Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Джон Уиндем. "Избери путь ее..."

(продолжение)

Больше всего в этом "научном исследовании" меня раздражало почти полное игнорирование моих вопросов. Хотя, чем дальше, тем менее уверенно они себя чувствовали, на все мои вопросы или не отвечали вовсе или - вскользь, уклончиво, с какой то небрежной досадой. Лишь когда мне принесли столик с едой, они оставили меня в покое. Мне стало ужасно грустно, и я впала в какое-то тоскливое забытье...

Разбудили меня суетящиеся вокруг койки "карлицы", водрузили на "троллик" и выкатили из палаты, а потом из блока. Там нас ожидала розовая "скорая", точь-в- точь такая, на которой меня сюда привезли. Когда "троллик" вместе со мной закатили в машину трое "карлиц" забрались туда уселись на привинченные к полу стулья и тут же принялись о чем-то оживленно болтать вполголоса. Они так и проболтали всю дорогу, не обращая на меня никакого внимания.

Мы миновали большое скопление блочных строений, а мили через две въехали в парк через разукрашенные ворота. С одной стороны он почти ничем не отличался от уже знакомой мне местности: те же аккуратные газоны, цветочные клумбы. Но здания здесь были другие, не блоки, а маленькие домики, различающиеся по своему строению. Место это вызвало странную реакцию у сопровождающих меня "карлиц" - они разом притихли и стали оглядываться вокруг в каком то благоговейном страхе.

Шофер притормозил, и видимо спросил у амазонки везущей тележку с известкой, куда ехать дальше. Она ответила ему и улыбнулась мне через окошко. Мы немного попетляли между домиками и, наконец, остановились перед небольшим двухэтажным коттеджем.

На этот раз мы обошлись без "троллика". Ассистентки с помощью шофера вытащили меня из машины, поставили на ноги, и, поддерживаемая со всех сторон, я с трудом протиснулась в дверной проем и очутилась в красиво убранной комнате. Седая женщина в пурпурном шелковом платье сидела в кресле-качалке у камина. По морщинистому лицу и ладоням было видно, что ей уже немало лет, но смотрела она на меня живыми внимательными нестарыми глазами.

- Входите моя дорогая - приветливо сказала она неожиданно звонким голосом.

Она кивнула на кресло возле себя, но, взглянув на меня еще раз, с сомнением покачала головой.

- Наверное, вам будет удобнее на кровати. Я взглянула на кровать с недоверием.

- Вы думаете, она выдержит? - спросила я.

- Полагаю, да, - ответила она, впрочем, не слишком уверенно.

Мои провожатые помогли мне взобраться на это ложе - лица у них при этом были озабоченные, - и, когда стало ясно, что кровать выдерживает мои вес (хотя она и заметно прогнулась), застыли возле меня, словно охраняя от кого-то. Седая женщина знаком велела им оставить нас и позвонила в маленький серебряный колокольчик. Крохотная фигурка - чуть больше метра ростом - показалась в дверях.

- Будьте добры темный шерри Милдред - повелительно произнесла женщина.

- Вы ведь выпьете шерри дорогая? - обратилась она ко мне.

- Да... Да, конечно, благодарю вас - слегка растерялась я. - Простите, мисс... или миссис?..

- О, мне, конечно, следовало сначала представиться. Меня зовут Лаура. Вы же насколько я знаю, Орчиз. Мама Орчиз, не так ли?

- Так они меня называют, - неохотно и с еле сдерживаемым отвращением сказала я.

Вошла крохотная горничная с серебряным подносом, на котором стояли полупрозрачный графин и два бокала. Горничная наполнила оба бокала, а пожилая дама переводила взгляд с нее на меня и обратно, словно сравнивая нас. Странное не передаваемое словами выражение промелькнуло у нее на лице, и я решила сделать пробный шаг.

- Должно быть это мадера? - кивнула я на бокалы.

Она изумленно вскинула брови, потом улыбнулась и кивнула с явным удовлетворением на лице.

- Что ж, кажется, вы одной-единственной фразой подтвердили правильность и целесообразность вашего визита сюда - сказала она.

Горничная вышла, и мы обе потянулись к бокалам.

- И все же, - продолжала Лаура, - давайте-ка поподробнее все обсудим. Скажите, дорогая, они объяснили, почему направили вас ко мне?

- Нет. - Я отрицательно качнула головой.

- Потому что я историк, - сказала она. - А заниматься историей в наши дни позволено и доступно не каждому. Это своего рода привилегия нас очень мало. К счастью сейчас понимают, что ни одной отрасли знании нельзя дать отмереть окончательно и все же некоторые из нас вызывают м-мм настороженность политического характера. - Она неодобрительно усмехнулась. - Однако когда нужно что-то выяснить приходится обращаться к специалисту. Они что-нибудь говорили о диагнозе, который вам поставили?

Я опять помотала головой.

- Так я и думала. Это у них профессиональное, не так ли? Что ж, я передам вам все, что сказали мне по телефону из Дома материнства. Пожалуй, лучше всего начать именно с этого. Мне сообщили, что с вами беседовало несколько врачей, которых вы сильно заинтересовали, озадачили и надо полагать расстроили. Бедняги ни у кого из них нет ни малейших исторических знании они ровным счетом… Словом две из них убеждены, что у вас психическое заболевание – мания, шизофренический бред и так далее. Остальные склонны полагать, что с вами произошел гораздо более редкий случай – трансформация личности. Это действительно большая редкость. Известно всего три подобных зарегистрированных случая, но интересно, что два из них связаны с препаратом "чюнджиатин", а третий - с лекарством сходного происхождения. Итак, большинство из беседовавших с вами врачей сочли некоторые ваши ответы связными последовательными убедительными и полностью совпадающими с тремя уже известными случаями. Но так как они не знают практически ничего, что выходит за рамки их профессии, очень многое в вашем случае выглядит. С одной стороны им трудно в это поверить с другой - у них нет возможности проверить. Для этого им и нужно мое профессиональное мнение. Ваш бокал пуст, дорогая, позвольте, я налью вам еще.

- Трансформация личности - задумчиво повторила я, подставляя бокал – но если такое возможно…

- О, нет никаких сомнении в том, что в принципе это возможно. Те три случая, которые я упомянула, определены совершенно точно.

- Это очень похоже... - вынуждена была согласится я. - В каком-то смысле это действительно может быть... Но, с другой стороны, эти элементы галлюцинации тут, безусловно, присутствуют. Скажем, вы - вы сами – кажетесь мне совершенно нормальной. Но взгляните на меня!.. И на свою маленькую служанку! Тут явный бред - иллюзия! Мне лишь кажется, что я - такая - нахожусь здесь и разговариваю с вами... Этого не может быть в действительности, а значит... Значит, где же я на самом деле?

- Я понимаю, и, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, насколько нереальным вам кажется все это.

Она помолчала, задумчиво глядя на меня.

- Вы знаете, я, пожалуй, столкнулась сейчас с самым интересным случаем за всю мою довольно долгую жизнь. В каком-то смысле мне повезло, но я понимаю, дорогая, как вы сейчас воспринимаете то, что вас окружает, - повторила она. - Я провела столько времени среди книг, что это иногда кажется нереальным и мне. Скажите, дорогая, когда вы родились?

Я ответила.

- М-да, Георг Шестой, стало быть. Следующей, второй войны вы не помните?

- Не помню, - подтвердила я. - Меня еще не было на свете.

- Но вы можете помнить коронацию следующего монарха. Кстати кто это был?

- Елизавета... Елизавета Вторая. Моя мать водила меня смотреть, - сказала я.

- Вы что-нибудь запомнили из этого зрелища?

- Честно говоря, не очень много... Разве что... Целый день напролет шел дождь, а больше, пожалуй, ничего существенного, - созналась я.

Мы еще немного побеседовали в таком духе, пока она, наконец, не улыбнулась одобрительно кивая.

- Ну что ж, теперь у меня не осталось ни капли сомнений. Я кое-что слышала об этой коронации. Великолепное, наверное, было зрелище в аббатстве.

- Она помолчала и легонько вздохнула. - Вы были очень терпеливы и любезны со мной дорогая, и, конечно, будет справедливо... Теперь настала ваша очередь кое-что выслушать. Но боюсь, вам будет это нелегко.

- Вряд ли меня может что-нибудь удивить после тех тридцати шести часов, которые я провела здесь.

- Сомневаюсь, - возразила она, не отводя от меня внимательных глаз.

- Скажите, - попросила я, - пожалуйста... объясните мне все... если можете!

- Ваш бокал, дорогая, разрешите, я налью вам еще. И я скажу вам все. - Она наполнила оба бокала. - Что поразило и поражает вас больше всего? Из окружающей вас реальности?

- Но... этого так... много. - Я колебалась, не зная, с чего начать.

- Может быть, тот факт... то обстоятельство, что вы ни разу за все время не встретили здесь мужчину? - подсказала она.

Я постаралась вернуться к моменту моего "пробуждения". Вспомнила как одна из "Мам" удивленно спросила "Что значит - мужчина?"

- Пожалуй, - сказала я, - пожалуй, это - одно из самых...

Она медленно покачала головой.

- Их больше нет дорогая. Ни одного. Нигде.

Я тупо уставилась на нее. Выражение ее лица было серьезным и участливым даже жалостливым. На нем не было ни тени притворства. Некоторое время я молча переваривала услышанное пока, наконец, у меня не вырвалось:

- Но... Это невозможно!!! Ведь где-то должны быть... Вы же не можете... Как же вы тогда?.. То есть я хочу сказать!..

Она вздохнула.

- Я понимаю, это кажется вам невозможным, Джейн... Вы разрешите называть вас Джейн? Однако это действительно так Я пожилая женщина, мне скоро будет восемьдесят, и за всю свою долгую жизнь я ни разу не видела мужчину разве что на древних картинах и полуистлевших фотографиях. Пейте шерри, дорогая, вам станет лучше. Боюсь, я очень расстроила вас. – Она помолчала, давая мне время прийти в себя. - Я примерно представляю себе, что вы сейчас чувствуете. Видите ли, я знаю историю не только по книгам. Когда я была совсем девчонкой, мне довелось слышать множество историй от моей бабки. Тогда ей было что-то около восьмидесяти, но память у нее была хорошая, и рассказчица она была прекрасная. Я словно сама видела те тот мир, о котором она говорила, те места. Но это было настолько другим, так чуждо. Так непохоже на все, что меня окружало. Мне было трудно понять ее. Когда она говорила о юноше, с которым была когда-то помолвлена, слезы струились из ее глаз. Она плакала, конечно, не из-за него, а из-за всего утраченного ею мира - мира ее юности. И даже тогда мне было непонятно, что она испытывала. Да и как я могла понять? Но теперь, когда я сама стала старой и так много прочла, я могу приблизительно представить, что она должна была чувствовать, вспоминая о былом. Скажите, дорогая. - Она взглянула на меня с острым любопытством. - А вы... вы тоже были помолвлены?

- Я была замужем очень недолго. - Она задумалась.

- Должно быть, это очень странное чувство, чувствовать себя чьей-то

собственностью.

- Собственностью?! - изумленно переспросила я.

- Собственностью своего, м-мм мужа, - пояснила она.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

- Но это было совсем не так, - пробормотала я, - это было... Но что случилось? Что могло случиться с ними со всеми?

- Они все умерли, - спокойно сказала она. - Заболели и умерли. Никто не мог ничего поделать - они исчезли, всего за год... даже чуть меньше года - не осталось ни одного, за исключением, быть может, нескольких на всей планете.

- Но тогда... тогда все должно было пойти прахом!

- О, да. Сначала почти так и было - было очень скверно. Начался голод. Замерла вся промышленность, и лишь в менее развитых странах, преимущественно аграрных, женщины сумели научиться кое-как обрабатывать землю и тем самым уберечь себя и своих детей от голодной смерти. Почти все цивилизованные центры, скопления городов превратились в пепелища... Перестал существовать, транспорт кончилась нефть, некому было добывать уголь. Когда наступил кризис, оказалось, что лишь ничтожное количество женщин, которых было больше, чем мужчин, способно заниматься какой-то серьезной работой. Но кризис был неизбежен. Случись это пятьюдесятью годами раньше, мы были бы обречены на неминуемую гибель. Пятьюдесятью годами позже – тоже могло оказаться роковым - к этому времени все без исключения женщины могли превратиться в домашних полуживотных. Но, к счастью, в середине двадцатого столетия некоторые женщины владели определенными профессиями и, что оказалось важнее всего при сложившихся обстоятельствах, были среди них и медики. Пожалуй, не будь этого, мы не сумели бы выжить. Я сама не очень разбираюсь в медицине, поэтому вряд ли сумею объяснить вам как это было достигнуто. Все что я могу сказать. Словом стали проводиться интенсивные научные исследования в той области, которая вам вероятно знакома больше чем мне. Все виды существ, и наш в том числе, стремятся выжить, и доктора прежде всего должны были во что бы то ни стало сохранить это стремление. Несмотря на голод, хаос и разруху, дети должны были рождаться. Восстановление цивилизации, ее возрождение могли подождать: главное было – продолжение рода. И эта проблема была решена - дети стали рождаться младенцы женского пола выживали мужского - умирали. Таким образом производить на свет мальчиков стало пустой тратой времени, и было сделано так, что стали рождаться лишь девочки. Вы, я вижу, хотите спросить как? Но тут дорогая мы опять вторгаемся в область, которая вам ближе и понятнее. Вообще-то, как мне говорили, на самом деле это гораздо проще, чем кажется. Ведь, скажем, саранча способна производить женское потомство без мужских особей, кажется, до восьми поколений, а может и дальше. Было бы странно, если бы мы, со всеми нашими знаниями и разумом, оказались беспомощнее саранчи, не правда ли?

Она смотрела на меня выжидающе. Судя по выражению ее лица, она ожидала восхищения... или, по крайней мере, изумления. Если я не ошиблась то моя реакция должна была разочаровать ее: после того, как ядерная физика наглядно продемонстрировала, чего может достичь наука, вряд ли стоило удивляться каким-то техническим достижениям цивилизации. В принципе возможно все - другое дело, нужно ли это, может ли это принести какую-нибудь пользу, то есть реальное движение вперед...

- Чего же в результате вы добились? - спросила я.

- Мы выжили - коротко ответила она.

- Биологически да, - согласилась я. - С этим я не спорю. Но если за это пришлось заплатить. Если это стоило вам всего. Если любовь, искусство, поэзия, физические наслаждения, - все было принесено в жертву продолжения рода, зачем тогда нужно это самое продолжение?

- Вряд ли я смогу вам что-нибудь ответить, - пожала она плечами, - разве что высказать общеизвестную истину: это - общее и главное стремление любого вида. Но я убеждена, что и в двадцатом веке ясности в этом вопросе было не больше чем теперь. Кроме того, почему вы считаете, что все остальное исчезло? Разве поэзия Сафо не поэзия? А ваше самонадеянное утверждение, будто обладание душой зиждется на разнице полов, удивляет меня: ведь так очевидно, что двое разных неизбежно находятся в противоборстве, в различного рода конфликтах. Вы не согласны дорогая?

- Как историк, изучавший мужчин, женщин и движущие силы тех или иных процессов, вы должны были сейчас лучше понять, о чем я говорила.

Она досадливо поморщилась.

- Вы, - дитя своего века моя дорогая - произнесла она слегка снисходительным тоном. - Вам постоянно внушалось, что земля вертится лишь благодаря сексу принявшему с развитием цивилизации форму Романтизма. И вы в это верите. Вас обманули, дорогая, обманули жестоко. Ваши интересы весь кругозор свели к тому, что было необходимо удобно и безвредно для развития существовавшей тогда экономики.

- Я не могу с вами согласиться, - покачала я головой, - конечно... кое-что вам известно о моем мире, но... извне - со стороны. Вы не можете понять, не в состоянии почувствовать! Что, по-вашему, тогда движет всем? Из-за чего, по- вашему, земля вертится?

- Это очень просто дорогая. Стремление к власти. Оно заложено в нас с первого дня существования - и в мужчинах и в женщинах одинаково. И это гораздо сильнее чем секс, я же говорила вам - вас жестоко обманывали, "подгоняли" под удобную в то время систему экономики. С появлением вируса уничтожившего мужчин впервые за всю историю человечества женщины перестали быть эксплуатируемым классом. Когда ими перестали править мужчины, они начали понимать свое истинное назначение, понимать - в чьих руках должна находиться сила и власть. Мужская особь нужна лишь благодаря одной своей функции - выполнив ее, весь остаток дней своих эта особь проводит в бессмысленной, ненужной и вредной для общества паразитической жизни. Когда они лишились своей власти попросту исчезли, эта функция оказалась в руках медиков. Прошло не больше двух десятилетий, и они стали контролировать все. К ним примкнули немногие женщины владеющие другими профессиями инженеры архитекторы юристы некоторые учителя и так далее, но только у врачей была настоящая власть, ибо они обладали главным - секретом жизни дорогая. Секретом продолжения рода. Будущее было в их руках и когда жизнь потихоньку начала входить в русло они превратились в доминирующий класс - Докторат. Отныне Докторат стал олицетворением высшей власти - он издавал законы и следил за их неукоснительным исполнением. Разумеется, не обошлось без оппозиции. Память о прошлом и два десятилетия полной анархии не прошли даром. Но в руках врачей было мощное средство повиновения каждая женщина желавшая иметь детей, была вынуждена обращаться к ним и принимать все их условия, то есть занять то место в обществе которое ей предназначалось...

Анархия кончилась, порядок был восстановлен. Правда позже возникла более организованная оппозиция - целая партия, утверждающая, что вирус, поразивший мужскую половину населения, исчез, и прежнее положение вещей может и должно быть восстановлено. Их называли Реакционистками, и они представляли собой определенную угрозу зарождавшейся новой форме жизни новой системе.

Почти все члены Совета Докторов хорошо помнили те времена, когда беспощадно эксплуатировалась женская слабость и беспомощность – времена наивысшего "расцвета" их бессмысленного и жалкого прозябания. И естественно они не имели никакого желания вновь разделить власть и авторитет с существами, которых считали биологически ниже себя. Да и с какой стати, если они доказали свое биологическое превосходство? Они отказались сделать хотя бы шаг, ведущий к разрушению нового порядка, новой системы. Реакционистки были объявлены вне закона. Но этой меры оказалось недостаточно. Вскоре стало ясно, что таким способом можно лишь устранить следствие, а не причину. В Совете поняли, что в их руках оказалась крайне нестабильная система - система, способная к выживанию, но по сути своей структуры мало чем отличающаяся от прежней - той, что потерпела крах. Нельзя было идти по проторенной дорожке - чем дальше, тем больше недовольства это вызвало бы у определенной части людей. Поэтому, если Докторат хотел остаться у власти, нужно было придумать и создать какую-то совершенно новую форму существования, новую структуру общества. При создании этой новой структуры необходимо было учитывать настроения малообразованных и некультурных представительниц женского пола - такие их свойства как, скажем, стремление к социальной иерархии, почитание неестественных надуманных социальных барьеров. Вы не можете не согласиться, дорогая, что в ваше время любая, прошу прощения, дура, чей муж занимал высокое социальное положение, вызывала почитание и зависть всех остальных женщин, хотя и оставалась той же самой дурой. Точно так же и любое сборище незамужних "свободных" женщин немедленно вызывало общественное порицание социальную дискриминацию. Все это разъедало женские души, более того, процесс был практически необратим, и следовало учитывать это извечное женское стремление к безопасности, к силе, за которую можно укрыться. Не менее важным фактором, который невозможно было обойти, оставалась способность и стремление к самопожертвованию, проще говоря, к рабству, в той или иной форме. В сущности, мы ведь очень привязчивы по своей природе. Большинство из нас внутренне цепляется за привычные, когда-то установленные нормы страшится отойти от них хоть на шаг, какими бы уродливыми эти нормы ни выглядели со стороны. Вся трудность управления нами заключается в создании каких-то незыблемых привычных стандартов. Поэтому для того чтобы создаваемая заново социальная структура могла успешно развиваться, в расчет должны были приниматься стремления всех слоев населения. Были предприняты исследования различных вариантов тех или иных социальных структур, но в течение нескольких лет пришлось забраковать все предлагаемые проекты, по разным причинам они не устраивали ту или иную категорию женщин. Структура, которая, наконец, была избрана и устраивала практически всех, родилась на основе Библии, очень популярной и почитаемой в то время. Дословно я, конечно, не помню, но приблизительно это изречение звучало так "Ступай к пчеле, ленивец, и избери путь ее!.." Совет Доктората последовал этому изречению, и структура, возникшая в результате этого, оказалась экономичной и удобной для всех категорий. В основе ее лежит разделение всего общества на четыре класса причем, разделение это таково, что малейшее межклассовое проникновение и изменение исключено слишком велико различие. Итак, у нас есть Докторат - наиболее образованный, первый класс, более пятидесяти процентов которого - медики. Далее - Мамы, затем - Обслуга, превосходящая по количеству другие классы, и, наконец, Работницы – физически развитые, сильные, выполняющие самую тяжелую работу. Все три низших класса почитают авторитет Доктората. Представительницы двух последних классов с трогательным благоговением относятся к Мамам. Обслуга считает свои функции более престижными, чем функции Работниц. Те в свою очередь, относятся к Обслуге добродушно-снисходительно. Итак, как видите, было достигнуто равновесие. Не все, конечно, шло гладко, были свои трудности, но в целом система себя оправдала. Постепенно вносились необходимые поправки, система совершенствовалась - вскоре, например, стало ясно, что без некоторого внутриклассового разделения Обслуги не обойтись. Потом кто-то догадался снабдить Полицейских чуть большим интеллектом, чтобы они немного отличались от обычных Работниц.

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 166 Кб)

Джон Уиндем. "Избери путь ее..."

(продолжение)

Пока она увлеченно пересказывала эти детали, я все отчетливее сознавала абсурдность, чудовищную аномалию всей системы в целом... И ее странную схожесть с...

- Пчелы! - неожиданно вырвалось у меня. - Улей! Вы же взяли за основу пчелиный улей!

- Почему бы и нет, - удивленно пожала она плечами. - Это одна из самых совершенных и разумных структур которую когда-либо создавала природа. Конечно, допустимы некоторые вариации, но в целом.

- Вы... Не хотите ли вы сказать, что только Мамы могут иметь детей?

- Нет, конечно. Члены Доктората тоже могут, если пожелают.

- Но... Как происходит градация?

- Все решает Совет Доктората. В клиниках врачи исследуют новорожденных и определяют их принадлежность к тому или иному классу. После этого они естественно помещаются в соответствующие данному классу условия – разное питание тренинг гормональное развитие - все под контролем.

- Но зачем?! - вырвалось у меня непроизвольно. - Для чего?! Какой в этом смысл?.. Зачем жить... существовать так?!

- В чем же, по вашему, заключается смысл существования? – спокойно спросила она.

- Мы живем, чтобы любить! Любить и быть любимыми! Рожать детей, чтобы любить их, рожать от тех, кого мы любим!..

- Вы опять рассуждаете, как дитя своей эпохи, наводите глянец на обыкновенные животные инстинкты. Но ведь мы стоим на ступень выше животных, и тут вряд ли вы будете со мной спорить.

- Тут - нет, но...

- Вы говорите "Любить". Но что вы можете знать о любви матери и дочери, любви, в которую не вмешивается мужчина, не привносит ревности и боли? Разве не трогательна любовь девушки к своим маленьким сестрам?

- Вы не понимаете... - с тоской прошептала я. - Как вы можете понять любовь, живущую в самом сердце определяющую все ваше существование!.. Любовь, которая везде во всем!.. Она... она может ранить приносить страдания, но она может сделать вас счастливее всех на свете!.. Она может превратить пустырь в цветущий сад, простые слова сделать музыкой! Нет, вам не понять... ведь вы не знаете... не можете... Господи, Дональд, родной, как мне рассказать ей о том, что она не может даже представить!..

Возникла неловкая пауза. Наконец она проговорила.

- Ваша реакция женщины той эпохи сейчас вполне естественна... Но постарайтесь понять и нас, стоило ли отказываться от нашей свободы от нашего Возрождения и вновь вызвать к жизни тех, кто превращал нас в полуживотных?

- Как вы не можете понять!.. Только самые малоразвитые мужчины и женщины, самые тупые лишенные интеллекта, "воевали" друг с другом. В основном мы были любящими парами, из которых и состояло наше общество.

- Моя дорогая, - улыбнулась она, - вы или поразительно мало знаете о собственном мире или... Словом, те "тупые", о которых вы говорите, представляли собой подавляющее большинство. Ни как историк, ни как женщина, я не могу согласиться с тем, что мы должны были вновь воскресить, реанимировать прошлое. Примитивная стадия нашего развития навсегда канула в Вечность и настала новая эра в цивилизации. Женщина венец и основа всей жизни была какое-то время вынуждена искать мужчину для продолжения рода. Но время это кончилось. А вы дорогая хотели бы вновь восстановить этот бессмысленный и опасный процесс исключительно для сохранения сентиментальной шелухи? Не буду скрывать, что кое-какие из второстепенных, м-мм, удобств мы утратили. Вы, наверное, вскоре заметите, что мы менее изобретательны в механике и лишь скопировали то, что давно было изобретено мужчинами. Но нас это мало беспокоит, так как мы занимаемся в основном биологией и всем что с ней связано. Возможно, мужчины научили бы нас передвигаться в два раза быстрее или летать на Луну или искусно и массово истреблять друг друга, но за знания подобного рода не стоит платить возвратом к рабству. Нет, наш мир нам нравится (за исключением ничтожного числа Реакционисток). Вы видели Обслугу - они немного суетливы, но разве среди них есть печальные горестные

лица? А Работницы, которых вы называете амазонками - разве они не пышут здоровьем красотой радостью и силой?

- Но ведь вы их обкрадываете! Вы украли у них право иметь детей!..

- Не стоит заниматься демагогией, моя дорогая. Разве ваша социальная система - "не обкрадывала" точно так же незамужних женщин? И вы не только давали им это чувствовать и знать, вы создали на этом всю структуру общества. У нас же иначе Работницы и Обслуга просто не знают, и их нисколько не гнетет чувство неполноценности. Материнство - функция Мам, и это для всех естественно.

- Вы же обокрали их? Каждая женщина имеет право любить!

Впервые за время нашей беседы я почувствовала ее раздражение.

- Вы продолжаете мыслить категориями своей эпохи, - довольно резко оборвала она меня. - Любовь, о которой вы говорите, существует исключительно в вашем воображении - ее придумали! Вам никогда не приходилось взглянуть на этот вопрос с другой стороны? Ведь вас, лично вас, никогда открыто не продавали и не покупали как вещь. Вам никогда не приходилось продавать себя первому встречному просто для того, чтобы прокормиться. Вам не приходит в голову поставить себя на место одной из тех несчастных, которые на протяжении веков корчились в агонии, подыхали, насилуемые завоевателями, а то и сжигали сами себя, чтобы избегнуть подобной страшной участи? Или тех, кого заживо хоронили с усопшим супругом... Или тех, кто всю жизнь томился в гаремах... Вот она - изнанка Романтизма. И так продолжалось из века в век, но больше никогда не повторится, это кончилось, однажды и насовсем. А вы пытаетесь меня убедить в том, что нам следовало бы вернуться к прошлому - выстрадать все заново...

- Но большинство из того, о чем вы сейчас говорили, было прошлым и для нас - попыталась я возразить, - мир становился все лучше.

- Вы полагаете? - усмехнулась она. - Может быть, наоборот, - мир стоял на заре нового всплеска варварства и вандализма?

- Если от зла можно избавиться, отбросив с ним все добро, то что же остается? Что осталось?

- Очень многое. Мужчина олицетворял собой начало конца. Мы нуждались в нем... да, он был нужен - лишь для того, чтобы рождались дети. Вся остальная его деятельность приносила миру лишь горе и страдания. Теперь мы научились обходиться без него, и нам стало гораздо легче жить.

- Значит, вы убеждены, что победили... саму Природу!

- А-а, - она досадливо тряхнула головой, - любое развитие любой цивилизации можно назвать "победой" над Природой. Или насилием над ней – вы ведь хотели произнести это слово, дорогая? Но, скажите, разве вы предпочли бы жить в пещере, чтобы ваши дети умирали от голода и холода?

- Но есть же какие-то незыблемые вещи, которые нельзя менять, ибо на них... ибо в них состоит... - я пыталась подобрать слова, но она неожиданно прервала меня.

На поляне перед коттеджем замелькали длинные тени. В вечерней тишине слышался хор женских голосов. Несколько минут мы молчали, пока пение не начало затихать и отдаляться все дальше и дальше замирая вдалеке.

- Как прекрасно! - с блаженной улыбкой вымолвила моя собеседница. - Ангелы не спели бы лучше! Это наши дети они счастливы и у них есть на то основание: они не вырастут в мире, где пришлось бы зависеть от злой или доброй воли мужчины им никогда не придется принадлежать хозяину. Вслушайтесь в их голоса! Дорогая, почему вы плачете?

- Я знаю это ужасно глупо, но, наверное, я плачу обо всем, что вы... утратили бы, окажись это явью, - сквозь слезы пробормотала я. - Вам никогда не встречались такие строки:

Чтобы любовь была нам дорога,

Пусть океаном будет час разлуки,

Пусть двое выходя на берега,

Один к другому простирают руки...

(В.Шекспир. Сонет 56 Перевод С. Маршака. Прим. переводчика)

Неужели вы не чувствуете пустоту вашего мира? Неужели действительно не понимаете?

- Я знаю, дорогая, вы еще очень мало знакомы с нашей жизнью, но пора уже осознать, что можно создать прекрасный мир, в котором женщинам не надо драться между собой за крохи мужского внимания... - возразила она.

Мы говорили и говорили, пока за окном не стало совсем темно. Она действительно много читала. Некоторые "куски" прошлого, даже целые эпохи, Она знала блестяще, кое-что из мною сказанного принимала с удивлением и признательностью, но ее взгляд на жизнь и общество был непоколебим. Она не чувствовала бесплодности этой жизни. Я для нее была лишь "продуктом эпохи Романтизма".

- Вы не можете отбросить от себя шелуху древних мифов, - продолжила она. - Вы рассуждаете о "полной" жизни и за образец берете несчастную женщину, связанную по рукам и ногам брачными цепями в собственном доме-клетке. И это, по-вашему, полная жизнь! Чушь дорогая! Ее обманывали, внушая, что она живет полной жизнью, обманывали, потому что это было выгодно мужчинам. Действительно, полная жизнь была бы очень короткой в любой форме вашего общества.

И прочее... и прочее... и прочее...

Вскоре появилась маленькая горничная и сказала, что мои ассистентки готовы меня забрать, как только потребуется. Однако была одна вещь, которую мне очень хотелось выяснить.

- Скажите, - попросила я собеседницу - как... как все произошло? Что случилось? Почему они все умерли?

- Случайно, дорогая. Совершенно случайно, но, надо сказать, эта случайность тоже была довольно характерной для того времени. Обыкновенное научное исследование, давшее неожиданный побочный результат, - вот и все.

- Но как?!

- Довольно любопытно, как бы, между делом. Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Перриган?

- Перриган? - переспросила я. - Нет, не припоминаю. Вряд ли, это довольно редкая фамилия я бы запомнила.

- Теперь она, конечно, очень известна. Доктор Перриган был биологом и разрабатывал средство для уничтожения крыс. Его в особенности интересовали коричневые крысы. Он хотел найти возбудителя заразы, которая истребила бы их полностью. За основу он взял колонию бактерий, вызывавших нередко летальный исход у кроликов, вернее несколько колоний, действующих очень избирательно. Эти бактерии постоянно изменялись, мутировали, давали бесконечное множество вариантов: их испробовали на кроликах в Австралии проводились опыты и в других местах, с небольшим, впрочем, успехом, пока не вывели более стойкий вид бактерий во Франции и сильно уменьшили количество кроликов в Европе.

Взяв этот вид за основу. Перриган искусственно спровоцировал новую мутацию, и ему удалось создать бактерию, поражающую крыс. Он продолжал работу, пока не вывел род бактерий, поражавших только коричневых крыс. Свою задачу он выполнил. Проблема коричневых крыс была решена. Но дальше... произошло нечто непредвиденное, какой-то вид этих бактерий оказался гибельным для человека.

Но, к сожалению, все обнаружилось слишком поздно. Когда этот вид оказался "на свободе" он стал распространяться со страшной скоростью, слишком большой, чтобы можно было предпринять какие-то эффективные меры защиты. Женщины оказались неподверженными этой болезни, а из мужчин чудом уцелело лишь несколько. Случайно уцелевшие были помещены в стерилизованные условия, но... Они не могли жить так вечно. В конце концов и эти несколько погибли.

У меня сразу возникло множество чисто профессиональных вопросов, но стоило мне задать первый, как она покачала головой.

- Боюсь, я ничем не смогу вам помочь, дорогая. Может быть, медики сочтут нужным рассказать поподробней.

По выражению ее лица я поняла, что она сильно в этом сомневается.

- Я понимаю. Просто несчастный случай... Другого объяснения не вижу... Разве что...

- Разве что рассматривать это как вторжение свыше.

- Вам не кажется, что это походит на святотатство? - помолчав, спросила я.

- Я просто подумала о Первородном грехе и о возможном его искоренении. На это трудно было сразу ответить, и я лишь спросила:

- Вы можете сказать мне искренно, без притворства? Можете поклясться, что вам не кажется, будто живете вы в каком-то жутком кошмаре? В страшном сне? Вы никогда не ощущали ничего подобного?

- Никогда! Твердо и без колебаний ответила она. - Кошмар... страшный сон, - все это было, но теперь кончилось! Вслушайтесь!

До нас донеслись из парка поющие женские голоса. Теперь хор сопровождался оркестром... Голоса были мелодичны и красивы... Ни капли грусти, уныния - они звучали бодро, жизнерадостно, но... Бедняжки, как они могли понять!..

В комнату вошли мои ассистентки и помогли подняться на ноги. Я поблагодарила свою собеседницу за ее доброту и терпение. Она покачала головой и улыбнулась:

- Дорогая моя, это я у вас в долгу. За короткое время я столько узнала о жизни женщины в смешанном обществе, сколько не почерпнула бы из всех книг, которые мне суждено еще прочесть. Я надеюсь, дорогая, что врачи найдут способ помочь вам забыть все и жить счастливой, нормальной жизнью здесь, с нами.

Я медленно двинулась к выходу, поддерживаемая "карлицами". У двери я обернулась.

- Лаура! Многое из того, что вы говорили, - правда, но в целом... Вы даже не можете себе представить, как вы неправы! Скажите, вы ведь много читали. Разве никогда... в юности... вы не мечтали о Ромео?

- Нет, дорогая. Хотя я читала пьесу. Миленькая, забавная сказка. Кстати, я хотела бы знать, сколько мук принесла эта сказка несостоявшимся Джульеттам? Вы позволите, Джейн, теперь мне задать вопрос? Вы когда-нибудь видели серию картин Гойи, которая называется "Ужасы войны"?..

Розовая "скорая" привезла меня к блоку, напоминающему больше больницу, чем "Дом Материнства". В палате была всего одна койка, на которую меня и водрузили.

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 173.1 Кб)

Джон Уиндем. "Избери путь ее..."

(окончание)

На следующее утро после обильного завтрака меня посетили трое незнакомых врачей. Примерно полчаса мы болтали о самых разных вещах. Стало ясно, что они осведомлены о содержании моего разговора с пожилой дамой и не прочь ответить на некоторые мои вопросы. Реплики с моей стороны вызвали у них восхищение, но к концу разговора настроение резко изменилось. Одна из них, с видом человека, приступившего к своим основным обязанностям, сказала:

- Вы поставили нас перед довольно сложной задачей. Ваши... гхм... соседки-Мамы, конечно, не очень восприимчивы к реакционистским взглядам... Хотя за довольно короткий срок вы сумели вызвать у них массу отрицательных эмоций... Но на представительниц иных классов вы можете оказать довольно сильное и, без всяких сомнений, вредное влияние. Дело не в ваших словах, а в самом вашем существовании. В этом нет вашей вины, но мы, честно говоря, не представляем, как женщина с вашим умом и образованием может приспособиться к примитивному и бездумному образу жизни Мамы. Вы этого просто не вынесете. Более того, условия вашего общества породили непреодолимый барьер в вашем восприятии и понимании нашей системы, так что рассчитывать на понимание и адаптацию не приходится. Это очевидно.

Как я могла спорить с ними? Перспектива провести остаток своих дней, завернутой в розовое одеяние, надушенной, убаюкиваемой сладкой музыкой и с регулируемыми интервалами производящей на свет выводок дочерей... такая перспектива неизбежно свела бы меня с ума в самый короткий срок.

- И что же теперь делать? - спросила я. - Вы можете довести эту... это тело до нормальных размеров?

- Вряд ли, - она с сомнением покачала головой. - Мы с этим никогда не сталкивались. Впрочем, даже если это возможно, вы вряд ли сумели бы адаптироваться в Докторате, и ваше реакционистское влияние стало бы представлять большую опасность.

- Что же теперь делать?

- Единственный выход, единственное, что мы можем вам предложить, это гипнотический курс, стирающий память. С вашего согласия, разумеется.

Когда до меня дошел смысл сказанного, я с трудом подавила приступ панического ужаса. "В конце концов, - твердила я себе, - все, ими сказанное, не выходит за рамки логики. Я должна успокоиться и постараться взглянуть на все со стороны..." Тем не менее прошло несколько минут, прежде чем я смогла подобрать слова для ответа...

- Вы предлагаете мне добровольное самоубийство, - сказала я. – Моя память - мой мозг, это... я сама. Утратив память, я исчезну, погибну точно так же, как если бы вы убили это... это тело.

Они молчали. Да и что они могли возразить?

Жить стоило только ради одной вещи... Жить и помнить, что ты любил меня. Дональд! И ты будешь жить во мне, пока я жива, пока помню тебя!.. Если же ты исчезнешь из моей памяти, ты... снова умрешь, снова и навсегда!

- Нет! - крикнула я. - Вы слышите? Нет! Не-е-ет!

В течение дня меня никто не беспокоил, кроме ассистенток, сгибавшихся под тяжестью подносов с едой. Когда они уходили и я оставалась одна, наедине со своими мыслями, мне было очень невесело в этой "компании".

- Честно говоря, - сказала мне одна из врачей во время утреннего разговора, - мы просто не видим другого выхода. - Она смотрела на меня с участием, и в ее тоне звучала жалость. - За все истекшее время после Великой Перемены ежегодная статистика психических срывов представляла для нас, пожалуй, самую серьезную проблему. Хотя женщины заняты работой, при этой полной занятости очень многие не выдерживали, не сумев адаптироваться. В вашем же случае... Мы даже не можем предложить вам какое-нибудь дело.

Я понимала, что она говорит правду. И я знала, что если вся эта галлюцинация все больше становившаяся реальностью, каким-то образом не прекратится, я буду в ловушке...

Весь бесконечно длинный день и всю последующую ночь я изо всех сил старалась вернуть себе ощущение отстраненности, которого мне удалось добиться в самом начале этого кошмара. Но у меня ничего не получалось. Логическая последовательность всего происходящего была незыблема... Ни одной бреши в цепи всех случившихся со мной событий.

Когда истекли двадцать четыре часа, данные мне на размышление, меня вновь посетило то же "трио".

- Мне кажется, я теперь лучше понимаю смысл вашего предложения. Вы предлагаете легкое и безболезненное забвение вместо тяжелого психического срыва и другого выхода не видите.

- Не видим, - подтвердила одна из них, а две другие молча кивнули. - Конечно, гипнотический курс невозможен без вашего добровольного участия.

- Я понимаю, что при сложившихся обстоятельствах было бы крайне неразумно с моей стороны отказаться от этого курса. И потому я... Да, я согласна, но при одном- единственном условии.

Они уставились на меня с немым вопросом.

- Перед курсом гипноза вы должны испробовать другой курс. Я хочу, чтобы мне сделали инъекцию "чюнджиатина". Я хочу, чтобы она была точь-в-точь такая же, какую я получила там. Я могу точно назвать дозу. Видите ли, независимо от того, что со мной произошло - сильная ли это галлюцинация, или же нечто вроде "проекции подсознания", дающее сходный эффект, словом, неважно что, но это явно связано с названным препаратом. В этом я абсолютно уверена. Поэтому и подумала: если попытаться повторить все условия. Или убедить себя в том, что они повторены"? Может быть, появится хоть какой-то шанс на... Я... Я не знаю. Наверное, это звучит глупо, но... Даже если из этого ничего не выйдет, хуже не будет, хуже, чем теперь... для меня! Итак, вы... дадите мне этот шанс?

Совещались они недолго - несколько секунд торопливых реплик. Наконец, одна из них сказала:

- В конце концов почему бы и нет?..

- Думаю, никаких затруднений с санкцией на инъекцию в Докторате не будет, - кивнула другая. - Если вы хотите попробовать, то... Будет даже справедливо дать вам этот шанс. Но... на вашем месте я бы не очень на него рассчитывала...

Приблизительно в полдень полдюжины карлиц принялись лихорадочно убирать, мыть, чистить всю палату. Потом появилась еще одна, еле-еле возвышающаяся над "тролликом" с бутылочками, флаконами, колбами, который подкатили к моей кровати.

Появилось знакомое трио врачей. Одна из "карлиц" принялась закатывать мне рукава. Врач окинула меня добрым, участливым, но очень серьезным взглядом.

- Вы отдаете себе отчет в том, что это игра втемную?

- Отдаю. Но это мой единственный шанс. И я хочу его использовать, - твердо ответила я.

Она кивнула, взяла в руки шприц и наполнила его жидкостью из колбы, пока одна из карлиц протирала чем-то душистым мою окорокообразную ручищу. Подойдя вплотную ко мне со шприцем в руке, она остановилась в нерешительности.

- Не бойтесь, - попыталась я улыбнуться, - в любом случае здесь мне нечего терять.

Она молча кивнула, и я почувствовала, как игла вошла в вену...

Все изложенное выше я написала с определенной целью. Эти записи будут храниться в моем банковском сейфе до тех пор, пока не возникнут обстоятельства, могущие кое-что прояснить.

Я никому и никогда об этом не рассказывала. Весь отчет об эффекте "чюнджиатина" - отчет для доктора Хейлера, где я описываю свои ощущения просто как "свободное парение" в пространстве - выдуман от начала до конца.

Подлинный отчет о том, что мне довелось испытать, изложен мною здесь, выше. Я скрыла истину, потому что, придя в себя и, очутившись в своем настоящем теле, в своем настоящем мире, я не забыла ни одной подробности, ни одной малейшей детали из того, что довелось увидеть там. Все подробности помнились столь явственно, что я просто не могла от этого избавиться и выкинуть их из сознания. Это мучило меня, не оставляло в покое ни на секунду...

Я не решилась поделиться с доктором Хейлером своей тревогой... Он назначил мне курс лечения, только и всего.

Итак, до поры до времени я оставляю записи при себе.

Прокручивая в уме отдельные "куски" из всего случившегося, я все больше корю себя за то, что не спросила свою пожилую собеседницу о каких-то датах, именах... словом, о подробностях, которые можно было проверить и сравнить... Если бы, допустим, "Великая Перемена" началась два-три года назад (от момента моего эксперимента), тогда все страхи развеялись бы, так как обнаружилось бы явное несоответствие. Но, к сожалению, мне и в голову не пришло спросить об этом... Чем больше я думала обо всем, тем больше мне

казалось, что одна такая деталь... Я вспомнила, что есть одна вещь, один "кусочек" информации оттуда, который можно проверить здесь. Я навела справки, и... Лучше бы я этого не делала. Но я должна была...

Итак, я выяснила:

Доктор Перриган существует. Он биолог и занимается экспериментами над кроликами и крысами...

Он довольно известен в своей среде, опубликовал ряд статей и научных работ о различного рода бактериях. Ни для кого не секрет, что он занимается выведением новой колонии бактерий, предназначенной для избирательного истребления грызунов- вредителей, а именно коричневых крыс. В настоящее время он уже добился определенного успеха, вывел особый, до сих пор неизвестный вид, даже дал ему название - "мукосимборус", хотя не сумел пока обеспечить его стабильность и достаточную избирательную направленность действия, поэтому и не запустил вирус в "широкое производство"...

И, наконец, еще одно, последнее звено: я никогда не слышала об этом человеке и не подозревала о его существовании, пока пожилая дама в "моей галлюцинации" не произнесла его имени...

Я вновь и вновь пыталась сформулировать, что, в сущности, со мной произошло? Если допустить, что это было своего рода "предвидение", экскурс в будущее... То будущее, которое, как говорят, грядет. Тогда любой шаг, любая попытка хоть что- то предпринять, чтобы изменить его, обречена на провал. Но я сомневаюсь в существовании такой предопределенности: мне кажется, то, что было, и то, что происходит в данный момент, определяет то, что будет. Таким образом, должно быть бесконечное число вероятностей - вариантов возможного будущего, - каждая из которых определяется тем, что происходит в настоящем. И мне кажется, что под действием "чюнджиатина" я увидела одну из таких "вероятностей"...

Это можно рассматривать как "предупреждение" - что может произойти, если не пресечь, не остановить вовремя.

Сама идея столь чудовищна, столь неприемлема и ведет к такому кошмарному искажению нормального хода вещей, что не внять этому "предупреждению" я просто не в силах. И потому я на свои страх и риск беру на себя всю ответственность и, не посвящая никого в свои планы, постараюсь сделать все возможное, дабы описанный мною "мир" со всей его "структурой" никогда бы не смог превратиться в реальность. Если по каким-то причинам кто-то другой будет несправедливо обвинен в том, что он (или она) оказывал мне какое-либо содействие или хотя бы косвенно участвовал в том, что я собираюсь предпринять, этот документ должен служить ему защитой и оправданием. Поэтому он и составлен.

Я, Джейн Уотерлей, сама, без какого-либо давления с чьей бы то ни было стороны, по своей воле решила, что Доктору Перригану нельзя дать возможность продолжать его работу.

Джейн Уотерлей

.......(число, месяц, год)

.......(личная подпись)

Поверенный несколько секунд внимательно разглядывал подпись под документом, потом удовлетворенно кивнул головой.

- Итак, - произнес он, констатируя факт, - она села в свой автомобиль, и на полном ходу врезалась в машину Перригана, исход для него был трагический. Что ж... Из того немногого, что мне известно, я знаю одно: перед этим она сделала все возможное, чтобы убедить его прекратить свою работу, прекратить исследования в этой области. Конечно, она вряд ли могла рассчитывать на успех - трудно представить себе человека, отказывающегося от дела всей своей жизни из-за того, к чему он не мог отнестись иначе, как к шарлатанству. Таким образом, она должна была ясно представлять себе, на что идет, - это был преднамеренный поступок. И с этой точки зрения полицейские правы, считая, что она намеренно убила его. Но они не правы, полагая, что она подожгла дом и лабораторию с целью замести следы своего преступления. Из этого документа явствует совсем другое: она хотела ликвидировать все результаты исследований Перригана, - это очевидно и не подлежит сомнению... - Он вздохнул и с сожалением покачал головой - Бедная девочка! В последних строчках явно ощущается ее чувство долга. Да, теперь мне, пожалуй, все ясно, ясна причина. Она ведь и не пыталась отрицать, что именно она совершила. Единственное, но она скрыла от полицейских, это почему она так поступила. - Он помолчал, а потом добавил. - Так или иначе, слава богу, что этот документ существует, как бы там ни было, он спасет ей жизнь. Я буду крайне удивлен, если в данной ситуации не будет провозглашена явная невменяемость обвиняемой. Счастье, что она не успела поместить записки в сейф, как собиралась, да еще с приложенными инструкциями вскрыть лишь при условии возможного обвинения кого-то другого в убийстве Перригана...

На усталом морщинистом лице доктора Хейлера проступила горечь.

- Если кто и виноват во всем, то это я, - глухо сказал он. – Прежде всего я не должен был соглашаться и позволить ей принять этот чертов препарат. Но после смерти мужа она была буквально раздавлена горем. Старалась заполнить чем-то наступившую пустоту, отчаянно боролась с ней, работала как каторжная и... упросила меня. Вы ведь говорили с ней и знаете, как она умеет убеждать... Она видела в этом определенный шаг вперед, хотела принести пользу и... в общем, была права. Но мне следовало быть более внимательным, и я должен был заметить кое-что после эксперимента. Я и только я несу всю ответственность за случившееся!..

- М-мда, - задумчиво произнес поверенный. - Выдвигая этот аргумент в качестве основной линии защиты, вы, доктор Хейлер, многим рискуете и должны ясно понимать это. Я имею в виду вашу репутацию ученого.

- Возможно. Но это уже мои трудности. Главное - то, что я нес за нее ответственность, как, впрочем, и за любого из своего персонала. Никто не станет отрицать если бы я отказался от ее участия в эксперименте, ничего подобного бы не произошло. Кроме того, я считаю, что мы должны настаивать на статусе "временной невменяемости" в связи с тем, что ее мозг подвергся действию малоизученного наркотического препарата. Если мы добьемся такого вердикта, дело кончится помещением ее в психоневрологический комплекс для исследования и курса лечения - полагаю, курса непродолжительного и сравнительно легкого.

- Не берусь судить заранее. Конечно, мы можем предварительно побеседовать с прокурором и посмотреть, что он скажет... - не очень уверенным тоном произнес поверенный.

- Но это же единственное разумное решение! - воскликнул Хейлер. – Люди типа Джейн не совершают убийств, если они в здравом рассудке. Но если у них нет другого выхода... они делают это иначе - и уж, во всяком случае, они не убивают первого встречного, кого раньше никогда не знали. Наркотик – это очевидно - вызвал такого рода галлюцинацию, что бедняжка была уже не в силах видеть разницу между происходящим и тем, что может в принципе произойти. Она очутилась в состоянии, в котором приняла кажущуюся действительность за реально существующую, и в этом случае она действовала вполне адекватно ситуации!

- М-мм... да, пожалуй. Пожалуй, можно допустить, что все было именно так. Во всяком случае, меня вы как будто убедили... Почти... – Поверенный вновь осторожно дотронулся до лежащих перед ним листков бумаги. - Конечно, вся история выглядит совершенно фантастической, и вместе с тем... она написана с такой достоверностью. Хотел бы я знать... - он на секунду запнулся, - эта... это биологическое исключение мужского начала... У меня такое впечатление, что она относится к нему как к чему-то неправильному, крайне неестественному, нежелательному, но не невозможному. Конечно, для обычного, среднего человека, скажем так, обывателя, который не в состоянии выйти за общепринятые понятия о норме, об обычном и естественном развитии природы, это кажется полным абсурдом. Но вы... Как медик, как ученый... Вы тоже считаете это в принципе невозможным? Даже теоретически?

Доктор Хейлер нахмурился.

- Это более чем сложный вопрос, и ответить на него... - Он задумчиво покачал головой. - В принципе было бы неправильным категорически отрицать саму возможность этого. Рассматривая чисто абстрактную проблему, я могу представить себе несколько путей, впрочем... тоже чисто теоретических и пока не... Однако, если взять какую-то экстремальную ситуацию, которая спровоцировала бы резкий качественный "скачок" в данной области. Ну, скажем, "скачок" подобный расщеплению атомного ядра, тогда... Трудно сказать... – Он пожал плечами.

- Это именно то, что я и хотел услышать, - кивнул поверенный. – На данном этапе это, конечно, технически неосуществимо, но в принципе нельзя сказать, что полностью противоречит здравому смыслу. Скажем так это достаточно реально, чтобы временно повредить вполне здравый рассудок, произвести некий "сдвиг". Что касается нашей линии защиты, то тут близость (пусть абстрактная) миража, вызванного "чюнджиатином", к реальности нам очень на руку. Что касается меня, то должен признаться: эта "близость"

порождает у меня странное ощущение...

Доктор кинул быстрый и острый взгляд на своего собеседника.

- Ну знаете! - усмехнулся он - Вы хотите убедить меня в том, что поверили во все это?! Впрочем - он опять усмехнулся, - если даже принять хоть на секунду это за... Тогда вы можете спать спокойно. Джейн бедняжка, добилась полного разрушения собственной иллюзии. С Перриганом покончено - его дом, лаборатория со всеми результатами проделанной работы превратились в пепел.

- М-мда, - как-то не очень уверенно кивнул поверенный. - И все же. Я чувствовал бы себя значительно спокойнее, если бы мы сумели проследить любой иной способ, благодаря которому она могла получить информацию о Перригане и его работе. - Он в очередной раз осторожно дотронулся до листков лежащих на столе. - Но, насколько я могу судить, никакого другого способа у нее не было, они никак не пересекались, разве что... Она когда-либо интересовалась областью биологии, в которой работал Перриган?

- Нет. Это я знаю совершенно точно, - твердо сказал Хейлер.

- Что ж, тогда один... М-мм неприятный аспект... во всяком случае, не до конца ясный, остается. М-мда... И есть еще одно. Возможно, вы сочтете это ребячеством... просто глупостью - и я уверен, время докажет вашу правоту, - но должен вам признаться, что я чувствовал бы себя гораздо... Словом, я испытывал бы меньшее беспокойство, если бы Джейн навела более тщательные справки обо всем перед тем, как начать действовать.

- Что вы имеете в виду? - озадаченно спросил Хейлер.

- Только одно: она упустила из виду одну маленькую деталь – не выяснила, есть ли у Перригана сын. Так вот у него есть сын. И этот сын, как выяснилось, проявляет огромный интерес к работе отца, по сути дела, хочет во что бы то ни стало продолжить прерванные трагической смертью исследования. Он уже объявил, что сделает все возможное, чтобы работа отца не пропала даром... Удалось сохранить несколько видов бактерии, чудом уцелевших при пожаре. Похвальное стремление, не правда ли? Вне всяких сомнений, его желание вызывает уважение, но... Честно говоря, я испытываю некоторое беспокойство, в особенности после того, как мне удалось выяснить, что, во-первых, он биохимик и имеет докторскую степень, и, во-вторых, носит – и это вполне естественно - ту же фамилию... фамилию своего отца. С вашего разрешения, он - Доктор Перриган...

Прикрепленное изображение (вес файла 583.7 Кб)

Огита Ансэей

(из сборника "Рассказы ночной стражи")

(переводчик Виктор Мазурик)

О ФРЕЙЛИHЕ КОДЗАЙСЁ И ПРИЗРАКАХ

Этот рассказ поведал мне дзато, бывающий у нас в доме.

"Hаставник, который учил меня сказу о доме Тайра - Хосияма Кото из Амагасаки, что в крае Сэтцу, - так остерегал меня: "Hекий человек, разучивая главу "Фрейлина Кодзайсё" из Девятого свитка, лишился уха. Будь же вдвойне осмотрителен при изучении этой главы". - "Как это случилось?" - полюбопытствовал я. "Есть у меня среди дзато приятель по имени Данъити, - начал наставник. - Человек он бедный и благочестивый. Как-то со знакомым проводником отправился он в землю Цукуси, чтобы заработать себе на пропитание. По пути туда завернул он в Акамагасаки, что в земле Тюгоку, где жил у него давнишний приятель. Hо тот не смог его принять, и на несколько дней пришлось ему остановиться в храме секты "Чистой земли". В этом храме находились запущенные, покрытые вековыми мхами могилы, каменные надгробья и поминальные дощечки клана Тайра, который сгинул без следа в давние годы Дзюэй. Связь с теми временами была давно прервана, никто более уже не посещал кладбище, о прошлом скорбели лишь разросшиеся травы в каплях росы да вечно шумящие сосны.

Данъити поселился в покое, предназначенном для гостей. Однажды, в предрассветную пору, когда сон перенес его в родимые края, кто-то громко постучал в дверь. "Кто там?" - спросил он, пробудившись. "Я служанка знатной госпожи, - ответил женский голос. - Сегодня ночью ей скучно, и она желает, чтобы вы развлекли ее какими-нибудь интересными историями. Выполните же ее желание".

Дзато всячески отговаривался, но служанка вошла в комнату, взяла его за руку и, повторив: "Вы должны выполнить ее желание", повлекла за собой. Они вошли в высокие, красиво изукрашенные ворота и поднялись по каменным ступеням дворцовой лестницы. Лестница была великолепная, с яшмовыми перилами. Проходя сквозь покои, дзато касался рукой парчовых занавесей. Ветерок, пролетавший сквозь бамбуковые шторы, приносил редкостное благоухание. Вскоре они оказались в просторном покое на самом верху башни. Пройдя мимо длинных рядов служительниц, они приблизились к благородного вида даме, которая восседала на высоком сиденье.

"Я рада, что ты пожаловал, дзато, - заговорила дама - Прочитай мне какую-нибудь главу из "Сказания о доме Тайра". Hу, начинай! Hе тяни." - "Какую именно главу вы хотели бы услышать?" - спросил он. "Мне очень нравится глава "Фрейлина Кодзайсё". Она такая трогательно-прекрасная!" Он пробежал пальцами по четырем струнам лютни и, то возвышая, то понижая голос, начал читать "Сказание о доме Тайра". Собравшиеся слушали его с молчаливым восхищением.

Когда он наконец умолк, подали чай и сладости. "Твое чтение так выразительно, а звучание струн так сладостно! - похвалила госпожа. – Отдохни же немного! Если истощились даже силы воинства, прошедшего от долины Ити-но Тани до острова Ясима, то что же сказать о фрейлине Кодзайсё! Сколь недолгим оказалось ее супружество с правителем земли Этидзэн! Как страдала она, навеки разлучившись с любимым! Удивительно ли, что она бросилась в пучину вод?! Hе менее достойна сожаления и судьба Митимори, который полюбил ее еще шестнадцатилетней девой. При одной мысли о том, какое отчаяние охватило его в той безнадежной схватке у реки Минато, из глаз исторгаются слезы". Рукава всех, кто там был, так обильно напитались слезами, что их можно было отжимать.

Через некоторое время госпожа попросила прочитать еще главу. "Что вы хотели бы услышать?" - спросил дзато. "Ту же самую главу. Hет ничего более захватывающего". Hе смея ей перечить, он снова ударил по струнам лютни и стал нараспев читать "Кодзайсё". Hеожиданно, в самой середине повествования, послышался голос приютившего его старца, настоятеля храма: "Зачем ты пришел сюда и кому рассказываешь о доме Тайра?" Внезапно очнувшись, дзато отложил лютню и пошарил вокруг себя руками. Там, где - как ему представлялось - сидела госпожа, его рука наткнулась на могильный камень. Вместо служительниц оказались густо поросшие мхом поминальные дощечки. "Где я?" - пораженный, спросил он. "Hа храмовом кладбище, - объяснил старец. - Эти каменные надгробья - могилы Кодзайсё и ее свиты". К этому времени уже рассвело, со всех сторон доносились шаги и говор людей. "Когда служки пришли тебя разбудить, - продолжал старец, - они не нашли на месте ни тебя самого, ни твоей лютни. Твое ночное одеяние валялось рядом с изголовьем. Когда мне доложили об этом, я подумал: уж не ушел ли ты, обидевшись на что-нибудь. Hо тут я услышал негромкие звуки лютни и понял, что ты здесь неподалеку". Данъити рассказал обо всём, что с ним произошло. "Вот оно что! - раздумчиво проговорил настоятель. - Смотри, не выходи сегодня наружу. Если ты ослушаешься моего совета, ты погиб. Отрывок из "Сказания о доме Тайра" ты читал самой фрейлине Кодзайсё, вернее, ее призраку. Уж если она начнет преследовать кого нибудь, спастись от нее нелегко. Но я постараюсь тебе помочь!" Старец велел дзато совершить омовение, а затем со всех сторон исписал его тело письменами-заклятьями от духов и речениями из Сутры Мудрости. Однако, по случайной оплошности, он не начертал ни одного знака на левом ухе дзато. В заключение старец сказал: "Этой ночью за тобой придут снова. Что бы тебе ни говорили, молчи. И ничего не бойся!" И действительно, с наступлением сумерек послышался тот же самый женский голос. Весь съёжившись от страха, дзато чувствовал, как её рука шарит по его телу. "Вот удивительно! Его здесь нет!" - воскликнула женщина. И тут вдруг она нащупала его ухо, не защищенное заклятьями. Одним рывком она вырвала ухо и ушла. Какую боль при этом испытал бедный дзато - не передать словами. Когда он поведал настоятелю обо всем, что с ним произошло, тот, спохватившись, вскричал: "Я и впрямь не написал никаких знаков на твоем ухе! Какая досада! И все же, милостью Будды, ты спасён. Завладев твоим ухом, духи отныне оставят тебя в покое". Словами: "С тех пор его и прозывают Одноухим Данъити" рассказчик закончил своё повествование.

Прикрепленное изображение (вес файла 134.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 марта - день святого Патрика. Национальный праздник Ирландии.

Учёный Фиоргал

Ирландская народная сказка

Когда я читаю теперь о замечательных ученых, которые удивляют все человечество, я спасаюсь от чувства благоговения, обращаясь к воспоминаниям о заветном местечке у камина в доме Туатала О'Сливина в те далекие времена, когда я был молодым и самодовольным школьным учителем в Глен Куах и полагал, что я - кладезь премудрости, с которым по учености не сравниться никому от самой границы Карн-на-Уин до морского побережья у Банлах и от ущелья Барнес Мор до утесов Слав Лиг, - да, так я вспоминаю заветное местечко возле пылающего очага в доме Туатала и его рассказ об ученом Фиоргале, поведанный, пожалуй, не без умысла, в чем я тогда не сумел разобраться.

Много воды утекло со времен ученого Фиоргала: кто жаловался тогда на зубную боль, вот уже целая тысяча лет как и думать о ней позабыл. В те дни ученых Ирландии знали и чтили во всем белом свете. Постигнув всю земную премудрость, знаменитые ирландские ученые так заносились в своей славе, что отправлялись в путешествие на восток и на запад и вызывали на спор, самый затейливый, какой только можно было придумать, любого из прославленных мудрецов.

Когда объявлялось такое вот необыкновенное состязание в учености между двумя великими самодовольными учеными мужами, доктор бросал своего пациента, хотя тот еще не успел отдать богу душу, жених бросал невесту, а часовой - свой пост, хотя и видел вторгающуюся армию, король - свой трон, а нищий - суму, - словом, каждый готов был расшибиться в лепешку, только бы увидеть, кто кого положит на обе лопатки. Все

просто с ума посходили из-за этих споров, и страна начала приходить в полный упадок, а ни старый, ни малый и не чаяли этого, пока находилось еще достаточно дураков, с кем бы можно было поспорить о том, кто из всех ученых Ирландии наимудрейший.

Когда же это неистовство достигло высшей точки - ученые были увенчаны славой, а страна оказалась на краю гибели, - на родину из странствий вернулся ученейший из ученых, имя которого, кроме всех его званий, было Фиоргал Ученый. Сей муж, овладев всеми знаниями, какие только можно было получить у себя в Ирландии, затем утер нос всем колледжам в Европе и в Азии, вызывая там на спор и на состязание величайших философов и каждый раз выходя победителем, да к тому же обогащая свои великолепные познания в каждой новой стране, какую он посещал. Имя его и слава прогремели на весь свет, и вот Фиоргал снова в Ирландии, в своем родном Керри. Весть о его возвращении повергла в страх всех ирландских мудрецов.

Прибыв в Керри, Фиоргал не ел, не пил, пока не отправил в Тару к верховному королю Ирландии вызов сильнейшим из сильных его ученых, которых король имел обычай содержать при своем дворе в немалом числе. Это был вызов на последнее состязание на мировое первенство, причем в споре этом словами объясняться запрещалось - только знаками. Фиоргал назначил день и месяц своего прибытия в Тару. В тот день и должно было решиться - вечная слава этому городу или вечный позор.

А надо вам сказать, что король ирландский был человеком весьма здравомыслящим и прекрасно знал, что его приближенные готовы в любую минуту поднять против него народ и с позором лишить его короны. Поэтому, просыпаясь утром, он первым делом хватался за голову: на месте ли его корона...

Вызов Фиоргала Ученого озадачил короля, как никого в его королевстве, - правда, виду он не показал. Придворные же его очень обрадовались - все, кроме ученых, конечно. Королевские мудрецы прославились на весь свет, ибо до того дня они не знали поражений и всегда и во всем выходили победителями. Однако теперь они поняли, что перед Фиоргалом Ученым им не устоять, - ведь он разбил наголову и опозорил всю Европу, а уж их разобьет и опозорит и подавно.

Чем ближе подходил день великого спора, назначенный ученым Фиоргалом, тем хуже чувствовали себя мудрецы короля; скорбь и уныние царили среди них. И наконец они толпою явились к королю и взмолились любым путем спасти их и королевский двор от бесчестия в глазах всего света.

И что ж, королевское сердце было тронуто, да и каменное сердце смягчилось бы при виде их скорбного состояния. Не откладывая в долгий ящик, король тут же стал ломать себе голову, что же предпринять.

И вот послушайте! Время от времени до короля доходили разговоры о некоем черноусом человечке, на редкость умном, по имени Темный Патрик. Жил он средь донеголских холмов, и, хотя нога его не ступала ни в один колледж, а книги не приходилось ему даже в руках держать, всем вокруг было известно о его ясном и трезвом уме. Немало удивительных загадок разгадал он, когда его просили об этом, но остался столь же скромным, сколь и бедным. Он мирно жил в маленькой хижине, возделывал свой клочок земли и не желал ничего лучшего, чем уважение своих соседей, таких же бедняков, как и он сам.

Король отправил в Донегол гонца за Темным Патриком, чтобы тот явился во дворец в Тару. И когда Патрик прибыл, король рассказал ему все и спросил, чем он может помочь.

А Темный Патрик покачал головой, да и говорит:

- Не знаю. Ученость, - говорит, - это штука мудреная. Но я постараюсь сделать, что сумею, только не поручусь, что это поможет.

- Ладно, - молвил король, покорившись судьбе. Темный Патрик постарался разузнать, кто при дворе самый бестолковый: белое от черного не отличит. И все в один голос сказали - Джонни Одноглазый, сын торговца яблоками. Глупее его не только при дворе, но и во всей Ирландии не найти, хоть обыскать ее из конца в конец.

- Ну, - сказал тогда Патрик, - стало быть Джонни Одноглазому и побить Фиоргала Ученого.

Придворные умники так и взбунтовались: неужели, вопрошали они короля, его величество позволит, чтобы какой-то деревенский шут, этот Темный Патрик из Донегола, навлек вечный позор на его величество, на них самих и на всю страну?!

Но Темный Патрик сказал:

- Мой повелитель, быть может, кто-либо из твоих ученых сам хочет встретиться с Фиоргалом и нанести ему поражение? Коли так, доброе имя твое вне опасности, и я тебе вовсе не нужен, а потому пожелаю тебе всего наилучшего и двинусь обратно на север.

И он обвел взглядом толпу мудрецов, желая увидеть, кто из них хочет выступить против Фиоргала. Но ученые мужи лишь переглядывались между собою, однако ни один не осмелился посмотреть королю в глаза и сказать: "Я встречусь с ним!" - Раз так, - молвил король, - раз ни один из вас не осмеливается выступить против Фиоргала, по какому праву вы мешаете этому доброму человеку делать то, что он хочет?

Что верно, то верно.

Наконец прибыл сам великий Фиоргал, а с ним и его грозная свита из сильнейших ученых Манстера. Фиоргал едва поклонился королю - столь велик и надменен он был. Он прошествовал в большой зал, приготовленный специально для состязания - для него и его спутников, являвших самый цвет учености, - и уселся на трон по одну сторону помоста на глазах у изумленной толпы зевак, ученых и знати, заполнивших зал до отказа. Затем он вызвал противника, чтобы начать состязание.

На королевских ученых лица не было, в то время как остальные зрители, а их были тысячи, еле сдерживались, чтобы не прыснуть со смеху при виде Джонни Одноглазого в профессорской мантии, когда его вводили в зал, помогали подняться на помост и усесться на троне напротив знаменитого Фиоргала.

Фиоргал с кривой усмешкой на губах разглядывал героя, который осмелился выступить против него. Презрительный взгляд, которым наградил его в ответ Джонни Одноглазый, привел в восторг весь зал и вселил радость в королевское сердце.

Когда король увидел, что все готово, он позвонил в колокольчик. Это означало: противники могут начинать состязание - самое славное из всех, какие знала Ирландия!

Начал Фиоргал Ученый. Он поднял один палец перед своим противником, и в тот же миг Джонни показал ему два пальца, на что Фиоргал поднял три пальца. Тогда королевский герой погрозил ему кулаком. Фиоргал достал темно-красную вишню и съел ее, Джонни Одноглазый в ответ съел зеленый крыжовник.

Зрители в неистовом возбуждении тут же решили: что бы все это ни значило, а дело оборачивается против Джонни, так как он даже потемнел лицом от гнева.

Фиоргал быстро вынул из кармана яблоко и поднял его. Тогда Джонни поднял полбуханки хлеба, которую вытащил у себя из-за пазухи. Он был просто в бешенстве - это видели все, - в то время как Фиоргал оставался спокоен, словно форель в озере.

Фиоргал поднес яблоко ко рту и откусил от него. В тот же миг Джонни поднялся с хлебом в руке и запустил им Фиоргалу прямо в голову, так что даже сшиб его с ног!

Тут королевские ученые повскакали со своих мест с намерением прогнать Джонни Одноглазого и четвертовать его, но не успели они и рта раскрыть, как Фиоргал Ученый, вскочивший с места раньше их, пересек помост, схватил руку Джонни в свои и пожал ее. А затем повернулся к онемевшим зрителям и произнес:

- Господа! По доброй воле и громогласно я признаю, что впервые за долгие годы своей славной жизни Фиоргал Ученый побежден! Всех как громом поразило:

- Я изъездил весь свет, - продолжал Фиоргал, - побывал во многих знаменитых колледжах, вступал в спор с величайшими учеными мира, но мне суждено было приехать в Тару к ученым верховного короля, чтобы встретить наимудрейшего и удивительнейшего ученого, который благодаря своей всепостигающей мудрости во всем превзошел меня и побил в этом споре. Но я не разбит, - сказал он, - я горд, что судьба принесла мне поражение от неповторимого гения!

Тут поднялся король и молвил:

- Будьте любезны, объясните собравшимся здесь господам, что произошло между вашей ученой светлостью и моим ученым героем.

- Сейчас объясню, - сказал Фиоргал. - Я начал с того, что поднял один палец, и это означало: бог один. На что сей ученейший муж, справедливо заметил, подняв два пальца, что, кроме бога-отца, мы поминаем еще двоих: сына и святого духа. Тогда, думая, что я ловко поймал его, я поднял три пальца, что должно было означать: "А не получается ли у тебя три бога?" Но ваш великий ученый и тут нашелся: он тотчас сжал кулак, отвечая, что бог един в трех лицах.

Я съел спелую вишню, говоря, что жизнь сладка, но великий мудрец ответил, проглотив зеленый крыжовник, что жизнь вовсе не сладка, но тем и лучше, что она с кислинкой. Я достал яблоко, говоря, что, как учит нас библия, первым даром природы человеку были фрукты. Но ученый муж поправил меня, показав хлеб и заявляя этим, что человеку приходилось добывать его в поте лица своего.

Тогда, призвав на помощь весь мой разум, знания и вдохновение, я надкусил яблоко, чтобы сказать: "Вот ты и попался. Объясни-ка, коли сумеешь". Но тут - подумать только! - этот благородный и неповторимый гений бросает в меня свой хлеб и, не дав опомниться, сшибает меня с ног. И этим, как вы сами понимаете, напоминает, что именно яблоко было причиной падения Человека. Я побежден! Вечный позор мне и бесчестье. Одного лишь прошу я - отпустите меня с миром и предайте вечному забвению.

Так ответил королю Фиоргал Ученый.

И вот со стыдом и позором Фиоргал Ученый и его свита поджав хвосты покинули королевский замок. А вокруг Джонни Одноглазого, который прослушал речь Фиоргала разинув рот, собрались все великие доктора и ученые короля.

Они подняли его к себе на плечи и трижды три раза совершили с ним полный круг по двору королевского замка. Затем они опустили его наземь и заставили короля собственноручно увесить Джонни всеми значками, медалями и учеными орденами, какие только имелись в королевстве, так что у бедняги даже согнулась спина от тяжкой ноши.

- А теперь, - молвил король, подымаясь с трона, - я напомню вам, что имеется еще один человек, которого мы забываем, но которого нам грех не помнить и не чтить. Я говорю о Темном Патрике из Донегола. Пусть он отзовется и выйдет вперед!

Из дальнего угла комнаты, из-под хоров поднялся черноусый человечек и поклонился королю.

- Темный Патрик, - обратился король к черноволосому человечку из Донегола, - мне хотелось бы оставить тебя при моем дворе. Я дам тебе любое жалованье, какое ты назовешь, и вся работа твоя будет - находиться всегда у меня под рукой, чтобы в любое время я мог получить от тебя совет. Так назови же свое жалование и, каково бы оно ни было, оно - твое!

- Ваша милость, - отвечал Темный Патрик, - примите от чистого сердца нижайшую благодарность за вашу снисходительность и доброту ко мне, недостойному. Но простите меня, если, прежде чем ответить на ваше предложение, я осмелюсь воспользоваться правом каждого ирландца задать один вопрос.

- Говори, - молвил король.

И Темный Патрик повернулся к совершенно опешившему Джонни Одноглазому, который весь сгорбился под тяжестью своих медалей, и, указывая на него, произнес:

- Мой вопрос будет вот к этому ученому мужу, восседающему на помосте. Всем собравшимся, - обратился он к Джонни, - Фиоргал Ученый милостиво сообщил здесь свое толкование немого спора, который проходил между вами и в котором вы, с помощью вашего гения, побили первого в мире ученого. Не могли бы и вы оказать честь всем присутствующим и рассказать, что вы сами думаете об этом?

- Отчего ж не рассказать, расскажу! - ответил Джонни, то есть, простите, ученый муж. - Нет ничего проще. Этот самый парень, которого вы выставили против меня, да бесстыднее бездельника я в жизни своей не встречал, к счастью. Так вот, сперва ему потребовалось задеть мою личность: задрал кверху палец, чтобы подразнить, что я одноглазый. Ну, я взбесился и показываю ему два пальца, - мол, мой один глаз стоит твоих двух. Но он дальше-больше надсмехается и показывает три пальца, чтоб и вам захотелось потешится: вот, мол, перед вами три глаза на двоих. Я показал ему кулак, чтоб он знал, что ждет его, если не уймется. Но тут он съел вишню и выплюнул косточку, говоря, что ему наплевать на меня. А я съел зеленый крыжовник, - мол, и мне наплевать на тебя со всеми твоими потрохами. Когда же этот негодяй вынул яблоко, чтобы напомнить мне, что я всего-навсего сын мелкого яблочного торговца, я вытащил двухпенсовый хлеб, который нес домой к обеду как раз о ту пору, как меня схватили и приволокли вот сюда. Да, так я вытащил хлеб - ничего тяжелей под рукой не нашлось, - чтоб он знал, что если не одумается, я ему сейчас голову размозжу. Но охальник сам накликал себе конец: поднял яблоко ко рту и откусил от него, - мол, когда ты был юнцом, ты частенько воровал яблоки у своей бедной хромой старой матери и убегал с ними, чтобы съесть потихоньку. Это было последней каплей! Я запустил буханкой этому нечистивому прямо между глаз и пришиб его. Вот вам и великая победа, - закончил Джонни.

- Величайшая победа! - повторил Темный Патрик.- И я, - обратился он к Джонни, - поздравляю вас, ваше ученое степенство, и всех ученых мужей, присутствующих здесь, со столь удивительной победой!

- И в самом деле, огромная победа, - молвил король, взяв понюшку табаку. - И я приказываю вам, ученые господа, - продолжал он, - отвести вашего ученого главу в самые пышные покои нашего славного замка и впредь оказывать ему всевозможный почет и уважение. Ну, а что же будет с тобой, Темный Патрик? - вопросил король.

- Как раз об этом я и собирался сейчас сказать, - ответил Темный Патрик. - К сожалению, я вынужден отказаться от вашего милостивого предложения, ваше величество. Такому темному и бедному горцу, как я, не подобает оставаться при вашем дворе, где пребывают столь великие ученые мужи, каких я имел честь наблюдать. Ученость, как я уже смел заметить, - мудреная штука! Я от всего сердца и смиренно благодарю вас, ваше величество, - он низко поклонился королю, - и желаю вам здравствовать! А мне сейчас самая пора отправиться в путь-дорогу к маленькой хижине средь донеголских болот.

Его величество и так и этак пытался удержать Темного Патрика, но безуспешно. Патрик привязал к палке, с которой всегда путешествовал, свой узелок, и любой, кто бы вздумал поглядеть ему вслед, увидел бы, как этот человечек одиноко, но бодро шагает по дороге на север.

В старину говорили:

Дом без ребенка, собаки или кошки - дом без любви и радости.

Прикрепленное изображение (вес файла 134.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А на Руси 17 марта - Герасим-грачевник

Л. Семаго

Неоконченный рассказ о бесхвостом граче

Вы слышали такую поговорку: "Даже у курицы есть характер"? Понаблюдайте внимательно за курами одного двора, присмотритесь к их пестроперой семье и вскоре убедитесь, что это действительно так. И благодаря этому, а не петушиному глазу, держится среди хохлушек мир и порядок, несмотря на взаимное расположение или, наоборот, нескрываемую неприязнь. Но если с птицами из домашнего курятника, зная каждую в лицо, разобраться можно, то диких птиц понять или очень трудно, или невозможно вообще. Разве что кому-нибудь удастся стать равноправным членом птичьей общины и узнавать каждого из крылатых соседей с первого взгляда, по голосу и по полету. Но увы: видимо, из кольца царя Соломона наделали множество маленьких колечек, слишком тонких, чтобы, владея ими, понимать животных как самих себя. Сколько лет вникал я в грачиную жизнь, разглядывая ее и с земли и с высоты птичьего полета. И что же? Чем понятнее она становилась, тем меньше оставалось в ней интересного. Случалось, иногда и старых грачевниках под многопудовой тяжестью гнезд ломались деревья, куница или филин поднимали ночной переполох. А так - ничего особенного в повседневной суете не было. У всех все казалось одинаковым, как были одинаковы сами птицы. Попадались, правда, среди них одиночки с сорванным голосом, который не был даже отдаленно похож на привычное карканье, но, как ни странно, был он понятен остальным.

Так, наверное, и пропал бы у меня навсегда интерес к давним нашим пернатым соседям, если бы не одно уличное событие: ссора – не ссора, а так пустяковая драка двух грачей с короткой погоней. Вообще-то там, где птицы живут густо, ссоры – дело обычное: кто-то прутик из чужого гнезда потянет, кого-то в общей суматохе за своего не признают, кто-то просто соседу не понравился. Поэтому всегда в колониях шумно, то и дело слышны раздраженные голоса, а то и перышки летят: нормальная жизнь, нормальная обстановка.

В уличной погоне мое внимание привлекло не то, как, позабыв о достоинстве, лавируя между проводами, уворачивался от преследователя рослый грач, а то, что гнался за ним, не отставая, совершенно бесхвостый сородич. Удиравший летел на предельной скорости, но куцый наддал и все-таки сумел долбануть, едва не сбив хвостатого на асфальт. Сведя таким образом какие-то счеты, бесхвостый не вернулся к своему гнезду, где грачиха грела яйца, а круто взмыл на крышу пятиэтажки, спрятавшись там в водосточном желобе. Оттуда изредка и выглядывал, словно бы стыдясь за прилюдный проступок. Но не успел подойти нужный мне трамвай, как этот забияка сорвался из своей засады и стремительно налетел на другого грача, ходившего возле остановки. Но этого застичь врасплох не удалось: он сумел увильнуть от удара, угадав намерения бесхвостого.

Так просто от таких случаев уходить нельзя; за меченым грачом можно было наблюдать, пока у него не вырастет новый хвост, пока будет он отличим от другиз птиц небольшой колонии в углу привокзальной площади. Его удавалось опознать даже ночью в подсветке уличных фонарей. Но через несколько дней стало ясно, что грач был лишен хвоста пожизненно: то ли он родился без него, то ли его вырвали, как говорится, с корнем. А жизнь грачиного племени, казавшаяся дотоле изученной и довольно однообразной, стала преподносить одну за другой то забавные, то невероятные неожиданности.

Во-первых: гнездо бесхвостого было на отшибе. Они с грачихой построились на отдельном дереве метров за сорок от крайних гнезд колонии. Во-вторых: куцый отшельник не ладил со всей общиной и нападал на любого, присевшего на его дерево, на соседнее и даже на землю поблизости. Он не сидел сторожем возле гнезда, а затаивался либо на крыше, либо на фонарном колпаке, либо прятался в листве соседних лип. Да так умело, что не разглядеть и вблизи. Нацеливаясь на чужака, он становился похожим на вороненного металла минометную мину без стабилизатора, а в полете – на огромную летучую мышь. И никто ни разу не пытался дать ему отпор. Выходило, что отсутствие всего двенадцати перьев давало ему постоянное преимущество в стычках. У других не так. Например, самец драчливых камышниц, потеряв во время линьки свой короткий хвостишко, трусливо прячется от соседей, каким бы отважным бойцом он не был прежде.

Срывал ли тот грач зло на свое увечье на соседях, или стычки с ними были лишь его увлечением – об этом можно лишь гадать, но он отдавал этому все свободное от поисков корма время. С кормом в городе было то густо, то пусто, но свою грачиху он кормил вовремя и досыта, тогда как в колонии постоянно были слышны просящие голоса голодных наседок. А грачиха у него была нормальная по всем статьям, только вроде как немного робкая и покорная. Как эта пара стала семьей – тоже загадка: ведь развертывание и вздергивание хвоста в грачином языке ухаживания играет чуть ли не главную роль.

Было и над чем посмеяться. В послепасхальное утро бесхвостый стал обладателем оброненного кем-то пакета с десятком крашеных яиц, небольшим куличом и творожной пасхой. Разорвав бумагу, он разбил яйца и первым делом накормил наседку, потом спустился и наелся сам, еще раз угостил грачиху и уселся возле пакета, до отказа напихав под язык сладкого творога. Людей на остановке еще не было, и его от сытости стало клонить в сон. Даровое изобилие ненадолго лишило его постоянной агрессивности: он просто стоял возле своего богатства, не пытаясь даже припугнуть одного из соседей, который с воровато-робким видом ходил вокруг и даже осмелился потянуться за кусочком сзади, просунув голову между ног бесхвостого. До куска не дотянулся, но и тычка не получил. Все-таки сытость делает благодушными не только змей.

Но подошла первая пригородная электричка, на остановке столпились люди. И все богатство бесхвостого досталось двум бродячим собакам.

Крепли в колонии голоса нового поколения, а на дереве бесхвостого было тихо. В его семье подрастал только один птенец. Был он молчалив, как и мать, потому что был всегда сыт. Отец, хотя и приходилось ему летать за город, чтобы собрать там то, что необходимо для детского питания, мог в одиночку кормить маленькую семью (мать почти безотлучно сидела у гнезда). А там, где в гнезде было четверо-пятеро, родители летали за кормом вдвоем. К тому же в голодной суматохе не все принесенное попадало просящему в рот.

Если бы семья у бесхвостого была нормальной по грачиным меркам, и матери тоже приходилось бы отлучаться от птенцов, пара эта в один из дней могла остаться без гнезда и детей. Во время отлучки бесхвостого на его гнездо с сидевшим там грачонком набросились два взрослых грача. Мать, стоявшая на ветке, видимо, опешив, не сразу кинулась на защиту потомка, но все0таки отбилась от нападавших, которые, однако, остались на клене, перескакивая вокруг гнезда в явном возбуждении. Похоже было, что они, набравшись смелости, решили таким образом отомстить за прежние унижения и побои. Подоспевший бесхвостый быстро доказал, кто здесь хозяин. Да только смельчаки словно удила закусили и повели себя еще напористее. Но бесхвостый все-таки заставил их покинуть дерево.

Однако нападки отчаянной пары на этом не кончились, и вскоре выяснилось, что это вовсе и не мстители, а две обездоленные птицы, лишившиеся гнезда и птенцов, но еще не утратившие желания поставить на крыло хотя бы одного грачонка. Такая бескорыстная забота о чужих детях в птичьем мире известна, в том числе и у грачиной родни, но не всегда ее принимают настоящие родители.

Осмотревшись и не став искать счастья в самой колонии, чужаки решили отбить гнездо с единственным птенцом у бесхвостого: все будет меньше крика и суматохи – но ошиблись. Однако домогательств своих не оставили и попытались захватить чужой дом уже с помощниками, втянув в это дело чуть ли не половину колонии. Перелетев туда, они заполошными криками и всплескиваниями крыльев взбудораживали сидевших возле гнезд грачей, которые тоже начинали каркать, распаляя себя, скакать по веткам. Тогда закоперщики взлетали и вели всю ватагу на гнездо бесхвостого. Туго приходилось тому с его грачихой: черный ком с тремя десятками крыльев бился на клене. Несколько раз провоцировали чужаки птичью толпу, но, даже нападая скопом, так ничего и не добились. Избавил родителей от нападений их единственный грачонок. Он выбрался из мятущегося клубка и осторожно отошел по ветке от гнезда. А когда опустела птичья колыбель, сражаться стало не за что, и все стало, как и было за день до этого. А грачонок больше к гнезду и не приближался, даже к ночи. Птичьи дети растут быстро, и вскоре маленькая грачиная семья покинула клен.

Привязанность грачей к родовому месту можно ставить в пример, и у меня не было сомнений, что я встречу бесхвостого знакомца в день его возвращения. Так и случилось: на последней неделе марта загомонила колония на привокзальной площади, и бесхвостый с грачихой стояли на остатках прошлогоднего гнезда. Ни на кого он не нападал, словно устал с дороги. Но на этом наше знакомство оборвалось. В тот же день городские озеленители спилили тополя с грачиными гнездами, и стая, а с ней и семья бесхвостого, снялась и улетела с площади. Пусть и не ладил он ни с кем, но совсем отшельником жить, видно, не мог.

Хотя его дерево осталось…

Прикрепленное изображение (вес файла 480 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - Всемирный день поэзии

Д. Н. Мамин-Сибиряк

ЛЕБЕДЬ ХАНТЫГАЯ

I

- Где хаким Бай-Сугды? Где лебедь Хантыгая? - спрашивал Бурун-хан своих придворных. - Отчего мои глаза не видят славу и гордость моего государства? Где он, слеза радости, улыбка утешения, свет совести, - где хаким Бай-Сугды, лебедь Хантыгая?

Мурзы, беки, шейхи, тайши и князьки, присутствовавшие в палатке Бурун-хана, опустили головы и не смели взглянуть на своего повелителя, точно они все чувствовали себя виноватыми. В сущности, они просто боялись огорчить Бурун-хана печальным известием и вызвать его неудовольствие.

- Отчего вы все молчите? - спрашивал Бурун-хан, грозно сдвигая седые брови. - Отчего никто из вас не хочет сказать правды?.. Впрочем, это смешно - требовать правды от людей, которые хотят заменить мне и мои глаза, и мои уши, и мои руки, чтобы лучше пользоваться моей слепотой, глухотой и бездеятельностью… Один хаким Бай-Сугды говорил мне правду, а я не вижу его.

Еще ниже наклонились старые и молодые головы мурз, беков, тайшей и князьков, и опять никто не посмел проронить ни одного слова. Тогда смело выступила вперед красавица Джет, любимая дочь Бурун-хана, и, преклонив одно колено, сказала:

- Отец мой, прости мне мою смелость, что я решилась сказать тебе то, о чем молчат другие.

Седые ханские брови распрямились, морщины на ханском лбу исчезли, грозные ханские глаза глянули весело: разве найдется такой человек, который может рассердиться на красавицу Джет?

- Говори, Джет, моя газель.

- Отец, хаким Бай-Сугды уже давно совсем изменился, так что ты его не узнаешь… Он больше уже не складывает своих чудных песен, которые распевает весь Хантыгай. Да… Хаким Бай-Сугды заперся в своей палатке и никуда не выходит. Вот уже полгода, как он заскучал, а его жены проплакали сбои глаза… Кто-то попортил солнце Хантыгая, и оно скрылось за тучу.

Хан опять нахмурился и велел привести хакима Бай-Сугды, а красавица Джет поместилась за шелковой занавеской. Когда старый хаким, с длинной седой бородой, вошел в палатку, девушка тихо заиграла на золотой арфе и запела самую лучшую песню, какую только когда-нибудь сложил Бай-Сугды:

Алой розой смех твой заперт,

Соловьиной песни трепет

На груди твоей таится…

Никто в целом Хантыгае не умел петь лучше Джет, и все лица повеселели, а Бурун-хан посмотрел на хакима с улыбкой. Улыбнулись и мурзы, и беки, и шейхи, и тайши, и князьки, как живое зеркало Бурун-хана. Один хаким Бай-Сугды стоял перед ханом, опустив глаза, и на седых ресницах у него повисли слезы.

- Хаким Бай-Сугды, лебедь Хантыгая, что сделалось с тобой? - спросил Бурун-хан. - Никто тебя не видит… Может быть, у тебя есть какое-нибудь горе? Может быть, износилось твое платье? Может быть, твои стада постигло несчастье? Может быть, наконец, ты недоволен мной?..

Поднял голову хаким Бай-Сугды и сказал:

- Всем я доволен, Бурун-хан, и все у меня есть, даже больше, чем нужно одному человеку… Я, как пылинка в солнечном луче, купаюсь в твоей милости.

- Может быть, похолодело твое сердце, хаким Бай-Сугды, и нужна новая пара газельих глаз, чтобы воскресить в нем молодую радость?..

- О, Бурун-хан, у меня семь жен, семь красавиц, и мне достаточно молодых радостей, - с горькой усмешкой ответил седой хаким.

- Что же тебе нужно, Бай-Сугды? Проси все - и я все сделаю для тебя… Ты выше меня, потому что я сейчас хан, а завтра меня съедят черви, а ты умрешь - после тебя останутся живые чудные песни… Ханов много, а хаким Бай-Сугды - один.

- Бурун-хан, у меня есть к тебе просьба: пусть красавица Джет не поет больше моих песен… И пусть другие девушки их позабудут. Когда птица поет беззаботно, сидя на ветке, она не предчувствует близкой беды, не видит беды, не видит коршуна, который ее схватит. Моя зима пришла, а мой коршун уже летает над моей головой, и я чувствую, как веют его крылья…

- Неужели ты, мудрейший из людей, испугался смерти?

- Нет, хан, не смерти я боюсь, а того, зачем я жил так долго… Мое сладкое безумство пело песни, а ненасытное сердце искало новых радостей. Но теперь нет больше песен… Давно углубился я в ученые книги, в это море мудрости, и чем дальше углубляюсь в них, тем сильнее чувствую, сколько зла я наделал своими песнями. Я обманывал их сладким голосом и молодых и старых людей, я сулил им никогда не существовавшие радости, я усыплял душу запахом роз, а вся наша жизнь только колеблющаяся тень промелькнувшей в воздухе птицы… Горя, несчастий, нужды и болезней целые моря, а я утешал и себя и других одной каплей сладкой отравы. Мои песни теперь нагоняют на меня тоску. Бурун-хан, чем больше я читаю мудрые книги, тем сильнее вижу собственное безумство… Отпусти меня, хан! Я пойду в другие государства и найду великих подвижников, которые целую жизнь провели в созерцании и размышлениях; у них истина жизни, которой я хочу поучиться. Вот моя вторая просьба…

Задумался Бурун-хан: жаль ему стало певца Бай-Сугды, славу и гордость Хантыгая. Что же останется, когда улетит этот лебедь? Но хаким Бай-сугды так сильно изменился, и путешествие будет для него лучшим лекарством.

- Хорошо, хаким Бай-Сугды, пусть будет по-твоему, - согласился Бурун-хан. - Иди, куда хочешь, но только возвращайся, а пока ты путешествуешь - в Хантыгае не будут петь твоих песен. Иди, отыщи истину и принеси ее нам…

II

Ханство Хантыгай было очень большое, но в нем хаким Бай-Сугды не знал никого, кто был бы его ученее. Он быстро собрался в путь, нагрузил трех верблюдов всем необходимым для далекого путешествия, взял десять человек слуг и отправился в соседнее Царство Чубарайгыр, где жил знаменитый хаким Тююзак.

Целых три недели шел караван до границы. Хантыгай и Чубарайгыр много лет воевали между собой, разрушали города, пустошили населенные местности, убивали тысячи людей и тысячи людей уводили в плен. Счастье было изменчиво, а война прекращалась только тогда, когда войска изнемогали, запасы истощались и общая нищета заставляла мириться на время. Ханы уверяли друг друга в дружбе, а сами потихоньку готовились к новой войне, чтобы напасть врасплох, Поэтому, когда караван хакима Бай-Сугды показался на границе, то оберегавшая ее стража сейчас же схватила верблюдов, а самого Бай-Сугды объявила пленником чубарайгырского хана Майчака. Пленника представили прямо хану, но когда Майчак узнал, с кем имеет дело и зачем хаким Бай-Сугды заехал в его государство, то предложил ему богатые дары и отпустил.

- Твои песни, хаким, открывают тебе везде счастливый путь, - сказал хан Майчак, счастливый, что видел знаменитого певца. - Если бы у меня был твой дар, я бросил бы свое ханство. Бог тебя да благословит. На обратном пути не забудь навестить меня.

Отправился хаким Бай-Сугды дальше. Ему нужно было проехать опасную Голодную степь, где торговые караваны подвергаются нападению степных разбойников. Так случилось и с ним. На третий день пути караван хакима был окружен разбойниками. Они перевязали слуг и принялись развязывать тюки. Хаким Бай-Сугды не сопротивлялся, а спокойно смотрел на их работу. Это удивило разбойников.

- Разве тебе не жаль своего добра? - спросили они. - Кто ты такой?..

- Я хаким Бай-Сугды из Хантыгая.

- Лебедь Хантыгая?..

У разбойников опустились руки. Они навьючили снова верблюдов, развязали слуг и, не воспользовавшись ничем, отпустили знаменитого певца.

- Мы грабим только купцов и богатых людей, - объяснили они в смущении. - Будет проклят тот человек, который вырвет хоть одно перо из белого крыла лебедя Хантыгая… Твои песни открывают тебе счастливый путь.

Когда караван тронулся в путь, один из разбойников запел:

Алой розой смех твой заперт,

Соловьиной песни трепет

На груди твоей таится…

Опять та же песня, и опять она огорчила хакима Бай-Сугды до глубины души, напоминая ему о его прошлом безумии, преследовавшем его всюду, как бежит тень за человеком.

«О, это мое проклятие! - думал хаким Бай-Сугды, закрывая глаза. - Моя песня преследует меня черной тенью».

За Голодной степью начинались дикие горы, в которых жил Тююзак. С величайшим трудом достиг караван до глубокой горной долины, где жил славный хаким. Жилищем ему служила пещера, выкопанная в горе. Путешественники нашли отшельника на берегу горного ключа: здесь он предавался созерцанию. Хаким Бай-Сугды подошел к нему и поклонился.

- Хаким Тююзак, я пришел к тебе издалека, чтобы напиться от ключа твоей мудрости…

Тююзак с удивлением посмотрел на пришельца своими столетними глазами и строго проговорил:

- Мудрость не возят на верблюдах… Мудрость не нуждается в пышной одежде. Ты только напрасно потерял свое время…

Два дня провел Бай-Сугды у Тююзака в душевной беседе. Он рассказал отшельнику всю свою жизнь: как он был молодым и бедным байгушом и как прославился на весь Хантыгай даром песен; как осыпал его богатством и почестями Бурун-хан, как он сам возгордился своими песнями, которые распевал весь Хантыгай, и как он в конце концов задумался, зачем он прожил свою жизнь, и как ошибся, принимая за счастье его обманчивую тень. Столетний Тююзак, с пожелтевшими от старости волосами, выслушал его внимательно и сказал:

- Вся твоя беда в том, Бай-Сугды, что ты свое счастье искал в чем-нибудь внешнем. Ты рад бы был захватить все стада Хантыгая, все золото, все платье, всех красивых женщин. Но ведь ты не поедешь на десяти лошадях разом, не наденешь десять халатов, не съешь и не выпьешь за десятерых. Твое богатство тебя давило, как ярмо… Вот и теперь, зачем тебе эти верблюды, слуги, тюки с имуществом? Не легче ли тебе идти одному и думать только о себе?

- Ты прав, Тююзак, - согласился Бай-Сугды. - Жаль, что я раньше не подумал об этом.

Он разделил свое имущество между слугами и отпустил их домой.

- Бай-Сугды, ты сделал еще не все, - сказал Тююзак, - ступай в ханство Шибэ, там живет мудрейший из хакимов, Урумчи-Олой… Он тебя научит всему.

От ханства Хантыгая до ханства Чубарайгыра хаким Бай-Сугды ехал три недели, от хана Майчака до хакима Тююзака он ехал тоже три недели, а от хакима Тююзака до хакима Урумчи-Олоя он уже шел пешком целых три месяца. На нем оставалась самая простая одежда из верблюжьей шерсти, какую носили бедные пастухи, а за плечами в тяжелой котомке он нес необходимые припасы для своего пропитания. Дорога была трудная, горами, лесами, с трудными переправами, но Бай-Сугды все шел вперед, счастливый уже тем, что благодаря Тююзаку освободился от лишней тяжести. В самом деле, для чего ему эти верблюды, слуги и тюки, когда одному человеку так немного нужно?

Хаким Урумчи-Олой, старец ста двадцати лет, жил под открытым небом. Он так оброс волосами, что должен был приподнять свои нависшие, тяжелые от старости брови, чтобы взглянуть на гостя. Длинная борода спускалась до колен. Сквозь рубище выглядывало желтое худое тело.

- Бог да благословит мудрейшего из хакимов! - приветствовал его Бай-Сугды, кланяясь до земли.

Он рассказал Урумчи-Олою про себя все, как и Тююзаку, и еще прибавил, что, кроме богатства, его угнетала страстная любовь к женщинам. Да, Бай-Сугды не мог пропустить ни одного хорошенького личика и лучшие свои песни слагал для обольстительных черных глаз. У него было семь красавиц жен, которых он любил, когда они были молодыми. Что лучше цвета женской молодости, девичьей красоты и покорной ласки темных глаз?.. Теперь он стар, но и сейчас женская красота зажигает в нем молодой огонь страстных желаний. Эта жажда томила его целую жизнь и не получила удовлетворения.

- Что ты ел, Бай-Сугды? - сурово спросил Урумчи-Олой, опуская брови.

- Я ел все, что только мог достать…

- Огонь преступных желаний в нас от пищи… Не ешь мяса, не употребляй пряностей и вина, и он потухнет сам собой. Нужно изнурять свое тело трудом, постом и созерцанием, и только тогда ты приблизишься к истине. Человек, поевший свиньи, сам делается свиньей, а отведавший крови делается кровожадным… Один мужчина не может любить семь женщин, если он будет жить так, как я сказал. Что такое женщина? Это обман… Он проходит вместе с первой ночью. Посмотри на старую женщину, куда девалась ее красота и то, чему ты слагал свои песни? Но я еще не достиг совершенства, Бай-Сугды… Иди в ханство Катун, там на большой реке спасается великий хаким Эрьгуудзль. От него все узнаешь…

Горько заплакал хаким Бай-Сугды. И Тююзак и Урумчи-Олой сказали ему правду, заглянув на дно его сердца. О, сколько неправды, зла и похотей он носил в себе целую жизнь и разжигал своими песнями в других… Бай-Сугды бросил свою котомку в пропасть, где по ночам выли шакалы, а сам пошел вперед пешком и босой, с одной палкой в руке.

III

От Урумчи-Олоя до Эрьгуудзля хаким Бай-Сугды шел три года. Сколько опасностей он перенес, сколько труда… Пришлось идти через каменистые горы и страшным лесом. Одежда давно износилась и висела лохмотьями, сквозь которые сквозило пожелтевшее, высохшее тело, а ноги были покрыты глубокими ранами. Но все перетерпел хаким Бай-Сугды, чтобы достигнуть совершенного из людей и услышать от него слово последней мудрости. Питался он дикими плодами, кореньями и травой, как дикий зверь, и успел позабыть, какой вкус у мяса, сладких вин и сладких плодов. Несколько раз он лежал больной в лесу один и со смирением ждал своего смертного часа. Но богу было угодно, чтобы его подвиг наградился успехом. Это было в конце третьего года, когда уже стояла весна и все кругом цвело и ликовало. Хаким Эрьгуудзль жил на берегу громадной реки Чэчэ, и хаким Бай-Сугды заплакал от радости, когда издали увидел ее светлые воды, покоившиеся в зеленых берегах. Место было самое красивое, какое только можно себе представить.

- Бог да благословит хакима Эрьгуудзля! - сказал хаким Бай-Сугды, приближаясь к шалашу из пальмовых листьев.

Ему навстречу вышел свежий еще старик с красивым лицом, в чистой одежде и с крепким телом. Именно такого старика хаким Бай-Сугды не ожидал встретить.

- Ты устал? Ты хочешь есть? Ты истомился жаждой? Ты нуждаешься в одежде? - спрашивал Эрьгуудзль, ласково улыбаясь. - Вот река Чэчэ, сначала ступай напейся и умойся…

- Я хаким Бай-Сугды, из Хантыгая, - говорил Бай-Сугды в смущении. - Мое прозвище: лебедь Хантыгая…

- Так это ты тот самый Бай-Сугды, который сложил песню:

Алой розой смех твой заперт…

О, я рад тебя видеть, лебедь Хантыгая, и позволь мне омыть твои израненные ноги, одеть тебя в новое платье и поцеловать, как дорогого гостя. Твои чудные песни долетели и до меня, как залетают редкие птицы в далекие страны.

Они пришли к реке, и хаким Бай-Сугды с жадностью припал к светлой прохладной влаге. Эрьгуудзль смотрел на него и улыбался. Когда Бай-Сугды утолил жажду и поднялся на ноги, Эрьгуудзль с удивлением его спросил:

- Что же ты, лебедь Хантыгая? Ведь тебя томила смертная жажда, а ты не выпил даже этой реки.

Бай-Сугды подумал, что хаким шутит, и ответил:

- Все мы, когда томит нас жажда, думаем, что целое море воды не утолит ее.

Хаким Эрьгуудзль ласково засмеялся и указал на дикую козу, которая на берегу реки общипывала молодой куст.

- Как ты думаешь, лебедь Хантыгая, вырастет это дерево, если коза каждый день будет приходить и ощипывать самые свежие листочки? - спросил он.

- Нет, оно засохнет…

Хаким Эрьгуудзль опять засмеялся, а хаким Бай-Сугды задумался.

Так они прожили три дня. Хаким Бай-Сугды успел отдохнуть, освежился и переменил свое рубище на чистую одежду. Он нарочно ничего не говорил о цели своего путешествия, ожидая первого слова от Эрьгуудзля, а хаким делал такой вид, точно давно ожидал Бай-Сугды и рад его видеть, как брата. Только на четвертый день Эрьгуудзль заговорил:

- Лебедь Хантыгая, тебе можно сейчас отправиться домой: ты отдохнул, подкрепил себя пищей и прикрыл тело новой одеждой… Мне не хотелось огорчать тебя, что ты напрасно потерял столько времени и перенес столько трудов и опасностей; тебя привела сюда твоя гордость и желание быть лучше других. Иди домой и пой свои песни… Каждая слеза, осушенная твоей песнью, и каждая улыбка радости, вызванная ею, - такое счастье, о котором не смеют мечтать и ханы. Да, тебя привела сюда твоя гордость, которой ты и сам не замечал… Она помрачила твое светлое око, и мир тебе показался темным. Ты надеялся на свой ум, но это самый лукавый из слуг, который старается подать тебе то, чего ты еще не успел пожелать… Счастье наше в одном дне, а правда жизни в своей совести. Ведь жизнь так проста, хаким Бай-Сугды, и ее смысл совсем не в том, что ты будешь есть или во что будешь одеваться. Голодный и голый человек не сделается справедливее оттого только, что он гол и голоден.

- Все это я понимаю, хаким Эрьгуудзль, и согласен с тобой, - отвечал Бай-Сугды, - но как же спать спокойно, когда вся наша жизнь ничто перед смертью… Никакая добродетель, никакой ум, слава и красота не спасают от уничтожения.

Хаким Эрьгуудзль весело рассмеялся.

- Лебедь Хантыгая, ты боишься того, чего не существует… Смерть - это когда ты думаешь только об одном себе, и ее нет, когда ты думаешь о других. Как это просто, лебедь Хантыгая!.. Созревший плод падает на землю - разве это смерть?..

И просветлела душа Бай-Сугды от этих простых слов, и понял он то, чего не досказал хаким Эрьгуудзль: испугала его своя старческая слабость, затемнившая на время свет сердца…

Через десять лет вернулся лебедь Хантыгая домой, и пронеслись по всему ханству его новые песни, как прилетевшие весной птицы: он пел о счастье трудящихся, о счастье добрых и любящих, о счастье простых… Эхом повторяли эти песни и пастухи в степи, и пахарь за плугом, и молодая девушка за прялкой, и старики, согревавшие свое холодевшее тело около огня.

Прикрепленное изображение (вес файла 591.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - Навруз.

Бехнане

Турецкая сказка

Было — не было, а жил в одном царстве очень богатый человек. У него была красавица дочь, звали ее Бехнане. Когда девочке было десять лет, мать ее умерла. Отец сильно горевал и оставался вдовцом ровно пять лет, но как только дочери исполнилось пятнадцать, решил он жениться. Об этом узнали в городе. Однажды пришла Бехнане в школу, учительница сказала ей:

— Дитя мое, я узнала, что твой отец хочет жениться. Я не хочу, чтобы мачеха мучила тебя, поэтому скажи отцу, чтобы он взял меня. Я буду тебе родной матерью.

— Хорошо, госпожа, — ответила Бехнане.

Вечером она поговорила с отцом, и он согласился взять в жены учительницу. Утром Бехнане принесла ей радостную весть.

Сыграли свадьбу, и все зажили счастливо. Но вскоре учительница связалась с Пери-шахзаде — сыном падишаха пери, который жил в подвале их дома.

Как-то раз, когда мачеха ушла погулять, Бехнане решила:

— Матери нет дома, займусь-ка я уборкой.

Засучила рукава, начала везде чистить, мыть, подметать. Сметая мусор в угол, девушка вдруг зацепилась за что-то своим совком. Приглядевшись, она заметила маленький замочек, который закрывал крышку в полу. Отперла она замок, подняла крышку и увидела лестницу, которая вела в чудесный сад. Подумала-подумала девушка и спустилась вниз, а в волшебном саду увидела она очень красивого юношу, который тоже заметил ее.

— О, Аллах, да здесь незнакомый мужчина, — испугалась Бехнане. Она поспешно поднялась наверх, закрыла крышку и заперла замок.

Вечером вернулась мачеха. Поели они, попили и легли спать. Когда все утихло, мачеха спустилась к Пери-шахзаде и, как всегда, спросила его:

— Что лучше: месяц или солнце? Кто краше: ты или я? А Пери-шахзаде горестно воскликнул:

— Не радует меня ни месяц, ни солнце, ни твоя красота. Краше всех на свете Бехнане!

Женщина подумала, что Бехнане и Пери-шахзаде полюбили друг друга. Тогда она решила выжить Бехнане из дому, пошла к старой колдунье, поведала ей свои горести и попросила у нее совета.

— Дам я тебе медную ленту, — ответила колдунья, — положи ее себе под матрас, и когда станешь поворачиваться с боку на бок,

она громко затрещит. Тогда ты пожалуйся мужу: «Посмотри, дорогой муж, что сделала со мной твоя дочь, слышишь, как трещат все мои косточки. Прошу тебя, мой повелитель, выгони ее...» Так ты избавишься от падчерицы.

Женщина сделала все точно так, как велела ей старая ведьма, и, обманув мужа, взяла с него слово выгнать Бехнане из дому. Утром отец позвал дочь к себе:

— Доченька, сегодня ты поедешь к моему брату. Приготовься, через час я зайду за тобой.

Не прошло и часу, как они пустились в путь. Шли долго-долго, через реки и долины, леса и горы. Наконец подошли к горе, которая снизу доверху поросла лесом.

— Ах! — воскликнул отец. — Я забыл дома то, без чего мне не обойтись. Подожди меня тут.

Той же самой дорогой отец вернулся домой. Бехнане ждала его до вечера, но он так и не вернулся. Когда наступила ночь, она забралась на дерево и просидела там до утра. На рассвете стала она думать, что ей теперь делать. Подумала-подумала и решила искать дорогу домой, да на свое несчастье пошла в другую сторону. Проплутав до полудня, увидела она наконец какой-то дом. Она робко постучала в дверь, и на пороге появился дряхлый старик.

Бехнане рассказала ему о своей беде. Пока она говорила, старик любовался ею: ведь она была красивая, высокая, стройная, с золотистыми длинными косами, с черными, как вишни, глазами, а лицо ее было невинно, как у ребенка. Старик ввел девушку в дом и сказал:

— В этом доме живут сорок разбойников. Если вечером они не примут тебя, то завтра утром мы подумаем, что делать дальше.

Наступил вечер, сорок разбойников вернулись домой и уселись за стол.

— Скажите, сыны мои, если бы у меня была дочь, которую я потерял, и после долгих поисков она нашла бы меня, то кем бы она вам стала? — спросил старик.

Сорок разбойников ответили в один голос:

— Дочь твоя станет нашей сестрой и в этом и в том мире. , Атаман же добавил:

— Но если твоя дочь красива, то я не хочу быть ей братом. Старик пошел за девушкой и привел ее в комнату. Атаман

взглянул на Бехнане и увидел, что Аллах одарил ее такой красотой, равной которой нет в мире. Он удивился и восхитился так, что даже глаза закрыл.

— Эта девушка не родственница мне, — повторил он, — но она будет теперь моей дочерью.

Вот как сильно полюбил девушку атаман!

Оставим Бехнане счастливо жить у разбойников, а сами давайте вернемся в старый дом девушки...

Как только отец выгнал Бехнане, мачеха сразу выздоровела и пошла к Пери-шахзаде и спросила его:

— Что лучше: месяц или солнце? Кто краше: ты или я?

— Не радует меня ни месяц, ни солнце, ни моя красота, ни твоя прелесть. Краше всех на свете Бехнане! — ответил Пери-шахзаде.

— Глупец, — рассвирепела злая женщина, — я прогнала твою Бехнане в горы. Там ее растерзали волки, там ее заклевали птицы.

Но Пери-шахзаде рассказал ей, где живет Бехнане и как она счастлива, — ведь он был сыном падишаха пери и все знал. Тут женщина снова пошла к колдунье и попросила дать ей волшебный перстень. Колдунья исполнила ее просьбу. Взяв перстень, учительница пошла в дом, о котором говорил ей Пери-шахзаде.

— Ах, моя дочь, ненаглядная моя дочь, вероломный отец бросил тебя в горах, насилу я нашла тебя! Выйди, покажись мне хоть разок, беспокоюсь я: не поблекла ли от горя твоя красота.

Девушка ответила, что повидаться с мачехой не может, потому что дверь заперта и открыть ее нельзя.

— Ах, беда какая, ну ничего, просунь хоть свой пальчик. Я подарю тебе перстень на память!

Девушка просунула палец, и не успела мачеха надеть на него перстень, как Бехнане упала на землю и умерла. Мачеха, потеряв разум от радости, вернулась домой.

Вечером пришел атаман и увидел, что девушка лежит на полу, словно мертвая. Поднял он ее на руки, уложил в постель, окликнул несколько раз и, убедившись, что она не просыпается, горько заплакал. Вернулись его товарищи и, узнав, что девушка умерла, решили ее похоронить. Сделали гроб, одели Бехнане в красивые одежды, положили ее в гроб и отнесли его на вершину горы; там и оставили. Атаман каждый день поднимался на гору и оплакивал Бехнане.

Однажды сын султана этой страны гулял вместе со своим воспитателем и увидел на горе мерцанье огонька.

— Лала, — крикнул он, — пойдем-ка посмотрим!

Они поднялись на гору, открыли гроб. Юноша, поразившись красотой Бехнане, решил перенести гроб с ее телом в свой дворец. Вдвоем они подняли его и понесли, а во дворце уложили девушку в постель.

— Если ты и мертвая так прекрасна, то какова же ты была живая? — восклицал сын султана, в голоде и холоде проводя возле Бехнане целые дни. Рассказали об этом султану, он разгневался и приказал обмыть труп и закопать его в землю. Но во время обмывания сняли с пальца девушки перстень, и она мгновенно ожила. Мало-помалу пришла в себя, рассказала все, что с ней случилось.

Скоро сын султана женился на Бехнане, а через год она стала матерью. Но пусть ребенок растет родителям на радость, а мы с вами вернемся в дом мачехи.

Как-то учительница опять пристала к Пери-шахзаде:

— Что лучше: месяц или солнце? Кто краше: я или ты?

— Не радует меня ни месяц, ни солнце, ни моя красота, ни твоя прелесть. Краше всех на свете Бехнане!

— Что ты говоришь? — возмутилась злая женщина. — Ведь она умерла.

Тут Пери-шахзаде поведал ей о том, что сын султана женился на Бехнане. Услышала это учительница, в третий раз пошла к колдунье и попросила ее сделать волшебную иглу. Получив от колдуньи иглу, учительница отправилась во дворец и попросила слуг:

— Оставьте нас одних с моей дочерью, мы немного побеседуем.

Слуги вышли, и мачеха, лаская Бехнане, незаметно вонзила в нее волшебную иглу. Бехнане тут же превратилась в птицу и улетела. А женщина одела ее платье, позвала слуг и стала кричать на них:

— Вы оставили меня одну и вот посмотрите, что со мной сталось! Придет мой муж, сын султана, он изобьет вас палками.

Сын султана, вернувшись вечером домой и увидев, как подурнела и поблекла его жена, очень рассердился и изругал слуг. Позвали лекарей. Женщина сказала им, что она щедро вознаградит их, только бы они вылечили ее. Лекари приезжали каждое утро, но ни один из них и не собирался лечить больную. Через несколько дней старший садовник, который спал в саду султана, услышал такое, увидел такое, что очень удивился. На одну из трех веток розового куста села птица и позвала садовника:

— Садовник, а садовник!

— Чего ты хочешь? — ответил садовник, с удивлением глядя на небывало красивую птицу.

— Большой шахзаде спит?

— Да, спит.

— А маленький шахзаде тоже спит?

— И он тоже спит.

— Пусть они спокойно спят, пусть вокруг них цветут розы, а сохнут пусть те ветви, на которые я сажусь, — сказала так дивная птица и улетела. А ветка, на которой она сидела, сразу засохла.

Садовник рассказал все это сыну султана... Наутро птица снова прилетела, и снова засохли ветки, до которых она дотрагивалась. Сын султана смазал розы смолой и спрятался в шалаше садовника. Как обычно, прилетела птичка и сказала:

— Пусть спит сын султана, пусть вокруг него цветут розы, а те ветви, на которые я сажусь, — сохнут.

Она взмахнула крыльями, пытаясь улететь, но ее лапки увязли в смоле. Подбежал шахзаде, снял птичку с ветки, посадил в клетку и стал ухаживать за ней.

Узнав об этом, коварная мачеха сказала лекарям:

— Попросите моего мужа, чтобы он зарезал птицу, которая живет у него, и дайте мне съесть ее сердце. Я вам дам по пригоршне золота.

Лекари, желая получить золото, стали упрашивать шахзаде, и тот согласился. Но прежде чем отдать птичку лекарям, он взял ее в руки, чтобы приласкать в последний раз, и нащупал на головке ее что-то твердое. Он раздвинул перья и увидел иголку. Недолго думая, вытащил он иголку — и перед ним тотчас же явилась Бехнане, такая же красивая, как и раньше.

— Мой дорогой муж, это все подлая мачеха-колдунья натворила. Она много раз ввергала меня в беду. Накажи ее, — попросила Бехнане и заплакала. Но вместо слез из ее глаз посыпались жемчужины.

— Ах мерзкая женщина, сейчас я отправлю тебя в ад! — разгневался принц.

Сказав так, он отправился в комнату учительницы, а Бехнане пошла за ним следом.

— Ну, колдунья, пришел твой час! Чего хочешь: тупые ножи в бок или путешествие на поганом муле?

— Ножи — моим врагам, а мне дай мула, — ответила женщина.

Палачи разрубили мерзкую мачеху на сорок частей, погрузили на сорок мулов и пустили их в разные стороны. А принц и Бехнане продолжали жить в мире и согласии

Прикрепленное изображение (вес файла 57.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

И наконец, 21 марта - Международный день кукольника.

Ганс Христиан Андерсен

Директор кукольного театра

В числе пассажиров на пароходе находился пожилой господин; лицо у него было такое веселое, довольное, что, не лги оно только, обладателя его приходилось признать счастливейшим человеком на свете. Да так оно и было — он сам сказал мне это. Оказался он моим земляком, датчанином, и директором странствующей труппы. Всю труппу он возил с собою в большом сундуке: он был директором кукольного театра. Природный веселый нрав господина директора прошел через горнило испытания и закалился благодаря эксперименту одного политехника. Последний превратил директора в истинного счастливца. Сразу я не смекнул, в чем было дело; тогда он подробно рассказал мне всю историю. Вот она.

— Дело было в городе Слагельсе, — рассказывал он. — Я давал представление в зале на почтовой станции; сбор был полный, публика блестящая, но совсем зеленая, за исключением двух-трех пожилых матрон. Вдруг входит господин в черной паре, с виду студент, садится и где следует смеется, где следует аплодирует!.. Зритель не из обыкновенных! Я захотел узнать, кто он такой. Слышу — кандидат политехнических наук, командированный в провинцию просвещать народ. В восемь часов вечера представление мое кончилось, детям надо ведь ложиться спать пораньше, а мое дело заботиться об удобствах публики. В девять часов начал читать лекцию и показывать свои опыты кандидат, и теперь я превратился в слушателя. Да, оно и стоило послушать и поглядеть! Правда, большую часть лекции впору было понять разве пастору, как это у нас говорится, но все же я кое-что понял, а главное, усвоил себе мысль, что если мы, люди, способны додуматься до таких вещей, то должны годиться кое на что и после того, как нас упрячут в землю. Кандидат положительно делал маленькие чудеса, но все выходило у него так просто, естественно! Во времена Моисея и пророков такой политехник прослыл бы за одного из первых мудрецов, а в средние века его бы просто сожгли! Всю ночь я не мог заснуть; на другой день вечером я опять давал представление; кандидат снова присутствовал, и я был, что называется, в ударе. Я слышал от одного актера, что он, играя роли первых любовников, всегда имел в виду одну из зрительниц, для нее одной и играл, забывая всех остальных. Такою "зрительницей" стал для меня кандидат; для него я и играл. Представление кончилось, всю мою труппу вызвали, а меня кандидат пригласил к себе распить с ним в компании бутылочку вина. Он говорил о моем театре, а я — о его науке, и думаю, что оба мы были одинаково довольны друг другом, но я в своем деле все-таки перещеголял его: он-то многих из своих фокусов и сам объяснить не мог. Почему, например, железная пластинка, пропущенная сквозь спираль, намагничивается? Она словно одухотворяется, но как, чем? Вот и с людьми то же самое, думается мне: создатель пропускает их через спираль времени, на них нисходит дух, и вот вам — Наполеон, Лютер или кто-нибудь другой в этом роде. "Мир — ряд чудес, сказал мой кандидат, — но мы так привыкли к ним, что зовем их обыденными явлениями". И он пустился в объяснения; под конец мне стало казаться, что мне как будто приподняли темя и мозговое помещение мое расширилось! Я сознался, что, не уйди уже мое время, я бы сейчас же поступил в политехнический институт, учиться разбирать мир по косточкам, даром что я и без того один из счастливейших людей на свете! "Один из счастливейших людей! — повторил кандидат, словно смакуя мои слова. — Так вы счастливы?" — "Да! — ответил я. — Я счастлив; меня с моей труппой принимают отлично во всех городах. Правда, есть у меня одно желание, которое иногда дразнит меня, как бесенок, и смущает мой веселый нрав... Мне бы хотелось стать директором настоящей труппы!" — "Вы хотели бы оживить своих марионеток? Желали бы, чтобы они сделались настоящими актерами, а вы директором настоящей труппы? — спросил меня кандидат. — Вы думаете, что будете тогда вполне счастливы?"

Сам он этого не думал, а я думал, и мы долго спорили, но каждый остался при своем мнении. Разговаривая, мы не переставали чокаться: вино было доброе, но не простое, что ни говори; иначе пришлось бы объяснить всю историю тем, что я попросту наклюкался! Но пьян я не был, ни-ни!.. Вдруг вижу, всю комнату точно озарило солнцем; лицо кандидата так и светится. Мне сейчас вспомнились сказания о вечно юных богах древности, разгуливавших по свету. Я сказал ему об этом, он улыбнулся, и я готов был поклясться, что передо мною сидит сам переодетый бог или один из сродников богов. Так оно и было; и вот желанию моему суждено было исполниться: куклы должны были сделаться живыми людьми, а я — настоящим директором. По этому случаю мы выпили еще; потом кандидат запрятал всех моих кукол в сундук, привязал его к моей спине и пропустил меня через спираль. Я и теперь еще слышу, как я шлепнулся на пол!

В самом деле, я лежал на полу, а вся моя труппа выпрыгнула из ящика. Куклы превратились в замечательных артистов — это они сами мне сказали, — а я был их директором. Все было готово к первому представлению, но вся труппа желала поговорить со мною, публика тоже. Первая танцовщица заявила, что, если она не будет стоять на одной ножке, сборы падут; она являлась главным лицом в труппе и требовала соответственного обращения с собою. Кукла, игравшая королев, желала, чтобы с нею и вне сцены обходились как с королевой, — иначе она отвыкнет от своего амплуа! Выходной актер, являвшийся с письмами, воображал себя такою же артистическою величиною, как и первый любовник: нет ни малых, ни великих актеров, все одинаково важны в смысле сценического ансамбля! Трагик же требовал, чтобы вся его роль сплошь состояла из одних сильных мест: за ними ведь следуют аплодисменты и вызовы. Примадонна хотела играть только при красном бенгальском освещении — это ей шло, а голубое было не к лицу. Словом, все жужжали, точно мухи в бутылке, а в середине ее сидел я сам — я был директором! Дыхание спиралось у меня в груди, голова кружилась, я очутился в самом жалком положении, в какое только может попасть человек: меня окружала совсем новая порода людей! Я от души желал упрятать их всех опять в сундук и вовеки не бывать настоящим директором! Я и сказал им прямо, что все они, в сущности, только марионетки, а они за это избили меня до полусмерти.

Очнулся я на своей постели, в своей комнате. Как я попал туда от кандидата, знает он, а не я. Месяц светил прямо на пол, а на полу валялся опрокинутый сундук и вокруг него все мои куклы, малые и большие,— вся труппа! Я зевать не стал, спрыгнул с постели, побросал их всех в сундук, которых ногами вниз, которых головой, захлопнул крышку и сам уселся на нее. Вот-то была картина! Можете вы себе представить ее? Я могу. "Ну-с, теперь вы останетесь там! — сказал я куклам. — А я никогда больше не пожелаю оживить вас!" На душе у меня стало так легко, я опять был счастливейшим человеком. Кандидат политехнических наук просветил меня. Я был до того счастлив, что как сидел на сундуке, так и заснул. Утром — скорее, впрочем, в полдень, я непостижимо долго спал в этот день! — я проснулся и увидал, что все еще сижу на сундуке. Теперь я был вполне счастлив: я убедился, что мое прежнее желание было просто глупостью. Я справился о кандидате, но он исчез, как исчезали греческие и римские боги. С тех пор и я остаюсь счастливейшим человеком. Ну, не счастливый ли я в самом деле директор? Труппа моя не рассуждает, публика тоже, а забавляется себе от всей души. И я свободно могу сам сочинять для себя пьесы. Из всех пьес я беру что хочу — самое лучшее, и никто не в претензии. Есть такие пьесы, которыми теперь директора больших театров пренебрегают, но которые лет тридцать тому назад давали полные сборы, заставляли публику проливать слезы: я даю эти пьесы на своей сцене, и малыши плачут, как, бывало, плакали их папаши и мамаши. Я даю "Иоганну Монфокон" и "Дювеке" — конечно, в сокращенном виде: малыши не любят длинной любовной канители; им хоть несчастливо, да скоро. Так-то изъездил я всю Данию и вдоль и поперек, знаю всех, и меня знают все. Теперь вот направляюсь в Швецию; посчастливится мне там, наживу деньжонок — сделаюсь скандинавом (приверженцем идеи объединения всех трех северных государств), а иначе — нет; говорю вам откровенно, как своему земляку!

А я в качестве такового, конечно, не замедлил рассказать о своей встрече вам; такая уж у меня повадка — рассказывать.

Прикрепленное изображение (вес файла 191.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 марта - Сороки (Жаворонки). На Жаворонки день с ночью меряются. Зима кончается, весна начинается. На Руси повсюду существовала вера в то, что в этот день из теплых стран прилетают сорок разных птиц, и первая из них - жаворонок.

Сказка о жаворонке и волке

Польская сказка

Жил на свете жаворонок, и было у него гнездо под кустом. Задумал однажды крот подрыть это гнездо и принялся за дело.

Бедный жаворонок из сил выбивается, кричит, крыльями машет, чтобы крота отогнать и птенцов спасти. Услыхал волк этот шум, подошел поближе и спрашивает:

- Ты чего так раскричался? Не с голоду ли? У меня брюхо совсем свело. День уже на исходе, а сколько ни высматриваю, даже паршивенького зайчишки, и то не попадается.

- Я кричу оттого, что крот хочет мое гнездо разрушить, -ответил ему жаворонок. Волк и говорит:

- Если ты меня накормишь, я спасу твое гнездо.

- Хорошо, я накормлю тебя, - пообещал жаворонок.

- Ну, показывай свой дом! С кротом я живо управлюсь.

Обрадовался жаворонок, подвел волка к гнезду. Засунул волк лапу в нору, вытащил крота и убил.

- Больше крот тебе досаждать не будет. А теперь выполняй обещанное: корми меня, - говорит волк.

- Хорошо, иди за мной.

Жаворонок полетел, а волк побежал за ним следом. Добрались они до какой-то деревни, а там как раз играли свадьбу. Заглянули жаворонок и волк через окно в одну избу и увидели, что столы так и ломятся от яств. Чего там только нет: и жареного, и пареного, и вареного, и печеного.

- Я залечу в избу, а ты сторожи у окна, - говорит жаворонок.

А волк и глаз от стола оторвать не может, слюнки так и текут.

Залетел жаворонок в горницу и давай летать под потолком. Суматоха поднялась, люди бегают за ним, поймать стараются. Полетел жаворонок на кухню и увел за собой и гостей и хозяев.

А волк тем временем влез в окно, набил полное брюхо и был таков.

Вылетел жаворонок через трубу на свободу, а волк и говорит:

- Спасибо тебе, наелся отменно, теперь не мешало бы и попить.

- Идем со мной, - сказал жаворонок и полетел, а волк опять припустился за ним.

Вдруг видят: едет по дороге шинкарь и везет на свадьбу пиво. Жаворонок опустился на бочку. Только шинкарь протянет руку, чтобы схватить его, а жаворонок уже на другом месте сидит и словно поддразнивает. Ловил, ловил его шинкарь, разозлился да как запустит топором в пташку! Жаворонок снова увернулся, а топор попал в бочку и расколол ее.

Тут уж волк попил пива вволю. А потом и говорит:

- Теперь я хочу повеселиться.

- Идем со мной, будет тебе веселье, - пообещал жаворонок.

Опять жаворонок полетел, а волк побежал за ним. Видят они - отец с сыном молотят на гумне хлеб. Жаворонок полетел на гумно, а волку сказал, чтобы смотрел издали.

Сын увидел птичку и бросился за ней. А жаворонок вспорхнул и сел отцу на шапку.

Стой, отец! Не шевелись! Жаворонок у тебя на шапке сидит! - кричит сын.

Тут он как хватит отца кулаком по темени, тот еле на ногах устоял.

А волк от хохоту совсем с ног свалился, даже лапы вывихнул и долго потом ходил прихрамывая.

- Ну, - говорит волк, - всем я доволен: наелся, напился, натешился. Пойду-ка домой, в лес.

Увидели люди волка, кинулись за ним, да где там! Его и след простыл.

Прикрепленное изображение (вес файла 126.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 марта - Международный день театра

Александр Куприн

Лавры

Сказочка

– Почтеннейшая публика, прекрасные дамы и милостивые господа! Я тоже, с вашего позволения, расскажу свою историю, из которой вы ясно увидите, как непрочна земная красота и как хрупка и преходяща слава.

Этот голос раздался из самой глубины обширной помойной ямы, где в кислой, вонючей тьме догнивали остатки овощей, картофельная шелуха, безобразные тряпки, кости, веревки, лимонные корки, бумажки, окурки и рыбьи внутренности, где громоздились в куче разбитые бутылки, проволока, жестянки и пустые спичечные коробки и где хозяйничали вволю огромные бурые крысы, мудрые и злые животные с голыми хвостами и острыми черными глазками.

– Позвольте, кто это говорит? – спросила надменно растерзанная грецкая губка, у которой было блестящее прошлое, проведенное в уборной хорошенькой женщины.

– Это я, лавровый лист, – отозвался скромный голос. – Меня, к сожалению, не совсем видно, потому что я сверху придавлен старым башмаком и засыпан каким-то мусором. Но, если судьбе будет угодно когда-нибудь извлечь меня из этих недр на поверхность, я, конечно, сочту долгом представиться всем моим высокочтимым соседям. Я получил хорошее воспитание, вращался в большом обществе и потому знаю светские обязанности.

Так вот моя история, милостивые государыни и государи:

Я происхождением южанин и вырос на Южном берегу Крыма в большой зеленой кадке, обитой железными обручами. Как сквозь какую-то волшебную пелену вспоминаю я небо, море, горы и стрекотание цикад в жаркие ночи. Помню благоухание глициний, струивших вниз свои голубые водопады, и благоухание маленьких белых вьющихся роз, пахнувших фиалкой, и сладкий лимонный аромат магнолий, огромные белые цветы которых были точно выточены из слоновой кости, и роскошный, страстный, горячий запах тысяч штамбовых роз: белых, желтых, палевых, розовых, пунцовых и темно-пурпурных.

Я был тогда молод и мало смыслил в делах житейских, так же мало, как и сотня моих братьев, происшедших от одного и того же ствола. Впервые о великом значении лавровых листьев я узнал в томный летний вечер, когда мимо нас проходила девушка в белом платье вместе с гимназистом. У девушки в рыжих волосах горело пушистым золотом заходящее солнце, а у гимназиста был мрачный вид и пояс, спущенный ниже бедер, отчего ноги его казались до смешного короткими.

– Посмотрите, Коля, – это ведь лавры! – закричала девушка в восторге. – Настоящие лавры! Те самые лавры, которыми награждали поэтов и победителей на Олимпийских играх, которые не давали спать Мильтиаду, которыми увенчали Петрарку...

Но гимназист был, как я потом узнал, влюблен, разочарован, оставлен на второй год в четвертом классе и, кроме того, принадлежал к партии а. а., то есть был "атчаянным анархистом". Он сорвал один листок, растер его между пальцами, понюхал и сказал суровым басом:

– И которые кладут в суп...

Прошло три лета. Я уже порядочно вытянулся и достиг юношеского возраста, когда наше деревцо пересадили в другую кадку, гораздо больших размеров, и вот однажды осенним утром закутали нас в рогожу, обвязали мочалками и отправили на север. Ехали мы и на телеге, и на пароходе, и по железной дороге, и опять на телеге, и, по правде сказать, это было пренеприятное путешествие среди постоянной духоты, темноты и качки. Так мы и приехали в этот большой город, где протекла вся моя шумная и разнообразная жизнь и где под конец моих дней я имею высокую честь беседовать с таким почтенным собранием.

Поместили нас в зимнем саду, в большом пышном доме, похожем на дворец. Над нами была стеклянная крыша, и южная стена теплицы была тоже из стеклянных рам, но искусственный газон, узенькие дорожки, посыпанные песком, и фонтан над бассейном из ноздреватого камня должны были напоминать о настоящей природе. Несколько раз в год во дворце бывали блестящие балы. Тогда лавровые деревья вместе с пальмами и другими большими растениями перетаскивались из зимнего сада в комнаты, на лестницу и даже на подъезд, покрытый, как шатром, полосатым тиком. Какое общество я перевидал в эти дни, какие прекрасные женщины, выхоленные в лучших человеческих оранжереях, пробегали мимо меня наверх по ступеням, устланным толстым красным ковром, перебирая своими маленькими ножками в белых атласных туфельках. Какие плечи, руки, кружева, жемчужные ожерелья на обнаженных шеях. Какие ленты, звезды, бакенбарды, шпоры, мундиры, фраки, цветы в петличках, какая чудесная музыка, свет, запах духов! И все это прошло, как сон. Однажды зимним днем, когда снег шел так густо-густо и такими огромными хлопьями, как будто бы кто-то там наверху уничтожал всю свою корреспонденцию, накопившуюся за тысячу лет, пришли мужики и перенесли нас в большую пустую комнату, посредине которой лежал на черном возвышении, в длинном серебряном ящике, седой человек с закрытыми глазами и с бледным лицом, улыбавшимся мудрой и благодарной улыбкой. Приходили и уходили люди, очень много людей, пели, говорили нараспев, опять пели, и вся комната наполнялась тогда синим пахучим дымом, в котором тепло и мглисто мерцали огоньки свечей. И было очень странно видеть, как все глядели на лежавшего и говорили только о нем и пели только про него, а он все лежал и лежал, не открывая глаз и тихо улыбаясь.

Когда его унесли и запах синего дыма еще стоял в пустой комнате, пришли веселые люди в красных рубашках и замазали белой краской оконные стекла. А меня с моими братьями взяли на плечи двое рабочих и понесли через весь город в цветочный магазин. Несмотря на холод, весело было мне глядеть сверху на экипажи и вагоны и на головы тысячной толпы.

Но в цветочном магазине я пробыл недолго. Нас купил какой-то трактирщик и поставил в зале между столиками, в сомнительной компании с искусственными пальмами. Плохая это была жизнь. Нас часто забывали поливать, а в нашу кадку каждый день набрасывали пропасть сигарных и папиросных окурков. По вечерам играл орган, визжали скрипки, в воздухе висел чад и дым, а в стеклянном аквариуме стояли неподвижно, едва пошевеливая плавниками, большие, темные, издыхающие рыбы. Время от времени слышал я знакомые фразы о Мильтиаде и Петрарке, но только скучал от них. Время и жизненный опыт состарили меня. Потом хозяин наш разорился. Кто-то скупил за долги и орган, и столики, и белые салфетки, и аквариум. Но растений новый владелец не любил. И мы опять попали в цветочный магазин.

Не буду распространяться подробно об этом тусклом времени. Скажу только, что часто брали нас напрокат и украшали нами то лестницы во время платных балов, то церкви, то рестораны под Новый год, то кухмистерские в свадебные вечера. Всего и не упомню.

Но раз глубокой осенью пришли в магазин двое: девушка в непромокаемом плаще и краснощекий, курчавый, веселый и шумный студент, в котором я узнал прежнего мрачного гимназиста, свидетеля моего детства. Они заказывали лавровый венок, небольшой, простой лавровый венок и к нему широкую красную ленту с надписью золотыми буквами: на одной половине – "Гению русской сцены", а на другой – "От учащейся молодежи".

Да, это был мой смертный приговор. В тот же день меня отстригли от родного ствола и сплели в кружок с другими листьями. А вечером человек в красном фраке с золотыми пуговицами пронес меня между двумя рядами сидящих людей, передал другому человеку, а этот передал третьему, который нагнулся сверху, чтобы взять меня. Этот третий, сильно освещенный огнями, был в черном бархатном камзоле, в черных чулках в обтяжку и в белокуром парике. Он улыбался счастливо, искательно, гордо и неестественно, и вот я увидел с высоты много сотен человеческих лиц, как смутно-бледные пятна. Одни пятна, пятна, пятна. Я услышал рев и плеск толпы и убедился, что лицо, к которому я прикасался, было влажно и горячо. И долгое время на моей нижней стороне сохранялся жирный розовый мазок грима. Так началась наша общая жизнь с этим бритым рослым человеком и продолжалась много-много лет. Жили мы и в больших, просторных комнатах гостиниц, и на чердаках, и в подвалах. Когда временами бритый человек терял равновесие и пошатывался, то он снимал нас с гвоздя, прижимал к губам и мочил слезами. "Этот скромный венок – самый лучший дар признательных и чистых сердец! – восклицал он блеющим голосом. – Положите его со мной в могилу". А иногда кричал своему слуге: "Убери к черту этот банный веник, вышвырни его за окошко!" Но в конце концов все-таки вышвыривать нас не позволял. Но... все проходит и все повторяется в этом мире. Однажды черные лошади с белыми султанами на головах повезли моего бритого человека, лежавшего под балдахином в узком ящике, на край города. Мы с другими венками ехали сзади него на маленькой повозочке, а позади нас шла толпа. Люди опять попели, поговорили, покадили знакомым мне синим дымком, опустили в яму бритого человека и разъехались.

Прошло лето, осень, и наступила зима. Над бритым человеком положили мраморную плиту и поставили часовенку. Какая-то дама в черном навещала нас изредка и смахивала пыль с венков. Венки были разные: из иммортелей, и из живых цветов, и из зеленой жести, и из крашеной материи. Были и серебряные венки, но их увезли сейчас же после того, как зарыли бритого человека в землю. А мы все так и висели по стенкам часовни, разрушаясь от времени, от ветра и от сырости.

И однажды дама в черном сказала сторожу:

– Пожалуй, надо убрать некоторые венки. Уж очень некрасиво. Вот этот, этот и тот...

И правда, у всех у нас вид был неказистый: краски слиняли, цветы сморщились, листья покоробились и обломались. В тот же день сторож забрал нас и свалил в темную, холодную каморку позади своего жилья, вместе со всяким хламом. Сколько я там пролежал времени, я не могу сказать. Может быть, неделю, может быть, десять лет. Время точно остановилось: да и я сам уже был почти мертвецом. Как-то зашел к сторожу знакомый старьевщик, и нас вытащили на свет божий. Перебирая всякую рухлядь, он взял в руки лавровый венок, поглядел на него с усмешкой, понюхал и сказал:

– Ничего... Годится и этот. Еще пахнет. Он ощипал венок, вымыл листья, чтобы придать им свежий вид, и отнес в мелочную лавочку, и я долго пролежал на полочке в бумажном мешочке, пока не пришла однажды утром кухарка из дома напротив.

– На копейку перцу, на три луку, на копейку лаврового листа, на три копеечки соли, – просыпала она скороговоркой.

Толстая потная рука опустилась в тюрик и бросила меня на весы. Через час я уже кипел в супе, а вечером меня выплеснули в грязное ведро, а дворник отнес меня на помойку. Здесь и окончилась моя долгая, пестрая жизнь, начавшаяся так поэтично...

Рассказчик помолчал и прибавил со вздохом:

– Все проходит в этом мире...

Слушатели молчали задумчиво. Молчали, поводя усами, бурые умные крысы с голыми хвостами. Один только древний шагреневый переплет, когда-то облекавший очень глубокомысленную книгу, сказал наставительно:

– Все проходит, но ничто не пропадает. Но старый башмак зевнул во весь свой разодранный рот и сказал лениво:

– Ну, это, знаете ли, не утешительно...

Прикрепленное изображение (вес файла 394.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

На 28 марта в этом году выпадает Вербное воскресенье

А. П. Чехов

Верба

Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Т.?

Кто ездил, тот, конечно, помнит и Андреевскую мельницу, одиноко стоящую на берегу речки Козявки. Мельница маленькая, в два постава… Ей больше ста лет, давно уже она не была в работе, и не мудрено поэтому, что она напоминает собой маленькую, сгорбленную, оборванную старушонку, готовую свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если бы она не облокачивалась о старую, широкую вербу. Верба широкая, не обхватить ее и двоим. Ее лоснящаяся листва спускается на крышу, на плотину; нижние ветви купаются в воде и стелются по земле. Она тоже стара и сгорблена. Ее горбатый ствол обезображен большим темным дуплом. Всуньте руку в дупло, и ваша рука увязнет в черном меду. Дикие пчелы зажужжат около вашей головы и зажалят. Сколько ей лет? Архип, ее приятель, говорит, что она была старой еще и тогда, когда он служил у барина во «французах», а потом у барыни в «неграх»; а это было слишком давно.

Верба подпирает и другую развалину — старика Архипа, который, сидя у ее корня, от зари до зари удит рыбку. Он стар, горбат, как верба, и беззубый рот его похож на дупло. Днем он удит, а ночью сидит у корня и думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут… Оба на своем веку видывали виды. Послушайте их…

Лет 30 тому назад, в вербное воскресенье, в день именин старухи-вербы, старик сидел на своем месте, глядел на весну и удил… Кругом было тихо, как всегда… Слышался только шёпот стариков, да изредка всплескивала гуляющая рыба. Старик удил и ждал полдня. В полдень он начинал варить уху. Когда тень вербы начинала отходить от того берега, наступал полдень.

Время Архип узнавал еще и по почтовым звонкам. Ровно в полдень через плотину проезжала Т—я почта.

И в это воскресенье Архипу послышались звонки. Он оставил удочку и стал глядеть на плотину. Тройка перевалила через бугор, спустилась вниз и шагом поехала к плотине. Почтальон спал. Въехав на плотину, тройка почему-то остановилась. Давно уже не удивлялся Архип, но на этот раз пришлось ему сильно удивиться. Случилось нечто необыкновенное. Ямщик оглянулся, беспокойно задвигался, сдернул с лица почтальона платок и взмахнул кистенем. Почтальон не пошевельнулся. На его белокурой голове зазияло багровое пятно. Ямщик соскочил с телеги и, размахнувшись, нанес другой удар. Через минуту Архип услышал возле себя шаги: с берега спускался ямщик и шел прямо на него… Его загоревшее лицо было бледно, глаза тупо глядели бог знает куда. Трясясь всем телом, он подбежал к вербе и, не замечая Архипа, сунул в дупло почтовую сумку; потом побежал вверх, вскочил на телегу и, странно показалось Архипу, нанес себе по виску удар. Окровавив себе лицо, он ударил по лошадям.

— Караул! Режут! — закричал он.

Ему вторило эхо, и долго Архип слышал это «караул».

Дней через шесть на мельницу приехало следствие. Сняли план мельницы и плотины, измерили для чего-то глубину реки и, пообедав под вербой, уехали, а Архип во всё время следствия сидел под колесом, дрожал и глядел в сумку. Там видел он конверты с пятью печатями. День и ночь глядел он на эти печати и думал, а старуха-верба днем молчала, а ночью плакала. «Дура!» — думал Архип, прислушиваясь к ее плачу. Через неделю Архип шел уже с сумкой в город.

— Где здесь присутственное место? — спросил он, войдя за заставу.

Ему указали на большой желтый дом с полосатой будкой у двери. Он вошел и в передней увидел барина со светлыми пуговицами. Барин курил трубку и бранил за что-то сторожа. Архип подошел к нему и, дрожа всем телом, рассказал про эпизод со старухой-вербой. Чиновник взял в руки сумку, расстегнул ремешки, побледнел, покраснел.

— Сейчас! — сказал он и побежал в присутствие. Там окружили его чиновники… Забегали, засуетились, зашептали… Через десять минут чиновник вынес Архипу сумку и сказал:

— Ты не туда, братец, пришел. Ты иди на Нижнюю улицу, там тебе укажут, а здесь казначейство, милый мой! Ты иди в полицию.

Архип взял сумку и вышел.

«А сумка полегче стала! — подумал он. — Наполовину меньше стала!»

На Нижней улице ему указали на другой желтый дом, с двумя будками. Архип вошел. Передней тут не было, и присутствие начиналось прямо с лестницы. Старик подошел к одному из столов и рассказал писцам историю сумки. Те вырвали у него из рук сумку, покричали на него и послали за старшим. Явился толстый усач. После короткого допроса он взял сумку и заперся с ней в другой комнате.

— А деньги же где? — послышалось через минуту из этой комнаты. — Сумка пуста! Скажите, впрочем, старику, что он может идти! Или задержать его! Отведите его к Ивану Марковичу! Нет, впрочем, пусть идет!

Архип поклонился и вышел. Через день караси и окуни опять уже видели его седую бороду…

Дело было глубокою осенью. Старик сидел и удил. Лицо его было так же мрачно, как и пожелтевшая верба: он не любил осени. Лицо его стало еще мрачней, когда он увидел возле себя ямщика. Ямщик, не замечая его, подошел к вербе и сунул в дупло руку. Пчелы, мокрые и ленивые, поползли по его рукаву. Пошарив немного, он побледнел, а через час сидел над рекой и бессмысленно глядел в воду.

— Где она? — спрашивал он Архипа.

Архип сначала молчал и угрюмо сторонился убийцы, но скоро сжалился над ним.

— Я к начальству снес! — сказал он. — Но ты, дурень, не бойся… Я сказал там, что под вербой нашел…

Ямщик вскочил, взревел и набросился на Архипа. Долго он бил его. Избил его старое лицо, повалил на землю, топтал ногами. Побивши старика, он не ушел от него, а остался жить при мельнице, вместе с Архипом.

Днем он спал и молчал, а ночью ходил по плотине. По плотине гуляла тень почтальона, и он беседовал с ней. Наступила весна, а ямщик продолжал еще молчать и гулять. Однажды ночью подошел к нему старик.

— Будет тебе, дурень, слоняться! — сказал он ему, искоса поглядывая на почтальона. — Уходи.

И почтальон то же самое сказал… И верба прошептала то же…

— Не могу! — сказал ямщик. — Пошел бы, да ноги болят, душа болит!

Старик взял под руку ямщика и повел его в город. Он повел его на Нижнюю улицу, в то самое присутствие, куда отдал сумку. Ямщик упал перед «старшим» на колени и покаялся. Усач удивился.

— Чего на себя клепаешь, дурак! — сказал он. — Пьян? Хочешь, чтоб я тебя в холодную засадил? Перебесились все, мерзавцы! Только путают дело… Преступник не найден — ну, и шабаш! Что ж тебе еще нужно? Убирайся!

Когда старик напомнил про сумку, усач захохотал, а писцы удивились. Память, видно, у них плоха… Не нашел ямщик искупления на Нижней улице. Пришлось возвращаться к вербе…

И пришлось бежать от совести в воду, возмутить то именно место, где плавают поплавки Архипа. Утопился ямщик. На плотине видят теперь старик и старуха-верба две тени… Не с ними ли они шепчутся?

Прикрепленное изображение (вес файла 559.7 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 368.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - День дурака (День смеха).

Сергей Анатольевич Седов

Дурак Миша

Жил в нашем дворе еще один дурак. Звали его Миша.

Вот вышел он во двор и как засмеется:

- Ха- ха- ха! Ха- ха- ха!!!

Все собрались вокруг:

- Что смешного? - спрашивают. В чем причина хохота?

А Миша безо всякой причины:

- Ха- ха- ха! Ха- ха- ха- ха- ха- ха!!! - ну дурак же. . .

Все стояли- стояли, удивлялись- удивлялись. . . - и тоже засмеялись:

- Ха- ха- ха! Ха- ха- ха! Ха- ха- ха! Ха- ха- ха!

Все- все засмеялись: дворники, старушки, слесари - сантехники и даже министры. Только один премьер- министр не смеялся. Была у него дочка, такая красавица!

Подбежала к Мишке и заплакала:

- У- у- у- у! У- у- у- у!

Мишка взглянул на нее и еще громче захохотал:

- Ха- ха- ха- ха- ха- ха! . . . Ты чего. . . Ха- ха- ха.., - спрашивает, - Плачешь?

- Как же мне не плакать- ать- ать- ать? - отвечает прекрасная девушка, - Ведь я тебя, дурака, люблю- у- у- у- у- у- у- у!

Ха- ха- ха- ха- ха! . . . И я тебя. . . ха- ха- ха. . . люблю. . . ха- ха- ха. . . - залился дурак пуще прежнего.

- Тебе хо- ро- шо- о- о- о! А меня за- муж от- да- ю- у- у- у- ут!

- Ха- ха- ха! Ха- ха- ха! - Мишка от смеха упал даже, хохочет, по траве катается, - Ха- ха- ха! . . . А за кого отдают- то?. . . Ха- ха- ха!

- За ужа- а- а- а- асного Лю- ци- фе- е- е- е- ера! У него уши как та- ре- е- ел- ки, щеки как подуу- у- у- ушки- и- и- и, глаза как насто- о- о- ольные лам- пы- ы- ы- ы- ы. . .

А Мишка умирает от смеха:

- Ха- ха- ха! . . . Ой, не могу! . . . Ха- ха- ха! . . . Как тарелки! . . . Ха- ха- ха. . . Как подушки. . . Ха- ха- ха! . . . Как настольные лампы! . . . Ха- ха- ха! . . .

Смеялся- смеялся, катался- катался, смотрит- а красавица- то исчезла. Сквозь землю провалилась! Тогда наш дурак прыснул в последний раз: "Гы- гы- гы! "- и пошел в Подземное Царство. . .

Пришел, смотрит: сидит Люцифер безжалостный на своем троне. И подходит к нему наша красавица, дочка премьер- министра. Подошла, глянула на жениха своего и… в обморок упала. От ужаса.

Интересно стало дураку, подошел он поближе к ужасному Люциферу и:

- Ха- ха- ха! - как заржет!

- Ты что себе позволяешь? - заревел противный Люцифер, - У нас тут, в подземном царстве, смеяться запрещено!

А дурак знай себе смеется:

- Уши- то, уши. . . ха- ха- ха!.как тарелки! Щеки- то, щеки… ха- ха- ха… как подушки! . . . А глаза- то, глаза. . . ха- ха- ха. . . как настольные лампы!

Приказал всемогущий Люцифер своим слугам, чтобы они дурака схватили- казнили, а они не могут- смеются! У Мишки- то , смех заразительный. Вот они и заразились: катаются по подземелью, все свои пистолеты с алебардами разбросали. Только один Люцифер не смеялся. Ему нельзя было веселиться! Потому что у него в животе с незапамятных времен лежали две авиационные бомбы и одна противотанковая мина. Они запросто могли взорваться от сотрясения живота. Вот Люцифер и крепился изо всех сил, чтобы не засмеяться. Целый день крепился и второй тоже, а на третий день не выдержал, захихикал. Бомбы в животе затряслись, об мину стукнулись и. . . БУММ!!!

Очнулась красавица, смотрит: вместо подземного царства солнышко светит, речка течет. А вместо Люцифера ужасного- дурак любимый, Мишка ненаглядный. Одним словом, счастье наступило, огромное. Кто бы мог подумать!

Прикрепленное изображение (вес файла 249 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 1 апреля - Международный день птиц

Серый воробышек

Алтайская сказка

Давно-давно на голубом Алтае жил Байбарак, пребогатый бай. Скота у него в долинах было — как муравьев

на муравейнике. Рабам своим Байбарак счета не знал. Был он жадный и злой. Если чужая собака к его стойбищу подбегала кость погрызть, он ту собаку на месте убивал. Если путник на его пастбище останавливался коня покормить, он того путника плетьми порол.

Был у него пастух Кодурлу. Лето и зиму пас отару овец. Под дождем и снегом, под ветром и знойным небом пастух постарел — крепкие кости его ослабели, зоркие глаза притупились, ноги передвигать сил не стало.

Заметив старость пастуха, Байбарак позвал его в свою богатую кошомную юрту.

— Довольно тебе, старик, на моем стойбище без дела жить, — сказал Байбарак. — Удались на покой.

— Куда мне идти? — сквозь слезы спросил Кодурлу. — У порога вашего отца я на ногах ходить стал, мальчишкой таскал ему дрова из лесу. Ваш скот всю жизнь пас. Пожалейте меня, старого человека, не гоните. Долго мешать вам не буду...

— Ты думаешь, у меня нет других дел, как только. с тобой разговаривать? — закричал Байбарак, черные глаза его кровью налились, толстые губы заподергивались. — Свет широк — куда хочешь, туда и шагай.

Отошел Кодурлу от хозяйской юрты, взял свою старуху за руку и пошагал, сам не зная куда. Верный друг его черный пес жалобно завыл, потом по следу пошел догонять хозяина.

Сколько времени старик со старухой шли, они сами не знали. Остановились под мохнатым кедром. Возле кедра текла веселая, светлая речка. Тут старик со старухой поставили шалаш и в нем жить стали. Их верный друг черный пес каждый день ходил на охоту и приносил им то серого зайца, то дикого козла, то краснобрового глухаря.

Бежали месяц за месяцем, кружась, как веретена. Год за годом ползли, как тяжелые медведи. Вот и черный пес постарел, глаза его далеко видеть уже не могли, нос его запах зверя учуять не мог, ноги его стали тяжелыми. Старик Кодурлу загоревал:

"Видно, ко всем нам троим голодная смерть подходит..."

Горы расцветали по-весеннему. В лесу пели птицы.

Одна серая птичка прилетела к стойбищу старика Кодурлу, села на кедровую ветку, и умный черный пес, лежа под деревом, услышал:

— Что ты, четвероногий охотник, пригорюнился? Если ты не можешь теперь зверя настичь, то я помогу тебе... Черный пес поднял голову и увидел на кедровой ветке маленького воробышка.

— Как ты можешь помочь мне? — удивился умный пес. — Ты даже сорок боишься.

— Ты ошибся, я сорок не боюсь, — сказал серый воробышек и спрыгнул на нижнюю ветку. — Я научу тебя легкой, добычливой охоте. Ты сядешь в засаду, а я полечу с другой стороны горы, в лесу шум подыму — зайцы испугаются и прямо на тебя набегут, только успевай ловить.

Черный пес улыбнулся, показал свои пожелтевшие стертые клыки.

— Попробуем.

Вот он сел в засаду в густые кусты, а воробышек полетел с другой стороны высокой горы, зачирикал, крыльями захлопал, в лесу шум поднял, всех зайцев перепугал. Один заяц набежал на черного пса. Черный пес легко поймал зайца и понес его старику со старухой. Той порой к лесу подъехал Байбарак на быстром, как птица. вороном коне, увидел собаку с добычей и зарычал по-медвежьему:

— Кто разрешил тебе моих зверей уничтожать? — схватил свой лук и выпустил стрелу в собаку.

Падая на шелковую траву, черный пес сказал:

— Друг мой, серый воробышек, старика со старухой не забывай...

Воробышек слетел к черному псу, а у того уже глаза затуманились.

— Подожди, Байбарак, я тебе отплачу за друга, — я сказал серый воробышек. Байбарак слов его понять не мог, поднял зайца, привязал к своему седлу и поехал домой. Рабы увидели хозяина, бросились навстречу. Одни подхватили Байбарака под локти и осторожно спустили на землю, другие повели коня расседлывать. Байбарак заторопился в юрту — жене зайца показать. — Меткий стрелок привез тебе подарок. Коня Байбарак очень любил и не позволял уводить я далеко от юрты, часто выходил полюбоваться им. Рабы привязали коня на аркан на лужайке возле реки, а сами ушли ячмень толочь, кожи мять, сапоги и шубы шить. Вдруг откуда-то прилетел серый воробышек, сел коню между ушей и давай ему голову долбить. А то место у коня — самое хлипкое, как у человека висок. Конь головой трясет, катается, а назойливого воробья отогнать не может. Байбарак услышал, что вороной конь, который носил его как на крыльях, от врага не может отбиться, выбежал из теплой юрты и, не задумываясь, выпустил стрелу из тугого лука. Воробышек вспорхнул невредимый, а любимый конь упал без движения. Байбарак ногами затопал и закричал, чтобы рабы уничтожили всех воробьев на земле.

Жена у Байбарака была еще жаднее мужа. Она очень любила кровяную колбасу. Увидев коня мертвым, она обо всем позабыла, побежала кровь конскую в ведро собирать, конские кишки выматывать. Серый воробышек вернулся, сел на голову байской жене и давай долбить.

— Что это за проклятая птица? — взревела байская жена. — Она мою дорогую шапку издолбит, темя проклюет.

Байбарак узнал серого воробышка и страшно обрадовался:

"Дурак воробей смерти просит", — подумал он и выпустил стрелу из лука.

Стрела просвистела в воздухе, голову байской жене расколола, как скорлупу ореха, а воробышек успел улететь невредимым.

Байбарак шубу на себе разорвал, обрывки в соседние долины забросил, а сам голый, рыдая, упал на землю. Имя любимого коня повторял с горечью.

Серый воробышек снова вернулся на байское стойбище, сел самому Байбараку на спину и давай клевать острым клювом между лопаток и царапать когтями, как стальными иголками. Байбарак дико заревел, начал кататься по земле. А воробышек прилип к его спине и такую ямку выдолбил, что раздавить его было невозможно и руками достать нельзя. Байбарак испугался, что воробышек, продолбив спину, доберется до сердца, и закричал, чтобы сбежались все рабы, все прислужники. Рабы прибежали и упали перед баем на колени.

— Подайте мне нож с желтым костяным черенком, острый, как алмаз, — потребовал Байбарак. — Я убью наконец этого негодяя. Убью проклятую птицу.

Прислужники поспешили выполнить требование хозяина — принесли ему нож, острый как алмаз.

Байбарак схватил нож правой рукой и замахнулся на серую птичку. Воробышек перепрыгнул на его левый бок.

— Уж теперь-то я уничтожу тебя! — вскричал Байбарак, сверкнул глазами и изо всей силы ударил ножом... Серый верткий воробышек был уже высоко в воздухе, а Байбарак хрипел на земле... Черная кровь из него ручьем текла.

Умный воробышек, весело чирикая, полетел на пастбище, захватил там байскую отару и пригнал ее к старику Кодурлу.

— Вот тебе овцы, мой старый друг, — сказал воробышек. — Нет теперь Байбарака на голубом Алтае. Ты хозяин этих овец. Молоко овечье пей, мясо ешь, из овчин сшей себе и старухе новые шубы. Долго, счастливо живи под ласковым солнцем.

Старик Кодурлу стоял как столб. Он не знал, что спросить, не знал, что сказать, а когда пришел в себя и понял все, то громко воскликнул:

— Я умирать собрался, ты меня оживил! В груди моей огонь угасал, ты его раздул, милый серый воробышек! Что я могу сделать для тебя хорошего? Чем отблагодарить? Живи со мной, добрая птичка, свей себе гнездо возле дымового отверстия моей юрты!

Серый воробышек так и сделал. В юрте со стариком и старухой прожил всю жизнь, много птенцов выкормил.

А потомки его и сейчас по юртам гнездятся и дружат с человеком.

Прикрепленное изображение (вес файла 108.3 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

И кроме всего этого, 1 апреля - Именины домового.

Автор под ником IKTORN

Старый Дом, Еще одна сказка про домового

Дому было тяжело, он устал от самого себя. Он был настолько старым, что даже не помнил людей, построивших его. Иногда, очень смутно, вспоминалось ему, как в него вселилась первая семья. Нет, их лиц он уже не помнил, помнил просто много света, радости и смеха. Звонкого детского смеха. Он был тогда совсем новым, поселившаяся же семья - совсем молодой. На его глазах росли и взрослели дети, старели хозяева. Потом дети выросли и разъехались, хозяин состарился и умер. Дому было тогда очень тяжело, он думал, что тоже умрет. Но нет, его продали другой семье и он словно пережил вторую молодость. Так повторилось еще несколько раз.

"Жизнь идет по кругу," - был уверен дом. А потом он вдруг оказался старым и никому не нужным. Он понял, что отжил свой век, но был слишком хорошо построен, чтобы попросту развалиться. Да еще домовой этот...

Последние хозяева то ли забыли, то ли не знали, как позвать его за собой, вот и остался он за хозяйством приглядывать.

- Эх, если бы не ты - развалился бы я уже давно и не мучился, - ворчал дом нa него.

- Так, а я тебе чем мешаю? - удивлялся домовенок, латая прохудившийся пол.

- Ты же чинишь меня без конца!

Домовой с удивлением посмотрел на свои руки и молоточек в них:

- Хм, и то правда. Но тут, видимо, ничего не поделаешь. Натура такая.

Дом печально ухнул. Мирно дремавший под лавкой кот подпрыгнул испуганно, потом недовольно обвел взглядом комнату, зыркнул на домового и важно направился к выходу. Он терпеть не мог, когда домовой начинал спорить с домом.

- Ну вот, кота моего испугал почем зря, - заворчал домовой и полез на печь, проверить, не появилась ли там паутина. Дом же еще раз вздохнул и погрузился в полудрему. Последние годы сны были ярче действительности.

"Может и в самом деле собрать пожитки да уйти? - думал временами домовой, - Вон новостроек сколько в городе. А то и вправду, латаю его, чиню, а ему и стоять то уже в тягость".

Потом же, пройдясь по комнатам, давно ставшими родными, решал, что еще не время.

"Попозже, попозже," - твердил он себе, хотя и понимал, что никто и никогда здесь уже не поселится.

* * *

Домовой проснулся от того, что кот тормошил его лапой. По его испуганным глазам он сразу понял, что что-то случилось.

- Что происходит? - спросил он у дома.

- Не знаю еще. Люди какие-то... - проскрипел тот.

Домовой подполз к краю печи и глянул вниз. Двое мужчин возились с мешком посередине комнаты. Когда они развязали мешок, в нем оказалась белокурая девочка лет пяти-шести. Ее ручки были связаны, рот заклеен пластырем. Ребенок был без сознания.

- Уууу, красавица какая, - протянул, тот кто помоложе.

- Ты еще глаз ее не видел! - радостно добавил второй, - Каждый на десятку зелени тянет!

- Слышь, Серега, а что за хаза такая? - молодой оглянулся по сторонам.

- Да я ее давно присмотрел. В поселок этот давно никто носа не кажет. Все дома прогнили, а этот стоит. Вон, все окна целы до сих пор.

- А Доктор знает куда ехать?

- Знает, знает. А вот и он, кажись. Иди-ка, Макс, открой ему.

Было слышно, как возле дома остановилась машина.

- Что это? - шепотом, будто люди могли услышать что-то кроме скрипа, спросил домовой.

Кот ничего не отвечал и только нервно топтался на месте передними лапами.

- Не знаю, но это плохо, очень плохо, - проскрипел дом.

- Они что, ребенка украли? - домовому стало страшно от собственных предположений.

- Вот, милости просим, - Серега пригласил внутрь человека, которого они называли "доктором". Тот был скорее похож на стервятника в очках с тонкой оправой.

- Хорошее местечко нашли, - прокаркал тот, деловито осматривая прихожую, - Где товар?

- Вот, в лучшем виде. Спит, - заискивающе указал на девочку Макс. Было сразу видно, что они с напарником побаиваются Доктора.

То присел на корточки и начал поднимать ей веки, осматривая белки глаз.

- Док, мы все проверили, - делано обиженным голосом протянул Серега.

- Знаю я вас, козлов, - безразлично ответил Доктор, - в прошлый раз пацана притащили, а он Боткина переболел. Мне чуть голову не оторвали. Ну, тут все в порядке, - он поднялся, - короче, сейчас даю пятнадцать, остальное - через неделю получите.

"Горе-то какое! Что же делать? Что делать?" - в ужасе причитал домовой, оглядываясь по сторонам, словно ища подсказку. Кот испуганно жался к стене, дом тоже не мог от страха выговорить ни слова, только скрипнул половицей да начал потрескивать пересохшим деревом оконных рам.

- Ты уверен? - прошептал домовой.

- Вполне, - был ответ.

- Рыжий, ты с нами?

Кот перестал жаться к стене и отчаянно кивнул головой.

Преступники уже пересчитали деньги и начали натягивать мешок на спящего ребенка, как стены дома вдруг задрожали. Задребезжали оконные стекла, заходила ходором посуда в серванте.

- К выходу! - скомандовал Доктор и попытался взять ребенка на руки.

Неизвестно откуда выпрыгнувший кот полоснул его когтями по лицу, стараясь попасть по глазам. Доктор взвыл и выпустил ценный груз. Макс и Сергей застыли в ужасе на выходе - входная дверь захлопнулась перед их носом, на петли медленно и верно лег тяжелый засов. Они заметались, тщетно пытаясь открыть дверь.

Дом продолжал дрожать всей своей постройкой.

- Давай, родной!!! Давай! - отчаянно кричал домовой.

- Сам не смогу, - стонал от напряжения дом, - Бей в балку на чердаке! Бей в балку и бегом к девчонке!

Домовой молнией метнулся наверх и ударил плечом в центральную балку. Та выдержала. Еще и еще раз! Балка поддалась и заскрипела. Быстрее вниз!

Треск лопнувшей балки сменился грохотом и звоном разбивающегося стекла. Рушились внутренние стены, летела внутрь кладка столетней давности. Рухнула крыша, погребая все под собой. В считанные секунды от дома ничего не было.

Медленно ложилась пыль на руины крепкого когда-то дома. Мертвая тишина. И только рыжий кот с расцарапанным носом отчаянно мяукал у одного из лежащих обломков стены. Из-под него вдруг показалась рука, похожая на человеческую, кот тут же лизнул ее и потерся загривком. Отлетело в сторону несколько досок и кирпичей и через появившийся проход домовой бережно вытащил девочку и уложил перед чудом уцелевшим крыльцом.

- Спасибо, Рыжий, что выход помог найти, - сказал он, развязывая ребенку руки.

Кот вылизывал ей лицо, чихая от пыли и известки.

- Кошечка, - вдруг открыла глаза девчушка и заулыбалась.

- Жива, - с облегчением вздохнул домовой и сел рядом, рассматривая руины.

- Ну вот, дружище, не зря значит стоял столько лет, - сказал он дому, хотя и знал, что тот уже ничего не может ответить.

* * *

По направлению к городу шли трое. Рыжий кот, держа хвост трубой, гордо ступал впереди, показывая дорогу. За ним шла белокурая девочка, лет шести. Позади же, неся в узелке свои нехитрые пожитки, навстречу новой жизни, шел домовой.

Да и пожитков то тех в узелочке у него - монетка да ленточка красная, да еще щепку взял с собой, отколовшуюся от оконной рамы. На память.

О старом и верном друге.

Прикрепленное изображение (вес файла 166.2 Кб)