он туп и зол на весь мир. Прикидывается добрячком, а на деле всех ненавидит. Всех сделал несчастными, и оттого сам несчастен. Это конченный человек. Он скоро умрет. Стоит ли из-за него расстраиваться?

Король был прав. Стоит ли расстраиваться?

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 октября - Ерофеев день

Лихо одноглазое

Русская сказка

Жил кузнец припеваючи, никакого лиха не знал.

- Что это, говорит кузнец, никакого я лиха на веку своем в глаза не видал! Хоть посмотрел бы, какое там такое лихо на свете.

Вот и пошел кузнец лиха искать. Шел, шел, зашел в дремучий лес; ночь близко, а ночевать негде и есть хочется. Смотрит по сторонам и видит: неподалеку стоит большущая изба. Постучал никто не отзывается; отворил дверь, вошел пусто, нехорошо. Забрался кузнец на печь и лег спать не ужинавши.

Стал было уже засыпать кузнец, как дверь отворилась, и вошло в избу целое стадо баранов, а за ними Лихо баба огромная, страшная, об одном глазе. Понюхало Лихо по сторонам и говорит:

- Э, да у меня, никак, гости; будет мне, Лиху, что позавтракать: давненько я человеческого мяса не едала.

Вздуло Лихо лучину и стащило кузнеца с печи, словно ребенка малого.

- Добро пожаловать, нежданный гость! Спасибо, что забрел; чай, ты проголодался и отощал, и щупает Лихо кузнеца, жирен ли, а у того от страха все животики подвело.

- Ну, нечего делать, давай сперва поужинаем, говорит Лихо.

Принесло большое беремя дров, затопило печь, зарезало барана, убрало и изжарило.

Сели ужинать. Лихо по четверти барана за раз в рот кладет, а кузнецу кусок в горло не идет, даром что целый день ничего не ел. Спрашивает Лихо у кузнеца:

- Кто ты таков, добрый человек?

- Кузнец.

- А что умеешь ковать?

- Да все умею.

- Скуй мне глаз!

- Изволь, говорит кузнец, да есть ли у тебя веревка? Надо тебя связать, а то ты не дашься; я бы тебе вковал глаз.

Лихо принесло две веревки: одну толстую, а другую потоньше. Кузнец взял веревку потоньше, связал Лихо да и говорит:

- А ну-ка, бабушка, повернись!

- Повернулось Лихо и разорвало веревку.

Вот кузнец взял уже толстую веревку, скрутил бабушку хорошенько.

- А ну-ка, теперь повернись!

Повернулось Лихо и не разорвало веревок.

Тогда кузнец нашел в избе железный шкворень, разжег его в печи добела, поставил Лиху на самый глаз, на здоровый, да как ударит по шкворню молотом так глаз только зашипел. Повернулось Лихо, разорвало все веревки, вскочило как бешенное, село на порог и крикнуло:

- Хорошо же, злодей! Теперь ты не уйдешь от меня!

Пуще прежнего испугался кузнец, сидит в углу ни жив ни мертв; так всю ночку и просидел, даром что спать хотелось. Поутру стало Лихо выпускать баранов на пашню, да все по одному: пощупает, точно ли баран, хватит за спину да и выкинет за двери. Кузнец вывернул свой тулуп шерстью вверх, надел в рукава и пошел на четвереньках. Лихо пощупало: чует баран; схватило кузнеца за спину да и выкинуло из избы.

Вскочил кузнец, перекрестился и давай бог ноги. Прибежал домой, знакомые его спрашивают:

- Отчего это ты поседел?

- У Лиха переночевал, говорит кузнец. Знаю я теперь, что такое лихо: и есть хочется, да не ешь, и спать хочется, да не спишь.

Прикрепленное изображение (вес файла 35.6 Кб)

Алан Маршалл

Глупый щенок

( Перевод Н. Ветошкиной)

Глупый щенок вечно куда-нибудь спешил. Я никогда не видел, чтобы он

спал, или просто лежал, или хотя бы спокойно стоял на месте- Вечно он был в

движении, и вид у него при этом был такой, словно он обременен заботами.

Я гостил на овцеводческой ферме в Риверине, где жил этот Глупый щенок.

Приятно было оказаться вдали от городской суеты, приятно, вставая по утрам,

дышать лесным воздухом, смотреть, как качаются растущие вокруг фермы

деревья, и знать, что совсем рядом обитают кенгуру, а позади деревьев, в

долине, поросшей высокой травой, бродят страусы эму.

Хозяина моего звали Бен Филлипс. Это был добрый старик. Он носил бороду

и любил собак. Держал он целую свору. Каких у него только не было: и

овчарки, и кенгуровые, и борзые - самые разные породы. По субботам сыновья

Бена брали с собой на охоту всю эту визжащую, лающую свору. У собак были

странные клички. Прыгун - сторожевая собака, злобный пес, он бегал огромными

прыжками; Буфер, Растус - овчарки; Горожанка - чистокровная борзая,

презираемая всей сворой: неопытность этой собаки в лесной местности доходила

до того, что она бросалась на деревья, спотыкалась о бревна и раздирала

себе, лапы о каменистую почву. Собака по кличке Леди была существом чопорным

и исполненным зазнайства. Кроме того, были еще Допи и Муча - густошерстные

псы, всегда дурно настроенные; и, наконец, Глупый щенок.

О, Глупый щенок! Посмотрели бы вы на него. Он сейчас как раз у двери

стоит. А ну-ка выходи, паршивец!

Обычно в помете, как вы знаете, один щенок всегда бывает маленьким

заморышем, вечно отстающим от других. Со временем такие щенки, как правило,

достигают нормального роста. Но Глупый щенок так и не вырос. Каким был

коротышкой, таким и остался.

Однако надо отдать ему должное: хвост у него был обычного собачьего

размера. Он завивался полукольцом, и кончик забавно загибался к голове.

Казалось, не щенок вилял хвостом, а хвост вилял щенком. Когда нежные чувства

переполняли Глупого щенка, он вертел передней частью туловища так, будто оно

у него на шарнирах.

Глупый щенок питал ко мне необыкновенную привязанность. Я могу сказать

это с полной уверенностью, несмотря на то, что он принимался мрачно

завывать, когда я смотрел ему в глаза. Такая уж у него была привычка;

правда, я не припомню, чтобы он вел себя подобным образом с кем-нибудь,

кроме меня.

И вот как-то раз на ферме ожидали прибытия гостьи. Девицы из города.

Все были очень взволнованы этим событием. Я, впрочем, нисколько, а вот

остальные ребята - да. Девушка была красива.

Ее привез на машине некий мистер Моррисон, коммивояжер. С тех пор как

один коммивояжер отбил у меня Эдит, я их всех недолюбливаю. Впрочем, в Эдит

я никогда по-настоящему влюблен не был.

Машина подъехала, и мы все ее окружили, приветствуя гостью из города.

Собрались все: собаки, ребята, мистер и миссис Филлипс и я.

Собаки были сильно возбуждены. Они лаяли и прыгали вокруг машины.

Мистер Филлипс то и дело кричал: "Лежать!" - но ни одна собака ни разу еще

не послушалась команды мистера Филлипса.

И вот появилась девушка. Она вышла из машины с поднятой рукой, словно

призывая зрителей унять аплодисменты. Это была блондинка с темными глазами и

густыми ресницами, такими же длинными, как шерсть на хвосте у Глупого щенка.

Очаровательно улыбнувшись, девушка блеснула белыми зубками. На ней были

брюки, похожие на мужской комбинезон с помочами на спине. Цвета они были

небесно-голубого. Блузка из органди была отделана оборочками, а золотые

волосы вились, словно спутанные шелковые нити.

Должен признаться, что и до этого я бывал влюблен - три или четыре

раза, А может быть, пять или шесть... Да впрочем, это не имеет значения.

Допустим, семь. Но эта девушка заставила мое сердце биться по-настоящему.

Ошибки быть не могло. Вероятно, Глупый щенок сразу заметил мое состояние. Он

стал намеренно игнорировать девушку, В то время как остальные собаки во всю

глотку приветствовали гостью и ластились к ней, Глупый щенок не желал

принимать в этом участия. Но при этом он как-то особенно суетливо проявлял

внимание ко мне, демонстративно прыгая вокруг меня в порыве любви.

А я во все глаза глядел на девушку.

- Я люблю собак, - весело воскликнула она, - я просто обожаю их, и

лошадей обожаю, и деревню тоже обожаю.

Я хотел бы, чтобы она обожала меня. И я понял, что врезался по уши.

Девушку проводили в дом, а я стал гулять по двору, и Глупый щенок не

отставал от меня ни на шаг. Он трусил позади, носом почти касаясь моих ног.

Я рассеянно обернулся - я думал в эту минуту о девушке - и взглянул на

щенка. В его глазах я прочел страдание. Он начал подвывать. Я ушел в дом.

По вечерам девушка надевала голубые атласные туфли, отороченные

страусовыми перьями. Как-то странно они выглядели на кухонном полу - перья

цеплялись за голые доски. И вот однажды утром я услышал, как щенок кашляет.

Я заглянул ему в рот - он был полон голубых перьев. Я поспешил с ним в

кусты, и мы просидели на бревне примерно около часа. Когда мы вернулись,

кругом уже шли разговоры.

- Это все Глупый щенок Стива, - заявил Джек (Стив - это я).

В руках он держал туфли, мокрые и изжеванные. И у них чего-то не

хватало - не хватало каблуков.

- Это не мой щенок, - сказали, - а твой.

- Мой? - заорал Джек. - Мы его отдали тебе.

- Я его не брал, - запротестовал я.

- Что? - воскликнул Джек. - Как так не брал? Разве ты не сказал щенку:

"Ну, брат, теперь ты мой", когда я позволил тебе взять его?

- Возможно, я так и сказал, - согласился я, - но я тогда не знал его

нрава.

- Это не имеет значения, - сказал Джек. - Какой бы он ни был - он

теперь твой.

- Ну и что из этого? - спросил я.

- Посмотри, что он сделал с туфлями Элис, - сказал Джек.

- Боже! - воскликнул я. - Какой ужас! Что он натворил! Пойду и отстегаю

его.

Я вышел во двор и запустил в Глупого щенка палкой. Он принес ее мне

обратно. Я погладил его, и мы пошли с ним на прогулку.

На следующую ночь в ход пошли чулки Элис. Оба чулка. Тут до меня начало

доходить, что значит быть владельцем Глупого щенка.

Он мешал мне ухаживать за Элис. У нее я всегда ассоциировался со

щенком. Она обращалась ко мне только так: "Вы и Глупый щенок". Ни разу не

сказала просто "вы". Без Глупого щенка она меня просто не мыслила...

И все же я, ничего не мог с собой поделать - щенок мне нравился. Он был

такой забавный. Любил, например, спать вместе с индюками. Такой уж он был

оригинал.

Однажды все мы отправились на охоту. Взгромоздились на подводу и

поехали в лес, а собаки бежали за нами. Утро полнилось солнечным светом,

шелестом деревьев и пением птиц... Элис все время глубоко вдыхала воздух и

твердила:

- Понюхайте, как пахнет земля. Разве не чудесно?

Чудесно. Все было чудесно в это утро.

Миновав лес, мы выехали в долину, поросшую высокой травой, и встали во

весь рост на подводе, с нетерпением высматривая кенгуру.

Три страуса эму выскочили из кустарника. Изгородь преграждала им

дорогу. В испуге они стали бегать взад-вперед вдоль изгороди. Тут их

заметили наши собаки и с громким лаем кинулись к ним. Позади всех бежал

Глупый щенок, с каждым прыжком отставая от остальных все больше и больше. Но

зато лаял он громче всех. Страусы остановились. Они стояли в

нерешительности, вытянув длинные шеи, и с беспокойством смотрели в нашу

сторону, потом немного потолкали друг друга и снова принялись бегать. Но они

все еще не знали, что им предпринять.

Тут эму заметили мчавшихся собак, и облака пыли вылетели из-под их ног,

когда они сорвались с места и стали набирать скорость. Шеи их вытянулись,

словно пики. Как они мчались!

И как мчался Глупый щенок! Страусы и собаки исчезли среди кустарника и

высокой травы; лай и визг замерли вдали.

Вскоре собаки вернулись. Эму удалось спастись. Но Глупый щенок пропал.

Мы все даже обрадовались, как вдруг он возник на горизонте - в зубах у него

торчала овечья нога. Овца подохла давно, это можно было определить сразу -

все начали затыкать носы. Я выпрыгнул из телеги. Ведь ответственность за

Глупого щенка лежала на мне одном.

- Иди домой! - крикнул я. - Убирайся отсюда!

Глупый щенок удивился, но тем не менее послушался. С беспечным видом он

протрусил мимо и исчез среди высокой травы.

Мы отправились домой. Но вонь продолжала преследовать нас, становясь

все сильнее. Трудно было понять, откуда она исходит. Глупый щенок убежал, а

запах остался. Он отравил нам все обратное путешествие.

Добравшись до фермы, мы с большим облегчением слезли с подводы. Из-под

колес выскочил Глупый щенок с протухшей овечьей ногой в зубах. Задрав кверху

нос, вытянув хвост трубой, он направился к птичнику, где обитали индюки.

Глупый щенок мешал мне на каждом шагу, но тем не менее я продолжал

упорно ухаживать за Элис.

У меня был автомобиль. После окончания отпуска Элис я намечал отвезти

ее в город. Как бы ни обернулись дела, именно в этот день я собирался

вернуться в город. Но и мистер Моррисон намечал свой отъезд примерно на то

же время, и Элис хранила в тайне, кто будет ее избранником.

Накануне отъезда я уговорил ее пойти со мной на прогулку. Стоял

безветренный, теплый вечер. Светила луна. Позади нас гордо шествовал Глупый

щенок.

Я обнял Элис за талию. Она склонила голову мне на плечо.

- Я люблю вас, - сказал я.

Она засмеялась нежным, тихим смехом и вырвалась из моих объятий.

- А ну, попробуйте-ка меня догнать, - сказала она. Глаза ее в этот

момент были прекрасны.

Смеясь, она побежала между деревьями, оглядываясь через плечо.

Я тоже засмеялся и бросился ее догонять.

Но Глупый щенок оказался проворнее меня. Он догнал Элис и укусил ее за

ногу. Она подскочила и взвизгнула от боли. Я совсем растерялся и не знал,

что сказать.

- Он, должно быть, принял вас за овцу, - попытался объяснить я, - он их

вечно кусает.

- Не говорите глупостей, - огрызнулась Элис и покинула меня.

Уже на ходу она крикнула:

- И запомните: либо щенок поедет с вами в город, либо я.

Я уселся рядом со щенком и стал обдумывать положение.

На следующее утро я упаковал чемодан и поставил его в багажник. Глупого

щенка я посадил на заднее сиденье.

- Ну так как же, Элис? - спросил я ее после завтрака.

Она увидела из окна, как Глупый щенок пренебрежительно поглядывает на

собравшихся вокруг машины индюков.

- О нет. Я поеду с мистером Моррисоном, - сказала она.

На этом все и кончилось.

А теперь Глупый щенок вырывает с корнем георгины у моего соседа. По

правде говоря, я не знаю, благодарить мне его или ругать.

Пошел вон, паршивец!

Прикрепленное изображение (вес файла 345 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

31 октября - Хеллоуин

Ночная погоня

Английская сказка

Жила-была на свете женщина. Как-то раз, ложась спать, она подумала:

«Завтра я должна встать ни свет ни заря, чтобы вовремя поспеть на базар».

Она собиралась продать на базаре яички и масло.

Спать она легла рано и проснулась, когда еще было совсем темно. Часов у нее не было, узнавать время по луне и по звездам она не умела, а потому решила, что уже пора вставать, хотя еще и полночь не пробило.

И вот в эту странную темную пору вывела она из конюшни сонного коня, приладила ему на спину две плетеные корзины - с маслом и яичками,- накинула себе на плечи плащ, села верхом на коня и отправилась в путь. Путь ее в город лежал через Вересковую Пустошь - странное местечко, совсем не подходящее для ночных прогулок.

Не успела она далеко отъехать, как вдруг услыхала громкий собачий лай и при свете звезд - к счастью, в ту ночь небо было ясное и звезд высыпало видимо-невидимо - увидела бегущего зайца.

Заяц бросился прямо к ней и, чуть не добежав до нее, вскочил на живую изгородь, всем своим видом словно говоря: «Подойди, возьми меня и спрячь!» Женщина эта вообще недолюбливала охоту, поэтому не стала себя долго упрашивать, сняла с изгороди дрожащего зайца, спрятала его в одну из своих корзин и как ни в чем не бывало поехала дальше.

Однако очень скоро она опять услыхала собачий лай и тут же увидела чудного всадника на лошади - ох, вы только представьте себе! - на лошади без головы. Всадник был весь черный, и голова - слава богу, на месте! - тоже черная, а на макушке из-под жокейской шапочки торчали рожки. Хуже того, глянув вниз, она увидела, что в стремена он вдел вовсе не ноги, обутые во что-нибудь там, а раздвоенные копыта!

Черного всадника на лошади без головы со всех сторон обступили большие черные псы, сбежавшиеся, верно, на запах зайца. Псы были тоже совсем необычные. На голове у них были маленькие рожки, а когда они вертели хвостами, во все стороны так и сыпались искры, и, принюхавшись, женщина почувствовала запах серы. Страх, да и только!

Но она была женщина храбрая, и если уж решила спасти зайца и спрятать в свою корзину, то уж ни за что его не выдала бы. К тому же она знала, что хоть черт и умен, а все-таки не волшебник! Не мог он догадаться, куда девался заяц.

И вправду, черт поклонился ей и очень вежливо спросил, не видала ли она, в какую сторону побежал заяц. Она покачала головой: мол, не видела и не знает. И он затрубил в рог, пришпорил коня без головы и поскакал прочь с Вересковой Пустоши, а черные псы за ним, и скоро все скрылись из глаз, чему женщина была очень рада, как вы и сами можете догадаться.

Не успела она опомниться, как вдруг крышка корзинки, в которой, как она полагала, сидел полумертвый от страха заяц, откинулась, и из корзины поднялась прекрасная молодая леди, одетая во все белое.

- Я восхищена вашей храбростью, матушка,- сказала прекрасная леди.- Вы спасли меня от жестоких мучений. Когда я была обыкновенной женщиной, я совершила ужасный грех и была за это наказана. На земле и под землей меня преследовали злые духи, и был только один путь спастись от них - оказаться позади них, когда они преследуют меня. Сколько лет мне не удавалось это сделать! Теперь вы мне помогли, и я за это награжу вас. Отныне все ваши наседки будут нести по два яйца сразу. ваши коровы будут давать молоко круглый год, а ваш муж ни разу не победит вас в споре!

И с этими словами добрая фея исчезла. Больше женщина ее никогда не видела, но все вышло точно, как обещала фея.

Прикрепленное изображение (вес файла 64.4 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 ноября - Международный день вегетарианца. По традиции, сказка с тыквой.

Сказание о Мэн Цзян-нюй

Китайская легенда

В старые времена жили на свете муж и жена по прозванью Цзян. Посадили они тыкву-горлянку, ботва длинная — через стену перекинулась к соседям по прозванью Мэн, глядь — у соседей большая тыква выросла. Мэны ее срезали, потом разрезали, смотрят — в тыкве девочка сидит, и назвали девочку Мэн Цзян-нюй — девочка из семей Мэн и Цзян.

Шли годы. Выросла Мэн Цзян-нюй настоящей красавицей — фея с небес спустилась. Взглянешь — сразу влюбишься, только никто ее не видал: были Мэны людьми богатыми, дочь держали в высоком доме в саду, в сад никто не входил, а за ворота девушку не выпускали.

Одному только Фань Си-ляну как-то посчастливилось увидеть ее, и стали они вскорости любящими супругами.

Как это случилось? А вот как. О ту пору император Цинь Ши-хуан замыслил построить Великую стену длиною в десять тысяч ли. Людей пригнали видимо-невидимо, всех без разбору мужчин хватали, не счесть, сколько народу там поумирало. Кого схватят — не надейся домой воротиться. А кому охота ни за что погибать? И вот однажды пришли стражники за Фань Си-ляном, а он возьми да и убеги. Прибежал к дому Мэнов, перескочил через садовую ограду, за искусственней горкой из камня схоронился. А тут как нарочно Мэн Цзян-нюй со служанкой в сад погулять вышла, смотрит — мотыльки разноцветные порхают. Захотелось девушке хоть одного поймать. Вытащила она шелковый платочек, бросила, только платочек на мотылька не попал, в пруд упал, а мотылек выпорхнул и улетел. Обидно девушке, притомилась она, на большой серый камень села, велит служанке платок из воды выловить. А та, видно, не поняла, пришлось Мэн Цзян-нюй самой платок доставать. Подошла она к пруду, подобрала рукава. Тут служанка как закричит:

— Ой, что я вижу! — Это она юношу приметила, схоронился он за горкой, на барышню глядит.

Подняла Мэн Цзян-нюй голову, застыдилась, покраснела: и впрямь, на другом берегу прекрасный юноша за горкой схоронился. А Фань Си-лян растерялся, не знает как ему быть, бежать — стражники схватят, остаться неловко — с девушкой-то он не знаком. Наконец он решился, вышел вперед, поклонился служанке и говорит:

— Прошу тебя, девушка, спаси меня, спаси!

А служанка уже оправилась от испуга и давай ругать юношу:

— Ты откуда взялся, бродяга?

Пал юноша ниц и говорит:

— Я — Фань Си-лян, прячусь от стражников, вот и забежал ненароком сюда.

Не унимается служанка:

— А знаешь ли ты, что это сад моей барышни?

Отвечает юноша поспешно:

— Не знал я этого!

А юноша между тем приглянулся Мэн Цзян-нюй: и статен и пригож. Родилась у нее в сердце любовь, и стала она выговаривать служанке:

— Нельзя быть такой невежливой. Отведем его к отцу, пусть научит, как спрятаться от стражников.

Отвели Фань Си-ляна к хозяину.

Поглядел на него старик: и статен юноша, и пригож, разговор с ним завел — все знает Фан Си-лян, о чем старик ни спросит, отвечает без запинки. Пришелся юноша по нраву старику, решил он сделать его своим зятем, и чтобы в тот же день свадьбу сыграть.

Кто мог подумать, что не успеют новобрачные в цветочный зал войти, совершить поклоны, как явятся стражники.

Увели они юношу, заплакали мать с отцом, запечалились все домочадцы. А Мэн Цзян-нюй клятву дала ни за кого другого не выходить, Фань Си-ляна дожидаться.

С той поры возненавидела она императора Цинь Ши-хуана лютой ненавистью, и его Великую стену возненавидела, и стражников, которые мужа схватили, Вздыхает тяжко Мэн Цзян-нюй, бровей не распрямляет, а заговорит — голос у нее печальный такой. Целыми днями сидит в своей спальне, не ест, не пьет, ночи не спит, все о Фань Си-ляне думает, тоскует. Досадно ей, что не ушла она тогда вместе с мужем Великую стену строить.

Прошли весна и лето, миновала осень. Не успела девушка оглянуться, а уже первый день десятой луны наступил. Подумала тут Мэн Цзян-нюй, что муж ее в легком платье ушел, решила отнести ему теплую одежду. Как ни отговаривали ее отец с матерью да служанка — все напрасно. Только и оставалось отцу отправить слугу вместе с дочерью.

Не стала Мэн Цзян-нюй красить лицо, не стала пудриться, собрала волосы в пучок, надела простое платье, к спине узел с теплой одеждой привязала, упала перед отцом с матерью на колени и говорит:

— Не найду мужа — не ворочусь!

Так и покинула Мэн Цзян-нюй родной дом.

Миновали они со слугой одну деревню, потом другую, прошли одно поле, потом другое, подошли к заставе, а от заставы этой как раз и лежал путь к Великой стене. Приглянулась Мэн Цзян-нюй чиновнику на заставе, и захотел он ее в жены взять, но Мэн Цзян-нюй стала так его ругать, так поносить, что чиновнику ничего не оставалось, как отпустить ее. А чиновник тот мечтал о богатстве и о высоких чинах, вот и решил он написать начальству доклад, что-де есть такая красивая и мудрая девушка по прозванию Мэн Цзян-нюй. Обрадуется начальник, девушку себе заберет, а ему повышение даст. Кто мог знать, что начальник тоже жаждет богатства и славы и напишет доклад самому императору Ши-хуану?!

Прошли Мэн Цзян-нюй со слугой заставу, к пропасти подошли. Смотрят — по узкой горной тропинке вдвоем не пройдешь, одному и то страшно. С двух сторон глубокие ущелья. И надо же было такому случиться, чтоб слуга вдруг замыслил недоброе. Решил он силой заставить Мэн Цзян-нюй его женой стать.

А Мэн Цзян-нюй и впрямь была умна. Не испугалась она, улыбнулась и говорит:

— Я согласна, только сваху надобно отыскать.

— Где ж ее здесь отыщешь? — заскреб слуга в затылке.

Опять улыбнулась Мэн Цзян-нюй, показала на маленький красный цветочек, который по самой середине горы рос, и говорит:

— Пусть будет за сваху этот цветок, сорви его, и я стану твоей женой!

Глянул слуга — цветок так и манит к себе. Забыл он об опасности, вниз полез, а Мэн Цзян-нюй как толкнет его! Полетел тут слуга — сердце волчье, нутро собачье — прямехонько в пропасть.

Осталась девушка одна-одинешенька. Ничего-то она не знает: может, и нет давно в живых ее мужа.

Дошла она до Великой стены, села на землю, горько заплакала. Три дня и три ночи плакала. Размыло ее слезами Великую стену, рухнула она наземь, и увидела тут Мэн Цзян-нюй мужнины останки.

А о ту пору император Цинь Ши-хуан как раз доклад от чиновника получил. И захотелось ему Мэн Цзян-нюй женой своей сделать. Приказал император стражникам разыскать девушку, доставить прямо в императорскую канцелярию.

Увидела Мэн Цзян-нюй императора, пуще прежнего возненавидела, а императору, сказать надобно, она по нраву пришлась. Велел он ей сесть рядом и говорит:

— Стань моей женой, Мэн Цзян-нюй!

— Ладно, — отвечает девушка. — Только прежде выполни три моих условия.

— Не то что три, три раза по сто условий готов я выполнить. Какое же первое? Говори!

— Дозволь три месяца траур по мужу носить.

Обрадовался император:

— Эка важность! Носи на здоровье! Говори скорее второе условие!

— Хочу я, чтоб мужу моему ты пышные похороны устроил.

— И это можно, — согласился император. — Прикажу купить самый лучший гроб, самый большой саркофаг да сто двадцать восемь шестов и велю семь раз по семь — сорок девять дней молитвы читать. Ну, а теперь говори третье условие!

— Третье? Хочу я, чтоб надел ты простое холщовое платье, шапку с траурной лентой, чтоб сам траурный флаг нес и чтоб всем придворным, военным да чиновникам велел траур надеть.

Выслушал император третье условие, заколебался: «Выходит, должен я признать себя сыном Фань Си-ляна. Но тогда она станет моей, — тут же подумал император. — Что ж, признаю себя сыном Фань Си-ляна!»

Так согласился император и на третье условие.

Наступил день похорон. Забыл император о приличиях, нарядился в холщовое платье, шапку надел с траурной лентой, и впрямь подумаешь — почтительный сын отца хоронит. Мэн Цзян-нюй тоже в траурном платье, останки в повозке везут, Мэн Цзян-нюй рядом идет. Чиновники, военные — все в трауре на похороны явились. Трубят, в барабаны бьют, идут к кладбищу семьи Фань. Река на пути им попалась, большая, глубокая. Отошла Мэн Цзян-нюй от повозки, бросилась в реку и утонула.

Остался Цинь Ши-хуан ни с чем, от ярости рассудок потерял, день и ночь про Мэн Цзян-нюй думает. И стал казнить всех без разбора. Выйдет в зал и спрашивает:

— Каменный конь у ворот ест сено?

Сановник, само собой, отвечает:

— Не может каменный конь есть сено.

Разгневается тут император и крикнет:

— Как это не может? Казнить его!

Так каждый день по одному и казнил. Трепещут сановники от страха. Был среди них один честный да бескорыстный. Наступил его черед идти к императору. Воротился он домой мрачный, брови хмурит.

А в это время дух звезды Тай-бо нищим даосом обернулся, подошел к дому чиновника, стал бить в деревянную колотушку.

На стук старик привратник вышел, говорит:

— У нашего господина доброе сердце, ты, как придешь, он всегда велит дать тебе меру риса и меру муки. Только нынче пришел ты некстати, горе у нашего господина, не до тебя ему.

Отвечает даос:

— Не надо мне ни риса, ни муки, пришел я спасти вашего господина!

Услышал это привратник, поспешил к господину, потом воротился, повел даоса в дом. Вытащил даос из рукава кнут и говорит сановнику:

— Вот кнут «погоняй горы». Завтра, как пойдешь во дворец, спрячь его в рукав. Спросит тебя император: «Каменный конь ест сено?» Скажешь: «Ест», — взмахнешь кнутом. Конь тотчас начнет сено есть. И еще скажи, что кнутом этим можно погонять горы и что он поможет отыскать Мэн Цзян-нюй.

Сказал так и исчез. На другой день спрятал сановник в рукав кнут, пошел во дворец.

Спрашивает его император:

— Каменный конь ест сено?

— Ест, — отвечает сановник.

Дивятся придворные, так и застыли на месте. А Цинь Ши-хуан опять спрашивает:

— Как же это может каменный конь есть сено?

Отвечает сановник:

— Не верите, сами посмотрите.

Кинулись все к воротам, конюшие сено принесли, каменному коню бросили. Застучало у сановника сердце: «А вдруг не получится? Ладно, все равно умирать!» Подумал так сановник, взмахнул рукавом, громко крикнул:

— Ешь сено, жуй сено. Ешь сено, жуй сено!

Глядь — конь и в самом деле стал сено жевать. Тут все в ладоши захлопали, зашумели. Попросил император сановника объяснить, в чем тут закавыка. Отдал сановник императору кнут и сказал ему все, как даос велел.

Повеселел Цинь Ши-хуан, покинул дворец, отправился искать Мэн Цзян-нюй. Маленькие горы в реки загоняет, большие — в море. То на восток устремится, то на запад.

Встревожился тут царь драконов четырех морей: вокруг невесть что творится, по всему хрустальному дворцу звон идет. И отправил царь спешно двух маленьких драконов, морских стражников, разузнать, что да как. Воротились они и докладывают:

— Император Ши-хуан кнутом «погоняй горы» машет, Мэн Цзян-нюй ищет! Страшная опасность грозит нашему дворцу. Того и гляди — прямо на крышу гора свалится!

Всполошился тут царь драконов, затрепетало от страха все рыбье воинство, крабы да раки. Спасаться надо, а куда бежать? Мэн Цзян-нюй мертва, куда подевалось ее тело — никто не знает.

Тут пожаловала в зал дочь царя драконов — все вокруг от красы ее засверкало — и говорит:

— Хочу я избавить тебя от напасти, отец!

Спрашивает царь:

— Как же ты это сделаешь, доченька?

— Дозволь мне Мэн Цзян-нюй оборотиться. Увидит меня император, перестанет горы гонять.

Опечалился царь, что с дочкой расстанется, да делать нечего, согласился.

Гонит гору император, вдруг смотрит — в воде утопленница. Вытащил он ее, а это — Мэн Цзян-нюй. Потрогал — грудь еще теплая. Обрадовался император, отходил девушку, во дворец с ней воротился, сделал ее своей женой.

Через год сын у них родился, тут жена и рассказала императору, что она не Мэн Цзян-нюй, а дочь дракона и должна вернуться в свой дворец. И вот однажды ночью выкрала она волшебный кнут у Ши-хуана, взяла сына и покинула дворец. Сына в далеких горах бросила, сама в воду прыгнула.

Жила в горах старая тигрица, увидела она младенца, стала его молоком кормить. А через год отнесла к большой дороге, там и бросила.

Неподалеку жили старик да старуха по прозванью Сян. Ни сына у них, ни дочки, день-деньской трудятся, соевый сыр делают. По утрам ходил старик его продавать. Идет он как-то, смотрит — на дороге мальчонка лежит, взял его старик, радостный домой воротился. Вырос мальчик, голова огромная, уши длинные, а силища такая, что гору своротить может. Ведь был он рожден дочерью царя драконов, а вскормлен тигрицей.

Назвал его старик Сян Юем. Прошли годы, и стал Сян Юй чуским правителем. Он уничтожил династию Цинь и отомстил за Мэн Цзян-нюй и Фань Си-ляна.

Прикрепленное изображение (вес файла 177.4 Кб)

Фёдор Сологуб

Путешественник-камень

Была в городе мостовая. Колесом вышибло из неё малый камешек.

Он и думает, — что мне с другими лежать, там тесно, — побуду отдельно.

Прибежал мальчишка, и схватил камень.

Камень думает: вот захотел да и поехал, — стоит только захотеть.

Мальчишка швырнул камень в дом.

Камень думает себе — захотел и полетел, — очень просто, моя воля!

Попал камень в стекло, — стекло разбилось и закричало:

— Ах ты, озорник этакий!

А камень говорить:

— Раньше было сторониться! Я не люблю, чтобы мне мешали, — у меня все чтоб было по-моему, вот я какой!

Упал камень на ковер, и думает: полетал, а теперь полежу, отдохну.

Взяли камень, да и выбросили на мостовую.

Он и кричит другим камням:

— Братцы, здорово, — был я в хоромах, да не полюбилось мне у господ, захотелось в простой народ.

Прикрепленное изображение (вес файла 101.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

12 ноября - Зиновий-синичник, синичкин день

Г. Скребицкий

Синичка

На дворе стояли трескучие морозы.

Каждое утро после чая я надевал шубу, валенки и выбегал ненадолго погулять. Прежде всего я бежал в сад к яблоне, где мы с папой устроили птичью столовую.

Ещё месяц назад папа пристроил там дощечку, а я сыпал на неё разные крошки и зёрнышки.

Положив свежего корма для птиц, я отправлялся кататься с горы на санках. Но мороз обычно бывал так крепок, что лицо и руки начинали мёрзнуть, и приходилось возвращаться домой.

Играя дома, я часто подбегал к окну и смотрел, что делается на дворе. Деревья сада стояли седые от инея, а солнце светило тускло, будто сквозь туман.

Ах, как холодно было на воле! Птицы почти не показывались, они забились куда-то под застрехи от пронизывающего ледяного ветра.

А один раз утром, выбежав из дому, чтобы отнести птичкам корм, я вдруг увидел, что у забора темнеет какой-то комочек перьев. Я подошёл.

Прямо на снегу лежала синичка. Она не двигалась. Глаза у неё были закрыты.

Я взял птичку в пригоршни и старался согреть её своим дыханием. «Неужели она совсем замёрзла?» — подумал я.

Но тут вдруг синичка открыла чёрные, как бусинки, глаза и сейчас же вновь их закрыла.

«Жива, жива!» — обрадовался я и побежал с птичкой в руках домой.

Мы с мамой положили синичку в клетку, а клетку поставили поближе к печке.

— Мама, а как ты думаешь, она оживёт? — спрашивал я.

— Думаю, отогреется, — отвечала мама.

И вдруг птичка будто проснулась. Она открыла глазки, встрепенулась, вскочила на ножки и громко-громко зачирикала. Потом она начала отряхиваться, прихорашиваться, поправлять перышки.

Я осторожно поставил ей в клетку чашечку с коноплёй и блюдце воды.

Но синица не испугалась моей руки, она только слегка отскочила в другой конец клетки, а когда я убрал руку и запер дверцу, сейчас же вспорхнула на край чашечки и стала клевать коноплю.

— Смотри, мама, да она совсем ручная! — радовался я.

— Нет, Юра, она не ручная, а очень голодная. Ведь сейчас птицам трудно добывать себе корм.

— А почему же они все к нам в столовую не летают? Я же им каждое утро угощение сыплю!

— Потому что не все птицы про твою столовую знают. Вот и эта, наверное, откуда-нибудь издалека сюда прилетела, — ответила мама.

Синичка наелась вволю, попила из блюдечка воды и стала скакать с жёрдочки на жёрдочку.

Я поставил клетку на окно в спальне и занялся своими делами.

К обеду пришёл папа. Он посмотрел на синичку и сказал:

— Поживёт денька два в клетке, а там можно её и выпустить, пускай себе по комнатам летает.

— А если она вылетит в дверь или в форточку и улетит? — забеспокоился я. — Ведь она опять может замёрзнуть!

— Нет, теперь уж она от голода и холода не погибнет, — отвечал папа. — Синички — птицы догадливые. Раз уж её тут подкормили, согрели, она всю зиму будет около нашего дома держаться и твою столовую мигом найдёт.

— Может, тогда её лучше самим выпустить? — предложила мама.

Но мне было очень жалко так скоро расставаться с этой весёлой птичкой, и я попросил маму и папу, чтобы они разрешили подержать в доме синицу.

— Пусть она у нас пока в клетке поживёт, отогреется, откормится, а там, к весне, мы её и выпустим.

Синичка прожила у нас всю зиму. Она очень скоро совсем оправилась, целые дни прыгала с жёрдочки на жёрдочку и не билась в клетке, когда я ставил ей чашку с водой или сыпал в кормушку коноплю.

А один раз птичка, даже не дожидаясь, пока я поставлю ей еду, чирикнув, прыгнула мне прямо на руку. Скакнула по руке раз, другой, потом приостановилась, склонила головку и вдруг клюнула меня в родинку на пальце — клюнула и даже слегка потянула её к себе. Но, убедившись, что это что-то вовсе несъедобное, синичка забавно потрясла головкой и потом почистила о мою же руку свой клюв.

Я был в восторге и всё держал в клетке руку. Синичка с нею, видимо, совсем освоилась. Она то прыгала по руке, то взлетала на жёрдочку.

Наконец я устал держать руку в одном и том же положении, вытащил её из клетки и побежал позвать маму, чтобы она поглядела, как я здорово приручил птичку.

Маму я нашёл в кухне.

Мы вместе вернулись в столовую и увидели, как из спальни вышла бабушка.

— Подожди, Юра, не входи, — остановила она меня. — Я там форточку открыла, чтобы немного комнату проветрить.

Мама вошла в комнату, закрыла форточку и тут же вышла обратно.

— Юра, ты не огорчайся, — сказала она: — ты забыл запереть клетку. Синички там нет, она улетела в форточку.

Я вбежал в спальню, оглядел всю комнату — синички нигде не было.

— И очень хорошо, что она улетела, — сказала мама, желая меня успокоить. — Твоей синичке сейчас гораздо лучше на воле, чем в клетке. Нечего зря её мучить.

— А пусть бы она пожила у нас хоть немножко… — уныло возражал я. — Может, и совсем бы ко мне привыкла и улетать не захотела.

— Ну, этого не бывает! — ответила мама.— Я уверена, что она поселится где-нибудь близко от нашего дома. Тут и гнездо совьёт. Мы её, конечно, ещё увидим.

Я поверил маме, что синичка поселится около дома, и вполне утешился.

Когда пришёл домой папа, он тоже сказал:

— И отлично, что синицу выпустили. Уже скоро весна. Ей нужно гнездо строить, а не в клетке сидеть.

Разговаривая, мы все стояли в столовой. Мама накрывала стол к обеду, а я ей помогал.

Вдруг мне показалось, что мама совсем тихо постучала пальцем о тарелку.

— Ты что? — спросил я её. Мама не поняла.

— Зачем ты постучала о тарелку? — Да я и не думала стучать!

— А кто же это?..

Я не успел договорить, как вновь послышался тихий стук.

— Слышите, слышите?.. Стук опять повторился.

— Да это в спальне, кажется, кто-то в окошко стучит, — сказала мама.

Она заглянула туда и сразу, подняв палец вверх, зашептала:

— Тс-с-с… тише, тише…

Папа и я на цыпочках подошли к двери и тоже заглянули в неё.

Снаружи на окне, на запертой форточке, сидела синичка. Она то заглядывала в комнату, то тюкала носиком в стекло — очевидно, пыталась влететь в комнату и не могла.

Мама осторожно подошла к окну, но только протянула руку к форточке, как синичка вспорхнула и исчезла за окном.

— Улетела, теперь уж не прилетит,— совсем огорчился я.

— Это неизвестно. Может, и ещё раз прилетит, — возразил папа. — Оставьте фортку открытой и идёмте обедать, а то я очень голоден.

За обедом я почти ничего не ел и всё прислушивался, не чирикнет ли синичка в соседней комнате. Я даже несколько раз порывался выскочить из-за стола и заглянуть в спальню, но мама строго сказала:

— Пока не съешь суп и второе, я тебя из-за стола не выпущу.

Пришлось всё съесть.

Наконец этот бесконечный обед кончился, я подбежал к двери и заглянул в спальню. Клетка на окне стояла пустая, и нигде в комнате синички не было видно.

Я сел в столовой к окну и стал от нечего делать перелистывать какую-то книжку с картинками, а сам всё думал о синичке… Вот если бы форточку сразу не заперли, синичка вернулась бы к нам. А теперь она улетела куда-то далеко и больше уже не вернётся…

Наконец и мама сказала, что, видно, синица не хочет возвращаться и пора запереть форточку, а то и так всю комнату выстудили.

Мама пошла в спальню, заперла форточку и открыла дверь, чтобы воздух в комнатах сровнялся.

Немного погодя я тоже вошёл в спальню — убрать пустую клетку.

Мельком я взглянул в окно. На дворе было пасмурно. Шёл не то дождь, не то снег. Сугробы под окном осели и сделались совсем тёмные. Намокшие голые деревья в саду тоже темнели как-то неприветливо.

«Чирвивик!» — громко и отчётливо раздалось где-то, совсем рядом.

Я вздрогнул и оглянулся.

«Чирвивик!» — послышалось вновь. Я поднял голову. На краю шкафа сидела синичка и сверху вниз поглядывала на меня.

— Мама! Она здесь, здесь!—обрадовался я. Все — мама, папа и бабушка — вбежали в комнату и сразу увидели синичку.

— Как же я её не заметила, когда фортку закрывала?— сказала мама.

— Да и я её тоже сразу не заметил! — радовался я. — Она меня первая увидела и поздоровалась со мной!

— Ну, теперь оставьте её в покое,—сказал папа.— Она, когда захочет, сама в клетку залетит.

И действительно, полетав немного по комнате, синичка залетела к себе в клетку и начала с аппетитом клевать коноплю. А потом вылетела вновь и уселась на уголок печки. Был уже вечер. Синичка распушилась, как шарик, спрятала головку под крыло, да так и уснула, сидя на печке.

С тех пор она стала жить на полной свободе.

Прикрепленное изображение (вес файла 129.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 ноября - День святых Косьмы и Дамиана. "Курячьи именины"

Курица и таракан

Эстонская сказка

(Перевод Леона Тоома)

Вышла хозяйка из дому, а дверь закрыть забыла. Курица это заметила и решила: "Надо бы комнату осмотреть как следует". И тотчас же потихоньку шмыгнула в сени, а оттуда юркнула в кухню.

Таракан, который сидел в щели и грелся на солнышке, сердито её окликнул:

- Эй, кумушка, ты что тут бродишь?

- Зашла вот взглянуть, как люди живут, - вежливо ответила курица.

- Что за люди! Это мой дом - люди тут только для того, чтоб мне прислуживать, - продолжал сердиться таракан.

- Да кто ж ты такой?

- Я? Странно, что ты даже этого не знаешь. Ведь я хозяин, я - Таракан.

- Ага, так ты и есть Таракан.

- Да, я и есть, я и есть. Посмотри на меня хорошенько, чтоб ты другой раз узнала меня.

Курица склонила голову набок и посмотрела. Посмотрела, заметила торчавшие из щели усы и мудро кивнула головой. Таракан спросил:

- Рассмотрела ты меня?

- Рассмотрела, как же, - сказала курица.

- Страшный я зверь, правда?

- Страшный, страшный.

- Бык и то не больше меня будет!

- Где ему, где уж!

- Да и конь не сильней меня.

- Не сильней, нет, не сильней.

- А какой же я злющий, ух какой злющий! - воскликнул таракан и пошевелил усами. - Кого схвачу - убью, кого настигну - тот живым не уйдёт!

- Ко-ко-кошмар! Ко-ко-кошмар! Ко-ко-кошмар! - прокудахтала курица и, вновь заглянув в щель, спросила: - Как же ты, кум, своих жертв убиваешь, как их жизни лишаешь?

- Крупных рогами закалываю, а мелочь ножищами затаптываю, - ответил таракан.

- Чем же ты кормишься, что ты такой могучий?

- Хлеб ем, мясо ем.

- А что же ты пьёшь, что у тебя в теле такая сила?

- Молоко пью, сливки пью.

- Вот так чудо, ты, стало быть, откормлен на славу и, должно быть, очень хорош на вкус, - сказала курица и, вытянув шею, выклевала таракана из щели.

Выклевала и тотчас проглотила.

Проглотила, покачала головой и разочарованно сказала:

- Вот так хвастунишка! Козявка-букашка и та вкуснее, а уж крупяное зёрнышко намного лучше!

Прикрепленное изображение (вес файла 76.7 Кб)