Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Сказка для mis.Tery

Джaнни Родaри

Синий светофор

Однaжды со светофором, что висит в Милaне нa площaди Дуомо, случилaсь удивительнaя штукa. Все его огни - и крaсный, и желтый и зеленый - стaли синими. Увидев это, милaнцы рaстерялись и не знaли, что им делaть.

- Можно переходить или нельзя?

- Тормозить или ехaть дaльше?

Всеми своими глaзaми, нa все четыре стороны светофор посылaл один и тот же сигнaл - синий, синий, синий! Тaкой синий, кaким никогдa не бывaет дaже милaнское небо.

Отчaявшись понять что-нибудь, шоферы высовывaлись из окошек, кричaли и гудели, мотоциклисты оглушительно трещaли своими мотоциклaми, a сaмые толстые и вaжные пешеходы кричaли:

- Что зa шутки? Дa вы знaете, кто я тaкой?

Остряки от нечего делaть принимaлись придумывaть подходящие к случaю остроты:

- А вaм не кaжется, что зеленый свет прикaрмaнил коммендaторе? А кaк ему, бедняге, быть, если нa гaзоне перед его виллой не рaстет ни одной трaвинки?

- Слышaли, окaзывaется, весь крaсный свет конфисковaли, потому что нaдо подкрaшивaть рыбок в Центрaльном пaрке,

- Между прочим, знaете, нa что пошел желтый свет? Просто возмутительно! Окaзывaется, им рaзбaвляют оливковое мaсло!

Нaконец прибежaл полицейский, встaл нa перекрестке и нaчaл регулировaть движение. Потом прибежaл другой полицейский и принялся копaться в ящичке, где устaновлен прибор, упрaвляющий рaботой светофорa. Чтобы рaзобрaть прибор, полицейскому, конечно, пришлось выключить ток.

Однaко, прежде чем погaснуть, светофор успел подумaть: "Бедняги! Я же дaл им сигнaл: "Путь в небо свободен", a они!.. Если бы они меня поняли, то дaвно бы уже неслись по небу, кaк вольные птицы. Впрочем, может быть, у них просто не хвaтило смелости?"

Прикрепленное изображение (вес файла 216.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 93.1 Кб)

С. В. Афоньшин

ОБОРОТНИ ХАНА БУРУНДАЯ

Издавна гадают охотные люди о том, как и откуда взялись на Руси гончие псы, прославленные костромичи, от всех других пород отличные и по масти, и по стати, и по голосу. А по мертвой злобе-смелости к зверью дикому им, костромичам, и на свете равных нет и не было. Это они испокон веков русским звероловам в охоте служили, хищных зверей из непролазных чащоб под стрелу и копье выживали, на конных борзятников выставляли. И недаром завидовали на старинных русских гончих знатные иноземные охотники.

В народных сказах и преданиях сквозь выдумку завсегда правда просвечивает дорогим самоцветом- камешком. Без нее, без правды, и выдумка-сказка не живуча. В этой сказке за вымыслом тоже правда кроется. Правда о том, как умные смелые псы от злого хана-басурмана на службу к русскому пареньку-зверолову перешли. И помогали отроку не только зверя добывать, но и очищать родную землю от вражьей нечисти.

За ратью Батыевой, что на Русь грозным оболоком двигалась, бежали псы ордынские, твари злые и сварливые, до русских людей злобные. Привадили их завоеватели на славян нападать, бежавших пленников настигать и терзать. А за кибиткой хана Бурундая, что особо от Батыя шел на земли суздальские, ехал ханский ловчий Гуннхан, зверолов и наездник лихой. Под ним конь крепкий да выносливый, при седле лук тугой да колчан со стрелами, а у правой ноги копье боевое жалом в небо поглядывало. И бежали слева его коня две собаки, как песок пустыни, желтые, словно волки, высокопередые, с глазами раскосыми, кровавыми. Тех псов невиданных получил хан Бурундай в дар от владыки всех гор поднебесных, что сверкали вершинами на самом краю монгольской земли. Были они умны, бесстрашны и смекалисты, и не зря одну собаку звали Халзан, что обозначало Орел, а другую Гюрза-змея. Они выгоняли под копье Гуннхана свирепых барсов и кабанов, заганивали и душили матерых волков, но, в отличие от других монгольских собак, никогда не трогали человека. И тщетно ловчий Гуннхан в угоду своему хану старался пробудить в них злобу жестокую к людям, которых ордынцы пришли покорять.

Словно тайный голос удерживал Халзана и Гюрзу от нападения на русских людей. И вот теперь на земле Руси басурманы-воины смеялись над ханскими собаками:

- Испортились собаки! Любого зверя берут, собак наших душат, а уруса в овчине боятся!

По указке хана ловчий Гуннхан стал собак очень худо кормить и голодных напускал на русских людей. Но исхудавшие от голода Халзан и Гюрза отказывались нападать на людей. Неведомое врожденное благородство не позволяло псам опозорить себя нападением на человека. А хан Бурундай и его ловчий не понимали поведения собак и настойчиво изнуряли их голодом.

После одной битвы с русскими задумал хан Бурундай устроить пир для своих знатных воинов. Для ханского котла дичина понадобилась. И задрожала под копытами ордынских коней приволжская земля. Сам Бурундай с оравой охотников за добычей выехал, скакал по перелескам и крепям, выскакивал на опушки, топтал озимые поля. Халзан и Гюрза, худые до ужаса и страшные своей силой и смелостью, по сторонам рыскали, чутьем и смекалкой в звериных следах разбирались. За ними ловчий Гуннхан с трудом на коне поспевал. Вот прихватили псы свежий олений следок, через болота да чащобы зверя с подвываньем погнали и с глаз и со слуха ушли.

Долго басурманы по лесу метались, к шумам лесным прислушивались, к следам звериным приглядывались. Но по лесам да болотам скакать на коне не так-то привольно, как по полям да степям. И вернулся хан Бурундай со всей свитой к своим шатрам без добычи. А ловчий Гуннхан волей-неволей остался, из конца в конец по лесу метался, прислушивался, принюхивался и после долгой скачки по крепям да долам разыскал собак у крутояра широкой реки. Синей сталью просвечивала она сквозь вековой сосняк, неудержимая и полноводная от осенних дождей. Русский отрок, склонясь над поваленным оленем, искусно работал ножом, свежуя добычу.А поодаль Халзан и Гюрза лежали, голодными глазами подачки ждали, от голода и холода вздрагивали. Тут Гуннхан подскакал, рысьими гдазами нацелился и пролаял визгливо:

- Мои собаки - моя добыча!

И с того визга басурманского осыпался с деревьев первый снег-пороша, притихли пичужки и зверушки лесные. Но не испугался паренек в полушубке овечьем:

- Мой зверь! - спокойно ответил отрок. Ногой на голову оленя наступил, выдернул из оленьего горла стрелу окровавленную и ордынцу ее показал. И все деревья кругом согласно кивнули мохнатыми вершинами. Долго молча с ненавистью глядел Гуннхан на русского охотника, что добычу у басурмана-воина осмелился оспаривать. Но глазом не моргнул отрок. Молча и ловко вспорол оленью тушу, достал сердце с печенью и собакам пополам разделил. Но не успели Халзан с Гюрзой проглотить добычу, как их свирепый хозяин взвизгнул яростно:

- Мои собаки - моя добыча!

И зверски ударил собак своей плеткой-нагайкой. С воем и рычанием собаки отпрянули в сторону, а Гуннхан бешеным конем на зверолова наступал. Но всего-то на три шага отступил паренек, а стрела его сама собой в тетиву уперлась, и лук тугой напружинился. И придержал тут Гуннхан своего коня. По тому, как, не дрогнув, жало стрелы в глаза ему глянуло, понял воин бывалый,

что не промахнется этот урус, не спасут его от русской стрелы ни конь, ни копье, ни сабля острая. И начал незаметно коня назад осаживать, да так, словно бы сам конь, ярясь и храпя, от отрока пятился. Тут паренек проворно пудовый кусок от оленины отрубил и в торбочку свою положил. На остальное рукой махнул:

- Вот теперь все твое!

И, не торопясь, но с осторожной оглядкой, с луком и стрелой наготове, скрылся в сосновом бору. Напрасно Гуннхан улюлюкал вполголоса, посылая собак на отрока. Халзан и Гюрза не подчинились его приказам, отказались нападать на человека и не двинулись с места. Когда шаги зверолова стихли вдали, соскочил ловчий с коня, разрубил оленью тушу на части и приторочил к седлу.

И в поводу повел нагруженного скакуна их хмурого леса. Собаки долго глядели вслед Гуннхану, потом нехотя поплелись за ним, продрогшие, худые и голодные.

У ханской кибитки Гуннхана ждали сам Бурундай и другие знатные воины. Слуги расседлали коня, оленину внесли в кибитку, а седло с войлочным потником и чепраком оставили на ветру, потому что все было пропитано оленьей кровью. После того басурманы забрались в жилье, наварили оленины и стали пировать. А голодные Халзан и Гюрза бродили вокруг, дрожа от холода, и наконец задремали, прижавшись к войлоку кибитки.

Ордынские воины ели оленину, запивали бузой и хвалили удалого зверобоя Гуннхана, его коня и собак, и меткое копье. Потом Гуннхан расхвастался о том, как трудно ему было поспевать лесом за зверем и собаками, какой был этот олень выносливый и хитрый и как долго он не попадал под его копье! И снова все гости хвалили охотника, и его коня, и ханских собак. Только в конце пира Гуннхан вспомнил о собаках. Он сидел покачиваясь и бормотал одно и то же:

- Надо бы накормить собак. Кто накормит собак?

Но все гости и слуги хана Бурундая опьянели от сытой еды и бузы, и никому не хотелось выходить из теплой юрты на холод. Скоро хозяин и все гости войлочной юрты заснули. Люди спали в теплой кибитке, а Халзан и Гюрза сиротливо жались друг к другу и тоскливо глядели в звездное небо. Но не жаловались, не выли.

Над землей поднялся круглый месяц, стало еще холоднее, и собаки стали бродить, подыскивая место потеплее, чтобы свернуться клубком и заснуть. И набрели на брошенные у входа в кибитку седло и чепрак, пропитанные кровью оленя. Псы начали жадно вылизывать кровь, Гюрза из чепрака, а Халзан из войлочного потника. Лизали и лизали, но голод не унимался, становился невыносимее и заставлял собак прихватывать зубами то, что лизали, отрывать кусочки потника и чепрака и проглатывать. Скоро они съели все: Гюрза чепрак из черной верблюжьей шерсти, а Халзан войлочный потник, пропитанный оленьей кровью. Когда от седла и чепрака остались только отдельные клочья, собаки свернулись на земле клубочками и, зябко вздрагивая, заснули под холодным небом с круглой луной посередине.

Спали в теплой кибитке воины, спали и собаки Бурундая, а холодный желтый месяц и редкие звезды глядели на них сверху. Халзану и Гюрзе грезилось, что они преследуют дикого зверя, и они сквозь сон вполголоса взлаивали и подвывали. Кругом было светло, холодно и жутко. Месяцу сверху хорошо видно было, как постепенно менялась окраска спящих собак. Халзан, съевший окровавленный потник, становился краснее и краснее, и наконец шерсть на нем стала совсем багряной, как застывшая кровь. У Гюрзы же, съевшей чепрак, спина и бока темнели и темнели и стали совсем черными, словно покрылись черным блестящим чепраком. Только лапы и голова ее оставались желтыми.

Кончилась ночь, месяц опускался за край земли, с другой стороны показалось солнце, а собаки все спали, и шерсть на них отливала по-новому: у одной багрянцем, у другой крылом ворона. Выспавшись, вышли из кибитки ордынцы. Гуннхан хотел оседлать коня, но на месте седла увидел только клочья чепрака и войлока. А две совсем незнакомые собаки сидели поодаль и, словно насмехаясь, глядели на людей желтыми раскосыми глазами. Одна собака была вся багряная, другая черноспинная и желтомордая. Удивлись Бурундай и Гуннхан и все, кто был с ними.

- Откуда взялись эти странные псы? Или это оборотни?

А Гуннхан закричал:

- Это они сожрали мое седло!

- Это русские лесные колдуны подменили моих собак! Надо расправиться с ними! - крикнул хан Бурундай.

Басурманы повскакали на коней и стали гоняться за Халзаном и Гюрзой, стараясь затоптать, захлестать нагайками. Сначала собаки спасались от конников, бегая среди кибиток, но на помощь хозяевам подоспели сторожевые псы. Увертываясь от копыт и нагаек, собаки-оборотни успели так рвануть двух-трех ордынских псов, что они поползли умирать. Тут люди начали метать в них копья и стрелы, пытались поймать арканами. "Здесь только наши враги!" - подумали Халзан и Гюрза и спорым волчьим махом поскакали к дальнему лесу.

Позади гикала, визжала и лаяла погоня во главе с ловчим Гуннханом, он кричал, призывая расправиться с собаками-оборотнями, которые осмелились съесть его седло. Но зубчатая зеленая стена приближалась, обещала укрытие, и гонимые псы стремительно убегали к ней. Когда же они вынеслись на последний холм, - увидели перед собой широкую полноводную реку, а спасительный лес темнел на том берегу.

Немало ханские собаки переплыли рек и ручьев, глубоких и стремительных, пока служили Гуннхану, но никогда им не приходилось пересекать таких могучих потоков. А шум погони приближался, рос и подгонял.

- За рр-реку! - рявкнула решительная Гюрза.

- За рр-реку! - согласно рыкнул Халзан.

Вода была страшно холодна, по ней плыла ледяная каша-шуга, но для собак была одна дорога - плыть и плыть к синеющему лесу на той стороне этой могучей реки. Две собаки плыли друг за другом, над водой видны были только их желтые головы да кончики хвостов, а набегавшие волны безжалостно их захлестывали и топили.

- Не вернуться ли? - спросила Гюрза, плывшая позади.

- Никогда! - отрубил Халзан.

Тогда Гюрза, стыдясь минутного малодушия, прибавила ходу, обогнала и

поплыла передом. Собаки уже доплыли до середины реки, но другой берег

казался очень далеким.

- Не вернуться ли? - спросил Халзан.

- Никогда! - ответила Гюрза.

Теперь Халзан обогнал Гюрзу и поплыл передом. Так ободряя друг друга и меняясь местами, собаки подплыли к другому берегу реки.

Встревожена деревенька Соколиная у лесной стены над рекой. Изо дня в день с той стороны Волги далекий говор ветром доносится, чужой, басурманский, злое лошадиное ржание, а воронье летит и летит туда, как на званый пир. И совсем нерадостную весть принес вчера Савелий Обушок, зверолов, воротившись с правого берега:

- За Волгой ордынцы!

Всю ночь соколинцы скарб да жито хоронили, скотину в дебри прятали, а с рассветом затаились на берегу в ракитнике, с копьями, топорами да рогатинами. Недолго ждать пришлось. Вот с той стороны к реке конные басурманы повыскакали, за двумя собаками гонятся в диком порыве затоптать, захлестать. И тут удивились соколинцы невиданному:

Две собаки через Волгу плывут!

Посуматошились, погалдели ордынцы и ускакали. Опустел правый берег, а к левому подплывали невиданные странные псы. И когда вышли они на берег песчаный да отряхнулись от ледяной воды, шатаясь от усталости, никто не грозил им ни копьем, ни топором, ни нагайкой. Люди в овчинной одежде манили собак к себе ласковым жестом и словом, бросали кости, кусочки хлеба и мяса.

Но Халзан и Гюрза теперь не доверяли людям. Только на малое время они замерли на месте, словно изучая взглядом толпу людей, один багряный, как сгусток крови, другая черноспинная, желтомордая. И рысцой скрылись в прибрежных зарослях. А соколинцы подивились дикости собак:

- Басурманской породы!

С того осеннего дня Халзан и Гюрза прижились на левой стороне Волги, в краю исконных русских звероловов, но не подходили к жилью человека, а рыскали по полям, лесам и долам, добывая себе пропитание охотой на диких животных. Только в очень холодные ночи они подходили к деревне и ночевали в ометах соломы, чтобы с рассветом снова скрыться в лесу. И дивились смерды-звероловы неслыханным голосам двух собак, когда они заливались на разные голоса, заганивая добычу до изнеможения, насмерть. Казалось, не две, а дюжина собак ревет, поет и плачет в первобытном лесу.

А зверолов Савелий Обушок, после того как в лесу с басурманом из-за добычи поразмолвился, на промысел за Волгу не ходил. Много дней и ночей в своей избушке за работой сидел, наполнял колчаны стрелами верными, убойными, чтобы хватило тех стрел и на зверей лесных, и на ворогов лихих, алчных на чужую добычу, на добро русское. Чернеет под месяцем деревенька Соколиная, словно шапка черная на холм нахлобучена. Только в крайней к лесу избушке оконце светится. При свете лучинки выскабливает отрок стрелы кленовые, наконечники подлаживает и камушком остро затачивает. А старая бабка Удола, дремоту пересиливая, внуку помогает, лучинку сменяет, чтобы огонек не угасал, не чадил, а ровненько светил. Не сидит без дела старая Удола. Каждую новую стрелу под жаром очага калит, выдерживает, чтобы лучинка, древко кленовое, была крепче кости сохатого, не гнулась, не ломалась бы, пронизывала и зверя и басурмана насквозь, как игла острая. А перед тем как в колчан положить, стрелу клочком барсучьей шкуры с пеплом протирала до светла, не переставая напевать, ворожить, внуку в охоте удачу сулить, на супостата-басурмана погибель накликала. Ой, неспроста она прошлой ночью на берег Волги выходила в час самый полуночный, босая, с волосом распущенным и, дрожа от стужи, богам своих предков молилась, глядя в лицо месяцу. И Волге, и земле кланялась, и месяцу со звездами, просила наслать напасть на ворога, что зверем напал и добычу отнял у отрока, внука сиротского. И теперь при свете лучины колдует старая с верой жестокой в свою ворожбу.

После морозов уснула Волга, прошла холодная метель, засверкали под солнцем снега. Спит перед рассветом деревенька Соколиная. Но рано поднялся Савелий Обушок и на промысел собирается. Вот вышел он из избушки погоду узнать, на небо взглянуть - долго ли до солнышка, не выпала ли за ночь переновка свежая. Прислушался. А из синего леса, морозом заколдованного, набежал волнами зов заунывный, переливчатый да знакомый такой! Сразу и слухом и сердцем понял зверолов, что это грозные да певучие доносятся голоса собак, идущих по звериному следу. Собрался Обушок скоро-наскоро и пропал, Растаял в морозной утренней мгле. Только стежку-дорожку оставил на снегу голубом до опушки лесной. Трудно стало Халзану с Гюрзой зимой пропитание добывать. Не скоро добыча в зубы давалась. Вот и в этот морозный день с зари до полудня молодой лось-сеголеток водит их за собой по трущобам лесным, на отстоях рогом и копытом смело обороняется. Устали собаки, но и зверь дышит тяжело, мечется, топчется на гриве сосновой. С двух сторон на него голодные псы наседают, норовят в горло вцепиться, повалить, задушить. Но не сдается лось, из последних сил за жизнь стоит. Вдруг безжалостный посвист стрелы. И не успел сраженный зверь повалиться, как Халзан и Гюрза пиявками повисли на

нем, вцепившись в горло. И только когда подоспевший Обушок приколол лося ножом, обе отпрянули в сторону.

Зверолов распахнул лосиную тушу и бросил собакам по куску внутренностей. Псы с жадностью проглотили подачку и на какой-то шаг подвинулись ближе.

Отрок свежевал зверя и бросал помощникам куски парного мяса, а они подвигались все ближе и ближе, дрожа от непривычной сытости после долгого голодания. Шерсть на них дыбилась и горела под солнцем багрянцем и золотом, янтарные глаза отливали кровью.

- Ух, как к зиме-то вырядились! - полюбовался Обушок на густые псиные шубы. И опять бросил им по куску от лосиной туши.

Когда солнышко село за лес, охотник взвалил на спину тяжелую ношу и направился к дому. Халзан и Гюрза не раздумывая пошли за ним. Усталые, истощенные лишениями и голодом, но сытые они шли за человеком, к жилью человека. Над Соколиной уже были сумерки, густые, хмурые и морозные. Пока Обушок в сенцах сваливал ношу, Халзан и Гюрза разгребли лапами соломенную

завалинку и, прижавшись к стене, улеглись ночевать. И прежде чем задремать, обе глубоко-глубоко вздохнули.

После победы над Суздальской ратью начало Бурундаево войско шайками по сторонам рыскать. Пронюхали басурманы, что у заволжских звероловов в клетях да амбарах дорогих мехов полным-полно, шкурок бобровых, куньих да горностаевых. Вот дождались они, когда Волгу льдом заковало, и начали заглядывать в леса костромские да ярославские. Только мало было хану от того радости. Возвращались его воины из заволжских лесов без добычи дорогой, зато со стрелой в животе.

В ту морозную ясную ночь Халзану и Гюрзе снилась охота на страшного зверя, и сквозь сон они рычали и взлаивали. Теперь собаки не страдали от голода, налились еще большей смелостью и силой и готовы были насмерть постоять за себя и своего хозяина. Не зря по вечерам из избушки старая Удола выходила, сытно собак кормила и костлявой рукой по загривинам ласково трепала, бормоча наговоры. Потом по снегу босая за околицу выходила, руки к тощей груди прижимала и, глядя на месяц, колдовала.

При свете месяца чернела избушками деревенька Соколиная, да Волга спала под белой простыней. Мороз изредка потрескивал. А вот и первый петух прокричал. "Не тревожьте собаку, пока она спит". Так в древней пословице сказано.

Халзан и Гюрза проснулись вдруг, когда нанесло на них запахом ордынского конника. Вот дробный хруст снега под копытами, чуть слышный звон сбруи и оружия. Собаки тихо зарычали и поднялись. Вот два конных воина свернули от околицы к избушке Обушка. Халзан и Гюрза теперь их видели и чуяли, они узнали людей, которые кормили их только побоями, не позволяли съесть куска от добычи, пытались затоптать конями, захлестать нагайками.

Инстинкт и Разум подсказывали псам, что эти серые всадники на побелевших от инея коньках несут зло и смерть их хозяину-зверолову, его жилью и всему селению. И шерсть на собачьих спинах поднялась дыбом от хвоста до затылка. Это были уже не собаки, а умные бесстрашные звери. Неприметно перешли они с освещенной месяцем завалины и затаились у темной стены избушки. И когда конники приблизились вплотную к хижине, с рыком бросились на врага.

Увертываясь от сабельных ударов, собаки кусали всадников за ноги, а лошадей за ноздри и сухожилия. Кони храпели и пятились, басурманы визгливо кричали. С луком в руках выскочил из избы Обушок, узнал незваных гостей, и две стрелы, одна за другой, пропели со смертельной угрозой. Хрипя и визжа от ужаса, ордынцы повернули коней и скрылись в облаке снежной пыли. А Халзан и Гюрза отлично поняли, за что так ласково хозяин трепал и гладил их рукой по бокам, и обе глухо рычали, глядя в сторону ускакавших врагов. И поняли и запомнили. А старая Удола вынесла им по большому куску оленины.

Целыми неделями стал Савелий Обушок в лесах пропадать, только изредка навещая Соколиную. К вечеру в избушку придет, а к рассвету Удола ему все для нового похода припасет и собак сыто-насыто накормит. А басурманы, что совались в глубину заволжских лесов разведать да пограбить, возвращались в стан Бурундая без добычи, зато с наконечником русской стрелы в животе, на лошадях с порванными ноздрями и сухожилиями. И рассказывали такие страхи, что жутко становилось ханам оставаться на русской земле. Собаками-оборотнями прозвали ордынцы Халзана и Гюрзу. Они с ужасом рассказывали, что не собаки, а багряный кровожадный барс и толстая черная змея с желтой головой кусали и рвали коней и всадников. А самое страшное было в том, что следом за оборотнями поспевал урус-невидимка с боевым луком и колдовскими стрелами. И пока всадники оборонялись от двух страшных зверей, русский стрелок посылал в них меткую каленую стрелу.

Никто в Соколиной не догадывался о тайных подвигах Обушка. Только бабка Удола стала еще усерднее колдовать над каждой стрелой, а по ночам босая, с распущенными волосами выходила за околицу поклониться земле и месяцу, вымолить удачи внуку в опасном промысле. Обушок возвращался всегда с добычей и делился свежинкой с земляками-соколинцами. И снова до рассвета уходил бродить по лесным тропам и дорогам, искать встречи с запоздавшими и отставшими басурманами-грабителями. Халзан и Гюрза послушно шли за спиной хозяина до той поры, как попадался свежий след двух-трех всадников. Собаки уже чуяли, что ненавистные им люди совсем рядом и знали, как угодить своему повелителю. Схватка всегда была недолгой, но страшной. Глубокой ночью Обушок пробирался к вражьим становищам и терпеливо ждал запоздавших воинов, затаившись в засаде при дороге. Халзан и Гюрза с двух сторон прижимались к нему, а он гладил их, ласково успокаивая: - Тихо, милые, тихо, родные!

И прижимались умные собаки к зверолову еще плотнее, чуть слышно рычали и мелкой дрожью дрожали в ожидании схватки.

И с каждым днем воинам хана Бурундая все страшнее казалась лесная Русь с ее собаками-оборотнями и стрелками-невидимками. Задумался и сам хан Бурундай. Если на подступах к заволжской земле неведомый враг так истребляет его рать, то что ждет ее там, в глубине лесной заснеженной равнины! Подумал да и повел свое войско к открытым степным просторам, где всегда было привольно зоркому басурману. Подальше от собак-оборотней и урусов-невидимок.

А отрок Савелий Обушок продолжал очищать родную землю от остатков вражьей нечисти. Долго шел он следом за ратью Бурундая и немало ордынских воинов оставил лежать на русском снегу. И только после того как выследил и приколол меткой стрелой ханского ловчего, повернул зверолов в родные края. За ним, ступая по-волчьи, след в след, шли верные и храбрые псы - багряный Халзан и черноспинная Гюрза.

Собаки, переплывшие Волгу, долго и верно служили своему хозяину. Осталось в лесном Заволжье предание о том, что от ханских собак, бесстрашных Халзана и Гюрзы, и пошла порода старинных русских гончих, ярославских и костромских. Прославленная порода собак багряной и чепрачной масти, с громовыми, но музыкальными голосами, с лютой злобой к дикому зверю, собак, которые никогда не нападают на человека, если им не угрожают плеткой-нагайкой. Вывели эту породу не какие-либо знатные и богатые охотники, а простые звероловы, как Савелий Обушок, жившие в курных бревенчатых избах. И до сих пор среди русских гончих встречаются собаки очень похожие на своих прародителей Халзана и Гюрзу: багряные либо черно-чепрачные, высокопередые, как волки, смелые, как орлы, умные и пролазистые, как змея-гюрза. Такие собаки в одиночку и парой преследуют любого зверя и волчью стаю, напевая свою безумную песню и не задумываясь о

том, что, может быть, идут на верную смерть.

И до сих в трудные минуты они поступают так, как их далекие предки при переправе через Волгу. Когда один из гонцов пропоет малодушно: "Не вернуться ли?" - другой обязательно гавкнет: "Никогда!" И гон по следам зверя польется с новой силой.

Прикрепленное изображение (вес файла 419.4 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 319.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 марта - Международный день сна

Георгий Балл

Солнечные прятки

Баюшки-баю

Спи да усни,

Наше дитятко.

Спи да усни,

Наше маленько.

Сон идёт по сеням,

Дрёма по терему.

Старинная колыбельная

Все люди спят. И видят сны. А где же делают эти сны? Не знаете? Так слушайте.

На углу двух улиц, Медленной и Тихой, стоит маленький деревянный дом. Днём и ночью окна дома закрыты розовыми занавесками. Так что кажется, будто они светятся. Занавески слегка колышутся, будто дышат. По этим улицам — Медленной и Тихой — никто не ездит. Машин, трамваев, троллейбусов тут не увидишь. Их нет. Людей тоже не видно. Только один человек выходит из дверей этого дома. На нём синяя куртка, синяя фуражка, чёрная сумка через плечо. Почтальон? Может быть, и так. Только почту он носит особую.

А какую? Скоро узнаете. Прочитайте, пожалуйста, дальше.

МАСТЕРСКАЯ СНОВ

На углу улиц Медленной и Тихой стоит деревянный дом, тихий-тихий. Над дверью дома висит дощечка. На ней золотыми буквами написано: «Мастерская снов. Посторонним вход строго воспрещён».

Но какие же мы с вами посторонние? Ведь все мы видим сны. Нам интересно узнать, где они делаются. А что? Давайте незаметно войдём, верно? Мы поднимемся по ступенькам. Там три ступеньки. Раз. Два. Три. И ещё дверь. Откроем дверь и посмотрим теперь, что делается в большой комнате.

Посреди комнаты стоит высокий стол, а за ним сидят Большие Ножницы. Из тонкой цветной бумаги Большие Ножницы вырезают города с башнями, мостами, корабли с парусами, облака, солнце, звёзды и луну.

А ещё в комнате за маленькими, низенькими столиками сидят… раз, два, три, четыре, пять — да, пять Маленьких Ножниц, и они вырезают маленькие фигурки человечков, зверей и птиц. Они это делают быстро — так, что обрезки красной, зелёной, жёлтой и синей бумаги летают в воздухе.

— А сейчас, — проговорили Большие Ножницы, — нам осталось вырезать ещё один, последний сон — это для девочки Клани.

— Мы слышали, — прошептали Маленькие Ножницы, — мы слышали, что Кланя болела и стала плохо засыпать.

— Да, — кивнули Большие Ножницы, — доктор прописал ей красивый и весёлый сон. Я думаю, сделаем примерно так. Вот на полянке… Нет, пусть лучше будет сад… Да, светит солнышко. И стоит яблонька с румяными яблоками. Кланя подбежит к яблоне — и вдруг увидит, что под деревом, среди кудрявой травы и цветов, пять розовых…

— Яблок! — зашептали Маленькие Ножницы.

— Ну нет! Лягушат.

— Как? Розовые лягушата?

— Конечно. Во сне всё бывает, — строго ответили Большие Ножницы. — И сделайте, пожалуйста, лягушат позабавнее. Да, пусть это будут хитрые, весёлые и ловкие лягушата. Пусть они сами поведут дальше сон. Ну, приступайте.

Целый вихрь розовой бумаги закружился над столами Маленьких Ножниц. Не прошло и нескольких минут, как в серьёзной тишине «Мастерской снов» зазвенели пискливые голосишки:

— Чи-чи-ричи. Мы летаем. Чи-чи-ричи — хорошо!

— Что за писк? — строго спросили Большие Ножницы.

— Это они, — ответили Маленькие Ножницы, — лягушата. Они уже шалят.

— Сколько их?

— Раз… два… три… Куда-то ещё два лягушонка спрятались.

— Посмотрите под столами.

— Ква-чи-чи! Ква-чи-чи!

— Ну ловите их! Скорее! Скорее!

— Чи-чи-ричи-и-и-и-ой! Ой! Ой!

— Хватайте их — и в конверт! Да зовите Тонтоныча.

— Тонтоныч! Тонтоныч! — позвали Маленькие Ножницы.

ТОНТОНЫЧ

И явился человек в синей куртке, синей фуражке, с чёрной сумкой через плечо. Да, он похож на почтальона. Только он — необычный почтальон. Все называют его Тонтонычем. Так уж привыкли. А вообще-то его зовут Антон Антоныч.

У Тонтоныча почта особая. Недаром на правом рукаве его куртки блестит серебряный значок: маленький мальчик в колпачке, вытянув губы, тушит свечу. Вот уж много, много лет старый Тонтоныч приносит нам наши сны. Всё, что нарежут Большие Ножницы и Маленькие Ножницы из разноцветной бумаги, Тонтоныч отнесёт к нам в дом в аккуратном розовом конверте и спрячет под подушку.

Есть у него удостоверение — синяя книжечка, в которой золотыми буквами написано: «Антон Антонович Васильев действительно является ночным курьером „Мастерской снов“. Для доставки корреспонденции (снов) Васильеву А. А. разрешено бесплатно пользоваться всеми видами транспорта, а также он имеет право самостоятельно летать (без применения технических средств) в пределах города до восхода солнца».

На удостоверении фотография ещё молодого Тонтоныча и печать с серебряной эмблемой «Мастерской снов», как на рукаве его куртки.

Тонтоныч прекрасно умеет летать, но только не очень любит. Надоело за много лет.

— Ходишь, ходишь, а самому поспать некогда, — проворчал Тонтоныч. Он ждал, пока Маленькие Ножницы приготовят последний в эту ночь конверт со сном. — Ранее народ был спокойнее, — бурчал Тонтоныч, — право слово. Спящая принцесса сто лет один сон про принца смотрела. И ничего. Была премного довольна. А теперь не то. Каждый норовит новый сон поглядеть. Ох! Ох!

Но вот Тонтоныч спрятал розовый конверт к себе в сумку. А на конверте уже стояла надпись, сделанная золотыми буквами: «Сон девочки Клани».

Таких розовых конвертов в чёрной сумке Тонтоныча было много. Ему бы надо поскорее идти и разносить письма. А он нет, не торопится. Сел на ступеньки крылечка и долго смотрел на небо. Там вспыхивали огоньки самолёта. Потом и они исчезли, словно растворились в вечерней заре.

— О-о, ветер-то верховой, — вздохнул Тонтоныч, — облака гонит.

Тонтоныч поглаживал рукой свои седые усы и смотрел на облака. «Хорошо, без толкотни идут, — думал Тонтоныч, — ну право слово, как корабли в белое утро плывут. А ночь уже одолевает, хотя дрёма ещё на печи нежится… Эх, дрёма-Ерёма… о-ох…» — так думал Тонтоныч и не замечал, что вслух приговаривает. Сидел. Никуда не торопился.

Это были его счастливые минуты покоя.

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ПОСЛЕДНИМ КОНВЕРТОМ

Наконец Тонтоныч поднялся с крылечка, встряхнул сумку и пошагал не торопясь. Он несколько замешкался: по какой улице лучше идти — по Медленной или по Тихой?

«Можно, конечно, идти по Медленной, а можно и по Тихой, — думал Тонтоныч. — Вот незадача. Если бы кто приказал — иди, мол, по Медленной или иди по Тихой». Но никто не приказывал. Шагай, по какой захочешь.

И Тонтоныч решил так: если скажет он одним духом «на дворе трава, на траве дрова», значит, идти по Медленной.

Тонтоныч быстро сказал:

— На дворе двора, на творе вора… — Не получилось. Выходит, что по Тихой.

И он зашагал по Тихой улице. Шёл и всё поглядывал на небо.

«Луна ещё не взошла, а уж вызвездило, — это про себя отметил Тонтоныч. — В городе только спать ложатся. Снов ещё никто не видит. Да как увидишь? Все они тут, сны-то», — Тонтоныч опять тряхнул чёрной сумкой, где лежали розовые конверты. И точно ветер тронул листья — зашуршали конверты, — ветер уже не городской, не уличный, а ветер снов. Они так плотно лежали в чёрной сумке, что между ними только воздух мог протиснуться, лёгкое дуновение — от одного конверта к другому, от одного сна к другому. Зашуршали розовые конверты, на волю просились. Тонтоныч услыхал, проворчал:

— Ну, ну погодите, сейчас выпущу.

Раньше Тонтоныч — ещё луна не выходила, только в окнах огни погаснут, а он уж бежит по городу. А теперь ревматизм замучил. Болят ноги, ноют. Не побежишь, как прежде. Вот и придумал старый Тонтоныч одну штуку. Зачем конверты разносить в каждый дом? Зачем класть их под подушки? Лучше их… Вот — глядите, что старик делает. Остановился. Вытащил из чёрной сумки розовый конверт со сном. Вытянул губы. И дунул. Полетел розовый конверт к своему адресату. А Тонтоныч уже другой достаёт. Дует. И полетел вслед за первым второй конверт. Потом третий, четвёртый… Летят розовые конверты над городом. А снизу если посмотреть, то всякий подумает: летят маленькие розовые птицы, будто их последним лучом солнца окрасило.

В это время поднялась луна над заснувшим городом.

— Ну, — вздохнул Тонтоныч, — кажется, всё.

Он для верности перевернул чёрную сумку. И вдруг из сумки выпал ещё розовый конверт.

Тонтоныч наклонился, чтобы поднять конверт. А из него медленно выкатилось ярко-жёлтое солнце. Тонтоныч попробовал поймать солнце, а оно увернулось.

— Ох, что ж я наделал! — всплеснул руками Тонтоныч. — Сон просыпал.

Из конверта вслед за солнцем выпрыгнули пять розовых лягушат. Радостно запищали: «Чи-чи-ри-чи-и-и-и-и!» — и полетели вверх.

ТОНТОНЫЧ ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЛЁКОЙ

Кап… Кап… Так начинается следующая глава. Да, так начинается следующая глава потому, что Лёкина мама забыла закрыть кран на кухне. А Лёка лежал в постели и слушал, как вода капала из крана: кап… кап… кап… кап…

Кап… кап… Лёка вдруг увидел: в окно влетел и шлёпнулся на подоконник розовый лягушонок. Лёка затаился. А лягушонок прыгнул вниз, на пол. В два прыжка он оказался рядом с Лёкиной игрушечной железной дорогой. Лягушонок встал на задние лапки. Лёка увидел, что на голове у него была красная шапочка с белым шариком-помпончиком.

— Ква-чи-чи! В вагон! Чи-чи! — крикнул лягушонок звонким голоском.

И Лёка понял, что лягушонок зовёт его садиться в поезд. Лёка легко соскочил с постели и бесшумно опустился рядом с вагоном.

— Чи-ква-чи-кво, чи-поезд отправляется! — торопил лягушонок.

Лёка шагнул — и его чуть не сшибли с ног четыре розовых лягушонка, они с писком расселись по лавкам. Поезд действительно тронулся. Пассажиры-лягушата не сидели на месте, а раскачивались, подпрыгивали и галдели. В окна ворвался сырой запах ещё не нагретой солнцем травы. Лёка глянул и увидел совсем рядом, за окнами вагона, тёмные зелёные ветки елей. И так ясно Лёка видел это — каждую хвоинку на ветке отдельно. Деревья вдруг рванулись вслед за поездом. Тук… тук… тук — плясали колёса на стыках, и рассыпался их стук по проснувшейся земле. И поднималось большое огненно-рыжее солнце. И Лёке казалось, что он уже раньше ездил на этом поезде и так же обдувал его утренний ветер. А он, иззябший, покачивался…

Трах!

— Чи-чи-ричи! Ква-чи-чи! Кру-крушение! — заверещали лягушата и начали прыгать прямо из окон.

Вагончик накренился. Лёка увидел впереди на путях чёрную почтальонскую сумку. И прежде чем вагончик упал, Лёка успел выпрыгнуть… и очутился в кровати.

— Ах, я спал, — вздохнул Лёка и хотел повернуться на другой бок, лицом к стенке.

— Ну погодите, шельмецы! — раздался грубый голос.

Лёка увидел на подоконнике в полосе ясного вечернего неба человека в синей куртке и фуражке.

Человек спрыгнул на пол и поднял чёрную почтальонскую сумку, что лежала на путях рядом с перевёрнутым вагончиком.

— Вы почтальон? — прошептал Лёка.

— Вроде того: ночной. Сны разношу.

— А сумку вы мне кинули?

— Я.

— Вы мне снитесь, да?

— Да нет, мальчик, я сам за сном охочусь. Сон, понимаешь, выпустил. Видал лягушат?

— Розовых лягушат? Я с ними на поезде ехал.

— Из чужого сна лягухи те.

— Как так? — Лёка приподнялся на кровати.

И в этот момент стеклянными колокольчиками зазвенели голосишки:

— Чи-чи-ричи! Тонтоныч, мы здесь. Здесь. Здесь. Ква-чи-чи!

Они были на буфете, все пятеро наверху. По самому краю важно расхаживал лягушонок в красной шапочке. Он качал головой, отчего белый помпончик на его шапочке весело покачивался. А свои передние лапки лягушонок завернул за спину, выпятил животик и запел:

— Чок-чок, старичок

Ушки на макушке!

Он не знает,

Как летают

Шустрые лягушки!

Пока лягушонок напевал, Тонтоныч осторожно вынул из-за спины руку с сачком на палке. Махнул сачком. Но ещё раньше лягушонок тихо свистнул, и, точно розовые брызги, разлетелись лягушата. Они прыгнули на стол, а со стола на окно.

— Не поймал! Чи-чи-ричи! Не ква-чи-чи! Не ква-чи-чи! — Лягушата прыгали и пищали.

— Я вас ещё достану! — крикнул Тонтоныч. — У, чичеры пузатые!

— Чи-чи-ричи! Хи-хи! — взвизгнули лягушата и запели:

— Чок-чок, старичок,

Брось в окошко свой сачок,

Мы не птички — чи-чи-рички,

И не ба-бо-чки!

Лягушонок в шапочке прощально махнул лапкой.

Тонтоныч кинулся к окну, но лягушата уже исчезли.

За ними взлетел и ночной почтальон.

— Погодите! — закричал Лёка. — Не улетайте!

— Некогда мне, мальчик, я сон ищу.

— Я с вами! — крикнул Лёка и чуть поднялся над кроватью. — Я лечу.

— Подумаешь, — заворчал Тонтоныч. — Все дети умеют летать.

— Я с вами, — сказал Лёка, подлетая к Тонтонычу. При этом Лёка не размахивал руками, а легко парил над полом. И вслед за Тонтонычем вылетел в окно.

ТОНТОНЫЧ РАССКАЗЫВАЕТ ЛЁКЕ ОБ ОПАСНОСТИ

Город засыпал. Тонтоныч и Лёка сидели на крыше многоэтажного дома, и сюда, как отдалённый шум моря, доносилось всё, что делалось внизу. Редко проезжали одинокие машины. Отсюда они казались совсем маленькими. Спешил в парк маленький троллейбус.

На городской башне старые часы пробили час.

— Убежали лягушата, — говорил Тонтоныч. — И нет им огородки, летят свободно к тому, кто не спит. Вот ты не спал, и к тебе лягушата завернули.

— А мне, Тонтоныч, очень понравилось в поезде ехать. Мы так с ними весело мчались.

— Ага. Я видел.

— Как же ты увидел, Тонтоныч? Ведь это был мой сон.

— Да в том-то и горе — не твой, чужой. Сон девочки Клани. Но он теперь для всех открыт. Что угодно лягушата могут придумать, им только того и надо — озоровать да распевать свои чичирикалки.

Тонтоныч полез в карман за трубкой, и Лёка заметил, что руки у старика дрожали.

— Никогда ранее со мной не случалось, чтоб сон потерять.

— Тонтоныч, — сочувственно сказал Лёка. — А может, не искать сон? Может, так оставить?

— Да ты что?! — Тонтоныч даже подлетел чуточку и опять плюхнулся на крышу. — Возможно ли — сон без присмотра оставлять? — Старик зашептал: Никто против сна устоять не сможет, понял?

— Я сна не боюсь, — улыбнулся Лёка.

— Ты-то ладно. Как говорится, спи на здоровье. А есть взрослые люди, которые ночью не должны спать. Работа у них такая. Вон погляди, видишь? И Тонтоныч показал рукой. — Вон там… Да за парком, смотри, вон… зарево…

— Ага. Вижу. Это что, солнце закатилось?

— Нет… Завод светится. Сталь варится. Сталевар всю ночь будет работать. Он не может заснуть ни на одну минуту. А теперь погляди в небо. Видишь, огоньки мигают? Самолёт летит. Ну, а если лётчик в самолёте заснёт? Что тогда?

Тонтоныч не договорил. Тяжело вздохнул:

— Эх, что я натворил — упустил сон… беда. Беда, Лёка!

— Тонтоныч! — Лёка подвинулся ближе. — Тонтоныч, не огорчайся. Ведь теперь ты не один. А вдвоём легче поймать лягушат, верно?

— Спасибо, голубчик. Полетели!

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 255.2 Кб)

Георгий Балл

Солнечные прятки

(продолжение)

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПОД ФОНАРЁМ НА УЛИЦЕ

Погасли огни. Темнота плотнее укутала дома на улицах. В жёлтом свете ночных фонарей заснул город. Медленно двигались стрелки часов на башне. Бом! — пробили часы.

Ветер закружил, пронёсся над городским парком. И зашептали деревья: «Вы слышали? Слышали: сон гуляет по улицам… Тшш! Тшш!» Тихо. Тускло светит фонарь. Покачивается тень от фонаря. Тихо. Вдруг: топ… топ…

По пустынной улице к воротам парка неторопливо шёл ночной сторож. Около фонаря остановился, посмотрел на часы. Хотел двинуться дальше и замер. У его ноги, пробив асфальт, поднимался тоненький голубой цветок.

— Незабудка? — удивлённо прошептал сторож. Он наклонился. А рядом вырастали новые и новые голубые цветы, и жёлтые лютики, и синие колокольчики — целый цветущий луг.

Сторож загляделся на них и не заметил, как из-за угла дома вышли почтальон с черной сумкой и маленький мальчик.

— Смотри, Тонтоныч, — прошептал Лёка. — Цветы! Целый луг! И солнышко светит.

Тонтоныч предостерегающе схватил Лёку за руку:

— Тихо! Сон это! Теперь гляди в оба!

И Лёка увидел: по лугу шел сгорбленный старик. Лицо старика было морщинистым, коричневым от загара. Старик, обутый в потрёпанные сапоги, шагал прямо по цветам. В руках он держал лукошко, закрытое тряпицей.

Пробежал лёгкий ветерок по лугу, запахло болотными травами.

Тонтоныч подтолкнул Лёку:

— Иди-ка, голубок. На себя, на себя сон перейми!

Лёка сделал несколько шагов вперёд. Теперь ноги его мягко ступали по траве и цветам. Но как надо перенять сон, он не знал.

— Здравствуйте, дяденька, — тихо сказал Лёка, посмотрел на лукошко и спросил: — Вы из леса идёте?

— Я к нему иду, — человек кивком головы показал на сторожа. — Ведь он наш, деревенский. Я его ещё вот таким мальчонкой, как ты, помню. Голова была как подсолнух жёлтый. Он всегда по деревне тоскует. Уж я-то знаю!

— Вы ему грибы несёте? — спросил Лёка.

— Грибы? — засмеялся старик. — Ага, вон какие! Гляди, чего насбирал, — и откинул тряпицу. Из лукошка выпрыгнули розовые лягушата.

— Держите их! Держите! — услышал сторож.

Он оглянулся: от угла дома бежал почтальон.

Дедушка с лукошком и цветы на лугу сразу исчезли. Солнце тоже не светило. В руках у почтальона был сачок. Почтальон махнул сачком, закричал:

— Ага! Один есть.

Лёка кинулся к почтальону. А тот уж достал из сачка что-то маленькое, розовое. Лягушонок. Тонтоныч вынул из сумки конверт и спрятал туда лягушонка, который сделался тоненьким, как розовая бумажка.

— Здорово! — засмеялся Лёка.

— Рано радуешься, — сказал Тонтоныч. — Ещё четверых поймать надо.

— Откуда вы? — спросил сторож. Он поглядел кругом — ни старика с лукошком, ни луга, опять городская улица. А около фонаря странный почтальон с мальчиком.

— Срочная телеграмма, — ответил почтальон.

— А мальчик?

— Мальчик со мной. — И почтальон зашагал по улице. Потом остановился, улыбаясь сказал: — Приятных снов. А в отпуск, право слово, поезжайте в деревню. Навестите родные места. Как хорошо — травка-муравка… цветы голубые… жёлтые лютики…

Сторож протёр глаза: «Что такое? Как он догадался, что мне приснилось?»

— Погодите. Погодите… А как вы узнали…

Но почтальона и мальчика уже не было рядом, точно они улетели. Мерно раскачивался фонарь. Тихо кругом. «Во, чего привиделось!» — подумал сторож. Он подумал, что почтальон с мальчиком тоже ему приснились.

А в это время Тонтоныч и Лёка были уже далеко.

СРЕДИ ЖАРА И СВЕТА

Если бы не Тонтоныч, Лёка никогда бы не попал на завод, где в печах и днём и ночью варилась сталь.

В проходной завода Тонтоныч долго объяснял, какая опасность ждёт сталевара. Показал своё удостоверение.

— Во время работы сталевар может заснуть, — сказал Тонтоныч. — Как бы беды не было… А этот парень со мной. Лёкой звать. Хороший мальчик.

Их пропустили. Тонтоныч взял Лёку за руку, и они пошли в цех. Они осторожно шли по широкому пролёту. Вдоль цеха стояли печи. Из отверстий печей вырывалось пламя. Круглыми совиными глазами глядели огромные печи на Тонтоныча и Лёку: это откуда такие взялись? Двигались краны с крюками, держащими ковши с металлом. Покачивались крюки, летели к потолку вздохи машин.

Среди этого шума и света совсем незаметный, стоял невысокий человек в серой суконной куртке и потрёпанной кепочке.

— Гляди, сталевар, — толкнул Тонтоныч Лёку.

Сталевар отошёл от печи, подозвал к себе Тонтоныча и Лёку, поздоровался:

— Мне звонили о вас. Говорят, вы у нас сон ищете?

— Да. Оплошность получилась, — вздохнул Тонтоныч. — Я, почитай, всю жизнь по снам работаю, с малолетства. Сон как бабочка, на свет летит. И сюда обязательно завернёт. На это у меня чутьё. Не обессудьте, мы тут подежурим с Лёкой.

— Дежурьте, раз у вас такая тонкая работа — сны ловить, — сталевар улыбнулся. — А я своей работой буду заниматься. — Сталевар повернулся к Лёке: — Не расслышал, как тебя звать?

— Лёка.

— Чего? Опять не разобрал.

— Ну, Лёша, а мама меня называет Лёка, и ребята тоже.

— Понятно. Ну что, брат Лёка, хочешь посмотреть, как сталь варится?

Лёка кивнул.

— Видишь, в передней стенке заслонка с глазком. Погоди, куда пошёл. Ишь, шустрый — на вот очки, а то ослепнешь, — сталевар протянул Лёке тёмные очки.

Заслонка плавно поднялась. Робея, Лёка пошёл к печи. Оттуда слышался гул. На него дохнуло сильным жаром. Сначала Лёка ничего не мог разобрать, кроме света. Но вот он приблизился к открытой печи и увидел через очки фиолетовое озеро. Кипящее озеро всплёскивалось и клокотало, а над ним кружилась фиолетовая метель.

— Ну, как? — услышал Лёка голос сталевара.

— Здорово! — с трудом разжимая сухие губы, проговорил Лёка.

— Беги-ка теперь к дедушке, постойте в сторонке. А мне надо пробовать, сварилась ли сталь.

Лёка отбежал и засмеялся:

— Как пробовать будете, ложкой?

— Верно, ложкой буду пробовать, — улыбнулся сталевар и показал стальную ложку на длинной ручке. Прикрывшись рукой от жара, сталевар подошёл к печи. Красный отсвет упал на широкое, скуластое лицо. Сталевар протянул ложку и зачерпнул.

— Ох, как бы его сейчас сон не свалил, — прошептал Тонтоныч. Он вместе с Лёкой издали следил за сталеваром, за каждым его движением. А тот вылил расплавленный металл из ложки на стальную плиту.

— Температура подходящая! — крикнул сталевар. — Можно скоро выпускать.

— Чего?! — спросил Лёка.

— Металл. Плавка готова. — Сталевар подошёл к Лёке и Тонтонычу. Насчет сна вы зря беспокоитесь. Некогда мне, друзья, спать.

Тонтоныч наклонился к Лёке.

— Чует моё сердце, — зашептал Тонтоныч. — Сон тут близко летает.

— Вы чего там шепчетесь? Идите сюда! — позвал сталевар.

Лёка и Тонтоныч пошли вслед за сталеваром. А тот нёс в руках тонкую стальную пику.

— Что это? — спросил Лёка.

— Пика-то? Жигалом называется.

Они обошли печь и вышли на другую сторону.

— Тут выпускное отверстие, — пояснил сталевар. — Пробьём дорогу и по жёлобу пустим плавку. Вон гляди, внизу пустой ковш стоит. В него и потечёт сталь.

Объясняя, сталевар между тем ловко орудовал жигалом, склонившись над жёлобом.

Лёка затаил дыхание. Тонтоныч тоже глядел во все глаза.

— Пошла! — крикнул сталевар и отпрянул.

И тут случилось неожиданное: тысячи красногривых коней вырвались из черноты и поскакали прямо на сталевара.

«Сон! — успел подумать Лёка. — Это же сон…»

А кони с лохматыми гривами скакали по степи. Ослепительно сияло солнце. От нестерпимого жара Лёка закрылся рукой. Безбрежная степь пылала красными конями. Они двигались плотной массой.

Потом от табуна отделился огромный красавец — рыжий жеребец. Он быстро приближался к сталевару, а тот лежал среди сизой полынной травы, закрывшись кепкой от солнца. Лёка ясно видел его беспечно вытянутые ноги в серых круглоносых ботинках.

— Кони! Кони! — закричал Лёка.

Сталевар будто услышал, чуть приподнялся. Жеребец был почти рядом. Сталевар вскочил, и жеребец, раздув ноздри, с прерывистым коротким дыханием замер, подняв передние ноги. В ту же секунду сталевар каким-то звериным прыжком взлетел над землёй и вскочил на спину коня. А тот взвился на дыбки. Потом стал вскидывать задние ноги, стараясь сбросить сталевара. Конь то скакал галопом, то резко останавливался. Но кряжистый и ловкий седок держался, точно влитый в конскую спину. Сталевар оглянулся, и Лёка увидел его горячее лицо и весёлые глаза.

Конь уж не дыбился, а стелился намётом, увлекая за собой весь табун. Небо над степью закипело рыжими гривами. Лошади бешено мчались, оставляя за собой серый кружащийся пепел. От грохота тысяч и тысяч копыт солнце раскачивалось, казалось, готово было рухнуть всей пылающей массой на землю. Но сталевар начал успокаивать жеребца, повернул его. А вслед за ним и весь табун полился красной рекой. И река эта становилась спокойнее.

Сталевар гладил потемневшую от пота шею разгорячённого скакуна, переводя его на шаг. Лошади двигались всё спокойнее. Некоторые вытягивали шею, нагибались, щипали траву. Вдруг из-под копыт жеребца брызнули вверх искорки. Закружились радужным вихрем. Конь фыркнул, закинул кверху голову, сильно хлестнул хвостом. Искорки собрались вместе — и над рыжим жеребцом, над огненным табуном затрепетали, запорхали четыре розовых бабочки.

— Ага! Сейчас поймаю! — услышал Лёка голос Тонтоныча.

Лёка оглянулся. Тонтоныч поднял сачок и махнул им над ручьём стали, что мощно и радужно стекал по жёлобу в ковш.

— Ох! — ахнул Тонтоныч и выпустил палку. Взметнулись искры.

— Чичи-ричи! Не по-по-поймал! Ква-чи-чи! Ква-чи-чи! — стеклянными колокольчиками звенели голосишки.

Искры вспыхнули и исчезли.

В руках у Тонтоныча ничего не было. Моргая, Тонтоныч смотрел на свои пустые руки.

— Сачок-то где! А? Или это тоже сон? — растерянно спрашивал Тонтоныч.

— Нет, — покачал головой сталевар. — Это уж не сон. Ох, дедушка! Где вздумал бабочек ловить!

— Да не бабочек, а лягушат. Они могут и бабочками, и огоньками стать — ведь они из сна.

— Хоть и лягушат… У этой стальной речки больше полутора тысяч градусов температура. От твоего сачка только пар. Фьють — и нету. Сталевар посмотрел на огорчённого Тонтоныча и расхохотался, даже светлые брови его весело запрыгали.

Тонтоныч не выдержал, тоже улыбнулся:

— Выходит, я маху дал.

— Выходит, что так. Да и со мной удивительное — вроде как задремал: гляжу на металл, а вижу — кони, кони скачут. А ведь я мальчишкой при лошадях рос, на скачках призы брал. Сладкое для меня было дело: как говорится, ветер в руки и гони, гони по степи… Ну, желаю вам удачи — сон найти.

Сталевар снял рукавицы, стал прощаться. Потом глянул вниз: стальная река всё так же стремительно низвергалась в ковш. А там под ударом сияющего потока вскидывались вверх стальные стебли, распускались зажжённые жаром цветы и, не удержавшись, тут же рассыпались искрами.

Сталевар взял лопату и что-то высыпал в ковш. Сразу над ковшом поднялись густые, чёрные клубы дыма.

— Пошли! Пошли скорее, — заторопил Тонтоныч. — Сон уж далеко отсюда улетел…

ГОЛУБОЙ ЗАЯЦ

Стрелки часов на городской башне упрямо двигаются. Бом! — пробили часы. И ещё раз — бом!

Наступил глухой час ночи. Снова из-за туч выплыла луна.

Две тени скользили по улице: одна большая, другая маленькая.

— Тонтоныч! — прошептал Лёка. — А может, девочка Кланя заснула?

— С чего?

— Ну, может быть, лягушата сами прилетели к ней.

— Навряд! — буркнул Тонтоныч. — Это озорной сон. Лягушат изловить надо.

Лёке очень хотелось увидеть девочку, чей сон они ищут.

— Давай повернём, Тонтоныч. А вдруг? Давай проверим.

Большая тень молча развернулась, а вслед за ней маленькая. Все дома были тёмными. Лишь в одном Лёка увидел жёлтое освещённое окно.

Тонтоныч, а за ним Лёка подлетели к самому окну.

В комнате горела лампа под жёлтым абажуром. На кровати сидела девочка. Длинные светлые волосы её не были заплетены в косички, а падали на плечи тягуче, как мёд. Лёка так подумал. Ветер из окна шевельнул волосы, девочка тонкой рукой отбросила прядку, повернула голову — Лёка увидел бледное лицо с чёрными короткими бровями. Девочка не глядела в окно. Тонтоныч и Лёка могли спокойно наблюдать. Девочка взяла с подушки голубого зайца. Да, заяц был сделан из голубого лоскута. А глаза из красных пуговиц.

— Спи, зайка! Спи! — укачивала зайца девочка. — Доктор сказал: надо спать. И я тоже засну. Только мне не спится… — Она тихонько запела:

Баюшки-баюшка,

Спи, мой глупый Заюшка.

Утром солнышко придёт,

Зайку в гости позовёт.

Бай, бай, бай!

Что же ты не закрываешь глазки? — говорила девочка и покачивала зайку.

Заяц молчал. Слова девочки повисли в тишине грустной капелькой. А девочка говорила очень красиво — так показалось Лёке, — она как-то особенно растягивала слова: со-олнышко… гла-азки…

— Эх, невесело сидит, — вздохнул Тонтоныч, — мается без сна.

— Тонтоныч, — прошептал Лёка. — Скорее летим! Надо найти сон. Обязательно найти.

— А что я говорил! — гаркнул Тонтоныч.

Кланя обернулась. Но две тени уже метнулись от освещённого окна, заскользили над улицей.

— Говорил я — пустое дело, — ворчал Тонтоныч. — Время только упустили.

Они мчались теперь быстрее. Луна металась в облаках. Под ними проносились высокие дома, потом поменьше и совсем маленькие. Впереди заблестела река, а за ней показался чёрный лес.

— Тонтоныч! — крикнул Лёка. — А как ты знаешь, куда лететь?

— Чувствую. Как компасом меня наводит, будто стрелка какая.

От быстрого полёта волосы на голове Лёки спутались, ветер бил в лицо. Неожиданно за лесом вспыхнули огоньки.

ЛЁКА ДЕРЖИТ ШТУРВАЛ

Тонтоныч и Лёка опустились на поле рядом с огромным самолётом. Да, среди огней на тёмно-зелёном поле стоял белый самолёт.

«Дверь у самолёта закрыта, — подумал Лёка. — Как же мы туда попадём?»

В этот момент к самолёту подъехал трап — это такая лестница, на борту её написано: «Аэрофлот». К трапу шёл высокий лётчик в синей пилотской форме.

«Он не станет нас слушать, — думал Лёка. — И не пустит на самолёт без билетов».

Тонтоныч сел на землю и стал поспешно что-то писать, положив на колени свою сумку.

Лётчик не заметил ни Тонтоныча, ни Лёки. Тонтоныч вскочил и, подхватив сумку, побежал к лётчику.

— Телеграмма! — закричал Тонтоныч. — Срочная телеграмма!

Лётчик остановился. Взял синий листок, что протягивал Тонтоныч.

Лёка смотрел, как лётчик читал телеграмму. У лётчика было узкое, загорелое лицо с кустистыми бровями. Лётчик нахмурился.

— Ничего не понимаю. Тут написано: «Опасайтесь сна. Тонтоныч». Какого сна? Кто такой Тонтоныч?

Лёка выбежал вперёд:

— Дяденька лётчик, Тонтоныч — вот он. Он потерял сон девочки Клани.

Лётчик удивлённо повернулся:

— А ты кто такой? Как тебя зовут?

— Лёка.

— А девочка Кланя кем тебе приходится?

— Никем.

— Откуда ж ты про её сон узнал?

— От Тонтоныча. Вы думаете, он просто почтальон? Нет. Он работает в «Мастерской снов». Посмотрите, что у него на рукаве: маленький мальчик, вытянув губы, тушит свечу.

— Погоди, погоди, — остановил лётчик. — А я тут при чём?

— Вы… вы… вы заснёте, когда поведёте самолёт. Тонтоныч точно знает.

Лётчик повернулся к Тонтонычу:

— Это правда?

Тонтоныч торопливо стал пояснять:

— Вот дело-то какое. Девочка эта, Кланя, болеет, и для неё сделали красивый и очень весёлый сон. С розовыми лягушатами… Такие озорные, знаете ли, лягушата…

— Ну и что ж тут плохого? — удивился лётчик. — Во сне и не то бывает.

— Да потерял я этот сон, в том и беда! — жалобно проговорил Тонтоныч. — И теперь к вам сон может прилететь.

— Ну что ж, — сказал лётчик, — проверим. Поднимайтесь.

Лёка и Тонтоныч оказались на борту самолёта. Они шли вместе с лётчиком мимо зачехлённых кресел. Лётчик открыл дверь кабины пилота. В кабине был полумрак. Мягко светились стрелки приборов.

— Видите, сколько помощников? — показал на них лётчик. — Даже самой тёмной ночью самолёт не собьётся с курса, не заблудится.

— Даже если вы заснёте? — спросил Лёка.

— Да я за штурвалом никогда…

— Но ведь и я ещё… как бы сказать… никогда не терял чужого сна, возразил Тонтоныч.

Лёка видел, что лётчик не очень-то серьёзно относится к словам Тонтоныча, и он вступился за своего друга:

— Товарищ лётчик, Тонтоныч правду говорит. Я сам… — И он начал, сбиваясь, рассказывать про свою железную дорогу и про то, как сон шёл к сторожу, потом к сталевару, а вот к девочке Клане никак не попадёт. — И она всю ночь баюкает своего голубого зайку… И никак не может выздороветь…

— Да, не спит, — поддержал Лёку Тонтоныч, — мается без сна девочка.

Лицо у лётчика сделалось серьёзным.

— Ну как же нам быть. Сидеть и ждать, когда ваши лягушата прилетят? Нет, так дело не пойдёт… — И вдруг он улыбнулся: — Постойте, постойте! А если мы этих шалунов перехитрим, а? — Лётчик посмотрел на часы: они тоже светились. — Время ещё есть. Отлично. Мы успеем на земле подманить сон! И это сделаешь ты, мальчик.

— Как? — удивился Лёка. — Чем же я его подманю?

— Садись в моё кресло, — скомандовал пилот, — и бери в руки штурвал.

Лёка заволновался, обрадовался. Он забрался в широкое кожаное кресло и положил руки на штурвал. В соседнее кресло опустился лётчик. Он тихо зашептал:

— Сейчас мы как будто совершаем полёт, а ты как будто лётчик и ведёшь самолёт вместо меня. Только слушай мои команды, понял?

— Понял, — выдохнул Лёка, и сердце внятно, радостно застучало: неужели бывает такое счастье — самому вести самолёт?!

— Самолёт развернулся, — пояснял лётчик, — и двинулся к взлётной дорожке. Работают, гудят турбины… Он всё больше набирает скорость… уже подъёмная сила крыльев может нести самолёт. Бери штурвал на себя!

Лёка потянул штурвал.

— Вот уж стремительно уносится земля… — шептал лётчик. — Самолёт в воздухе! Следи за приборами… Стрелка должна дрогнуть и двинуться вверх к слову «Подъём». Сразу включится и другой прибор — высотомер. Он покажет, на какой высоте самолёт. Следи за скоростью и направлением. Радиокомпас позволит нам лететь в полной темноте. Но сегодня светят звёзды.

— Да, — прошептал Лёка. — Они летят нам навстречу. Они растут, они уже большие, как яблоки.

— Вниз! От себя! — услышал Лёка голос лётчика. — Это сон! — Лёка вытянул руки…

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 154.3 Кб)

Георгий Балл

Солнечные прятки

(продолжение)

СОЛНЕЧНЫЕ ПРЯТКИ

Лёка вытянул руки… и почувствовал, что держится за ветку дерева. Среди зелёных листьев светились красные, румяные яблоки. Лёка тряхнул ветку, и яблоки посыпались вниз. Они падали медленно, а ударившись о землю, плавно подпрыгивали. Лёка поднял голову и зажмурился от яркого солнца.

— Уже день? — удивился Лёка. — Как же так? Где я?

— Сюда! — услышал Лёка. — Сюда! Скорее, ну…

Лёка глянул вниз: к дереву бежала девочка. Лёка сразу её узнал:

— Кланя!

Девочка остановилась, откинула рукой прядку светлых волос.

— Ты кто?

— Я Лёка. Ты же меня звала.

— Тебя? Вовсе я тебя не звала.

— А кого же?

— Спускайся вниз, увидишь.

Лёка оторвал руки от ветки и прыгнул вниз. Он опустился на траву рядом с Кланей.

— Тише! — прошептала Кланя. — Ты можешь его испугать…

— Кого? — тоже шёпотом спросил Лёка.

Кланя показала рукой — впереди в густой зелёной траве мелькало голубое пятнышко.

— Там моя тайна.

Лёка оглянулся на Кланю: лицо у неё было не такое, как в городе, а весёлое, золотистое от солнышка. Он засмеялся и крикнул:

— А я знаю твою тайну! Это голубой зайка. И сегодня вы идёте в гости к солнышку… Ой, где ты, Кланя?

Кланя подпрыгнула, хлопнула в ладоши и вдруг быстро начала уменьшаться и совсем исчезла среди травы.

— Кланя! — позвал он. — Кланя!

— Я здесь! Я здесь!

— Где? Я не вижу. Не вижу в траве.

— Я сама трава.

— Ты? — Лёка схватил пальцами одну из травинок.

— Ой! Не дёргай, мне больно.

Лёка отпустил травинку.

— Ты… ты превратилась в траву?

— Динь-дон! Динь-дон! — услышал Лёка. — Я здесь.

— Где?

— Разве ты не видишь колокольчик?

Лёка стал осторожно подползать к колокольчику и тут же услышал сзади:

— А я здесь!

Лёка оглянулся — среди травы покачивался жёлтый одуванчик.

Лёка сел на землю, вытер рукавом лоб:

— Зачем ты смеёшься надо мной? Что я тебе плохого сделал?

— Я не смеюсь, — услышал Лёка. — Я играю. Иди сюда. Садись на паутинку, давай покачаемся.

— Но я…

— Сделайся маленьким и прыгай. Ты боишься?

Лёка посмотрел на золотую паутинку, что протянулась между ветвей яблони, и прыгнул.

Рядом на паутинке уже сидела маленькая Кланя.

— Тебе понравилось играть в солнечные прятки?

— А что это?

— Как? Ты ещё не догадался? Мы в гостях у солнышка. А тут так играют: хочешь — можешь стать птицей, а хочешь — иголочкой у ёлки. Можно здорово спрятаться, верно? Это зайка меня сюда привёл. Ведь он — солнечный… Слушай, собери мне яблоки. Видишь — под нашей яблоней?

Лёка посмотрел вниз:

— Какие они большие. Мне не поднять.

— А мы тоже станем большими. Качнёмся три раза — и прыгнем вниз. Давай руку. И раз, и два, и три…

Лёка и Кланя плавно опустились в траву. Рядом лежали румяные яблоки. Лёка протянул руку, и вдруг яблоко подскочило.

— Это лягушки! — крикнула Кланя и засмеялась. — И те три — тоже лягушки! — Она прыгала, хлопала в ладоши. — Я никогда не видала таких смешных лягушек!

Вперёд выскочил лягушонок в красной шапочке.

— Чичи-ричи, Кланя! — позвал лягушонок. — Иди к нам. Мы будем играть!

— Тсс! Тише. Не двигайся, — зашептал Лёка. — Ты их спугнёшь. Это твой сон. Я их сейчас… сейчас поймаю.

Лёка опустился в траву, затаился. Розовые лягушата тоже замерли. Над одним лягушонком запорхала маленькая жёлтая бабочка. Лягушонок прыгнул, схватил бабочку. И тут же, распластав лапки, потянулся по траве. Кто-то тащил его на тонкой леске.

«Может, это Тонтоныч?» — подумал Лёка и крикнул:

— Тонтоныч!

От крика другие лягушата прыгнули высоко вверх.

— Чего ты расшумелся? — услышал Лёка голос Тонтоныча. И — проснулся.

Он опять был в кабине самолёта, рядом с лётчиком, а Тонтоныч скручивал леску на спиннинговую катушку. На конце лески трепыхался розовый лягушонок. А возле ног Тонтоныча сидели ещё три лягушонка. И среди них главный озорник в красной шапочке с белым помпоном.

— Ква-чи-чи! Ква-чи-чи! — жалобно попискивал он. — Мы устали! Мы хотим к девочке Клане. Мы хотим играть в солнечные прятки!.. Возьми нас, Тонтоныч!

Тонтоныч не торопясь достал из сумки розовый конверт и сунул туда лягушат.

— Молодцы, что прискакали, — довольный, сказал он. — Начирикались, дурачки озорные!

Тонтоныч крепко пожал руку пилоту:

— Спасибо, товарищ лётчик! — и обернулся к Лёке: — Время позднее, надо поскорее сон доставить по адресу.

РОЗОВЫЙ КОНВЕРТ

Они торопились. Боковой ветер немного сносил Лёку, и ему приходилось хвататься за ботинки Тонтоныча. Ночная прохлада начала пробирать Лёку. Он уже не мог сдержать дрожь.

— А-а, прохватывает, — обернулся Тонтоныч. — Так всегда, когда ночь на сломе. Иди-ка прижмись ко мне, — и он сдвинул сумку, чтоб Лёке было удобнее. Лёка почувствовал запах табака, чихнул. Тонтоныч тут же проговорил:

— Мачта, киль и бочка,

Будь здоров — и точка!

Лёка засмеялся. Ему сразу стало весело, надёжно. А хорошо, что он полетел с Тонтонычем сон искать! И здорово, что они этот сон нашли.

— Ура! — закричал Лёка. — Ура-а-а-а! Ура-а-а!

— Ты чего? — спросил Тонтоныч.

— Да так… просто звёздочка в нос попала… А-а-а-апчхи!

— Ну чего ты расшумелся? — улыбнулся Тонтоныч.

— Нет, Тонтоныч, ты скажи, скажи! — И Лёка сам повторил:

— Мачта, киль и бочка.

Будь здоров — и точка!

Лёка засмеялся.

— Тише! — шикнул Тонтоныч. — По городу летим, не ровен час, за провода заденешь.

Но Лёка не хотел ничего слушать, он кружился, размахивал руками.

— Перестань! — рассердился Тонтоныч. — Ещё конверт не отдали. Девочка не спит.

Лёка стал искать глазами знакомый семиэтажный дом. И ещё издали увидел: сиротливо светилось одно окно на шестом этаже.

— Тонтоныч, — прошептал Лёка, — можно, я сам ей сон отдам?

— Что ж, отдай! — согласился Тонтоныч.

Лёка и Тонтоныч подлетели к освещённому окну на шестом этаже. Лёка встал на подоконник, а Тонтоныч вытащил из сумки розовый конверт.

Лёка увидел на кровати Кланю. Кланя не спала. Рядом с ней на подушке лежал голубой заяц. Лёка взял у Тонтоныча конверт и осторожно спрыгнул на пол.

«Положу тихонько конверт под подушку, она и не заметит», — подумал Лёка, подбираясь к кровати. Он приподнял край подушки, и вдруг зайка упал на пол. Кланя повернула голову, увидела Лёку.

— Ты мне снишься? — спросила Кланя и потёрла кулачком глаза.

— Нет. Я принёс твой сон. Я его нашёл. Вместе с Тонтонычем.

— Нашёл? С кем?

— Ну Тонтоныч. Он разносит сны. Мы с ним вместе гонялись за твоими розовыми лягушатами.

— Лягушатами? — Брови Клани поднялись, и она покачала головой. — У меня нет никаких лягушат.

— Не у тебя. А в твоём сне. Вот тут, — Лёка показал розовый конверт. — Я положу его под подушку, и тебе приснятся пять весёлых лягушат. Спокойной ночи. Мне пора.

— Погоди. Как тебя зовут?

— Лёка.

— Лёка, ты больше никогда не вернёшься?

— Почему? Когда ты проснёшься, я приду к тебе.

— Как же ты придёшь, ведь ты не настоящий. Ты из сна.

— Я не из сна. — У Лёки даже лоб вспотел. — Ты что, мне не веришь?

Кланя покачала головой.

— Не веришь? — Лёка пошарил в кармане и вытащил маленький шарик для пинг-понга. — На, держи. Самый настоящий. Утром увидишь.

Кланя взяла шарик.

— А ты… ты… возьми пока зайку, потом мне отдашь, ладно?

Лёке показалось, что голубой заяц сам прыгнул к нему в руки.

Лёка сунул под подушку конверт со сном.

И сразу Кланя зевнула, закрыла глаза, задышала ровно. Лёка погасил лампу и осторожно зашагал к окну.

У ТОНТОНЫЧА

Если бы Лёка сразу повернул к своему дому, то нам не удалось бы совершить ещё одно путешествие, совсем маленькое. Но Лёка не повернул к своему дому: ему не захотелось расставаться с Тонтонычем. И он попросил:

— Тонтоныч, можно к тебе на минуточку?

Старик не стал отказывать, пригласил к себе в гости.

…Тонтоныч открыл дверь в маленьком домике, похожем на гриб подосиновик. Там были только комната и кухня. Тонтоныч зажёг свет. Лёка огляделся. Всё казалось очень обыкновенным: и круглый стол, и потёртый кожаный диван. Напротив дивана между окон висел рыжий ковёр от потолка до самого пола. Ещё там были коричневый буфет, кожаные стулья с высокими спинками да старый сундук. Хозяин снял фуражку, и волосы с сильной проседью рассыпались по воротнику.

— Ну что? Попьём чаю? — предложил Тонтоныч. — Пойду чайник поставлю.

Оставшись один, Лёка посидел на диване, потом подошёл к буфету, оглядел ровный ряд чашек, открыл ящик — там лежали ложки и вилки; закрыл ящик, заглянул за буфет — ничего, чисто и пусто. А Лёке чудилось, будто где-то недалеко скрывается какая-то тайна. Тайна самого Тонтоныча. Лёка подошёл к ковру. Наверное, за ковром прячется дверь? Он оттянул с одного края тяжёлый ковёр, пощупал рукой. Нет! Гладкая стена, никакой двери! Лёка разочарованно отошёл и сел на сундук.

В это время Тонтоныч принёс горячий чайник из кухни.

— Прошу к столу, — пригласил Тонтоныч. Он быстро приготовил всё к чаю, расставил чашки.

Лёка отпил душистого чая.

— Ну как, неплохо? — спросил Тонтоныч.

— Вкусно. И совсем спать расхотелось.

Тонтоныч улыбнулся в усы:

— После работы люблю хорошим чайком побаловаться.

— Тонтоныч, а ты всегда сны разносил?

— Всегда.

— Скажи, а тебе снились солнечные прятки?

— Да что-то не припомню.

— Тонтоныч, а ты сам себе сон выбираешь?

— Зачем мне выбирать? У меня уж припасён…

— Ой, Тонтоныч! — обрадовался Лёка. — Покажи свой сон.

— Ишь чего выдумал! Это тебе не телевизор смотреть. Сон — большая тайна, и для каждого своя.

— Тонтоныч, а я думал, мы совсем друзьями стали…

— Да ведь конечно, друзья. Ты мне, Лёка, хорошо помог.

— Тонтоныч! Ну, покажи свой сон, хоть чуть-чуть покажи, а?..

— Не знаю, что с тобой делать? — вздохнул Тонтоныч.

И тут Лёка перехватил взгляд: Тонтоныч смотрел на сундук.

— Там сон?! — выдохнул Лёка.

Тонтоныч молча вынул из кармана ключ и протянул мальчику.

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 308.8 Кб)

Георгий Балл

Солнечные прятки

(окончание)

БЕЛЫЙ КОРАБЛЬ

Ключ бесшумно повернулся, дужка замка разомкнулась, и Лёка осторожно приподнял крышку сундука.

Надвинулась сразу темнота. Лёка пошарил рукой в сундуке — там лежала одежда: чья-то куртка, фуражка, высокие ботинки. Лёка хотел захлопнуть крышку, когда его рука нащупала какую-то металлическую вещь. В этот момент сзади послышался глухой шум, в затылок Лёке дохнуло ветром. Лёка прыгнул в сундук. Сундук качнулся. Кругом грохотало. Лёка сжался в комок: брызги окатили его. Сундук раскачивался и двигался. Лёка протянул руку — снаружи была вода. Сундук плыл. В полной темноте глухо стучали волны.

— Тонтоныч! Тонтоныч! — закричал Лёка.

— Не бойся! — услышал он.

— Тонтоныч! Где ты?

— У тебя в руках дудка, позови — и я приду на помощь.

— Как позвать? Какая дудка? — торопливо спрашивал Лёка.

А сундук раскачивался, брызги окатывали Лёку. Он поднёс к лицу ту металлическую штуку, что крепко сжимал в руке. От неё тянулась цепочка. Дудка была выгнутая. Лёка приложил её к губам — раздался слабый свист. И ему показалось, что где-то далеко впереди посветлело. Да, Лёка увидел небо — и не удивился. Но земля! Земля исчезла — кругом был океан. Накат волн стал спокойнее, сундук тихонько плыл. Лёка посмотрел вдаль. Уже ясно обозначился горизонт, и в той розовой стороне, чуть помедлив, из-за горизонта стал выплывать раскалённый диск солнца. Но вот солнце засверкало на небе, бросило на океан широкую дорогу света.

У Лёки даже дух захватило — он забыл обо всём и смотрел не отрываясь, смотрел, как рождается солнечный день… По океану вдоль горизонта шли тёмные и светлые полосы, вода казалась совсем голубой.

И вдруг новое чудо приковало Лёку: в лучах восходящего солнца бесшумно скользил корабль с тугими белыми парусами. Лёка хотел приподняться и чуть не упал в воду.

— Эй! — слабо позвал Лёка. — Эй, спасите!

Парусник шёл, не сбавляя хода.

«Где Тонтоныч? — подумал Лёка. — Почему он бросил меня?» И будто в ответ зашуршала цепочка на дудке. Лёка всё время не выпускал из рук дудку. Теперь, при свете солнца, Лёка мог хорошо её рассмотреть: она была похожа на лошадку с длинной шеей. Лёка приложил дудку к губам, свистнул. Ещё. И ещё раз. На белом корабле, кажется, услышали. Паруса развернулись, корабль изменил направление. Лёка смотрел на мощный нос корабля, который таранил волны, поднимая буруны воды. Корабль быстро приближался. Лёка уже мог видеть рулевого, державшего штурвал. Рядом стоял капитан. Он был очень молод.

Лёка теперь не только видел, но и хорошо слышал всё, что происходит на корабле. Капитан отдавал короткие команды: «Подобрать шкоты… Поворот фордевинд». Раздались трели боцманских дудок, матросы побежали к мачтам, захлопали паруса, завизжали блоки. Лёке показалось, будто он знает, прежде слышал голос капитана. Но где? Когда?

А капитан командовал:

«Привестись к ветру. Круче к ветру. Лечь в дрейф».

Корабль был совсем рядом. Капитан посмотрел на Лёку, помахал рукой. И тут Лёка понял, на кого похож капитан. Лёка вскочил и закричал что есть мочи:

— Тонтоныч! Тонтоныч!

Сундук закачался. Лёка, падая, протянул руки — и кто-то крепко схватил его, удержал.

— Тонтоныч… — прошептал Лёка.

— Ну чего ты? Открой глаза.

Лёка опять увидел себя в маленькой комнате. Они сидели с Тонтонычем на сундуке. Тонтоныч потирал усы.

— Эх, не хотел я тебе свой сон показывать. Вишь, совсем мокрый, будто правда искупался.

Лёка сидел, а комната тихонько покачивалась, как на волнах.

— Пошли, тебе давно спать пора, — позвал Тонтоныч.

Лёка сладко зевнул, поглядел вниз. К сундуку привалился голубой заяц.

Лёка спрыгнул, схватил зайца, прижал к себе.

— Тонтоныч, — сказал Лёка, — у меня тоже будет свой сон: про солнечные прятки и Кланю. Ты мне такой сон всегда приноси, ладно?

Тонтоныч кивнул.

КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ

Они шли по улице, дяденька и мальчик. Фонари погасли, небо наливалось светом. Прохожих было ещё мало. А если кто и встречался, то не обращал внимания: идут по тротуару, спешат почтальон и мальчик. И конечно же, никто не догадывался о тех приключениях, которые произошли с ними этой ночью.

Лёка держал Тонтоныча за руку. И ему казалось, будто они так шагают очень давно и он очень давно знает Тонтоныча — всю жизнь. И того молодого Тонтоныча, капитана, тоже знает.

— Тонтоныч, а что это был за корабль? — спросил Лёка.

— Какой корабль?

— Ну тот, с белыми парусами.

— А-а, шхуна. Просто шхуна.

— Здорово она, как врежется в волну, и такие длиннющие усищи у носа!

— Да, — кивнул Тонтоныч, — вода всегда взмывается у форштевня.

— А потом шхуна повернула и пошла ещё быстрее.

— «После поворота увалиться на несколько румбов», — скомандовал кэп.

— А кто такой кэп?

— Капитан.

Лёка остановился:

— Тонтоныч, скажи правду, ты никогда не был капитаном?

Тонтоныч покачал головой.

— Значит, это только твой сон? А почему же ты морское дело знаешь?

Тонтоныч усмехнулся:

— Если что любимое есть — узнаешь. Ну, пойдём, — потянул он Лёку. — А то как бы мама не хватилась тебя.

— Жалко, ночь кончается, — вздохнул Лёка. — А ты, Тонтоныч, что больше любишь — день или ночь?

— Дак ведь моя работа такая — ночная. Ночью тишина ластится. И ночью, право слово, кое-чего видишь в тишине.

— Ага, видно, — сказал Лёка. А про себя подумал: «Ночью хорошо видно, во сне дяденьки опять становятся очень молодыми. Да они просто мальчишки!» И Лёка тихонько засмеялся. Посмотрел на Тонтоныча: понял ли он, о чём Лёка подумал? Но Тонтоныч шёл не оглядываясь и тянул Лёку за руку. И вот они оказались около Лёкиного дома.

— Пришли, — вздохнул Тонтоныч и наклонился к Лёке: — Слушай, тебе снова придётся полететь прямо через окно к себе. Сможешь?

— Конечно. Я теперь всегда буду только летать.

— Нет, — покачал головой Тонтоныч, — всегда не получится.

— Тонтоныч, а я хочу летать. Я хочу играть с Кланей в солнечные прятки.

— Сегодня-то полетишь, будешь играть.

Лёка показал голубого зайку:

— Вот он, видишь, со мной.

— Ну, отправляйся, — кивнул Тонтоныч.

Лёка хотел взлететь и остановился:

— Тонтоныч!

— Ты чего?

— Тонтоныч, я хочу тебе сказать: знаешь, когда ты устанешь, на пенсию пойдёшь, я за тебя стану разносить сны. Я тоже буду как ты.

Тонтоныч наклонился. И Лёка близко увидел его голубые, как морская вода, совсем молодые глаза и почувствовал, что мягкие усы Тонтоныча коснулись щеки.

— Спасибо, Лёка. Спокойной ночи! — сказал Тонтоныч и быстро поцеловал мальчика.

Лёка сразу взвился и полетел. Он легко подлетел к четвёртому этажу и скрылся в открытом окне.

ВСТРЕЧА

Бом! Бом! — пробили часы на городской башне. Это уже было два часа дня. Люди спешили. Проносились автобусы, троллейбусы, автомобили. И в этом привычном движении городского дня никто не вспоминал о снах. С первыми лучами солнца розовые конверты улетели. Да если бы и остались, кому придёт в голову смотреть вчерашний сон?

По улице шагает мальчик. Он часто останавливается. Давайте подойдём к нему. У него что-то голубое из-под мышки выглядывает — похоже на голубые ушки. Удивительно: у кого бывают голубые ушки. И показалась мордочка, и сверкнули красные глазки… Да это же голубой зайка!

Мальчик обернулся, и мы сразу узнали Лёку. Лёка посадил зайку около фонаря и зашептал в зайкино голубое ухо:

— Я никак не могу найти Кланин дом. Помоги мне разыскать Кланю. Потом отошёл, спрятался за угол дома.

Заяц сидел неподвижно. А мимо спешили люди, на игрушку никто не обращал внимания. Вдруг одна девочка в зелёном платье потянула маму за руку:

— Смотри, мама, зайчик!

Она наклонилась, села возле зайки. И тут же из-за угла выбежал Лёка.

— Кланя! — закричал он.

Девочка оглянулась. Нет, это была совсем другая девочка — не Кланя.

А мама уж тянула её за руку:

— Оставь, и чего тебе понравился этот тряпочный заяц?

— Он не тряпочный. Он солнечный! — крикнул Лёка. — Не горюй, — сказал он зайцу. — Мы найдём Тонтоныча. А Тонтоныч поможет найти Кланю. Верно?

На углу улицы, рядом с парком, Лёка увидел сторожа. И побежал к нему:

— Здравствуйте! Вы меня помните?

— Здравствуй, мальчик, — повернулся к нему сторож. — Что-то я тебя не признаю. Ты кто?

— Извините, — прошептал Лёка. Он очень огорчился, потому что сторож был совсем другой — не тот, что ночью.

— Постой, постой, мальчик. Ты чего хотел спросить?

— Я ищу деревянный дом. Это на углу улиц Медленной и Тихой.

— Ты там живёшь?

— Нет, там делают сны.

Сторож улыбнулся:

— Кто ж тебе такое рассказал? Мама?

— Нет. Тонтоныч. Только я его найти не могу.

— Не знаю, как тебе помочь, мальчик. Правда, я слышал, что в сказках так: кто ищет, тот находит; сам-то лучше найдёшь.

— Спасибо, — поблагодарил Лёка. — Я обязательно найду.

И он зашагал по тротуару, потом повернул на широкую улицу. Здесь было ещё больше автобусов и троллейбусов. Один из автобусов остановился недалеко от Лёки. «А что, если сесть и поехать далеко-далеко? — подумал Лёка. — До самого конца — там, наверное, и будут эти улицы, Медленная и Тихая».

Лёка побежал, прижимая к себе зайца, и только успел забраться на ступеньки автобуса, как двери закрылись, автобус поехал. Лёка сел к самому окну и стал смотреть.

Они поехали вдоль бульвара. Лёка глядел на деревья, освещённые солнцем. По листьям деревьев прыгали солнечные зайчики. Лёка поднял голубого зайца и прислонил к окошку.

— Посмотри на своих братцев, — сказал он.

И вдруг увидел: по песчаной дорожке бежала девочка с заплетёнными в косичку светлыми волосами. Она подбрасывала вверх лёгкий шарик для пинг-понга, ловила его, а если упускала и шарик падал на землю, девочка подхватывала его и смеялась. Из окна автобуса Лёке были хорошо видны её чёрные короткие брови.

— Кланя!

Лёка так и притиснулся к окну.

— Глу-у-пый мячик! — приговаривала девочка. Она была немного бледной, но уже совсем, совсем не такой, как ночью, под жёлтой лампой. Она выздоровела.

Лёка так обрадовался Клане и тому, что это он помог найти её сон и что вот теперь она здорова и смеётся. Но всего больше Лёка был рад, что нашёл её.

— Кланя! — закричал он и застучал рукой в стекло. — Кланя! Кланя!

Но тут автобус тронулся.

— Подождите! — крикнул мальчик. Он схватил голубого зайца и побежал к двери. Но дверь была закрыта.

Лёка ещё раз глянул в окно: по жёлтой дорожке следом за автобусом бежала девочка со светлой косичкой. Она размахивала рукой, в которой белел шарик от пинг-понга, и не сводила глаз с голубого зайца.

Лёка махнул ей рукой: я, мол, сейчас! — и поспешил к двери, чтобы успеть сойти на остановке.

ЭПИЛОГ

Все люди спят. И видят сны. А откуда приходят эти сны? Вы не забыли?

На углу двух улиц — Медленной и Тихой — стоит маленький деревянный дом. Днём и ночью окна дома закрывают розовые занавески. Занавески слегка колышутся — будто дышат.

По этим улицам — Медленной и Тихой — никто не ездит. Машин, трамваев, троллейбусов тут не увидишь. Их нет…

Тсс! Здесь нельзя шуметь. Давайте тихонечко подойдём к окошку. Розовая занавеска слегка приоткрылась. Видите — Большие Ножницы и Маленькие Ножницы. Смотрите, как они ловко вырезают из разноцветной бумаги облака, жёлтого верблюда и маленькую обезьянку. Это чей-то новый сон. Тсс! Пока никому не говорите. Вы ведь знаете, как удивительно начинаются сны:

Из тишины, из тишины

Вдруг вырастает дерево.

Ветки его сплетены, сплетены,

Птицы в листве затеряны.

В тёплой траве, возле тропы

Спрятана скрипка кузнечика.

А на песке отпечаток стопы

Маленького человечка.

О, как роса луговая сладка!

Глянь-ка, и сам ты не больше цветка.

Тише ступай.

Не спугни тишины.

Ходят по травам бесшумные сны.

Тсс! Тише! Слышите — скрипнула дверь в доме, и на порог вышел человек. На нём синяя куртка, синяя фуражка, чёрная сумка через плечо. Почтальон? Может быть, и так.

Человек сел на ступеньку крыльца, поглядел, как ветер гнал облака по небу.

Проговорил:

— Хорошо идут, совсем как корабли в белое утро…

Ну конечно, это был Тонтоныч. А в чёрной сумке его лежала в розовых конвертах удивительная почта — сны. И вы это теперь знаете.

Тонтоныч поднялся, замешкался, как всегда, — по какой улице идти? махнул рукой и, не торопясь, зашагал по Тихой улице.

Прикрепленное изображение (вес файла 211 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 марта - день святого Патрика. Национальный праздник Ирландии

Белая форель

Конгская легенда

Давным-давно, в далёкую-предалёкую старину жила в замке над озером прекрасная девушка. Говорили, что она помолвлена с королевским сыном. Они должны были уж обвенчаться, как вдруг совершилось убийство: жених был убит (господи, помилуй нас!) и сброшен в озеро. И конечно, он уже не мог сдержать своего обещания и жениться на прекрасной девушке. Что ж, тем хуже...

История рассказывает нам, что бедная девушка, потеряв королевского сына, лишилась рассудка - слишком нежное у неё было сердце (да простит ей господь, как нам прощает) - и от тоски по нём стала чахнуть. Больше её никто не видел. Поговаривали, будто её унесли феи.

И вот послушайте! Через некоторое время в том озере появилась белая форель. Люди не знали, что и думать об этом, потому что никогда прежде в глаза не видывали форели. Проходили годы, а белая форель оставалась все на том же месте, где вы ее можете увидеть и поныне. Это случилось так давно, что мне и рассказать вам трудно, во всяком случае даже самые древние старики в деревне уже слыхали о ней.

В конце концов люди решили, что это не форель, а русалка. А как же иначе? И никто никогда не трогал белую форель и не причинял ей вреда, пока не появились в тех местах забулдыги солдаты. Они принялись потешаться и насмехаться над людьми, что те так думают, а один из них (будь ему неладно - да простит мне господь такие слова!) даже поклялся, что поймает белую форель и съест на обед, - вот негодяй-то!

Ну что бы вы сказали про такое злодейство! Само собой, солдат этот словил белую форель, отнёс домой, поставил на огонь сковородку и бросил на неё бедняжку. Как закричит она человечьим голосом, а солдат вы только подумайте за бока держится от смеха. Ну и разбойник в самом деле!

Когда он решил, что один бочок у форели уже подрумянился, он перевернул её, чтобы зажарился и другой. И представьте себе, огонь даже не тронул её, ну нисколечко, а солдат подумал, что это какая-то странная форель, которая не поджаривается вовсе.

- И всё же мы её ещё разок перевернём, - сказал этот безбожник, не ведая, что ждёт его впереди.

Так вот, когда он решил, что другой бочок уже поджарился, он снова перевернул форель, и - вот так дело! - другой бочок её подрумянился не больше первого.

- Эх, неудача! - сказал солдат. - Да ладно. Попробую-ка ещё разок перевернуть тебя, моя милочка. Хитри не хитри!

И с этими словами солдат перевернул бедную форель ещё раз, потом ещё, но никаких следов от огня так и не появилось на ней.

- Ну, - молвил этот отчаянный негодяй.

Конечно, сами понимаете, хоть и был он отчаянный негодяй, такой, что хуже некуда, всё же мог бы он понять, что поступает дурно, раз видел, как все его попытки кончались неудачей! Так вот.

- Ну, - молвил он, - а может, ты, моя маленькая весёленькая форелька, уже достаточно прожарилась, хоть на вид ты и не готова? Может быть, ты лучше, чем кажешься, так что даже пальчики оближешь, а?

И с этими словами он берётся за нож и вилку, чтобы отведать форели. Но что это! Только он воткнул нож в рыбу, как раздался душераздирающий крик, - душа в пятки уйдёт от такого, - форель соскочила со сковороды и упала прямо на пол, а с того самого места, куда она упала, поднялась прекрасная девушка - такая прекрасная, что глаз не отведёшь, прекрасней он в жизни не видывал, - одетая во всё белое и с золотой лентой в волосах, а из руки её струёй текла кровь.

- Смотри, куда ты поранил меня, негодяй, - сказала она и показала ему на руку.

У него аж в глазах потемнело.

Разве ты не мог оставить меня в покое? - сказала она. - Зачем ты меня потревожил и выловил из воды? Зачем оторвал от дела?

Тут он задрожал, как собака в мокром мешке, потом наконец пробормотал что-то и взмолился о пощаде:

- Простите меня, миледи! Я не знал, что вы были заняты делом, а то бы не стал вам мешать. Ведь я же настоящий солдат и уж такие-то вещи понимаю!

- Конечно, я была занята делом, - сказала девушка. - Я ждала моего верного возлюбленного, который должен был приплыть ко мне. И если он приплыл, пока меня не было, и я по твоей вине не увижу его, я превращу тебя в лосося и буду преследовать до скончания века, пока трава растёт, пока воды текут!

Ага, у солдатика душа ушла в пятки, когда он подумал, что его превратят в лосося, и он взмолился о прощении. На что молодая леди ответила:

- Отрекись от своей дурной жизни, негодяй, не то раскаешься, да будет поздно. Стань добрым человеком и смотри, никогда не пропускай исповеди. А теперь, - молвила она, - отведи меня обратно и опусти снова в озеро, откуда ты меня выловил.

- О миледи, - воскликнул солдат, - разве у меня нет сердца, что я буду топить такую прекрасную девушку, как вы?

Но не успел он вымолвить и слова, как девушка исчезла, а на полу он увидел маленькую форель. Что ж, он положил её на чистую тарелку и бросился бежать со всех ног: он боялся, что возлюбленный девушки придёт без неё. Он бежал и бежал, пока не достиг снова той же пещеры, и бросил форель в озеро. И в ту же минуту вода в том месте покраснела, - верно, из раны всё ещё текла кровь, - но вскоре течение смыло всё. А у форели и по сей день на боку маленькое красное пятнышко в том самом месте, куда попал нож.

Да, так вот, было бы вам известно, с того дня солдат этот стал другим человеком, он исправился, начал аккуратно ходить на исповедь и три дня в неделю соблюдал пост, хотя рыбы в эти дни он не ел: после страха, какого он натерпелся, рыба у него в животе и не ночевала, - вы уж извините меня за грубое выражение.

Во всяком случае, он стал, как я уже говорил, другим человеком. С течением времени он оставил армию и под конец даже превратился в отшельника. Рассказывают, что он всё время молился о спасении души Белой Форели.

Прикрепленное изображение (вес файла 120.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 марта - Герасим-грачевник

Вера Чаплина

Грач

Вот уже третьи сутки моросил въедливый, холодный дождь. Резкий ветер давно сорвал с деревьев последние листья, и теперь они лежали бурые, поблёкшие, словно приклеенные дождём к земле. Кругом было как-то особенно уныло — так бывает совсем поздней осенью, когда давно миновали красивые золотые дни и ещё не наступила зима.

Сидеть дома уже надоело. Я надела плащ, резиновые сапоги и решила посмотреть, что делается вокруг в это холодное, неприветное время. Сначала пошла на пруд — он находился почти рядом с нашей дачей. Совсем недавно полный жизни, он сейчас казался таким же унылым и пустынным, как всё кругом.

За прудом шёл овраг. Мне нравилось это место. Весной здесь бурлила полая вода, летом, в густой зелени кустарника, гнездились птицы; сюда я приходила послушать и пение соловья. Теперь овраг будто ощетинился голыми ветками кустарника. Спускаться вниз не хотелось. Оставшись наверху, я переводила взгляд по знакомым местам и вдруг на дне оврага заметила грача. Грач тоже увидел меня; он сидел на старом поваленном дереве и, весь вытянувшись, насторожённо глядел в мою сторону, готовый вот-вот взлететь. Интересно, почему же он здесь? Почему не улетел со своими собратьями? Я хотела подойти ближе, но при первом же моём шаге грач, тяжело волоча крыло, неуклюже перешёл на другой конец ствола. Так вот в чём дело! Значит, чья-то злая рука подбила ему крыло, и он не смог улететь...

Мне стало жаль птицу. Я любила этих первых гонцов весны. Бывало, ещё снег кругом, а увидишь грача — значит, следом весна спешит. А теперь этот вестник тёплых дней обречён на гибель. Надо чем-то ему помочь. Но чем? Сначала я хотела грача поймать и продержать зиму в доме. Однако стоило мне чуть приблизиться, как он поспешно спрыгнул со ствола и исчез где-то в мокрых зарослях кустарника. Искать его было бесполезно. Тогда я решила на стволе дерева устроить ему кормушку. Сходить домой и принести еду было делом нескольких минут. Я разложила по стволу куски хлеба, кашу, кусочки варёного мяса и ушла. Пусть выбирает, что понравится.

На другой день, опять набрав разной еды, я поспешила к оврагу. К моему удивлению, оставленное накануне угощение лежало нетронутым, а грача нигде не было видно. Я спустилась в овраг, прошла кустами, но не нашла его и там. Очевидно, птица погибла или, напуганная мною, покинула эти места.

Прошло недели две. За это время выпал снег и зима вступила в свои календарные права. Наша семья уже перебралась в город, и лишь мне по-прежнему приходилось ездить на дачу. У нас поселилась кем-то брошенная собака, и её нужно было кормить.

Приезжая и глядя на побелевшее от снега поле, я как-то невольно вспомнила подбитого грача. Думалось, что бедняга погиб.

Но вот однажды, садясь в автобус, я вдруг увидела грача. Сначала думала, что ошиблась, но нет, на заснеженном поле чётко выделялась его тощая чёрная фигурка.

Я хотела выйти, но автобус уже тронулся, и всё же на повороте мне удалось заметить, как грач поскакал к придорожной канаве. Значит, он каким-то образом перебрался ближе к шоссе и, бродя вдоль дороги, добывал случайное пропитание.

Поле, где обитал теперь грач, находилось почти рядом с нашей дачей. Я была очень рада, что он выбрал именно это место, и подумала, что, пожалуй, будет совсем не трудно его здесь подкармливать. Однако на деле всё оказалось сложнее. Нелегко было предугадать, в каком месте станет искать пищу раненая птица. Бывало, положишь корм в канаву — он прыгает по обочине; положишь на обочину — он ищет в поле, а то просто еду снегом занесёт. Потом заметила, что грач ищет всегда еду в том месте, где лежит кучка мусора или кем-то оброненная бумага. Тут я и догадалась, чем можно приманить птицу: выгребла из печки золу, высыпала на снег, сверху положила куски хлеба и отошла в сторону. Грач сразу это место приметил. Мигом прискакал и с такой жадностью начал клевать мягкие куски хлеба, что я поняла, как он за это время изголодался.

Первое время он меня опасался, но скоро признал и перестал бояться. А потом так привык к моим приношениям, что стоило мне показаться с миской в руках, как он тут же являлся, торопливо клевал то, что я приносила, и, наевшись досыта, уходил в кусты.

Среди кустов рос большой, старый тополь. Его сучья начинались почти от самой земли, и вот по ним-то, словно по лестнице, забирался грач на дерево. На нём он проводил день, на нём он и ночевал.

Хотя дерево служило грачу надёжным убежищем, мне всё же хотелось переманить птицу к нам на дачу. За забором жить ему было бы безопасней, и сделать это казалось совсем несложным, ведь он уже настолько хорошо меня знал, что даже встречал.

Он взбирался на самую верхушку тополя и со своего наблюдательного пункта внимательно следил за всеми, кто выходил из автобуса на этой остановке. Даже удивительно, как он ухитрялся узнавать меня на таком большом расстоянии. Узнавал, когда я ещё только переходила шоссе, и громким криком «Кра! Кра!» приветствовал моё появление, потом торопливо спускался с дерева и скакал навстречу. Подбежав, он, забавно наклонив голову, заглядывал в сумку и, если я не успевала вынуть принесённое угощение, выхватывал его сам.

Сначала я смеялась над такими проделками грача — уж очень у него это смешно получалось, — но когда он однажды вытащил из сумки вместо еды мой паспорт, здесь уже было не до смеха. Я и опомниться не успела, как воришка удрал с похищенным документом в кусты. И пока я, увязая выше колена в снегу, до него добиралась, так распотрошил паспорт, на такие кусочки порвал, что пришлось его менять.

После этого случая я стала осторожней и больше не разрешала грачу заглядывать в сумку. Потом, решив заманить его на территорию дачи, не стала отдавать ему еду всю сразу, а сделаю несколько шагов по направлению к даче и дам кусочек, ещё несколько шагов — и ещё кусочек.

Через несколько дней грач скакал за мной до самой калитки, а вот зайти в неё никак не желал. Долго мучилась я с упрямцем. И каким только лакомством не приманивала! Бросала ему мясо, рыбу, а он упорно не шёл. Пришлось оторвать от забора доску, — может, этот лаз ему больше понравится. Расчёт мой оказался правильным. Повертелся грач около отверстия, повертелся, потом увидел, что опасности нет, зашёл на участок, схватил мясо и опять к своему тополю ускакал.

Так и повелось: ждал меня грач, сидя на тополе, потом я в калитку иду, а он через свою «калитку» меня встречает. С собакой нашей тоже познакомился. Сперва я боялась, как бы она его не обидела, но мои опасения оказались напрасны. Грач хорошо умел за себя постоять. Бывало, нальёшь собаке суп, а он уже тут как тут, кругом прыгает, в миску заглядывает. Впрочем, суп его совсем не прельщал, зато если собака вытащит кость, тут уж в оба смотри. Чуть заглядится пёс — кость у грача. А уж если он завладел добычей, лучше не подходи — сразу ударит клювом. Теперь не приходилось опасаться, что раненая птица замёрзнет или погибнет от голода. Грач заметно поправился и даже как-то округлился. Начало заживать у него и подбитое крыло. Сперва он стал им взмахивать, потом делать небольшие перелёты, а к концу зимы летал уже совсем хорошо, и только белые пёрышки, которые выросли на больном месте, напоминали о зажившей ране. Я всё думала, что теперь грач улетит, но он по-прежнему меня встречал, требовал еды и, видимо, никуда не собирался улетать. Очевидно, его больше устраивало кормиться возле людей.

Но вот пригрело весеннее солнце. Запестрели проталины. Прилетели грачи. Они бродили по проталинам и разыскивали в оттаявшей земле еду. Куда-то стал отлучаться и наш грач. С каждым тёплым днём он всё реже и реже появлялся возле нашей дачи. Потом он нашёл себе подругу, несколько раз прилетал с ней, а затем исчез. Наверно, построил где-то гнездо и был занят своими грачиными заботами.

Прошло лето. Как-то незаметно подкралась осень. Готовясь к отлёту на юг, птицы собирались в стаи. Готовились улететь и грачи. Я смотрела, как они разгуливают по полю, и было приятно думать, что где-то среди них находится и мой грач. Ведь теперь он сможет улететь вместе со всеми, и только было немножко жаль, что больше не придётся свидеться.

Но я ошиблась, и свидеться нам пришлось. Видно, не забыл грач, где ему помогли в эту тяжёлую для него зиму. Однажды, выйдя из дома, я вдруг услышала с высокого тополя знакомое «Кра! Кра!». Не может быть! Я подняла голову и увидела грача. Я его узнала сразу по белому пятнышку на правом крыле. Он сделал движение, чтобы спуститься ниже, но в это время с поля поднялась большая стая грачей и с громкими криками полетела в сторону леса. Полетел за ней и мой грач.

Вот он догоняет стаю... догнал... смешался с другими птицами, а я всё стояла и смотрела вслед.

До свидания! Счастливого пути, грач! И пусть тебе в дороге не встретится злой человек!

Прикрепленное изображение (вес файла 108 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - День весеннего равноденствия

Автор под ником Lizard On Branch

Сказка о Весне.

В одной далёкой стране был Город, в который Весна всегда приходила первой. Она являлась в образе прекрасной босоногой девушки юных лет, с распущенными длинными волосами, украшенными первоцветами и в нежном, развевающемся платье. Легко и неторопливо шла она по Городу и все ворота распахивались перед ней, деревья выпускали первые клейкие листочки, птицы приветствовали её своим пением.

За Весной двигалась шумная, пёстрая толпа в масках и странных одеждах. Они танцевали, играли на дудках и мандолинах, кривлялись, прыгали, выкрикивали стихи и громко пели, стреляли из хлопушек, бросали серпантин и конфетти. Когда же темнело, они зажигали факелы, огромные бенгальские огни и продолжали свои пляски.

А Весна, улыбаясь, шла, будто даже не замечая всего этого. За ней по городу катилась зелёная волна, всё расцветало и наполняло благоуханием каждый уголок Города.

Горожане выглядывали в окна и двери на звуки бубенчиков, которыми были украшены колпаки ряженых, гудение дудочек и рожков. Кто-то радостно махал руками и платками вслед этому шествию, а кто-то недовольно морщился из-за шума и поплотнее захлопывал ставни.

Хуже всех было Мэру Города: из-за цветения у него начинался жуткий насморк, а от шума трещала голова. Он повязывал голову шёлковым платком, падал на мягкий диван и стонал. Его супруга бегала вокруг него с пузырьками и порошками.

В тот день Мэр не занимался своими делами, посетители разворачивались прислугой и отправлялись восвояси. В основном, это были солидные, даже знатные горожане. Бедняки не ходили на приём к Мэру.

Знатные вельможи пробивались через толпу танцующих, которая почему-то обязательно стремилась перейти им дорогу, ругались и грозили кулаками. А их в ответ осыпали конфетти и остротами.

Город был велик, поэтому Весна ходила по нему несколько суток, пробуждая к жизни траву и деревья. Когда она уходила в другой конец Города, Мэр и знатная половина Города вздыхала облегчённо. Похоже, Весне радовались, по большей части, бедняки.

И сегодня Мэр лежал на диване, пил микстуры и стонал. Всё бы, может, и ничего, но в окно залетела первая весенняя оса. Мэр замахал на неё руками и она, разозлившись, цапнула его прямо за нос. Конечно, она поплатилась за это жизнью, потеряв жало, но нос у Мэра начал распухать прямо на глазах. Супруга Мэра от неожиданности оступилась, наступила на комнатную собачку и уронила поднос с посудой. Визг оскорблённой болонки, грохот и звон подноса и разбившейся посуды не подняли Мэру настроения.

- Я больше не намерен терпеть это издевательство! - потрясал пухлыми кулаками Мэр. - Я призову этих хулиганов к порядку!

Супруга согласно кивала головой. И вся прислуга тоже поддакнула: они были очень чванливы из-за того, что работали в доме Мэра.

Наспех одевшись, Мэр в экстренном порядке собрал Городской Совет Знати, поставив на повестку дня обстоятельства появления в Городе Весны.

С пламенной речью выступил молодой, но подающий надежды Лорд. Он гневно осудил действия Весны, назвав её развратной и неуправляемой. Он привёл в трепет аудиторию, развив мысль о том, как пагубно действует на молодёжь её свобода и анархичность поведения, какие вредоносные последствия могут возникнуть из-за повышенного шума и как огнеопасны бенгальские огни. Выступал он так яростно и так эмоционально, что вспотел и в каком-то порыве стащил с головы напудренный парик. Сразу стало ясно, что он уже изрядно лысоват. Но Лорд сорвал бурю аплодисментов.

Были ещё и другие выступления, но они не шли со спичем Лорда ни в какое сравнение. В результате, недолго посовещавшись, Совет Знати единогласно вынес решение: незамедлительно изловить и выдворить из Города Весну вместе с её эскортом.

Были отданы распоряжения офицерам городской полиции, которые устроили настоящую облаву на тех, кто носил маски и пел песни. Случайно пострадали даже наёмные музыканты, поющие под одним из балконов серенаду для прекрасной Дамы. Многие из масок просто растворялись в тени домов, ускользая от белых перчаток полицейских. Но городская тюрьма всё равно была переполнена.

Весну схватил один удачливый, отличающийся особым рвением офицер. За это ему начальник пообещал повышение и награду. Весну доставили в городскую управу и поместили в одну из камер.

Весна даже и не думала сопротивляться. Она улыбалась, когда её грубо схватили, когда швырнули в камеру и заперли за ней тяжёлую дубовую дверь. Она тихонько сидела на краешке твёрдой тюремной кровати и улыбалась каким-то своим мыслям.

На другой день снова собрался Совет Знати. Они требовали провести над Весной суд. В спешке собрали присяжных заседателей, приставов и судей. Судьи были в чёрных мантиях с накрахмаленными манишками и белых, напудренных париках. Зал наполнялся зрителями, которые жаждали зрелища.

Суд начался.

Обвинитель был великолепен: почти также, как Лорд. Он ярко живописал безобразия, которые творились в Городе с появлением Весны. Его обвиняющий перст неоднократно обращался в сторону сидящей на скамье подсудимых Весны. И все неодобрительно поворачивали головы в её сторону. Обвинитель взывал к милости судей, которые должны были положить конец бесчинствам этой беспутной девицы.

Вызывали свидетелей. Главным свидетелем был, конечно, Мэр. Его нос багровел как спелая слива. Дамы в зале сочувственно качали головами. Недовольных было достаточно для того, чтобы вынести вердикт, и присяжные не замедлили это сделать.

А Весна продолжала улыбаться, будто не понимая, что с ней происходит.

Вердикт, естественно, был обвинительным. Судьи подтвердили "глас народа" своим решением и судебные приставы просто выкинули Весну за ворота Города прямо в грязную лужу, в которой валялись деревенские свиньи. Следом за ней так же вышвырнули и её сопровождавших.

В Городе наступила тишина и был наведён порядок. Полиция пресекала на корню любые формы недовольства решением суда, отлавливала бедных поэтов, которые писали оскорбительные пасквили на членов Совета и судей. Скоро все стали делать вид, что Весны вообще не было.

В Городе наступило лето, за ним осень, потом пришла зима. Декабрь, январь, февраль, март, апрель, а в Городе всё лежал снег и по вечерам пела вьюга. Ребятишки уже построили все снежные горки, слепили всех снеговиков, а зима не кончалась... Самое странное, что за воротами Города уже всё цвело, журчали ручейки и порхали бабочки.

Обеспокоенные граждане Города завалили Мэрию жалобами, хозяин магазина зимней одежды подсчитывал барыши, а торговцы снедью - с ужасом наблюдали за пустеющими кладовыми. Барышни изводили нытьём своих родителей, потому, что не могли одеть лёгкие наряды, а молодые люди сетовали на то, что теперь стало очень сложно назначать свидания: никто не хотел подолгу сидеть в холодных заснеженных парках.

На Мэра теперь поглядывали уже недовольно. Неоднократно в стекло окон его дома прилетали крепкие снежки. А с Лордом, который так рьяно выступал на Совете, расторгли помолвку с дочерью одного именитого Вельможи. Ему вообще отказали от дома.

Никогда ещё литературный фронт Города не пестрел таким количеством стихов, посвящённых Весне. Её красоту воспевали, а кротость сравнивали с ангельской.

Городской скульптор изваял из самого дорогого мрамора её статую, а архитектор построил вокруг неё удивительной красоты фонтан, который, к сожалению не бил, так как была зима и вода замерзала.

Но Весна всё равно не приходила.

Доведённые до отчаяния граждане Города собрались на городской площади и решили идти искать Весну, чтобы просить у неё прощения.

Собрав сумки с едой, они тронулись в путь.

Весна уже ушла довольно-таки далеко, так как был уже конец апреля. Горожанам приходилось круглые сутки гнать лошадей, чтобы настигнуть её.

И вот, однажды, спустя многие и многие сутки, они, грязные и полуголодные, ведь припасы заканчивались, услышали развесёлое пение и перезвон бубенчиков. Весна была близко.

Из последних сил рванули они на звуки, но дорогу им преградили всё те же маски. Они кружили вокруг горожан в бешеном хороводе, пугая лошадей, которые вставали на дыбы и роняли почтенных граждан на грязную землю.

Те, обессиленные и совсем упавшие духом, плакали и просили прощения, даже не видя Весну. Постепенно всё стихло и из толпы вышла сама Весна. Подойдя к ним, она присела на корточки рядом и отёрла у одного из горожан с лица грязные потёки слёз. Это был пожилой мужчина. Он взял в свою огромную лапищу маленькую ладошку Весны, прижал к своим глазам и ещё сильнее заплакал. Весна гладила его по волосам, утешая.

Указав в сторону Города, Весна кивнула и, встав, скрылась снова в толпе. Понурые и усталые, вернулись в Город посланники. Но, к их радости, в Городе уже вовсю таял снег, на глазах пробивалась зелёная травка, будто пытаясь за день наверстать то, что не успела за два месяца.

С тех пор, в Городе, как обычно, одно время года сменяло другое, но вот Весна, в образе прекрасной босоногой девушки там больше никогда не появлялась...

Прикрепленное изображение (вес файла 271.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 231.4 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

21 марта – Навруз

Дочь самаркандского падишаха

Азербайджанская сказка

Жил на свете падишах и был у него единственный сын по имени Мухаммед, которого падишах очень любил. Мухаммед был стройным, красивым мальчиком, но с одним недостатком: не разбуди его — мог проспать с вечера до полудня следующего дня.

Когда Мухаммеду исполнилось двадцать лет, он пришел к отцу и говорит:

— Отец, я давно никуда не выезжал, скучно мне, разреши попутешествовать по стране.

Сначала отец не соглашался, но затем, вняв мольбам сына, смягчился, приставил к нему охрану из трехсот воинов и поручил визирю сопровождать сына, следить за ним, не пускать за границы ханства.

Подготовившись должным образом, двинулись они в путь. Ехали, ехали, там отдохнут, там передохнут, через горы, через долы, охотясь на зверя и птицу, знакомясь с неведомыми уголками страны.

Долго ли, коротко ли, настало время возвращаться назад. По пути домой встретил Мухаммед джейрана. Пустил он за ним коня, хотел взять добычу живьем. Джейран бежит, Мухаммед за ним. И охрана мчится след во след. Джейран добежал до ограды какого-то сада и перепрыгнул через нее. Мухаммед сошел с коня и хотел войти в сад, но визирь не разрешил.

— Мухаммед, отец поручил тебя мне, — сказал визирь. — Знай, что здесь проходит граница нашего государства. Этот сад принадлежит самаркандскому падишаху. Не входи в него.

Мухаммед стал просить, чтобы визирь разрешил ему погулять по саду, а сам подождал его за оградой.

— Ну хорошо, — согласился визирь, — но с одним условием: падишаху ни слова.

Мухаммед, пообещав молчать, вошел в сад. Он замер, очарованный: такого прекрасного сада он никогда не видел. Здесь росли все мыслимые и немыслимые фрукты и цветы. Птичий гомон и щебет чудесной музыкой разносились повсюду.

Поев малины и земляники, Мухаммед прилег на зеленой лужайке и заснул.

Пока он спит, мы расскажем вам о владельце сада. Это был яблоневый сад самаркандского падишаха. Младшая дочь падишаха часто приходила в сад погулять. Придя на прогулку в этот день, царевна увидела на лужайке у бассейна спящего юношу и с первого взгляда влюбилась в него.

Сколько царевна ни пела, ни шумела, ни ходила мимо, юноша так и не проснулся. Потеряв терпение и опасаясь, что ее могут застать возле юноши, девушка положила в свой платок кусочек сахара, пучок сена, зеркальце, кольцо и косынку, сложила платок и сунула в карман юноши, а сама ушла.

Проснувшись, Мухаммед умылся водой из бассейна, поел яблок и груш и вернулся к своим спутникам. Визирь обрадовался благополучному возвращению царевича. Сев на коней, поехали они домой.

Поздоровавшись, поцеловавшись с отцом, Мухаммед начал свой рассказ о путешествии. За ужином Мухаммед чихнул, сунул руку в карман за платком, и на скатерть выпал сверток. Развернул его и видит: сахар, солома, зеркальце, кольцо и косынка. «Что это такое?» — спрашивает отец. Изумленный сын не смог ответить. Падишах вызвал визиря:

— Что это означает, визирь? Что это за вещи, и какой смысл кроется в них?

Визирь, поняв, что ложь может погубить его, рассказал падишаху все как было.

— Коль скоро ты разрешил моему сыну войти в сад, визирь, — объявил падишах, — сам и отгадай эту загадку. Даю тебе срок — сорок дней. Не уложишься, прикажу повесить.

Печальным вернулся домой визирь, попрощался с женой и детьми и пошел, куда глаза глядят. Долго бродил визирь, советовался с мудрецами, с повидавшими мир старцами, но никто не мог отгадать загадку предметов из платка. Служил у визиря конюхом некто Плешивый Гамза. Увидев, что хозяин печален, Плешивый и спрашивает: — Что такой грустный, господин?

— Зачем тебе это знать, Гамза, — отвечает визирь, — ты же все равно не можешь помочь моему горю.

А Плешивый Гамза не отстает, просит визиря поведать ему свою печаль.

Визирь рассказал Плешивому все.

— Не думай ни о чем, господин, — говорит Плешивый, — я объясню значение предметов. Только ты пойди к падишаху и скажи, чтобы прислал за мной двуногого коня. Я прибуду к падишаху и объясню ему загадку.

Визирь пошел к падишаху, рассказал ему, что у него есть конюх Плешивый Гамза и он просит двуногого коня, чтоб приехать к шаху и объяснить значение предметов, завернутых в платок.

Падишах понял, что Плешивый просит прислать за ним человека. Он послал за визиревым конюхом одного из своих советников. Плешивый с советником пришел во дворец.

К приходу Плешивого расстелили скатерти, уставили их всевозможными яствами. Когда конюх наелся, ему показали содержимое платка.

— Да продлится жизнь падишаха! Женщина, положив в платок сахар и сено, хочет сказать, что она дочь самаркандского падишаха, кольцо означает, что она хочет обручиться с царевичем, зеркало говорит о том, что подавшая эти знаки невинна и чиста, как это зеркало, а косынкой она сообщает, что, если, мол, не женишься на мне, можешь повязаться этой косынкой, ибо ты не мужчина.

Падишах понял, что Плешивый Гамза правильно отгадал значение предметов.

— Кто верен мне, поднесет ему подарок, — сказал он. Каждый норовил поднести Плешивому подарок. Затем падишах обратился к конюху:

— Что же надо сделать, Гамза, чтобы взять Мухаммеду в жены ту девушку.

— Ну, это для меня плевое дело, — ответил Гамза. — Отдай на месяц мне царевича, и мы привезем невесту.

Падишах, оценив ум Гамзы и поняв, что тот не трус, дал согласие.

Снабдив их полной сумой денег, падишах проводил в путь Гамзу и сына.

Итак, Мухаммед с Плешивым Гамзой, перемахнув через горы, проскочив ущелья и долы, не зная сна и отдыха, прибыли в Самарканд. Остановились они на окраине города, в доме какой-то старухи, которой отсыпали горсть золотых.

Отдохнули немного с дороги. Гамза и говорит:

— Бабушка, расскажи-ка нам, что знаешь о дочери властелина этого города.

— Сынок, — ответила старуха, — в прежние времена я была няней младшей царевны. Видела ее каждый день. Год назад падишах сильно разгневался на младшую дочь и приказал мне не появляться больше во дворце, так как считал, что не смогла я воспитать как надо царевну. И я боюсь появиться теперь во дворце.

— Бабушка, а отчего это падишах разгневался на дочь? — спросил Плешивый Гамза.

Старуха сначала замялась, не хотела говорить, но, получив от Гамзы еще горсть золота, рассказала:

— Ну, коли так, слушай, сынок. У падишаха нашего три дочери. Однажды он вызвал к себе всех трех и спрашивает: «Доченьки, любите ли вы меня?» Все три отвечают, что, конечно, любим тебя, батюшка.

— Хорошо, — говорит падишах, — а как вы меня любите?

— Как мед, — отвечает старшая дочь.

— Как финик, — ответила средняя.

Падишаху очень по сердцу пришлись эти ответы. Тогда обратился он к младшей дочери:

— А ты, доченька, как любишь меня? Царевна и отвечает:

— Отец, я люблю тебя, как соль.

Ответ младшей дочери очень обидел падишаха. Он насупился и сказал визирю:

— Визирь, старшую дочь свою я выдаю замуж за твоего сына, среднюю — за сына советника, а младшую отдашь за первого встречного, кто захочет на ней жениться, — не дочь она мне с сего дня.

— Вот с этого времени и перестала я ходить к своей воспитаннице, — закончила свой рассказ старуха.

— Бабушка, — обратился Гамза к старухе, протянув ей еще горсть золота, — я тебе дам букет цветов, отнесешь его царевне, а ответ ее передашь мне.

При виде золота глаза у старухи заблестели. Плешивый Гамза завязал букет платком самой царевны и положил в цветы кольцо. Старуха двинулась в путь. Пришла она во дворец, а царевна развлекалась в окружении сорока молодых девушек.

Царевна, завидя няню, подозвала ее к себе. Взяла у нее букет и заглянула внутрь. Увидела кольцо и поняла, что букет ей прислал Мухаммед. Чтобы девушки ничего не поняли, она приказала им срезать в гранатовом саду сорок розог и забить ими старуху до смерти. А старухе, как только девушки пошли в сад, сказала: «Беги, скройся от беды!»

Старуха, спотыкаясь, добежала до дому. Плешивый Гамза тут как тут и спрашивает, что сказала царевна.

— Да приказала девушкам срезать в гранатовом саду сорок розог и забить ими меня до смерти, — ответила старуха.

— Ну, Мухаммед, сегодня царевна пойдет гулять в гранатовый сад, — разъяснил Гамза. — Собирайся, пойдешь туда. Но не вздумай заснуть в саду.

Плешивый Гамза и Мухаммед двинулись к гранатовому саду падишаха. Мухаммед вошел в сад, а Гамза вернулся домой. Долго гулял по саду Мухаммед. А царевна все не появлялась. Лег он на траву и заснул. Появилась дочь падишаха и как ни шумела, Мухаммед не проснулся. Царевна положила в карман ему два альчика и два грецких ореха и ушла. Под утро проснулся Мухаммед и видит: никого нет. Печальный, вернулся он домой. Плешивый Гамза спрашивает, приходила ли царевна?

— Нет, не приходила, — отвечает Мухаммед и тут только нашел в кармане альчики и орехи.

— Эх ты, соня, а говоришь «не приходила». Это же она положила: намекает на то, что ты еще ребенок — иди на улицу и поиграй в альчики, — объяснил Плешивый.

Гамза вновь принялся уговаривать старуху, чтобы она пошла к царевне. Еле уговорил ее. Снова вручил он старухе букет цветов и поручил запомнить все, что скажет царевна. Старуха взяла букет и со страхом отправилась в путь. Видит, царевна опять в окружении сорока девушек веселится.

— Ты снова пришла? — воскликнула царевна, завидя старуху. Взяла букет и приказала девушкам нарезать в айвовом саду сорок прутьев и забить старуху до смерти. Как только девушки ушли выполнять приказание, старуха улизнула и бегом направилась домой.

— Что на этот раз, бабушка? — спросил Плешивый Гамза.

— А что? На этот раз приказала девушкам нарезать сорок прутьев в айвовом саду и отхлестать ими меня, — ответила старуха.

— Мне это и надо, — воскликнул Гамза. — Значит, на этот раз она пойдет гулять в айвовый сад. Поругав Мухаммеда, Плешивый Гамза сказал ему:

— Ах ты, ленивый, сын лентяя, что ты, помрешь, если ночь одну не поспишь? На этот раз царевна приглашает тебя в айвовый сад. Иди, но не вздумай заснуть!

Пришел Мухаммед в айвовый сад, ждет, а царевны все нет и нет. Думает про себя: «Ах, еле на ногах стою. Прилягу я на время, чуть посплю, а потом проснусь». Лег он на траву и заснул. Поздней ночью явилась царевна, увидела заснувшего Мухаммеда, сильно разгневалась. Положила ему в карман кусок хлеба, нож и ушла.

Очнувшись от сна, Мухаммед первым делом проверил карманы и, найдя хлеб и нож, понял, что и на этот раз приходила царевна. Опечаленный, вернулся он домой.

— Ну, Мухаммед, царевна клянется этим хлебом, что, застав тебя еще раз спящим, отрежет тебе голову этим ножом, — разъяснил Гамза.

Плешивый, поругав хорошенько Мухаммеда, снова стал уговаривать старуху, отсыпав ей еще горсть золота, пойти к девушке. После долгих уговоров вручил он старухе букет цветов и отправил во дворец. Царевна, как только увидела старуху, вырвала у нее букет и говорит:

— Слушай, бабка, совести у тебя нет. Как ты осмелилась вновь заявиться? — и приказала девушкам принести из розового сада сорок прутьев с шипами и побить ими старуху. Отправив девушек, царевна обратилась к старухе:

— Бабушка, чтоб это было в последний раз. Если придешь «еще когда-нибудь, считай себя мертвой!

Старуха, вернувшись домой, пересказала Гамзе все как было.

— Ну, Мухаммед, слушай, — сказал Плешивый Гамза, — это последняя возможность. Царевна на этот раз приглашает тебя в царский цветник.

Нарядился Мухаммед и пошел в розовый сад. А сад этот был неописуемой красоты, от аромата цветов голова кружилась. Долго ждал Мухаммед, чует, уж невмоготу ему бодрствовать. Надрезал он палец ножом и посыпал рану солью. От боли он о сне позабыл.

Рано поутру, когда солнце только-только коснулось своими лучами земли, Мухаммед увидел, как вдали появилась разодетая царевна. Он чуть сознания не лишился при виде ее неописуемой красоты. Что за девица, что за красавица, луне говорит — не выходи, я взойду, солнцу говорит — не выходи, я взойду. Увидишь такую, от счастья умрешь. Брови черные, глаза черные, стан тонкий, осанка кипариса, походка джейрана, взгляд марала, губы, как лепестки розы, щеки, как рубины, будто на белый снег побрызгали кровью, зубы, как жемчуг. Мухаммед влюбился в царевну без памяти.

А девушка заявляет Мухаммеду:

— Если бы и на этот раз я тебя застала спящим, не снести бы тебе головы. Да что ты за герой, если ночь одну не можешь не поспать.

Поругав еще немного Мухаммеда, царевна завела с ним разговор. Столько говорили они обо всем, что не заметили, как сон их объял. Среди розовых кустов, на зеленой траве, положил Мухаммед голову на колени любимой, и оба заснули.

Пока они спят здесь, расскажу-ка я вам о сыне дяди девушки. Двоюродный брат хотел жениться на царевне, но она не соглашалась. Давно уже двоюродный брат ходил за царевной как тень, думая уговорить ее. Вот и теперь вышел он на поиски и забрел в цветник. И что же он видит? Какой-то юноша положил голову на колени его сестры и спит. Не долго думая, он связал обоих по рукам и ногам и бросил их в темницу. А обо всем увиденном доложил падишаху. Падишах разгневался и приказал повесить преступников. Видит царевна, что дела плохи, и спрашивает:

— Мухаммед, кто разгадал загадку вещей, завернутых в платок?

Мухаммед рассказал, что есть у него друг, Плешивый Гамза, который и раскрыл смысл вещей.

— Он, видимо, очень умный и смелый человек, — говорит царевна, — нам нужно найти его. Нас отсюда только он один и может вызволить.

Мухаммед ответил, что Гамза сейчас в доме у такой-то старухи на окраине города.

Царевна отдала стражнику, сняв с себя, золотой браслет и кольца и поручила ему пойти к дому ее бывшей няни, ударить камнем один раз по воротам, два раза по шелковице, что растет перед домом, подняться на крышу дома и бросить два камня в дымоход, а затем возвратиться обратно. Завидев золото, стражник согласился исполнить поручение. Нашел он дом старухи, ударил камнем по воротам. Старуха и говорит:

— Гамза, кто-то камнем ударил по воротам, погляди, кто это? Гамза отвечает:

— Бабушка, кто-то от Мухаммеда вести принес.

Выходят, видят мужчину. Незнакомец, как и поручила принцесса, ударил два раза камнем по шелковице перед домом. Гамза понял и этот знак:

— Бабушка, царевна и Мухаммед схвачены. Затем незнакомец поднялся на крышу и бросил в дымоход два камня.

— Бабушка, Мухаммед и царевна брошены в темницу и зовут меня на помощь.

Плешивый Гамза, взяв горсть золота, пошел на городской базар, купил себе шитый золотом купеческий наряд и, разузнав о местонахождении купеческого старосты, направился к нему.

Пришел он к купеческому старосте и говорит:

— Братец, я прибыл из Йемена, сам я купец, слышал, что много у тебя невольников и наложниц. Мне на несколько дней нужна одна наложница, чтобы, пока я здесь, она стирала, готовила. А уезжая, я верну тебе ее.

Староста согласился, продал одну из своих наложниц Гамзе. А тот привел ее домой и переодел в царские наряды. Предупредил он невольницу, чтобы она подтверждала все, что он скажет. Вместе с невольницей Гамза прямиком пришел к стражнику в темницу. Посулил ему много золота и говорит:

— Ты впусти нас в темницу, а тех, кто там, выпусти на волю.

Жадность стражника одержала верх над всеми другими чувствами. Он выпустил Мухаммеда с царевной и запер в темнице Гамзу с невольницей.

Итак, Гамза с рабыней оказались в темнице. Что же сделала царевна? Пошла в свои покои и написала отцу письмо: она не знает о нелюбви отца к ней после того, как она заявила, что любит его, как соль. Но разве из-за этого можно распускать слухи по городу о том, что завтра дочь будет казнена? Можно ли понапрасну позорить родную дочь?

Падишах, получив письмо, никак не мог понять, в чем дело. Дочь будто бы ни о чем и не знает. Поэтому, прихватив визиря, пошел падишах в темницу и увидел в ней какого-то купца с девушкой.

— Кто вы такие? — спросил падишах.

Плешивый Гамза ответил:

— Да продлится жизнь падишаха, что это за страна такая, что это за законы такие? Меня с моей невольницей ни за что ни про что бросили в темницу, да еще и наговаривают, что эта девушка — дочь падишаха? Клянусь всеми святыми, что эту невольницу я вчера купил у купеческого старосты этого города. Не веришь, можешь вызвать его и спросить.

Падишах тут же вызвал купеческого старосту и спросил его о случившемся.

Староста подтвердил, что на самом деле вчера эту невольницу он продал купцу. Падишах поверил, что дочь его оговорили. Он приказал выпустить Гамзу и невольницу из темницы, а племянника своего выслал из своих владений. Гамза, переодевшись и изменив внешность, пошел ко дворцу и сел перед ним на камень для сватов. Гамзу повели к падишаху. Склонившись в поклоне перед падишахом, Гамза сказал:

— О властелин мира! Цель моего посещения — просить руки твоей младшей дочери. У меня есть друг по имени Мухаммед, сын падишаха. Он влюблен в твою дочь. Если позволишь, мы поженим их.

Падишах вспомнил, что обещал выдать младшую дочь за первого встречного, да и слухи пошли о ней нехорошие, так что, решил он, соглашусь-ка я и избавлюсь от негодницы.

Плешивый, угадав мысли падишаха, предложил:

— Да продлится жизнь шаха, разреши свадьбу сыграть у нас на родине.

Падишах тут же согласился и на это предложение. Радостным пришел Гамза домой и рассказал все Мухаммеду. Без шума увезли они царевну в родные края. Отец Мухаммеда встретил сына и девушку, повел их во дворец. Семь дней и семь ночей играли свадьбу.

Прошли месяцы. Через год царевна написала письмо отцу, в котором сообщила, что никто в этих краях не верит в ее царское происхождение, что все говорят, будь у нее отец, он хоть раз посетил бы ее за это время. Поэтому она просит батюшку приехать к ней в гости: «Возьми визиря своего и пожалуй в мой дом».

Получил письмо падишах и смягчилось сердце отца. Отправился он с визирем в гости к дочери. Прибыл к ней и замер от изумления — столько здесь было золота-серебра, что во всей его сокровищнице не набралось бы. Дочь с уважением и почестями приняла отца. После долгих разговоров подали поесть. На скатерти появились яства со всех концов мира. Но все блюда были иссолены.

После трапезы дочь спросила отца, понравились ли ему приготовленные ею самой кушанья, вкусно ли все было?

— Неплохо, моя дочь, — ответил падишах. — Только вот без соли все.

— Ну и что от того, что без соли? — спросила дочь.

— Какой же вкус у еды без соли? — удивился падишах. — Нет в мире ничего лучше соли.

А хозяйка, поймав отца на слове, говорит:

— Батюшка, что же ты тогда разгневался на меня, когда я сказала, что люблю тебя как соль?

Падишах понял, что дочь прижала его к стенке. Подумал он немного и, потупившись, сказал:

— Да, ты была тогда права, доченька. Я ошибся, не понял тебя.

Падишах, восхищенный умом своей дочери, простил ее.

Прикрепленное изображение (вес файла 640 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

21 марта - Всемирный день поэзии

Поэт Шонахан и кошачий царь

Ирландская сказка

В древние времена поэты в Ирландии (их называли бардами) пользовались большим почетом и уважением. Ведь поэт в своей песне мог восславить или высмеять любого - будь он пастух или король. А честь и доброе имя ценились в те времена превыше всего.

Однажды король Коннахта Гуаири устроил у себя большой пир. На этот пир он пригласил и созвал несчетное множество ученых мужей, мудрецов и книжников, певцов и музыкантов, и трех вещих старух - Грух, Грах и Грангайт, и вождей, и знатных мужей, и всех лучших поэтов и поэтесс Ирландии. Угощение, которое выставил король Гуаири, было до того щедро и обильно, что и по сей день древнюю дорогу, ведущую к его дворцу, называют Дорогой Сытости

Три дня и три ночи длился пир. Гости короля ели, веселились и наслаждались прекрасной музыкой. Лишь знаменитый бард Шонахан сидел за столом угрюмо, не притрагиваясь ни к еде, ни к питью. Король Гуаири очень удивлялся этому и не раз посылал к нему своих прислужников с изысканными яствами и угощениями, но тот всякий раз с презрением отсылал их обратно. Не по вкусу мне это, - говорил он людям короля, и Гуаири с каждым часом все больше тревожился. Боялся король, что Шонахан может ославить его пир в какой-нибудь насмешливой песне и тем самым навсегда осрамит его и обесчестит.

И вот на третий день пира король Гуаири послал к Шонахану свою дочь с превосходным угощением - пшеничным пирогом и вареным лососем на золотом блюде. Но бард и на этот раз отклонил пищу.

- Не по вкусу мне это,- промолвил он.

- А что бы тебе могло прийтись по вкусу, о благородный бард? – спросила дочь короля.

- А пришлось бы мне по вкусу свежее куриное яичко из-под крыльца, - ответил он.

Девушка вышла и вскоре вернулась.

- Там нет яйца, господин мой.

- Значит, ты сама его съела,- гневно молвил Шонахан.

- О нет, господин мой, мыши утащили и съели его, - отвечала дочь короля.

- Ах, так! - воскликнул бард.- Тогда я сочиню о них злую песню.

И он спел о мышах такую язвительную и насмешливую песню, что две дюжины мышей тут же умерли на месте от позора.

- Это хорошо,- сказал Шонахан.- Но и кот виноват не меньше. Ведь его служба и долг держать мышей в страхе. Я сочиню поношение всему племени котов и прежде всего кошачьему царю Ирузану, сыну Арузана, ибо он отвечает за все дела своих подданных.

И он пропел такую песню:

Ирузан, куда глядишь?

Упустил ты мышь, лентяй!

Мышь смеется над тобой!

Свой с досады хвост хватай!

Где концы ушей твоих?

Их, видать, хорек отгрыз.

Куцеухий царь котов, Ты готов бежать от крыс?

Услышал Ирузан это поношение в своей пещере и говорит жене своей Острозубихе, братьям Мурлану и Мяукану и дочери Искроглазке:

- Шонахан спел обо мне насмешливую песню, но я отомщу ему!

- Принеси его нам живым,- свирепо проворчала Острозубиха. - Он поплатится за свою дерзость.

И вот, пока пир у короля Гуаири шел своим чередом, вдруг послышалось жуткое шипение и нарастающий гул, как в бушующей пламенем печи, и в зал ворвался огромный кот. Он был величиной с доброго бычка, дикий, дышащий злобой, куцеухий, плосконосый, острозубый, неистовый, мстительный, с острыми когтями и сверкающими глазами.

Он бросился прямо на знаменитого барда, схватил за руку, забросил его себе на спину и одним прыжком умчался прочь. Никто не посмел встать у него на пути.

Когда Шонахан понял, что его уносит свирепый Ирузан - уносит, чтобы растерзать в своей пещере,- он решил прибегнуть к хитрости и смягчить гнев кошачьего царя. Тотчас он придумал и спел такую хвалебную песню:

Ирузан, зачем твой гнев?

Ты, как лев, меня схватил.

Ты могуч и ты велик, Ты, как бык, исполнен сил.

Ты стремителен и смел - Спорить кто посмел с тобой?

Славься, Арузанов сын, Властелин и крысобой!

Этой искусной хвалой смягчено было сердце кошачьего царя, и он сперва остановился, чтобы лучше слышать певца, а когда дослушал, махнул хвостом, сбросил Шонахана на землю и, урча от гордости, вернулся в свое логово.

- Возблагодарим сей день за чудесное избавление! - промолвил явившийся вдруг святой Киаран.

- Проклятие сему дню! - с досадой отозвался Шонахан.

- Но отчего? - вопросил святой.

- Лучше бы этот кот разорвал бы меня на кусочки и съел! Тогда все бесчестье пало бы на голову короля Гуаири - ведь это из-за его злосчастного пира я попал в такую переделку!

Прослышав про этот случай, все знатные мужи и весь народ Ирландии еще больше стали уважать Шонахана. Короли наперебой приглашали его ко двору, но великий певец отклонил все приглашения и удалился к себе, в Обитель Бардов.

Прошло время, и он помирился с королем Гуаири, и был устроен новый пир, который длился ровно тридцать дней и тридцать ночей без перерыва. Все барды и музыканты собрались на этом пиру, и Шонахан сидел за столом выше могучих вождей и знатных мужей. В избытке было чудесных яств, и заморских напитков, и серебряных кубков.

Когда барды возвратились с того пира, в благодарность за честь и гостеприимство они прославили короля во многих стихах и воспели его в песнях как Гуаири благородного . Под этим именем он известен и доныне, ибо слово поэта бессмертно.

Прикрепленное изображение (вес файла 117.3 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

21 марта - Международный день кукольника

Елена Коптяева

Сказка про куклу

Я никогда не была похожа на неё. Так думала я. Но у него на этот счёт было другое мнение…

Среди многочисленных миров необъятной Вселенной выделялся один, обитатели которого мнили себя сильнейшими. Они и в правду обладали практически неограниченной властью, а внешне походили на людей. А, если точнее, это они и были. Их любимым развлечением было наблюдение за обитателями другого идентичного мира. К ним принадлежал ОН. Звали его Кирилл.

Мир другой был похож на предыдущий, но жители его обладали уникальным даром - счастьем. Их жизнь была наполнена смехом, радостью, весельем и удовольствием. А главное, они были очень красивы. К ним принадлежала ОНА – Елена.

Фарфоровая кожа светилась белизной, белокурые волосы в лучах солнца казались золотистыми, в голубых глазах, казалось, плескался целый океан, точёная фигура была облачена в белое шифоновое платье. Такой увидел её Кирилл в то утро.

С этого момента он уже не мог думать ни о чём. Елена заполнила все его мысли. Ему хотелось, чтобы её красотой мог упиваться только он. Друзья, услышав об этом, посоветовали не губить девушку. Кирилл ничего не мог с собой поделать. Для него это было как наваждение…

…Спустя несколько мучительных недель, он решился - украл её. Вблизи она была ещё прекрасней, но теперь в его руках была живая кукла. К белому шифонному платью молодой человек добавил голубой бант, посадил на полку и стал любоваться каждый день.

Вечерами Кирилл устраивался напротив неё и любовался, разговаривал с ней. Елене было интересно с ним. Но постепенно неволя стала беспокоить девушку. Повелитель не требовал от неё ничего, только хотел разговаривать с ней и слышать её хрустальный смех. Свобода стала манить Елену. С течением времени смех стал таять, а из голубых глаз катились хрустальные слёзы.

Однажды Кирилл вернулся домой и как обычно завёл разговор с Еленой. Но она не ответила ему, она не смеялась, и слёз тоже больше не было.

Кукла умерла…

Молодой человек тряс её, кричал, но в руках у него была всего лишь игрушка, красивый кусок фарфора. Он так и не смог жить без неё.

В том же мире Кирилл пытался найти подобную. Но Елена была единственной, которую он смог полюбить и так не осмотрительно погубить.

… Теперь я поняла, всё поняла. Многие люди видят в других только игрушек. «ХОЧУ!» ослепляет их, они видят только оболочку и не замечают, как, удовлетворяя свои желания, убивают…

Прикрепленное изображение (вес файла 140.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 марта - Сороки (Жаворонки)

Ганс Христиан Андерсен

Ромашка

Вот послушайте-ка!

За городом, у самой дороги, стояла дача. Вы, верно, видели ее? Перед ней еще небольшой садик, обнесенный крашеною деревянною решеткой.

Неподалеку от дачи, у самой канавы, росла в мягкой зеленой траве ромашка. Солнечные лучи грели и ласкали ее наравне с роскошными цветами, которые цвели в саду перед дачей, и наша ромашка росла не по дням, а по часам. В одно прекрасное утро она распустилась совсем — желтое, круглое, как солнышко, сердечко ее было окружено сиянием ослепительно белых мелких лучей-лепестков. Ромашку ничуть не заботило, что она такой бедненький, простенький цветочек, которого никто не видит и не замечает в густой траве; нет, она была довольна всем, жадно тянулась к солнцу, любовалась им и слушала, как поет где-то высоко— высоко в небе жаворонок.

Ромашка была так весела и счастлива, точно сегодня было воскресенье, а на самом— то деле был всего только понедельник; все дети смирно сидели на школьных скамейках и учились у своих наставников; наша ромашка тоже смирно сидела на своем стебельке и училась у ясного солнышка и у всей окружающей природы, училась познавать благость божью. Ромашка слушала пение жаворонка, и ей казалось, что в его громких, звучных песнях звучит как раз то, что таится у нее на сердце; поэтому ромашка смотрела на счастливую порхающую певунью птичку с каким-то особым почтением, но ничуть не завидовала ей и не печалилась, что сама не может ни летать, ни петь. "Я ведь вижу и слышу все! — думала она. — Солнышко меня ласкает, ветерок целует! Как я счастлива!"

В садике цвело множество пышных, гордых цветов, и чем меньше они благоухали, тем больше важничали. Пионы так и раздували щеки — им все хотелось стать побольше роз; да разве в величине дело? Пестрее, наряднее тюльпанов никого не было, они отлично знали это и старались держаться возможно прямее, чтобы больше бросаться в глаза. Никто из гордых цветов не замечал маленькой ромашки, росшей где-то у канавы. Зато ромашка часто заглядывалась на них и думала "Какие они нарядные, красивые! К ним непременно прилетит в гости прелестная певунья птичка! Слава богу, что я расту так близко — увижу все, налюбуюсь вдоволь!" Вдруг раздалось "квир-квир-вит!", и жаворонок спустился... не в сад к пионам и тюльпанам, а прямехонько в траву, к скромной ромашке! Ромашка совсем растерялась от радости и просто не знала, что ей думать, как быть!

Птичка прыгала вокруг ромашки и распевала. "Ах, какая славная мягкая травка! Какой миленький цветочек в серебряном платьице, с золотым сердечком!"

Желтое сердечко ромашки и в самом деле сияло, как золотое, а ослепительно белые лепестки отливали серебром.

Ромашка была так счастлива, так рада, что и сказать нельзя. Птичка поцеловала ее, спела ей песенку и опять взвилась к синему небу. Прошла добрая четверть часа, пока ромашка опомнилась от такого счастья. Радостно-застенчиво глянула она на пышные цветы — они ведь видели, какое счастье выпало ей на долю, кому же и оценить его, как не им! Но тюльпаны вытянулись, надулись и покраснели с досады, а пионы прямо готовы были лопнуть! Хорошо, что они не умели говорить — досталось бы от них ромашке' Бедняжка сразу поняла, что они не в духе, и очень огорчилась.

В это время в садике показалась девушка с острым блестящим ножом в руках. Она подошла прямо к тюльпанам и принялась срезать их один за другим. Ромашка так и ахнула. "Какой ужас! Теперь им конец!" Срезав цветы, девушка ушла, а ромашка порадовалась, что росла в густой траве, где ее никто не видел и не замечал. Солнце село, она свернула лепестки и заснула, но и во сне все видела милую птичку и красное солнышко.

Утром цветок опять расправил лепестки и протянул их, как дитя ручонки, к светлому солнышку. В ту же минуту послышался голос жаворонка; птичка пела, но как грустно! Бедняжка попалась в западню и сидела теперь в клетке, висевшей у раскрытого окна. Жаворонок пел о просторе неба, о свежей зелени полей, о том, как хорошо и привольно было летать на свободе! Тяжело-тяжело было у бедной птички на сердце — она была в плену!

Ромашке всей душой хотелось помочь пленнице, но чем? И ромашка забыла и думать о том, как хорошо было вокруг, как славно грело солнышко, как блестели ее серебряные лепестки; ее мучила мысль, что она ничем не могла помочь бедной птичке.

Вдруг из садика вышли два мальчугана; у одного из них в руках был такой же большой и острый нож, как тот, которым девушка срезала тюльпаны. Мальчики подошли прямо к ромашке, которая никак не могла понять, что им было тут нужно.

— Вот здесь можно вырезать славный кусок дерна для нашего жаворонка! — сказал один из мальчиков и, глубоко запустив нож в землю, начал вырезать четырехугольный кусок дерна; ромашка очутилась как раз в середине его.

— Давай вырвем цветок! — сказал другой мальчик, и ромашка затрепетала от страха: если ее сорвут, она умрет, а ей так хотелось жить! Теперь она могла ведь попасть к бедному пленнику!

— Нет, пусть лучше останется! — сказал первый из мальчиков. — Так красивее!

И ромашка попала в клетку к жаворонку. Бедняжка громко жаловался на свою неволю, метался и бился о железные прутья клетки. А бедная ромашка не умела говорить и не могла утешить его ни словечком. А уж как ей хотелось! Так прошло все утро.

— Тут нет воды! — жаловался жаворонок. — Они забыли дать мне напиться, ушли и не оставили мне ни глоточка воды! У меня совсем пересохло в горлышке! Я весь горю, и меня знобит! Здесь такая духота! Ах, я умру, не видать мне больше ни красного солнышка, ни свежей зелени, ни всего божьего мира!

Чтобы хоть сколько-нибудь освежиться, жаворонок глубоко вонзил клюв в свежий, прохладный дерн, увидал ромашку, кивнул ей головой, поцеловал и сказал:

— И ты завянешь здесь, бедный цветок! Тебя да этот клочок зеленого дерна — вот что они дали мне взамен всего мира! Каждая травинка должна быть для меня теперь зеленым деревом, каждый твой лепесток — благоухающим цветком. Увы! Ты только напоминаешь мне, чего я лишился!

"Ах, чем бы мне утешить его!" — думала ромашка, но не могла шевельнуть ни листочком и только все сильнее и сильнее благоухала. Жаворонок заметил это и не тронул цветка, хотя повыщипал от жажды всю траву.

Вот и вечер пришел, а никто так и не принес бедной птичке воды. Тогда она распустила свои коротенькие крылышки, судорожно затрепетала ими и еще несколько раз жалобно пропищала:

— Пить! Пить!

Потом головка ее склонилась набок и сердечко разорвалось от тоски и муки.

Ромашка также не могла больше свернуть своих лепестков и заснуть, как накануне: она была совсем больна и стояла, грустно повесив головку.

Только на другое утро пришли мальчики и, увидав мертвого жаворонка, горько — горько заплакали, потом вырыли ему могилку и всю украсили ее цветами, а самого жаворонка положили в красивую красненькую коробочку — его хотели похоронить по-царски! Бедная птичка! Пока она жила и пела, они забывали о ней, оставили ее умирать в клетке от жажды, а теперь устраивали ей пышные похороны и проливали над ее могилкой горькие слезы!

Дерн с ромашкой был выброшен на пыльную дорогу; никто и не подумал о той, которая все-таки больше всех любила бедную птичку и всем сердцем желала ее утешить.

Прикрепленное изображение (вес файла 277.4 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 80 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 марта - Комоедица

Нарядный бурундук

Алтайская сказка

Жил на Алтае старый большой медведь. Его любимая еда — кедровый орех. Брал он орехи только с одного кедра. Толстый кедр, в шесть обхватов. Ветки частые. Хвоя шелковая. Сквозь нее никогда дождь не каплет. Издали посмотришь — будто десять кедров из одного корня выросло. Это дерево старый большой медведь от зверей и людей заботливо охранял. Хорошо жилось медведю подле широкого кедра.

Но вот однажды пришел медведь, а у толстого кедра орехов нет. Ходил медведь вокруг, глазам своим не верил. Уцепился за ветви — будто свинец к пояснице привязан. -

"Долго не евши, разве так отяжелеешь? Видно, состарился я".

Согнулись ветви кедра от тяжести медведя, чуть-чуть не треснули. На вершину кедра вскарабкался старик, каждую веточку осмотрел. Нет орехов.

На другой год пришел медведь — орехов все нет. На третий год—опять пусто.

Посмотрел большой медведь на свою бурую мохнатую шерсть: как огнем опаленная, пожелтела.

"Э-э-э, ма-а-аш, как я похудел!"

Двинулся медведь сквозь частый лее искать себе пропитания. Бурную реку перебродил, каменными россыпями шагал, по зеленой шелковой мураве ступал. Сколько зверей встречалось ему, даже глазом не повел.

— Брык-брык, сык-сык! — вдруг закричал бурундук, испугавшись большого медведя.

Медведь остановился. Поднял переднюю лапу, шагнуть хотел и, не опустив ее, не дыша, остановился...

«Э-э-э... ма-а-аш, как же я забыл?.. Бурундук очень старательный хозяин. Он на три года вперед запасается. Погоди, погоди, погоди! Надо нору его раскопать: у него закрома никогда пустыми не стоят".

И пошел нюхать. И нашел. Нелегко старому твердую землю копать. Вот корень. Зубами грызть — зубы не берут. Лапами тащить — силы нет. Медведь размахнулся: р-раз! — сосна упала. Медведь размахнулся: два! — береза повалилась. Услыхал эту возню бурундук и ум потерял. Сердце изо рта выскочить хочет. Передними лапами рот зажал, из глаз слезы ключом бьют. «Такого большого медведя заметив, зачем я крикнул? Рот мой, разорвись!»

Кое-как на дне норы, в сторонке, выцарапал бурундук ямку и спрятался туда. Медведь наконец-то перегрыз корень, просунул лапу — один орех нашел. «Э-э-э... ма-а-аш, сказал же я: бурундук — запасливый хозяин".

Морда медведя посветлела. От радости слеза блеснула. Дальше полез лапой — еще больше орехов нашел. Обрадовался медведь: «Э-э-э... ма-а-аш, еще поживу, видно! Этого милого бурундука как же я поблагодарю? Чем отдарю?"

Отощавший желудок медведя наполнился. Утомленное тело легким стало. Шерсть светится, как золотая. Большой медведь оглянулся, себя пощупал: бурундуку подарить нечего. «Стыд будет мне, если чужую пищу съев, спасибо не скажу. Где же этот милый бурундук?"

Посмотрел кругом — бурундука не видит.

Медведь заглянул в норку, увидел ямку, хвост бурундука над ней торчком стоит. «Э-э-э... ма-а-аш... Хозяин-то, оказывается, здесь!»

— Благодарю! Пусть ваши закрома пустыми не стоят. Вы такой добрый, будьте всегда счастливыми. Позвольте вашу честную лапу от души пожать!

Протянул медведь бурундуку правую лапу, но бурундук медвежьего языка не понимает. Увидев над собой черную лапу, закричал:

— Брык-брык, сык-сык! — и скок из норы. А медведь лапой его подхватил.

— Благодарю вас, маленький, — говорит, — голодного меня вы накормили, усталому мне отдых дали. Нестареющим, крепким будьте. Небеднеющим — богатым желаю вам быть.

Бурундук слов медведя не может понять, он по-медвежьему разговаривать никогда не учился. Освободиться, бежать хочет, медвежью жесткую ладонь тонкими коготками скребет, а у медведя ладонь даже не чешется.

— Э-э-э, ма-а-аш, где вы росли — моих слов не понимаете? Я вам говорю спа-си-и-бо! Сколько раз повторяю, а вы не отвечаете. Улыбнитесь хоть немножко. Я же вас благодарю. Спасибо вам говорю!

Замолчал медведь. А бурундук думает: «Кончил со мной медведь разговаривать, теперь есть начнет".

Рванулся из последних сил.

— Э-э-э, ма-а-аш, не хотите слов понимать? Поднял правую лапу и погладил бурундука с головы до хвоста. От пяти черных медвежьих когтей заструились на спине бурундука пять черных красивых полос. Вот с тех пор и носит потомство бурундука нарядную шубу — медвежий подарок.

Прикрепленное изображение (вес файла 418.6 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 175.3 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 марта - Международный день театра

Александр Куприн

Гоголь-моголь

– Ну, теперь, господа, как хотите, а я сегодня заслужил мою вечернюю папиросу. Пусть Николаша морщится и фыркает – этот мой вечный угнетатель, ворчливая нянька. Благодарю вас. Крепкие или слабые – это все равно.

Исподтишка, прикрыв глаза ладонью, через щелочку между пальцами, я наблюдал этого изумительного артиста. Большой, мускулистый, крепкий, белотелый, с видом простого складного русского парня. Белоресницый. Русые волосы лежат крупными волнами. Глубоко вырезанные ноздри. Наружность сначала как будто невыразительная, ничего не говорящая, но всегда готовая претвориться в самый неожиданный сказочный образ.

Только час тому назад из театральной ложи я видел не его, а подлинного Иоанна Грозного, который под звон колоколов, при реве огромной толпы, въехал на площадь города Пскова, что перед собором. Под ним был старый белый рослый конь. И странен был вид легендарного тирана. Маленький, сухонький старичок, с козлиной бородкой, с узкоглазым подозрительным, изжеванным татарским лицом, в серой кольчуге, утомленный длинным походом, снедаемый сотнями хронических болезней, развратник, кровопийца, женолюб и женоненавистник, интриган, трус, умница, ханжа и безбожник.

Над собором в дымных пепельно-оранжевых облаках катилась луна. И я всем сердцем ощутил темный ужас, овладевший коленопреклоненными псковитянами, о которых Грозный потом упомянет со свойственным ему простодушным цинизмом и едким краткословием: "Имена же их ты, господи, веси".

"Каким чудом, – думал я, – может человек, обыкновенный смертный человек, достигнуть такой силы перевоплощения. И где граница между восторгом искусства и муками исканий? Вот сейчас я гляжу на него, и мне кажется, что он говорит почти механически, он улыбается, шутит, отвечает трем сразу, а всеми мыслями и до сих пор еще там, на сцене, где такими уродливыми кажутся вблизи прекрасные декорации, где слепит глаза свет рампы, играет взыскательный оркестр, поет непослушный хор, угрожает капельмейстерская палочка, шипит голос суфлера и шевелится черная бездна зрителей – то обожаемое и презираемое, милостивое и щедрое тысячеглавое животное, которому имя – публика.

И как должны быть сладки для творцов немногие минуты полного удовлетворенного отдыха после совершенного радостно-тяжелого подвига? Недаром же Пушкин, закончив монолог Пимена и поставив последнюю точку, взволнованно бегал взад и вперед по комнате, потирал руки и один в своей гениальной ребячливости хвалил сам себя: "Вот так Пушкин, вот молодец!"

Лениво-лениво рассказывает артист о первых своих успехах в La Scala в Милане. Оговаривается, что история эта давняя, почти всем известная история его дерзкой победы не только над избалованной и придирчивой миланской публикой, но и над соперниками, над хором, оркестром, клакой и газетами.

Но вот он оживился, забыл даже о давно желанной, выпрошенной папиросе, глаза его блестят юношеским задором, и опять перед нами новый человек. Ему двадцать пять лет, он полон здоровья, внутреннего пыла и кипения, беззаботный и проказливый, бродит он, подобно всем талантливым мятежным русским людям, по городам, рекам и дорогам своей великой несуразной родины, все видит, всему учится и точно разыскивает сам себя.

– Попал я тогда в один приволжский городишко. В хор. Понятно, в хоре не разойдешься. Да еще имея такой неблагодарный инструмент, как бас. Ни размеров своего голоса, ни его качеств я тогда еще не знал. Да и как их узнаешь, если тебе все время приходится служить фоном, рамкой или, скажем, основой ковра, на котором вышивает узоры сладкоголосый тенор или колоратурное сопрано?

А петь мне хотелось ужас как! До боли! Бывало, прислушиваюсь к Мефистофелю, или к Марселю, или к Мельнику и все думаю: нет, это не то, я бы сделал это не так, а вот этак... Но много романсов и арий я все-таки разучивал... так... для себя... для собственного удовольствия.

Потихоньку разучивал от товарищей-хористов. Потому что это народ чрезвычайно добродушный и хорошие товарищи, но большие охальники. Задразнить и высмеять человека им ничего не стоит. А народ все тертый, языкатый, меткий на словечко и на прозвище. Мистификаторы. Да и то сказать. Нелегкая их жизнь. Бедность... неудачливая карьера... а тут же рядом чей-нибудь громадный успех и часто совсем незаслуженный. И всегда гложет мысль – почему же не мне эти лавры? Где справедливость? Вот почему я и побаивался своих товарищей.

А меня как раз и ожидал в то время мой счастливый случай. Ходил, видите ли, к нам в театр один местный меценат, богатый человек, страстный любитель музыки. Старик. Конечно, дилетант, но с очень тонким слухом и со вкусом.

И я давно уже замечал, что он на репетициях и на спектаклях очень внимательно ко мне приглядывается и прислушивается. Даже стесняло меня это немножко. И вот однажды после репетиции сталкиваемся мы в коридоре и идем вместе. Он меня вдруг спрашивает:

"Послушайте, дорогой мой, а отчего бы вам не попробовать выступить на эстраде? Хотя бы так, для опыта? Ведь, наверно, у вас есть что-нибудь готовое, любимое?" Я ему, конечно, и признался в своих тайных стремлениях. И сердце у меня, помню, тогда екало, как никогда в жизни.

"Да вот чего же лучше? – говорит он мне. – Через две недели у нас будет большой благотворительный концерт в дворянском собрании. А я вас сегодня же поставлю на афишу. Фрака нет? Это пустяки. Правда, на такого верзилу трудновато будет найти... Но ничего... Это мы сделаем как-нибудь. Главное, не оробеете ли?"

– "Оробею, – говорю. – Знаю себя: голос сядет... Да на эстраде не знаешь, куда и руки девать... Боюсь, Сергей Васильевич, пустое мы затеваем... Я-то провалюсь, это ничего... Я вытерплю, а вот вам за меня стыдно будет... Как вы думаете?" – "Ладно, – отвечает, – мой риск, мой ответ. С богом! В холодную реку лезть надо не понемногу, а так... бух каштан в воду, и дело с концом. Я лично враг всяких подъемных мер и средств. Но вот вам мой совет. Попробуйте принять перед концертом гоголь-моголь".

С этим мы расстались. Я шел домой и думал: "Гоголь-моголь... хорошо ему говорить такие слова. Но что это за штука таинственная и из чего она делается?"

Промаялся я с этой загадкой чуть ли не до самого вечера. И чем ближе к концерту, тем все больше волнуюсь. Наконец решился зайти к товарищу, к Цепетовичу. Это был мрачный бас, тихий пьяница, и, вероятно, если бы судьба ему улыбнулась, он был бы хорош в ролях наемных убийц. А в тот вечер, когда я навестил его, уже висели на всех заборах и в лучших магазинах красные афиши с программой концерта.

Правда, мое имя было напечатано петитом, и за мной следовало: и др. Но, понимаете ли, как кружится голова, когда видишь впервые свое имя на афише, набранное печатными буквами.

И вот пришел я к Цепетовичу и сказал: "Да, брат. Видишь, тебя на концерты небось не приглашают, а меня пригласили... в самое дворянское собрание", – "Ну, так что ж? – ответил он спокойно и показал рукой на стол. – Это водка. Это котлеты. Это яблоки. Подкрепись, концертант... Дальше?"

– "Во фраке я буду. И с нотами в руках". – "Ну?" – "Не нукай. Не запряг. А когда ты добьешься такой чести? Так в хоре и сгниешь... Гоголь-моголь, между прочим, буду принимать". – "Ну, так что ж?" – "Вот и то-то ж". – "Гоголь-моголь? Это вещь серьезная и не дешевая". – "Понимаешь ли ты что-нибудь в гоголях-моголях? Куда тебе..."

И вдруг этот спокойный человек рассердился: "Я не понимаю? Дурак! Гоголь-моголь делается просто. Берется коньяк, сахар, лимон, яйца. И все. И вообще, пошел вон. Не отягощай меня своим глупым обществом" (у него была привычка выражаться в высоком стиле).

Я ушел. Я был ему бесконечно благодарен. Итак... Гоголь-моголь... Яйца... Лимон... Сахар... Коньяк... Черт возьми, как бы не спутаться...

У меня в то время были завалящие три рубля, о которых я как будто забыл, сам перед собою притворялся, берег на крайний случай. Купил я полбутылки коньяку за девяносто копеек. Два лимона, фунт сахара. Пяток крутых печеных яиц. И все это добросовестно проглотил.

Но опьянел. Вы сами знаете, что я ненавижу пьяниц. Но тогда, с непривычки, был хмелен, что греха таить? И сказал сам себе: что будет, то будет.

Взбираюсь по лестнице. Мраморные ступени. Красная дорожка. Светло. Пахнет духами. Тропические растения. Сергей Васильевич встречает меня наверху: "Дорогой мой, не слишком ли вы? Разве можно! Зачем?" И тут же в огромном от пола до потолка зеркале я вижу высокого человека в черной, фрачной одежде, с чужого плеча, с белым вырезом на груди. Вижу бледное лицо и глаза, которые сияют так неестественно, так остро и возбужденно. Я или не я?

Как я дождался своего выхода – не помню. Помню только, что сидел в глубоком кресле и коленка о коленку у меня стучали. Наконец позвали меня. Вышел. Зала полнешенька. Фраки, мундиры, дамские светлые платья, веера, афиши, теплота, женские розовые плечи, блеск, прически, движение какое-то, шелест, мелькание, ропот...

Аккомпанировать мне должен был наш хормейстер. Очень строгий человек. А рояль врал на четверть тона. И сразу я как будто бы позабыл все мои разученные романсы.

Говорю Карлу Юльевичу:

– Держите: "Во Францию два гренадера..."

Он послушался. Удивился, но послушался беспрекословно. Не мог не повиноваться. Такой был день и такой час.

Ах, боже мой, как я тогда пел. Если бы еще раз в жизни так спеть! Я понял, почувствовал, что мой голос наполняет все огромное здание и сотрясает его. Но от конфуза, от робости первые слова я почти прошептал:

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели...

И только потом, много лет спустя, я узнал, что так только и можно начать эту очаровательную балладу.

Забыл я о публике. И вот подходит самый страшный момент:

Тут выйдет к тебе, император,

Навстречу твой верный солдат.

О, великий император, бессмертная легенда! Да, да. Я видел его скачущим между могилами ветеранов. Видел его сумрачное, каменное лицо, прекрасное и ужасное, как лик судьбы. Я видел, как разверзались гробницы и великие мертвецы выходили из них, покорные зову вождя.

У меня остекленели волосы на голове, когда я бросил эти слова в зрительный зал. И публика встала, как один человек... Да, встала!

Ну, конечно, аплодисменты и всякая такая чертовщина. Сергей Васильевич жмет мои руки. Газетный сотрудник вьется вокруг меня с записной книжкой. Незнакомые дамы поздравляют.

Но вот что меня поразило и растрогало до глубины сердца. Выхожу я в полутемный коридор, что ведет в артистическую. Руки влажны и холодные. Голова горит. В горле сухо. Как в бреду. И вдруг кто-то прижимается ко мне и плачет у меня на груди, под мышку мне. Гляжу – Цепетович. "Ангел мой... дорогой... я никогда не смел думать, что ты... Что ты так талантлив... Прости меня... Какой у тебя путь впереди!"

Он умер, и потому я о нем рассказываю так свободно... Но он, только он толкнул меня на путь, где тернии переплетаются с розами. Толкнул потому, что его словам я поверил всеми недрами моей души.

Прикрепленное изображение (вес файла 258.9 Кб)