Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Chanda, после каждой сказки-истории всегда идут очень интересные иллюстрации

Не люблю читать длинные истории на компьютере, предпочитаю реальные книги, так, что к своему стыду в этом мире прочла полностью сказку только про мухмор... Может моя просьба будет неуместной, но буду очень благодарна за не такие длинные истории, так как мне

нравится заглядывать в этот мир.

Если обидела, прошу прощения.

Vilvarin, никаких обид.

Обязательно будут сказки и не такие длинные, и короткие, и даже, может быть, совсем коротенькие.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

По народному календарю

Зиновий и Зиновия. Зиновий-синичник. Зиновей. Зинькин праздник. Праздник синиц. Синичкин день. Синичкин праздник. Юровая. Праздник рыбаков и охотников. Праздник псарных охотников.

«На Зиновию-Зину праздник зинек-синичек». «Невеличка птичка-синичка, а и та свой праздник помнит». «Покорми синицу зимой, вспомнит тебя весной». Прилетают птицы-зимники - синицы, щеглы, снегири, сойки, чечетки, свиристели и др.

Э. Сетон-Томпсон.

ОТЧЕГО СИНИЦЫ РАЗ В ГОДУ ТЕРЯЮТ РАССУДОК

В давно минувшие времена, когда на севере Америки еще не бывало зимы,

синицы весело жили в лесах вместе с корольками, кедровиками и другими

своими родственниками и ни о чем не заботились, кроме удовольствий.

Но вот однажды осенью мать-природа предупредила всех пернатых певуний,

что они должны поскорее улететь на юг, так как сюда надвигаются

могущественные враги - снег, холод и голод, бороться с которыми для многих

будет очень трудно.

Кедровики и другие родственницы синиц принялись обсуждать, куда лететь.

И только синица, предводительница всей стаи, хохотала, кувыркаясь на

сучке, как на трапеции.

- Отправляться в такую даль? - пищала она. - Вот еще! Нам и здесь

хорошо. Враки, не будет ни снега, ни холода, ни голода! Никогда во всю

свою жизнь ничего подобного я не видала и не слыхала даже от стариков.

Но кедровики и корольки так волновались и трусили, что в конце концов

их волнение передалось и многим синицам. Они даже оставили на время свои

забавы и принялись допытываться у родственников, в чем, собственно, дело.

Те разъяснили им как могли, что надвигается опасность и надо немедленно

улетать в теплые страны.

Выслушав своих умных родственников, синицы опять только расхохотались,

снова принялись беззаботно распевать и летать наперегонки.

Между тем корольки и другие птички стали готовиться к длинному

путешествию и разузнавать дорогу на юг. Большая, широкая река, текущая к

югу, луна в небе и дикие гуси, также переселявшиеся в теплые страны,

должны были служить им путеводителями.

Чтобы их не заметили коршуны, решено было отправиться в путь ночью.

Начиналась буря, но и на это переселенцы решили не обращать внимания.

Вечером отлетающие птички расселись на деревьях и стали ждать восхода

луны. Синицы собрались провожать своих "сумасшедших" родственников и

продолжали насмехаться над ними.

Как только холодная луна поднялась над горизонтом, вся огромная стая

пернатых переселенцев сразу вспорхнула и, попрощавшись с синицами, плавно

понеслась к югу.

Пожелав им вместо счастливого пути скорейшего возвращения, беспечные

синицы, перелетая друг через друга и кувыркаясь в воздухе, шумно помчались

к опустевшему лесу.

- Нам будет гораздо лучше без этих чудаков! - щебетали они. -

Просторнее, да и весь корм достанется нам.

И они веселее прежнего стали играть и баловаться.

Между тем после сильной бури действительно пошел снег и наступили

холода. Непривычные синицы совсем растерялись. Куда девалась их былая

веселость! Им стало страшно, холодно, голодно. Беспомощно носились они по

лесу, ища, у кого бы спросить совета, у кого бы узнать, как найти путь на

юг. Но - увы! - кроме них, во всем громадном лесу не оказалось ни одной

певчей птички. Они припомнили, что переселенцы полетели над рекой, но

как-теперь узнать эту реку, когда все вокруг занесено снегом?

Как-то раз с юга пахнул теплый ветерок и поведал легкомысленным

певуньям, что их родственники, послушные указаниям мудрой матери-природы,

отлично устроились на теплом, благодатном юге, но что та же мать-природа,

разгневанная непослушными синицами, приказывает им оставить всякую надежду

на переселение в теплые страны и приспособляться, как сами знают, к

изменившемуся климату на их родине. Не хотели слушаться вовремя - теперь

пусть пеняют на себя.

Мало было утешительного в этой вести, но она подействовала на синиц

самым отрезвляющим образом: заставила их призадуматься и примириться с

новыми условиями жизни.

Синицы приободрились и развеселились. Решив, что можно жить и среди

снега, они снова стали весело чирикать, гоняться друг за дружкой, прыгать

по заиндевевшим веткам деревьев. Они чувствовали себя по-прежнему вполне

счастливо. Во время метелей и морозов они спокойно сидели в теплых

гнездышках, устроенных в дуплах старых деревьев. И как только после

суровой зимы пахнет теплым, предвесенним ветерком, одна из них радостно

запевает "весна идет!", а хор весело подхватывает песню.

Люди слушают, как звенят радостные голоса птиц в занесенном снегом

лесу, и тоже начинают радоваться скорой весне. Они знают, что предсказание

этих маленьких предвестниц всегда верно.

Но раз в году, глубокой осенью, когда по опустевшему лесному царству

зашумит, загудит и завоет холодный ветер, со всеми синицами творится

что-то странное: они на несколько дней теряют рассудок и начинают, точно

угорелые, метаться между деревьями и забираться куда попало, даже в самые

опасные места. Их тогда можно видеть и в лугах, и в степях, и в городах, в

подвалах, амбарах, сараях, - словом, всюду, где не следует быть маленькой

лесной птичке.

И если вам случится в это время года встретить в подобных местах синиц,

то так и знайте, что они временно сошли с ума. Это помешательство связано

у них с воспоминанием о том времени, когда они, по легкомыслию, отказались

переселиться вместе с перелетными птицами в теплые страны благодатного

юга.

Прикрепленное изображение (вес файла 204.6 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 160.8 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 167.5 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 189 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 265.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 ноября - день святых Космы и Дамиана.

Косма и Дамиан известны как хранители кур, отчего день памяти их известен под именем Куриного праздника или Куриных именин. В старину наши предки даже наблюдали особенный обычай в честь этих угодников, известный под именем Курятников: хозяйки в Москве 1(14) ноября собирались вокруг церкви святых Космы и Дамиана с курами и потом рассылали своим знакомым и уважаемым лицам кур в виде подарка.

В. Пелевин.

Затворник и Шестипалый

1

- Отвали.

- ?..

- Я же сказал, отвали. Не мешай смотреть.

- А на что это ты смотришь?

- Вот идиот, Господи... Ну, на солнце.

Шестипалый поднял взгляд от черной поверхности почвы, усыпанной едой,

опилками и измельченным торфом, и щурясь уставился вверх.

- Да... Живем, живем - а зачем? Тайна веков. И разве постиг

кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?

Незнакомец повернул голову и посмотрел на него с брезгливым

любопытством.

- Шестипалый, - немедленно представился Шестипалый.

- Я Затворник, - ответил незнакомец. - Это у вас так в социуме

говорят? Про тонкую нитевидную сущность?

- Уже не у нас, - ответил Шестипалый и вдруг присвистнул. - Вот это

да!

- Чего? - подозрительно спросил Затворник.

- Вон, гляди! Новое появилось!

- Ну и что?

- В центре мира так никогда не бывает. Чтобы сразу три светила.

Затворник снисходительно хмыкнул.

- А я в свое время сразу одиннадцать видел. Одно в зените и по пять

на каждом эпицикле. Правда, это не здесь было.

- А где? - спросил Шестипалый.

Затворник промолчал. Отвернувшись, он отошел в сторону, ногой

отколупнул от земли кусок еды и стал есть. Дул слабый теплый ветер, два

солнца отражались в серо-зеленых плоскостях далекого горизонта, и в этой

картине было столько покоя и печали, что задумавшийся Затворник, снова

заметив перед собой Шестипалого, даже вздрогнул.

- Снова ты. Ну, чего тебе надо?

- Так. Поговорить хочется.

- Да ведь ты не умен, я полагаю, - ответил Затворник. - Шел бы лучше

в социум. А то вон куда забрел. Правда, ступай...

Он махнул рукой в направлении узкой грязно-желтой полоски, которая

чуть извивалась и подрагивала, - даже не верилось, что так отсюда выглядит

огромная галдящая толпа.

- Я бы пошел, - сказал Шестипалый, - только они меня прогнали.

- Да? Это почему? Политика?

Шестипалый кивнул и почесал одной ногой другую. Затворник взглянул на

его ноги и покачал головой.

- Настоящие?

- А то какие же. Они мне так и сказали - у нас, можно сказать, самый

решительный этап приближается, а у тебя на ногах по шесть пальцев...

Нашел, говорят, время...

- Какой еще "решительный этап"?

- Не знаю. Лица у всех перекошенные, особенно у Двадцати Ближайших, а

больше ничего не поймешь. Бегают, орут.

- А, - сказал Затворник, - понятно. - Он, наверно, с каждым часом все

отчетливей и отчетливей? А контуры все зримей?

- Точно, - удивился Шестипалый. - А откуда ты знаешь?

- Да я их уже штук пять видел, этих решительных этапов. Только

называются по-разному.

- Да ну, - сказал Шестипалый. - Он же впервые происходит.

- Еще бы. Даже интересно было бы посмотреть, как он будет во второй

раз происходить. Но мы немного о разном.

Затворник тихо засмеялся, сделал несколько шагов по направлению к

далекому социуму, повернулся к нему задом и стал с силой шаркать ногами

так, что за его спиной вскоре повисло целое облако, состоящее из остатков

еды, опилок и пыли. При этом он оглядывался, махал руками и что-то

бормотал.

- Чего это ты? - с некоторым испугом спросил Шестипалый, когда

Затворник, тяжело дыша, вернулся.

- Это жест, - ответил Затворник. - Такая форма искусства. Читаешь

стихотворение и производишь соответствующее ему действие.

- А какое ты сейчас прочел стихотворение?

- Такое, - сказал Затворник.

Иногда я грущу,

глядя на тех, кого я покинул.

Иногда я смеюсь,

и тогда между нами

вздымается желтый туман.

- Какое ж это стихотворение, - сказал Шестипалый. - Я, слава Богу,

все стихи знаю. Ну, то есть не наизусть, конечно, но все двадцать пять

слышал. Такого нет, точно.

Затворник поглядел на него с недоумением, а потом, видно, понял.

- А ты хоть одно помнишь? - спросил он. - Прочти-ка.

- Сейчас. Близнецы... Близнецы... Ну, короче, мы там говорим одно, а

подразумеваем другое. А потом опять говорим одно, а подразумеваем другое,

но как бы наоборот. Получается очень красиво. В конце концов поднимаем

глаза на стену, а там...

- Хватит, - сказал Затворник.

Наступило молчание.

- Слушай, а тебя тоже прогнали? - нарушил его Шестипалый.

- Нет. Это я их всех прогнал.

- Так разве бывает?

- По-всякому бывает, - сказал Затворник, поглядел на один из небесных

объектов и добавил тоном перехода от болтовни к серьезному разговору: -

Скоро темно станет.

- Да брось ты, - сказал Шестипалый, - никто не знает, когда темно

станет.

- А я вот знаю. Хочешь спать спокойно - делай как я. - И Затворник

принялся сгребать кучи разного валяющегося под ногами хлама, опилок и

кусков торфа. Постепенно у него получилась огораживающая небольшое пустое

пространство стена, довольно высокая, в его рост. Затворник отошел от

законченного сооружения, с любовью поглядел на него и сказал: - Вот. Я это

называю убежищем души.

- Почему? - спросил Шестипалый.

- Так. Красиво звучит. Ты себе-то будешь строить?

Шестипалый начал ковыряться. У него ничего не выходило - стена

обваливалась. По правде говоря, он и не особо старался, потому что ничуть

не поверил Затворнику насчет наступления тьмы, - и когда небесные огни

дрогнули и стали медленно гаснуть, а со стороны социума донесся похожий на

шум ветра в соломе всенародный вздох ужаса, в его сердце возникло

одновременно два сильных чувства: обычный страх перед неожиданно

надвинувшейся тьмой и незнакомое прежде преклонение перед кем-то знающим о

мире больше, чем он.

- Так и быть, - сказал Затворник, - прыгай внутрь. Я еще построю.

- Я не умею прыгать, - тихо ответил Шестипалый.

- Тогда привет, - сказал Затворник и вдруг, изо всех сил

оттолкнувшись от земли, взмыл вверх и исчез за стеной, после чего все

сооружение обрушилось на него, покрыв его равномерным слоем опилок и

торфа. Образовавшийся холмик некоторое время подрагивал, потом в его стене

возникло маленькое отверстие - Шестипалый еще успел увидеть в нем

блестящий глаз Затворника, - и наступила окончательная тьма.

Разумеется, Шестипалый, сколько себя помнил, знал все необходимое про

ночь. "Это естественный процесс", - говорили одни. "Делом надо

заниматься", - считали другие, и таких было большинство. Вообще, оттенков

мнений было много, но происходило со всеми одно и то же: когда без всяких

видимых причин свет гас, после короткой и безнадежной борьбы с судорогами

страха все впадали в оцепенение, а придя в себя (когда светила опять

загорались), помнили очень мало. То же самое происходило и с Шестипалым,

пока он жил в социуме, а сейчас - потому, наверное, что страх перед

наступившей тьмой наложился на равный ему по силе страх перед одиночеством

и, следовательно, удвоился, - он не впал в обычную спасительную кому. Вот

уже стих далекий народный стон, а он все сидел съежась возле холмика и

тихо плакал. Видно вокруг ничего не было, и, когда в темноте раздался

голос Затворника, Шестипалый от испуга нагадил прямо под себя.

- Слушай, кончай долбить, - сказал Затворник, - спать мешаешь.

- Я не могу, - тихо отозвался Шестипалый. - Это сердце. Ты б со мной

поговорил, а?

- О чем? - спросил Затворник.

- О чем хочешь, только подольше.

- Давай о природе страха?

- Ой, не надо! - запищал Шестипалый.

- Тихо ты! - прошипел Затворник. - Сейчас сюда все крысы сбегутся.

- Какие крысы? Что это? - холодея спросил Шестипалый.

- Это существа ночи. Хотя на самом деле и дня тоже.

- Не повезло мне в жизни, - прошептал Шестипалый. - Было б у меня

пальцев сколько положено, спал бы сейчас со всеми. Господи, страх-то

какой... Крысы...

- Слушай, - заговорил Затворник, - вот ты все повторяешь - Господи,

Господи... у вас там что, в Бога верят?

- Черт его знает. Что-то такое есть, это точно. А что - никому не

известно. Вот, например, почему темно становится? Хотя, конечно, можно и

естественными причинами объяснить. А если про Бога думать, то ничего в

жизни и не сделаешь...

- А что, интересно, можно сделать в жизни? - спросил Затворник.

- Как что? Чего глупые вопросы задавать - будто сам не знаешь. Каждый

как может лезет к кормушке. Закон жизни.

- Понятно. А зачем тогда все это?

- Что "это"?

- Ну, вселенная, небо, земля, светила - вообще все.

- Как зачем? Так уж мир устроен.

- А как он устроен? - с интересом спросил Затворник.

- Так и устроен. Движемся в пространстве и во времени. Согласно

законам жизни.

- А куда?

- Откуда я знаю. Тайна веков. От тебя, знаешь, свихнуться можно.

- Это от тебя свихнуться можно. О чем ни заговори, у тебя все или

закон жизни, или тайна веков.

- Не нравится, так не говори, - обиженно сказал Шестипалый.

- Да я и не говорил бы. Это ж тебе в темноте молчать страшно.

Шестипалый как-то совершенно забыл об этом. Прислушавшись к своим

ощущениям, он вдруг заметил, что не испытывает никакого страха. Это его до

такой степени напугало, что он вскочил на ноги и кинулся куда-то вслепую,

пока со всего разгона не треснулся головой о невидимую в темноте Стену

Мира.

Издалека послышался скрипучий хохот Затворника, и Шестипалый,

осторожно переставляя ноги, побрел навстречу этим единственным во всеобщей

тьме и безмолвии звукам. Добравшись до холмика, под которым сидел

Затворник, он молча улегся рядом и, стараясь не обращать внимания на

холод, попытался уснуть. Момента, когда это получилось, он даже не

заметил.

2

- Сегодня мы с тобой полезем за Стену Мира, понял? - сказал

Затворник.

Шестипалый как раз подбегал к убежищу души. Сама постройка выходила у

него уже почти так же, как у Затворника, а вот прыжок удавался только

после длинного разбега, и сейчас он тренировался. Смысл сказанного дошел

до него именно тогда, когда надо было прыгать, и в результате он врезался

в хлипкое сооружение так, что торф и опилки, вместо того чтобы покрыть все

его тело ровным мягким слоем, превратились в наваленную над головой кучу,

а ноги потеряли опору и бессильно повисли в пустоте. Затворник помог ему

выбраться и повторил:

- Сегодня мы отправимся за Стену Мира.

За последние дни Шестипалый наслушался от него такого, что в душе у

него все время поскрипывало и ухало, а былая жизнь в социуме казалась

трогательной фантазией (а может, пошлым кошмаром - точно он еще не решил),

но это уж было слишком.

Затворник между тем продолжал:

- Решительный этап наступает после каждых семидесяти затмений. А

вчера было шестьдесят девятое. Миром правят числа.

И он указал на длинную цепь соломинок, торчащих из почвы возле самой

Стены Мира.

- Да как же можно лезть за Стену Мира, если это - Стена Мира? Ведь в

самом названии... За ней ведь нет ничего...

Шестипалый был до того ошарашен, что даже не обратил внимания на

темные мистические объяснения Затворника, от которых у него иначе

обязательно испортилось бы настроение.

- Ну и что, - ответил Затворник, - что нет ничего. Нас это должно

только радовать.

- А что мы там будем делать?

- Жить.

- А чем нам тут плохо?

- А тем, дурак, что этого "тут" скоро не будет.

- А что будет?

- Вот останься, узнаешь тогда. Ничего не будет.

Шестипалый почувствовал, что полностью потерял уверенность в

происходящем.

- Почему ты меня все время пугаешь?

- Да не ной ты, - пробормотал Затворник, озабоченно вглядываясь в

какую-то точку на небе. - За Стеной Мира совсем не плохо. По мне, так

гораздо лучше, чем здесь.

Он подошел к остаткам выстроенного Шестипалым убежища души и стал

ногами раскидывать их по сторонам.

- Зачем это ты? - спросил Шестипалый.

- Перед тем как покинуть какой-либо мир, надо обобщить опыт своего

пребывания в нем, а затем уничтожить все свои следы. Это традиция.

- А кто ее придумал?

- Какая разница. Ну, я. Больше тут, видишь ли, некому. Вот так...

Затворник оглядел результат своего труда - на месте развалившейся

постройки теперь было идеально ровное место, ничем не отличающееся от

поверхности остальной пустыни.

- Все, - сказал он, - следы я уничтожил. - Теперь надо опыт обобщить.

Твоя очередь. Залазь на эту кочку и рассказывай.

Шестипалый почувствовал, что его перехитрили, оставив ему самую

тяжелую и, главное, непонятную часть работы. Но после случая с затмением

он решил слушаться Затворника. Пожав плечами и оглядевшись - не забрел ли

сюда кто из социума, - он залез на кочку.

- Что рассказывать?

- Все, что знаешь о мире.

- Долго ж мы здесь проторчим, - свистнул Шестипалый.

- Не думаю, - сухо отозвался Затворник.

- Значит, так. Наш мир... Ну и идиотский у тебя ритуал...

- Не отвлекайся.

- Наш мир представляет собой правильный восьмиугольник, равномерно и

прямолинейно движущийся в пространстве. Здесь мы готовимся к решительному

этапу, венцу наших счастливых жизней. Это официальная формулировка, во

всяком случае. По периметру мира проходит так называемая Стена Мира,

объективно возникшая в результате действия законов жизни. В центре мира

находится двухъярусная кормушка-поилка, вокруг которой издавна существует

наша цивилизация. Положение члена социума относительно кормушки-поилки

определяется его общественной значимостью и заслугами...

- Вот этого я раньше не слышал, - перебил Затворник. - Что это такое

- заслуги? И общественная значимость?

- Ну... Как сказать... Это когда кто-то попадает к самой

кормушке-поилке.

- А кто к ней попадает?

- Я же говорю: тот, у кого большие заслуги. Или общественная

значимость. У меня, например, раньше были так себе заслуги, а теперь

вообще никаких. Да ты что, народную модель вселенной не знаешь?

- Не знаю, - сказал Затворник.

- Да ты что?.. А как же ты к решительному этапу готовился?

- Потом расскажу. Давай дальше.

- А уже почти все. Чего там еще-то... За областью социума находится

великая пустыня, а кончается все Стеной Мира. Возле нее ютятся отщепенцы

вроде нас.

- Понятно. А бревно откуда взялось? В смысле, все остальные?

- Ну ты даешь... Это тебе даже Двадцать Ближайших не скажут. Тайна

веков.

- Н-ну, хорошо. А что такое тайна веков?

- Закон жизни, - ответил Шестипалый, стараясь говорить мягко. Ему

что-то не нравилось в интонациях Затворника.

- Ладно. А что такое закон жизни?

- Это тайна веков.

- Тайна веков? - переспросил Затворник странно тонким голосом и стал

медленно подходить к Шестипалому по дуге.

- Ты чего? Кончай! - испугался Шестипалый. - Это же твой ритуал!

Но Затворник и сам уже взял себя в руки.

- Ладно, - сказал он, - все ясно. Слезай.

Шестипалый слез с кочки, и Затворник с сосредоточенным и серьезным

видом забрался на его место. Некоторое время он молчал, словно

прислушиваясь к чему-то, а потом поднял голову и заговорил.

- Я пришел сюда из другого мира, - сказал он, - в дни, когда ты был

еще совсем мал. А в тот, другой, мир я пришел из третьего, и так далее.

Всего я был в пяти мирах. Они такие же, как этот, и практически ничем не

отличаются друг от друга. А вселенная, где мы находимся, представляет

собой огромное замкнутое пространство. На языке богов она называется

"Бройлерный комбинат имени Луначарского", но что это означает, неизвестно.

- Ты знаешь язык богов? - изумленно спросил Шестипалый.

- Немного. Не перебивай. Всего во вселенной есть семьдесят миров. В

одном из них мы сейчас находимся. Эти миры прикреплены к безмерной черной

ленте, которая медленно движется по кругу. А над ней, на поверхности неба,

находятся сотни одинаковых светил. Так что это не они плывут над нами, а

мы проплываем под ними. Попробуй представить себе это.

Шестипалый закрыл глаза. На его лице изобразилось напряжение.

- Нет, не могу, - наконец сказал он.

- Ладно, - сказал Затворник, - слушай дальше. Все семьдесят миров,

которые есть во вселенной, называются Цепью Миров. Во всяком случае, их

вполне можно так назвать. В каждом из них есть жизнь, но она не существует

там постоянно, а циклически возникает и исчезает. Решительный этап

происходит в центре вселенной, через который по очереди проходят все миры.

На языке богов он называется Цехом номер один. Наш мир как раз находится в

его преддверии. Когда завершается решительный этап и обновленный мир

выходит с другой стороны Цеха номер один, все начинается сначала.

Возникает жизнь, проходит цикл и через положенный срок опять ввергается в

Цех номер один.

- Откуда ты все это знаешь? - тихим голосом спросил Шестипалый.

- Я много путешествовал, - сказал Затворник, - и по крупицам собирал

тайные знания. В одном мире было известно одно, в другом - другое.

- Может быть, ты знаешь, откуда мы беремся?

- Знаю. А что про это говорят в вашем мире?

- Что это объективная данность. Закон жизни такой.

- Понятно. Ты спрашиваешь про одну из величайших тайн мироздания, и я

даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. Но поскольку, кроме тебя, все

равно некому, я, пожалуй, скажу. Мы появляемся на свет из белых шаров. На

самом деле они не совсем шары, а несколько вытянуты, и один конец у них

уже другого, но сейчас это не важно.

- Шары. Белые шары, - повторил Шестипалый и, как стоял, повалился на

землю. Груз узнанного навалился на него физической тяжестью, и на секунду

ему показалось, что он умрет. Затворник подскочил к нему и изо всех сил

начал трясти. Постепенно к Шестипалому вернулась ясность сознания.

- Что с тобой? - испуганно спросил Затворник.

- Ой, я вспомнил. Точно. Раньше мы были белыми шарами и лежали на

длинных полках. В этом месте было очень тепло и влажно. А потом мы стали

изнутри ломать эти шары и... Откуда-то снизу подкатил наш мир, а потом мы

уже были в нем... Но почему этого никто не помнит?

- Есть миры, в которых это помнят, - сказал Затворник. - Подумаешь,

пятая и шестая перинатальные матрицы. Не так уж глубоко, и к тому же

только часть истины. Но все равно - тех, кто это помнит, прячут подальше,

чтобы они не мешали готовиться к решительному этапу или как он там

называется. Везде по-разному. У нас, например, назывался завершением

строительства, хотя никто ничего не строил.

Видимо, воспоминание о своем мире повергло Затворника в печаль. Он

замолчал.

- Слушай, - спросил через некоторое время Шестипалый, - а откуда

берутся эти белые шары?

Затворник одобрительно поглядел на него.

- Мне понадобилось куда больше времени, чтобы в моей душе созрел этот

вопрос, - сказал он. - Но здесь все намного сложнее. В одной древней

легенде говорится, что эти яйца появляются из нас, но это вполне может

быть и метафорой...

- Из нас? Непонятно. Где ты это слышал?

- Да сам сочинил. Тут разве услышишь что-нибудь? - сказал Затворник с

неожиданной тоской в голосе.

- Ты же сказал, что это древняя легенда.

- Правильно. Просто я ее сочинил как древнюю легенду.

- Как это? Зачем?

- Понимаешь, один древний мудрец, можно сказать - пророк (на этот раз

Шестипалый догадался, о ком идет речь), сказал, что не так важно то, что

сказано, как то, кем сказано. Часть смысла того, что я хотел выразить,

заключается в том, что мои слова выступают в качестве древней легенды.

Впрочем, где тебе понять...

Затворник глянул в небо и перебил себя:

- Все. Пора идти.

- Куда?

- В социум.

Шестипалый вытаращил глаза.

- Мы же собирались лезть через Стену Мира. Зачем нам социум?

- А ты хоть знаешь, что такое социум? - спросил Затворник. - Это и

есть приспособление для перелезания через Стену Мира.

3

Шестипалый, несмотря на полное отсутствие в пустыне предметов, за

которыми можно было бы спрятаться, шел почему-то крадучись, и чем ближе

становился социум, тем более преступной становилась его походка.

Постепенно огромная толпа, казавшаяся издали исполинским шевелящимся

существом, распадалась на отдельные тела, и даже можно было разглядеть

удивленные гримасы тех, кто замечал приближающихся.

- Главное, - шепотом повторял Затворник последнюю инструкцию, - веди

себя наглее. Но не слишком нагло. Мы непременно должны их разозлить - но

не до такой степени, чтоб нас разорвали в клочья. Короче, все время

смотри, что буду делать я.

- Шестипалый приперся! - весело закричал кто-то впереди. - Здорово,

сволочь! Эй, Шестипалый, кто это с тобой?

Этот бестолковый выкрик неожиданно - и совершенно непонятно почему -

вызвал в Шестипалом целую волну ностальгических воспоминаний о детстве.

Затворник, шедший чуть сзади, словно почувствовал это и пихнул Шестипалого

в спину.

У самой границы социума народ стоял редко - тут жили в основном

калеки и созерцатели, не любившие тесноты, - их нетрудно было обходить. Но

чем дальше, тем плотнее стояла толпа, и уже очень скоро Затворник с

Шестипалым оказались в невыносимой тесноте. Двигаться вперед было еще

можно, но только переругиваясь со стоящими по бокам. А когда над головами

тех, кто был впереди, показалась мелко трясущаяся крыша кормушки-поилки,

уже ни шага вперед сделать было нельзя.

- Всегда поражался, - тихо сказал Шестипалому Затворник, - как здесь

все мудро устроено. Те, кто стоит ближе к кормушке-поилке, счастливы в

основном потому, что все время помнят о желающих попасть на их место. А

те, кто всю жизнь ждет, когда между стоящими впереди появится щелочка,

счастливы потому, что им есть на что надеяться в жизни. Это ведь и есть

гармония и единство.

- Что ж, не нравится? - спросил сбоку чей-то голос.

- Нет, не нравится, - ответил Затворник.

- А что конкретно не нравится?

- Да все.

И Затворник широким жестом обвел толпу вокруг, величественный купол

кормушки-поилки, мерцающие желтыми огнями небеса и далекую, еле видную

отсюда Стену Мира.

- Понятно. И где, по-вашему, лучше?

- В том-то и трагедия, что нигде! В том-то и дело! - страдальчески

выкрикнул Затворник. - Было бы где лучше, неужели б я с вами тут о жизни

беседовал?

- И товарищ ваш таких же взглядов? - спросил голос. - Чего он в

землю-то смотрит?

Шестипалый поднял глаза - до этого он смотрел себе под ноги, потому

что это позволяло минимально участвовать в происходящем, - и увидел

обладателя голоса. У того было обрюзгшее раскормленное лицо, и, когда он

говорил, становились отчетливо видны анатомические подробности его

гортани. Шестипалый сразу понял, что перед ним - один из Двадцати

Ближайших, самая что ни на есть совесть эпохи. Видно, перед их приходом он

проводил здесь разъяснения, как это иногда практиковалось.

- Это вы оттого такие невеселые, кореша, - неожиданно дружелюбно

сказал тот, - что не готовитесь вместе со всеми к решительному этапу.

Тогда у вас на эти мысли времени бы не было. Мне самому такое иногда в

голову приходит, что... И, знаете, работа спасает.

И на той же интонации добавил:

- Взять их.

По толпе прошло движение, и Затворник с Шестипалым оказались

немедленно стиснутыми со всех четырех сторон.

- Да плевали мы на вас, - так же дружелюбно сказал Затворник. - Куда

вы нас возьмете? Некуда вам нас взять. Ну, прогоните еще раз. Через Стену

Мира, как говорится, не перебросишь...

Тут на лице Затворника изобразилось смятение, а толстолицый высоко

поднял веки - их глаза встретились.

- А ведь интересная задумка. Такого у нас еще не было. Конечно, есть

такое выражение, но ведь воля народа сильнее пословицы.

Видимо, эта мысль восхитила его. Он повернулся и скомандовал:

- Внимание! Строимся! Сейчас у нас будет незапланированное

мероприятие.

Прошло не так уж много времени между моментом, когда толстолицый

скомандовал построение, и моментом, когда процессия, в центре которой вели

Затворника и Шестипалого, приблизилась к Стене Мира.

Процессия была впечатляющей. Первым в ней шел толстолицый, за ним -

двое назначенных старушками-матерями (никто, включая толстолицего, не

знал, что это такое, - просто была такая традиция), которые сквозь слезы

выкрикивали обидные слова Затворнику и Шестипалому, оплакивая и проклиная

их одновременно, затем вели самих преступников, и замыкала шествие толпа

народной массы.

- Итак, - сказал толстолицый, когда процессия остановилась, - пришел

пугающий миг воздаяния. Я думаю, братки, что все мы зажмуримся, когда эти

два отщепенца исчезнут в небытии, не так ли? И пусть это волнующее событие

послужит красивым уроком всем нам, народу. Громче рыдайте, матери!

Старушки-матери повалились на землю и залились таким горестным

плачем, что многие из присутствующих тоже начали отворачиваться и

сглатывать; но, извиваясь в забрызганной слезами пыли, матери иногда вдруг

вскакивали и сверкая глазами бросали Затворнику и Шестипалому

неопровержимые ужасные обвинения, после чего обессиленно падали назад.

- Итак, - сказал через некоторое время толстолицый, - раскаялись ли

вы? Устыдили ли вас слезы матерей?

- Еще бы, - ответил Затворник, озабоченно наблюдавший то за

церемонией, то за какими-то небесными телами, - а как вы нас перебрасывать

хотите?

Толстолицый задумался. Старушки-матери тоже замолчали, потом одна из

них поднялась из пыли, отряхнулась и сказала:

- Насыпь?

- Насыпь, - сказал Затворник, - это затмений пять займет. А нам уже

давно не терпится спрятать наш разоблаченный позор в пустоте.

Толстолицый, лукаво прищурившись, глянул на Затворника и одобрительно

кивнул.

- Понимают, - сказал он кому-то из своих, - только притворяются.

Спроси, может, они сами что предложат?

Через несколько минут почти до самого края Стены Мира поднялась живая

пирамида. Те, кто стоял наверху, жмурились и прятали лица, чтобы, не дай

Бог, не заглянуть туда, где все кончается.

- Наверх, - скомандовал кто-то Затворнику и Шестипалому, и они,

поддерживая друг друга, пошли по шаткой веренице плеч и спин к терявшемуся

в высоте краю стены.

С высоты был виден весь притихший социум, внимательно следивший

издали за происходящим, были видны некоторые незаметные до этого детали

неба и толстый шланг, спускавшийся к кормушке-поилке из бесконечности, -

отсюда он казался не таким уж и величественным, как с земли. Легко, будто

на кочку, вспрыгнув на край Стены Мира, Затворник помог Шестипалому сесть

рядом и закричал вниз:

- Порядок!

От его крика кто-то в живой пирамиде потерял равновесие, она

несколько раз покачнулась и развалилась - все попадали вниз, под основание

стены, но никто, слава Богу, не пострадал.

Вцепившись в холодную жесть борта, Шестипалый вглядывался в крохотные

задранные лица, в серо-коричневые пространства своей родины; глядел на тот

ее угол, где на Стене Мира было большое зеленое пятно и где прошло его

детство. "Я больше никогда этого не увижу", - подумал он, и хоть особого

желания увидеть все это когда-нибудь еще у него не было, горло все равно

сводило. Он прижал к боку маленький кусочек земли с прилипшей соломинкой и

размышлял о том, как быстро и необратимо меняется все в его жизни.

- Прощайте, сынки родимые! - закричали снизу старушки-матери, земно

поклонились и принялись рыдая швырять вверх тяжелые куски торфа.

Затворник приподнялся на цыпочки и громко закричал:

Знал я всегда,

что покину

этот безжалостный мир...

Тут в него угодил большой кусок торфа, и он, растопырив руки и ноги,

полетел вниз. Шестипалый последний раз оглядел все оставшееся внизу и

заметил, что кто-то из далекой толпы прощально машет ему, - тогда он

помахал в ответ. Потом он зажмурился и шагнул назад.

Несколько секунд он беспорядочно крутился в пустоте, а потом вдруг

больно ударился обо что-то твердое и открыл глаза. Он лежал на черной

блестящей поверхности из незнакомого материала; вверх уходила Стена Мира -

точно такая же, как если смотреть на нее с той стороны, а рядом с ним,

вытянув руку к стене, стоял Затворник. Он договаривал свое стихотворение:

Но что так это будет,

не думал...

Потом он повернулся к Шестипалому и коротким жестом велел ему встать

на ноги.

4

Теперь, когда они шли по гигантской черной ленте, Шестипалый видел,

что Затворник сказал ему правду. Действительно, мир, который они покинули,

медленно двигался вместе с этой лентой относительно других неподвижных

космических объектов, природы которых Шестипалый не понимал, а светила

были неподвижными - стоило сойти с черной ленты, и все стало ясно. Сейчас

оставленный ими мир медленно подъезжал к зеленым стальным воротам, под

которые уходила лента. Затворник сказал, что это и есть вход в Цех номер

один. Странно, но Шестипалый совершенно не был поражен величием

заполняющих вселенную объектов - наоборот, в нем скорее проснулось чувство

легкого раздражения. "И это все?" - брезгливо думал он. Вдали были видны

два мира, подобных тому, который они оставили, - они тоже двигались вместе

с черной лентой и выглядели отсюда довольно убого. Сначала Шестипалый

думал, что они с Затворником направляются к другому миру, но на полпути

Затворник вдруг велел ему прыгать с неподвижного бордюра вдоль ленты, по

которому они шли, вниз, в темную бездонную щель.

- Там мягко, - сказал он Шестипалому, но тот шагнул назад и

отрицательно покачал головой. Тогда Затворник молча прыгнул вниз, и

Шестипалому ничего не оставалось, как последовать за ним.

На этот раз он чуть не расшибся о холодную каменную поверхность,

выложенную большими коричневыми плитами, - они тянулись до горизонта, и

выглядело все это очень красиво.

- Что это? - спросил Шестипалый.

- Кафель, - ответил Затворник непонятным словом и сменил тему. -

Скоро начнется ночь, - сказал он, - а нам надо дойти вон до тех мест.

Часть дороги придется пройти в темноте.

Затворник выглядел всерьез озабоченным. Шестипалый поглядел в

указанном направлении и увидел далекие кубические скалы нежно-желтого

цвета (Затворник сказал, что они называются "ящики"): их было очень много,

и между ними виднелись пустые пространства, усыпанные горами светлой

стружки, - издали все это походило на пейзаж из счастливого детского сна.

- Пошли, - сказал Затворник и быстрым шагом двинулся вперед.

- Слушай, - спросил Шестипалый, скользя по кафелю рядом, - а как ты

узнаешь, когда наступит ночь?

- По часам, - ответил Затворник. - Это одно из небесных тел. Сейчас

оно справа и наверху - вон тот диск с черными зигзагами.

Шестипалый посмотрел на довольно знакомую, хоть и не привлекавшую

никогда его особого внимания деталь небесного свода.

- Когда часть этих черных линий приходит в особое положение, о

котором я расскажу тебе как-нибудь потом, свет гаснет, - сказал Затворник.

- Это случится вот-вот. Считай до десяти.

- Раз, два, - начал Шестипалый, и вдруг стало темно.

- Не отставай от меня, - сказал Затворник, - потеряешься.

Он мог бы этого не говорить - Шестипалый чуть не наступал ему на

пятки. Единственным источником света во вселенной остался косой желтый

луч, падавший из-под зеленых ворот Цеха номер один. Место, куда

направлялись Затворник с Шестипалым, находилось совсем недалеко от этих

ворот, но, по уверениям Затворника, было самым безопасным.

Видно осталось только далекую желтую полосу под воротами да несколько

плит вокруг. Шестипалый впал в странное состояние. Ему стало казаться, что

темнота сжимает их с Затворником так же, как недавно сжимала толпа.

Отовсюду исходила опасность, и Шестипалый ощущал ее всей кожей как дующий

со всех сторон одновременно сквозняк. Когда становилось совсем невмоготу

от страха, он поднимал взгляд с наплывающих кафельных плит на яркую

полоску света впереди, и тогда вспоминался социум, который издалека

выглядел почти так же. Ему представлялось, что они идут в царство каких-то

огненных духов, и он уже собирался сказать об этом Затворнику, когда тот

вдруг остановился и поднял руку.

- Тихо, - сказал он, - крысы. Справа от нас.

Бежать было некуда - вокруг во все стороны простиралось одинаковое

кафельное пространство, а полоса впереди была еще слишком далеко.

Затворник повернулся вправо и принял странную позу, велев Шестипалому

спрятаться за его спиной, что тот и выполнил с удивительной скоростью и

охотой.

Сначала он ничего не замечал, а потом ощутил скорее, чем увидел,

движение большого быстрого тела в темноте. Оно остановилось точно на

границе видимости.

- Она ждет, - тихо сказал Затворник, - как мы поступим дальше. Стоит

нам сделать хоть шаг, и она кинется на нас.

- Ага, кинусь, - сказала крыса, выходя из темноты. - Как комок зла и

ярости. Как истинное порождение ночи.

- Ух, - вздохнул Затворник. - Одноглазка. А я уж думал, что мы правда

влипли. Знакомьтесь.

Шестипалый недоверчиво поглядел на умную коническую морду с длинными

усами и двумя черными бусинками глаз.

- Одноглазка, - сказала крыса и вильнула неприлично голым хвостом.

- Шестипалый, - представился Шестипалый и спросил: - А почему ты

Одноглазка, если у тебя оба глаза в порядке?

- А у меня третий глаз раскрыт, - сказала Одноглазка, - а он один. В

каком-то смысле все, у кого третий глаз раскрыт, одноглазые.

- А что такое... - начал Шестипалый, но Затворник не дал ему

договорить.

- Не пройтись ли нам, - галантно предложил он Одноглазке, - вон до

тех ящиков? Ночная дорога скучна, если рядом нет собеседника.

Шестипалый очень обиделся.

- Пойдем, - согласилась Одноглазка и, повернувшись к Шестипалому

боком (только теперь он разглядел ее огромное мускулистое тело), затрусила

рядом с Затворником, которому, чтобы поспеть, приходилось идти очень

быстро. Шестипалый бежал сзади, поглядывая на лапы Одноглазки и на

перекатывающиеся под ее шкурой мышцы, думал о том, чем могла бы

закончиться эта встреча, не окажись Одноглазка знакомой Затворника, и изо

всех сил старался не наступить ей на хвост. Судя по тому, как быстро их

беседа стала походить на продолжение какого-то давнего разговора, они были

старыми приятелями.

- Свобода? Господи, да что это такое? - спрашивала Одноглазка и

смеялась. - Это когда ты в смятении и одиночестве бегаешь по всему

комбинату, в десятый или в какой там уже раз увернувшись от ножа? Это и

есть свобода?

- Ты опять все подменяешь, - отвечал Затворник. - Это только поиски

свободы. Я никогда не соглашусь с той инфернальной картиной мира, в

которую ты веришь. Наверное, это у тебя оттого, что ты чувствуешь себя

чужой в этой вселенной, созданной для нас.

- А крысы верят, что она создана для нас. Я это не к тому, что я

согласна с ними. Прав, конечно, ты, но только не до конца и не в самом

главном. Ты говоришь, что эта вселенная создана для вас? Нет, она создана

из-за вас, но не для вас. Понимаешь?

Затворник опустил голову и некоторое время шел молча.

- Ладно, - сказала Одноглазка. - Я ведь попрощаться. Правда, думала,

что ты появишься чуть позже, - но все-таки встретились. Завтра я ухожу.

- Куда?

- За границы всего, о чем только можно говорить. Одна из старых нор

вывела меня в пустую бетонную трубу, которая уходит так далеко, что об

этом даже трудно подумать. Я встретила там несколько крыс - они говорят,

что эта труба уходит все глубже и глубже и там, далеко внизу, выводит в

другую вселенную, где живут только самцы богов в одинаковой зеленой

одежде. Они совершают сложные манипуляции вокруг огромных идолов, стоящих

в гигантских шахтах.

Одноглазка притормозила.

- Отсюда мне направо, - сказала она. - Так вот, еда там такая - не

расскажешь. А эта вселенная могла бы поместиться в одной тамошней шахте.

Слушай, а хочешь со мной?

- Нет, - ответил Затворник, - вниз - это не наш путь.

Кажется, в первый раз за все время разговора он вспомнил о

Шестипалом.

- Ну что ж, - сказала Одноглазка, - тогда я хочу пожелать тебе успеха

на твоем пути, каким бы он ни был. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю.

- Я тоже очень тебя люблю, Одноглазка, - сказал Затворник, - и

надеюсь, что мысль о тебе поддержит меня. Удачи тебе.

- Прощай, - сказала Одноглазка, кивнула Шестипалому и исчезла в

темноте так же мгновенно, как раньше появилась.

Остаток пути Затворник и Шестипалый прошли молча. Добравшись до

ящиков, они пересекли несколько гор стружки и наконец достигли цели. Это

была слабо озаренная светом из-под ворот Цеха номер один ямка в стружках,

в которой лежала куча мягких и длинных тряпок. Рядом, у стены, возвышалась

огромная ребристая конструкция, про которую Затворник сказал, что когда-то

она излучала так много тепла, что к ней трудно было даже приблизиться.

Затворник был в заметно плохом настроении. Он копошился в тряпках,

устраиваясь на ночь, и Шестипалый решил не приставать к нему с

разговорами, тем более что сам хотел спать. Кое-как завернувшись в тряпки,

он забылся.

Разбудил его далекий скрежет, стук стали по дереву и крики, полные

такой невыразимой безнадежности, что он сразу кинулся к Затворнику.

- Что это?

- Твой мир проходит через решительный этап, - ответил Затворник.

- ???

- Смерть пришла, - просто сказал Затворник, отвернулся, натянул на

себя тряпку и уснул.

5

Проснувшись, Затворник поглядел на трясущегося в углу заплаканного

Шестипалого, хмыкнул и стал рыться в тряпках. Скоро он достал оттуда штук

десять одинаковых железных предметов, похожих на обрезки толстой

шестигранной трубы.

- Гляди, - сказал он Шестипалому.

- Что это? - спросил тот.

- Боги называют их гайками.

Шестипалый собирался было спросить что-то еще, но вдруг махнул рукой

и опять заревел.

- Да что с тобой? - спросил Затворник.

- Все умерли, - бормотал Шестипалый, - все-все...

- Ну и что, - сказал Затворник. - Ты тоже умрешь. И уж уверяю тебя,

что ты и они будете мертвыми в течение одинакового срока.

- Все равно жалко.

- Кого именно? Старушку-мать, что ли? Или этого, из Двадцати

Ближайших?

- Помнишь, как нас сбрасывали со стены? - спросил Шестипалый. - Всем

было велено зажмуриться. А я помахал им рукой, и тогда кто-то помахал мне

в ответ. И вот когда я думаю, что он тоже умер... И что вместе с ним

умерло то, что заставило его так поступить...

- Да, - улыбаясь сказал Затворник, - это действительно очень

печально.

И наступила тишина, нарушаемая только механическими звуками из-за

зеленых ворот, за которые уплыла родина Шестипалого.

- Слушай, - спросил, наплакавшись, Шестипалый, - а что бывает после

смерти?

- Трудно сказать, - ответил Затворник. - У меня было множество

видений на этот счет, но я не знаю, насколько на них можно полагаться.

- Расскажи, а?

- После смерти нас, как правило, ввергают в ад. Я насчитал не меньше

пятидесяти разновидностей того, что там происходит. Иногда мертвых

рассекают на части и жарят на огромных сковородах. Иногда запекают целиком

в железных комнатах со стеклянной дверью, где пылает синее пламя или

излучают жар добела раскаленные металлические столбы. Иногда нас варят в

гигантских разноцветных кастрюлях. А иногда, наоборот, замораживают в

кусок льда. В общем, мало утешительного.

- А кто это делает, а?

- Как кто? Боги.

- Зачем им это?

- Видишь ли, мы являемся их пищей.

Шестипалый вздрогнул, а потом внимательно поглядел на свои дрожащие

коленки.

- Больше всего они любят именно ноги, - заметил Затворник. - Ну и

руки тоже. Именно о руках я с тобой и собираюсь поговорить. Подними их.

Шестипалый вытянул перед собой руки - тонкие, бессильные, они

выглядели жалко.

- Когда-то они служили нам для полета, - сказал Затворник, - но потом

все изменилось.

- А что такое полет?

- Точно этого не знает никто. Единственное, что известно, - это то,

что надо иметь сильные руки. Гораздо сильнее, чем у тебя или даже у меня.

Поэтому я хочу научить тебя одному упражнению. Возьми две гайки.

Шестипалый с трудом подтащил два тяжеленных предмета к ногам

Затворника.

- Вот так. Теперь просунь концы рук в отверстия.

Шестипалый сделал и это.

- А теперь поднимай и опускай руки вверх-вниз... Вот так.

Через минуту Шестипалый устал до такой степени, что не мог сделать

больше ни одного маха, как ни старался.

- Все, - сказал он, опустил руки, и гайки повалились на пол.

- Теперь посмотри, как делаю я, - сказал Затворник и надел на каждую

руку по пять гаек. Несколько минут он продержал руки разведенными в

стороны и, казалось, совершенно не устал.

- Ну как?

- Здорово, - выдохнул Шестипалый. - А почему ты держишь их

неподвижно?

- С какого-то момента в этом упражнении появляется одна трудность.

Потом ты поймешь, что я имею в виду, - ответил Затворник.

- А ты уверен, что так можно научиться летать?

- Нет. Не уверен. Наоборот, я подозреваю, что это бесполезное

занятие.

- А зачем тогда оно нужно? Если ты сам знаешь, что это бесполезно?

- Как тебе сказать. Потому что кроме этого я знаю много других вещей,

и одна из них вот какая: если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый

слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать,

имеет смысл это делать или нет. Может, это действительно не имеет смысла.

Но просто сидеть в темноте не имеет смысла в любом случае. Понимаешь, в

чем разница?

Шестипалый промолчал.

- Мы живы до тех пор, пока у нас есть надежда, - сказал Затворник. -

А если ты ее потерял, ни в коем случае не позволяй себе догадаться об

этом. И тогда что-то может измениться. Но всерьез надеяться на это ни в

коем случае не надо.

Шестипалый почувствовал некоторое раздражение.

- Все это замечательно, - сказал он, - но что это значит реально?

- Реально для тебя это значит, что ты каждый день будешь заниматься с

этими гайками, пока не будешь делать так же, как я. А для меня это значит,

что я буду следить за тобой так, будто для меня твои успехи и правда

важны.

- Неужели нет какого-нибудь другого занятия? - спросил Шестипалый.

- Есть, - ответил Затворник. - Можно готовиться к решительному этапу.

Но в этом случае тебе придется действовать одному.

Прикрепленное изображение (вес файла 44.8 Кб)

В. Пелевин.

Затворник и Шестипалый.

(продолжение)

6

- Слушай, Затворник, ты все знаешь - что такое любовь?

- Интересно, где ты услыхал это слово? - спросил Затворник.

- Да когда меня выгоняли из социума, кто-то спросил, люблю ли я что

положено. Я сказал, что не знаю. И потом, Одноглазка сказала, что очень

тебя любит, а ты - что любишь ее.

- Понятно. Знаешь, я тебе вряд ли объясню. Это можно только на

примере. Вот представь себе, что ты упал в бочку с водой и тонешь.

Представил?

- Угу.

- А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет,

глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и

держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь (а так это и есть),

то любовь - это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.

- Это ты про любовь к тому, что положено любить?

- Не важно. Хотя, в общем, то, что положено, можно любить и под

водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, - лишь бы это

выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, - он, видишь ли, всегда

может отдернуть руку. А если сказать коротко, любовь - это то, из-за чего

каждый находится там, где он находится. Исключая, пожалуй, мертвых...

Хотя...

- По-моему, я никогда ничего не любил, - перебил Шестипалый.

- Нет, с тобой это тоже случалось. Помнишь, как ты проревел полдня,

думая о том, кто помахал тебе в ответ, когда нас сбрасывали со стены? Вот

это и была любовь. Ты ведь не знаешь, почему он это сделал. Может, он

считал, что издевается над тобой куда тоньше других. Мне лично кажется,

что так оно и было. Так что ты вел себя очень глупо, но совершенно

правильно. Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле

его нет.

- Так что, любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?

- Нет. Любовь - это что-то вроде любви, а сон - это сон. Все, что ты

делаешь, ты делаешь только из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле

и выл от ужаса. Или отвращения.

- Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из-за любви.

- Брось. Они ничего не делают.

- А ты что-нибудь любишь, Затворник?

- Люблю.

- А что?

- Не знаю. Что-то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это

какая-нибудь мысль, иногда гайки, иногда ветер. Главное, что я всегда

узнаю это, как бы оно ни наряжалось, и встречаю его тем лучшим, что во мне

есть.

- Чем?

- Тем, что становлюсь спокоен.

- А все остальное время ты беспокоишься?

- Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и когда

то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.

- А как ты думаешь, что лучшее во мне?

- В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где-нибудь в углу и тебя не

видно.

- Правда?

- Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по

тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том,

кто помахал тебе рукой?

- Печаль.

- Ну вот, значит, лучшее в тебе - твоя печаль, и ты всегда будешь

встречать ею то, что любишь.

Затворник оглянулся и к чему-то прислушался.

- Хочешь на богов поглядеть? - неожиданно спросил он.

- Только, пожалуйста, не сейчас, - испуганно ответил Шестипалый.

- Не бойся. Они тупые. Ну гляди же, вон они.

По проходу мимо конвейера быстро шли два огромных существа - они были

так велики, что их головы терялись в полумраке где-то под потолком. За

ними шагало еще одно похожее существо, только пониже и потолще, - оно

несло в руке сосуд в виде усеченного конуса, обращенного узкой частью к

земле. Двое первых остановились недалеко от того места, где сидели

Затворник с Шестипалым, и стали издавать низкие рокочущие звуки

("Говорят", - догадался Шестипалый), а третье существо подошло к стене,

поставило сосуд на пол, обмакнуло туда шест с щетиной на конце и провело

по грязно-серой стене свежую грязно-серую линию. Запахло чем-то странным.

- Слушай, - еле слышно прошептал Шестипалый, - а ты говорил, что

знаешь их язык. Что они говорят?

- Эти двое? Сейчас. Первый говорит: "Я выжрать хочу". А второй

говорит: "Ты больше к Дуньке не подходи".

- А что такое "Дунька"?

- Область мира такая.

- А... А что первый хочет выжрать?

- Дуньку, естественно, - подумав, ответил Затворник.

- А как он выжрет область мира?

- На то они и боги.

- А эта, толстая, что она говорит?

- Она не говорит, а поет. О том, что после смерти хочет стать ивою.

Моя любимая божественная песня, кстати. Как-нибудь я тебе ее спою. Жаль

только, я не знаю, что такое ива.

- А разве боги умирают?

- Еще бы. Это их основное занятие.

Двое пошли дальше. "Какое величие!" - потрясенно думал Шестипалый.

Тяжелые шаги богов и их низкие голоса стихли; наступила тишина. Сквозняк

крутил пыль над кафельными плитами пола, и Шестипалому казалось, что он

смотрит с невообразимо высокой горы на раскинувшуюся внизу странную

каменную пустыню, над которой миллионы лет происходит одно и то же:

несется ветер, и в нем летят остатки чьих-то жизней, выглядящие издалека

соломинками, бумажками, щепками или еще как-то. "Когда-нибудь, - думал

Шестипалый, - кто-то другой будет смотреть отсюда вниз и подумает обо мне,

не зная сам, что думает обо мне. Так же, как я сейчас думаю о ком-то, кто

чувствовал то же самое, что и я, Бог весть когда. В каждом дне есть точка,

которая скрепляет его с прошлым и будущим. До чего же печален этот мир..."

- Но в нем есть что-то такое, что оправдывает самую грустную жизнь, -

сказал вдруг Затворник.

"Стать бы после сме-е-е-рти и-и-вою", - протяжно и тихо пела толстая

богиня у ведра с краской; Шестипалый, положив голову на локоть, испытывал

печаль, а Затворник был совершенно спокоен и глядел в пустоту словно

поверх тысяч невидимых голов.

7

За то время, пока Шестипалый занимался с гайками, целых десять миров

ушло в Цех номер один. Что-то скрипело и постукивало за зелеными воротами,

что-то происходило там, и Шестипалый, только подумав об этом, покрывался

холодным потом и начинал трястись - но именно это и придавало ему силы.

Его руки заметно удлинились и усилились - теперь они были такими же, как у

Затворника. Но пока это ни к чему не привело. Единственное, что знал

Затворник, - это то, что полет осуществляется с помощью рук, а что он

собой представляет, было неясно. Затворник считал, что это особый способ

мгновенного перемещения в пространстве, при котором нужно представить себе

то место, куда хочешь попасть, а потом дать рукам мысленную команду

перенести туда все тело. Целые дни он проводил в созерцании, пытаясь

перенестись хоть на несколько шагов, но ничего не выходило.

- Наверно, - говорил он Шестипалому, - наши руки еще недостаточно

сильны. Надо продолжать.

Однажды, когда Затворник и Шестипалый, сидя в куче тряпок между

ящиками, вглядывались в сущность вещей, случилось крайне неприятное

событие. Вокруг стало чуть темнее, и когда Шестипалый открыл глаза, перед

ним маячило огромное небритое лицо какого-то бога.

- Ишь, куда забрались, - сказало оно, а затем огромные грязные руки

схватили Затворника и Шестипалого, вытащили из-за ящиков, с невероятной

скоростью перенесли через огромное пространство и бросили в один из миров,

уже не очень далеких от Цеха номер один. Сначала Затворник и Шестипалый

отнеслись к этому спокойно и даже с некоторой иронией - они устроились

возле Стены Мира и принялись готовить себе убежища души, - но бог вдруг

вернулся, вытащил Шестипалого, поглядел на него внимательно, удивленно

чмокнул губами, а потом обмотал ему лапку куском липкой синей ленты и

кинул его обратно. Через несколько минут подошло сразу несколько богов -

они достали Шестипалого и принялись его рассматривать по очереди, издавая

возгласы восторга.

- Не нравится мне это, - сказал Затворник, когда боги наконец вернули

Шестипалого на место и ушли, - плохо дело.

- По-моему, тоже, - ответил перепуганный Шестипалый. - Может, лучше

снять эту дрянь?

И он показал на синюю ленту, обмотанную вокруг его ноги.

- Лучше пока не снимай, - сказал Затворник.

Некоторое время они мрачно молчали, а потом Шестипалый сказал:

- Это все из-за шести пальцев. Ну убежим мы отсюда - так ведь они нас

теперь искать будут. Про ящики они знают. А где-нибудь еще можно

спрятаться?

Затворник помрачнел еще больше, а потом вместо ответа предложил

сходить в здешний социум, чтобы развеяться.

Но оказалось, что со стороны далекой кормушки-поилки к ним уже

движется целая депутация. Судя по тому, что, не дойдя шагов двадцать до

Затворника и Шестипалого, идущие им навстречу повалились наземь и дальше

стали двигаться ползком, у них были серьезные намерения. Затворник велел

Шестипалому отойти назад и пошел выяснить, в чем дело. Вернувшись, он

сказал:

- Такого я действительно никогда не видел. У них тут, похоже,

религиозная община. Во всяком случае, они видели, как ты общаешься с

богами, и теперь считают тебя пророком, а меня - твоим учеником или чем-то

вроде этого.

- Ну и что теперь будет? Чего они хотят?

- Зовут к себе. Говорят, какая-то стезя выпрямлена, что-то увито и

так далее. Я ничего не понял, но, думаю, пойти стоит.

- Пошли, - безразлично пожал плечами Шестипалый. Его томили мрачные

предчувствия.

По дороге было сделано несколько навязчивых попыток понести

Затворника на руках, и избежать этого удалось с большим трудом. К

Шестипалому никто не смел не то что приблизиться, а даже поднять на него

взгляд, и он шел в центре большого круга пустоты.

По прибытии Шестипалого усадили на высокую горку соломы, а Затворник

остался у ее основания и погрузился в беседу со здешними

первосвященниками, которых было около двадцати, - их легко было узнать по

обрюзгшим толстым лицам. Затем он благословил их и полез на горку к

Шестипалому, у которого было так погано на душе, что он даже не ответил на

ритуальный поклон Затворника, что, впрочем, выглядело для паствы вполне

естественно.

Выяснилось, что все давно ждали прихода мессии, потому что

приближающийся решительный этап, называвшийся здесь Великим Судом, уже

долгое время волновал народные умы, а первосвященники настолько разъелись

и обленились, что на все обращенные к ним вопросы отвечали коротким кивком

в направлении неба. Так что появление Шестипалого с учеником оказалось

очень кстати.

- Ждут проповеди, - сообщил Затворник.

- Ну так наплети им что-нибудь, - буркнул Шестипалый. - Я ведь дурак

дураком, сам знаешь.

На слове "дурак" голос у него задрожал, и вообще было видно, что он

вот-вот заплачет.

- Они меня съедят, боги эти, - сказал он. - Я чувствую.

- Ну-ну. Успокойся, - сказал Затворник, повернулся к толпе у горки и

принял молитвенную позу: задрал кверху голову и воздел руки. - Эй, вы! -

закричал он. - Скоро все в ад пойдете. Вас там зажарят, а самых грешных

перед этим замаринуют в уксусе.

Над социумом пронесся вздох ужаса.

- Я же, по воле богов и их посланца, моего господина, хочу научить

вас, как спастись. Для этого надо победить грех. А вы хоть знаете, что

такое грех?

Ответом было молчание.

- Грех - это избыточный вес. Греховна ваша плоть, ибо именно из-за

нее вас поражают боги. Подумайте: что приближает ре... Великий Суд? Да

именно то, что вы обрастаете жиром. Ибо худые спасутся, а толстые нет.

Истинно так: ни один костлявый и синий не будет ввергнут в пламя, а

толстые и розовые будут там все. Но те, кто будет отныне и до Великого

Суда поститься, обретут вторую жизнь. Ей, Господи! А теперь встаньте и

больше не грешите.

Но никто не встал - все лежали на земле и молча глядели: кто на

размахивающего руками Затворника, кто в пучину неба. Многие плакали.

Пожалуй, речь Затворника не понравилась только первосвященникам.

- Зачем ты так, - шепнул Шестипалый, когда Затворник опустился на

солому, они же тебе верят.

- А я что, вру? - ответил Затворник. - Если они сильно похудеют, их

отправят на второй цикл откорма. А потом, может, и на третий. Да Бог с

ними, давай лучше думать о своих делах.

8

Затворник часто говорил с народом, обучая, как придавать себе

наиболее неаппетитный вид, а Шестипалый большую часть времени сидел на

своей соломенной горке и размышлял о природе полета. Он почти не

участвовал в беседах с народом и только иногда рассеянно благословлял

подползавших к нему мирян. Бывшие первосвященники, которые совершенно не

собирались худеть, глядели на него с ненавистью, но ничего не могли

поделать, потому что все новые и новые боги подходили к миру, вытаскивали

Шестипалого, разглядывали его и показывали друг другу. Один раз среди них

оказался даже сопровождаемый большой свитой обрюзгший седенький старичок,

к которому остальные боги относились с крайним почтением. Старичок взял

его на руки, и Шестипалый злобно нагадил ему прямо на холодную трясущуюся

ладонь, после чего был довольно грубо водворен на место.

А по ночам, когда все засыпали, они с Затворником продолжали отчаянно

тренировать свои руки - чем меньше они верили в то, что это к чему-нибудь

приведет, тем яростней становились их усилия. Руки у них выросли до такой

степени, что заниматься с железками, на которые Затворник разобрал

кормушку-поилку (в социуме все постились и выглядели уже почти

прозрачными), больше не было никакой возможности - стоило чуть взмахнуть

руками, как ноги отрывались от земли и приходилось прекращать упражнение.

Это было той самой сложностью, о которой Затворник в свое время

предупреждал Шестипалого, но ее удалось обойти - Затворник знал, как

укреплять мышцы статическими упражнениями, и научил этому Шестипалого.

Зеленые ворота уже виднелись за Стеной Мира, и, по подсчетам Затворника,

до Великого Суда остался всего десяток затмений. Боги не особенно пугали

Шестипалого - он успел привыкнуть к их постоянному вниманию и воспринимал

его с брезгливой покорностью. Его душевное состояние пришло в норму, и он,

чтобы хоть как-то развлечься, начал выступать с малопонятными темными

проповедями, которые буквально потрясали паству. Однажды он вспомнил

рассказ Одноглазки о подземной вселенной и в порыве вдохновения описал

приготовление супа для ста шестидесяти демонов в зеленых одеждах в таких

мельчайших подробностях, что под конец не только сам перепугался до одури,

но и сильно напугал Затворника, который в начале его речи только хмыкал.

Многие из паствы заучили эту проповедь наизусть, и она получила название

"Откровения Синей Ленточки" - таково было сакральное имя Шестипалого.

После этого даже бывшие первосвященники бросили есть и целыми часами

бегали вокруг полуразобранной кормушки-поилки, стремясь избавиться от

жира.

Поскольку и Затворник и Шестипалый ели каждый за двоих, Затворнику

пришлось сочинить специальный догмат о непогрешимости, который быстро

пресек разные разговоры шепотом.

Но если Шестипалый после пережитого потрясения быстро вошел в норму,

то с Затворником начало твориться что-то неладное. Казалось, депрессия

Шестипалого перешла к нему, и с каждым часом он становился все замкнутей.

Однажды он сказал Шестипалому:

- Знаешь, если у нас ничего не выйдет, я поеду вместе со всеми в Цех

номер один.

Шестипалый открыл было рот, но Затворник остановил его:

- А поскольку у нас наверняка ничего не выйдет, это можно считать

решенным.

Шестипалый вдруг понял: то, что он только что собирался сказать, было

совершенно лишним. Он не мог переменить чужого решения, а мог только

выразить свою привязанность к Затворнику - что бы он ни сказал, смысл был

бы именно таким. Раньше он наверняка не удержался бы от массы ненужной

болтовни, но за последнее время что-то в нем изменилось. И в ответ он

просто кивнул головой, отошел в сторону и погрузился в размышления. Вскоре

он вернулся и сказал:

- Я тоже поеду вместе с тобой.

- Нет, - сказал Затворник, - ты ни в коем случае не должен этого

делать. Ты теперь знаешь почти все, что знаю я. И ты обязательно должен

остаться жить и найти себе ученика. Может быть, хотя бы он приблизится к

умению летать.

- Ты хочешь, чтобы я остался один? - раздраженно спросил Шестипалый.

- С этим быдлом?

И он показал на простершуюся на земле при начале беседы пророков

паству: одинаковые дрожащие изможденные тела закрывали собой почти все

видимое пространство.

- Они не быдло, - сказал Затворник, - они больше походят на детей.

- На умственно отсталых детей, - добавил Шестипалый. - К тому же с

массой врожденных пороков.

Затворник с ухмылкой поглядел на его ноги.

- Интересно, а ты помнишь, каким был ты сам до нашей встречи?

Шестипалый задумался и смутился.

- Нет, - наконец сказал он, - не помню. Честное слово, не помню.

- Ладно, - сказал Затворник, - поступай как знаешь.

На этом разговор прекратился.

Дни, оставшиеся до конца, летели быстро. Однажды утром, когда паства

еще только продирала глаза, Затворник и Шестипалый заметили, что зеленые

ворота, еще вчера казавшиеся такими далекими, нависают над самой Стеной

Мира. Они переглянулись, и Затворник сказал:

- Сегодня мы сделаем нашу последнюю попытку. Последнюю потому, что

завтра ее уже некому будет делать. Наши руки так разрослись, что мы не

можем даже помахать ими в воздухе - нас сбивает с ног. Поэтому сейчас мы

отправимся к Стене Мира, чтобы нам не мешал этот гомон, а оттуда попробуем

перенестись на купол кормушки-поилки. Если нам это не удастся, тогда

попрощаемся с миром.

- Как это делается? - по привычке спросил Шестипалый.

Затворник с удивлением поглядел на него.

- Откуда я знаю, как это делается, - сказал он.

Пастве было сказано, что пророки идут общаться с богами. Скоро

Затворник и Шестипалый были уже возле Стены Мира, где уселись, прислонясь

к ней спиной.

- Помни, - сказал Затворник, - надо представить себе, что ты уже там,

и тогда...

Шестипалый закрыл глаза, сосредоточил все свое внимание на руках и

стал думать о резиновом шланге, подходившем к крыше кормушки-поилки.

Постепенно он вошел в транс, и у него появилось четкое ощущение, что этот

шланг находится совсем рядом с ним - на расстоянии вытянутой руки. Раньше,

представив себе, что он уже попал туда, куда хотел перелететь, Шестипалый

спешил открыть глаза, и всегда оказывалось, что он сидит там же, где

сидел. Но сегодня он решил попробовать нечто новое. "Если медленно сводить

руки, - подумал он, - так, чтобы шланг оказался между ними, что тогда?"

Осторожно, стараясь сохранить достигнутую уверенность, что шланг совсем

рядом, он стал сближать руки. И когда они, сойдясь в месте, где перед этим

была пустота, коснулись шланга, он не выдержал и изо всех сил завопил:

- Есть! - и открыл глаза.

- Тише, дурак, - сказал стоящий перед ним Затворник, чью ногу он

сжимал. - Смотри.

Шестипалый вскочил на ноги и обернулся. Ворота Цеха номер один были

раскрыты, и их створки медленно проплывали по бокам и сверху.

- Приехали, - сказал Затворник. - Пошли назад.

На обратном пути они не сказали ни слова. Лента транспортера

двигалась с той же скоростью, с какой шли Затворник и Шестипалый, только в

другую сторону, и поэтому всю дорогу вход в Цех номер один был там, где

они находились. А когда они дошли до своих почетных мест возле

кормушки-поилки, вход накрыл их и поплыл дальше.

Затворник подозвал к себе кого-то из паствы.

- Слушай, - сказал он. - Только спокойно! Иди и скажи остальным, что

наступил Великий Суд. Видишь, как потемнело небо?

- А что теперь делать? - спросил тот с надеждой.

- Всем сесть на землю и сделать вот так, - сказал Затворник и закрыл

руками глаза. - И не подглядывать, иначе мы ни за что не ручаемся. И чтоб

тихо.

Сперва все-таки поднялся гомон. Но он быстро стих - все уселись на

землю и сделали так, как велел Затворник.

- Ну что, - сказал Шестипалый, - давай прощаться с миром?

- Давай, - ответил Затворник, - ты первый.

Шестипалый встал, оглянулся по сторонам, вздохнул и сел на место.

- Все? - спросил Затворник.

Шестипалый кивнул.

- Теперь я, - поднимаясь сказал Затворник, задрал голову и закричал

изо всех сил: - Мир! Прощай!

9

- Ишь, раскудахтался, - сказал громовой голос. - Который? Этот, что

квохчет, что ли?

- Не, - ответил другой голос. - Рядом.

Над Стеной Мира возникло два огромных лица. Это были боги.

- Ну и дрянь, - сокрушенно заметило первое лицо. - Чего с ними

делать, непонятно. Они же полудохлые все.

Над миром пронеслась огромная рука в белом, заляпанном кровью и

усеянном прилипшим пухом рукаве и тронула кормушку-поилку.

- Семен, мать твою, ты куда смотришь? У них же кормушка сломана!

- Цела была, - ответил бас. - Я в начале месяца все проверял. Ну что,

будем забивать?

- Нет, не будем. Давай включай конвейер, подгоняй другой контейнер, а

здесь - чтоб завтра кормушку починил. Как они не передохли только...

- Ладно.

- А насчет этого, у которого шесть пальцев, - тебе обе лапки рубить?

- Давай обе.

- Я одну себе хотел.

Затворник повернулся к внимательно слушающему, но почти ничего не

понимающему Шестипалому.

- Слушай, - прошептал он, - кажется, они хотят...

Но в этот момент огромная белая рука снова метнулась по небу и

сгребла Шестипалого.

Шестипалый не разобрал, что хотел сказать Затворник. Ладонь обхватила

его, оторвала от земли, потом перед ним мелькнула огромная грудь с

торчащей из кармана авторучкой, ворот рубахи и, наконец, пара большущих

выпуклых глаз, которые уставились на него в упор.

- Ишь, крылья-то. Как у орла! - сказал небывалых размеров рот, за

которым желтели бугристые зубы.

Шестипалый давно привык находиться в руках у богов. Но сейчас от

ладоней, которые его держали, исходила какая-то странная, пугающая

вибрация. Из разговора он понял только, что речь идет не то о его руках,

не то о ногах, а потом откуда-то снизу долетел сумасшедший крик

Затворника:

- Шестипалый! Беги! Клюй его прямо в морду!

Первый раз за все время их знакомства в голосе Затворника звучало

отчаяние. И Шестипалый испугался, до такой степени испугался, что все его

действия приобрели сомнамбулическую безошибочность, - он изо всех сил

клюнул вылупленный на него глаз и сразу стал с невероятной скоростью бить

по потной морде бога руками с обеих сторон.

Раздался рев такой силы, что Шестипалый воспринял его не как звук, а

как давление на всю поверхность своего тела. Ладони бога разжались, а в

следующий момент Шестипалый заметил, что находится под потолком и, ни на

что не опираясь, висит в воздухе. Сначала он не понял, в чем дело, а потом

увидел, что по инерции продолжает махать руками и именно они удерживают

его в пустоте. Отсюда было видно, что представляет собой Цех номер один:

это был огороженный с двух сторон участок конвейера, возле которого стоял

длинный, в красных и коричневых пятнах, деревянный стол, усыпанный пухом и

перьями, и лежали стопки прозрачных пакетов. Мир, где остался Затворник,

выглядел просто большим прямоугольным контейнером, заполненным множеством

неподвижных крохотных тел. Шестипалый не видел Затворника, но был уверен,

что тот видит его.

- Эй, - закричал он, кругами летая под самым потолком, - Затворник!

Давай сюда! Маши руками как можно быстрей!

Внизу, в контейнере, что-то замелькало и, быстро вырастая в размерах,

стало приближаться - и вот Затворник оказался рядом. Он сделал несколько

кругов вслед за Шестипалым, а потом закричал:

- Садимся вон туда!

Когда Шестипалый подлетел к квадратному пятну мутного белесого света,

пересеченному узким крестом, Затворник уже сидел на подоконнике.

- Стена, - сказал он, когда Шестипалый приземлился рядом, -

светящаяся стена.

Затворник был внешне спокоен, но Шестипалый отлично знал его и видел,

что тот немного не в себе от происходящего. С Шестипалым происходило то же

самое. И вдруг его осенило.

- Слушай, - закричал он, - да ведь это и есть полет! Мы летали!

Затворник некоторое время глядел на него, а потом кивнул головой.

- Пожалуй, - сказал он. - Хоть это и слишком примитивно.

Между тем беспорядочное мелькание фигур внизу несколько успокоилось,

и стало видно, что двое в белых халатах удерживают третьего, зажимающего

лицо рукой.

- Сука! Он мне глаз выбил! Сука! - орал этот третий.

- Что такое "сука"? - спросил Шестипалый.

- Это способ обращения к одной из стихий, - ответил Затворник. -

Собственного смысла это слово не имеет. Но нам сейчас, похоже, будет худо.

- А к какой стихии он обращается? - спросил Шестипалый.

- Сейчас увидим, - сказал Затворник.

Пока Затворник произносил эти слова, бог вырвался из удерживавших его

рук, кинулся к стене, сорвал красный баллон огнетушителя и метнул его в

сидящих на подоконнике - он сделал это так быстро, что никто не сумел ему

помешать, а Затворник с Шестипалым еле успели взлететь в разные стороны.

Раздался звон и грохот. Огнетушитель, пробив окно, исчез, и в

помещение ворвалась волна свежего воздуха - только после этого выяснилось,

как там воняло. Стало неправдоподобно светло.

- Летим! - заорал Затворник, потеряв вдруг всю свою невозмутимость. -

Живо! Вперед!

И, отлетев подальше от окна, он разогнался, сложил крылья и исчез в

луче желтого горячего света, бившем из дыры в крашеном стекле, откуда дул

ветер и доносились новые, незнакомые звуки.

Шестипалый, разгоняясь, понесся по кругу. Последний раз внизу

мелькнул восьмиугольный контейнер, залитый кровью стол и размахивающие

руками боги - сложив крылья, он со свистом пронесся сквозь дыру.

Сначала он на секунду ослеп - так ярок был свет. Потом его глаза

привыкли, и он увидел впереди и вверху круг желто-белого огня такой

яркости, что смотреть на него даже краем глаза было невозможно. Еще выше

виднелась темная точка - это был Затворник. Он разворачивался, чтобы

Шестипалый мог его догнать, и скоро они уже летели рядом.

Шестипалый оглянулся - далеко внизу осталось огромное и уродливое

серое здание, на котором было всего несколько закрашенных масляной краской

окон. Одно из них было разбито. Все вокруг было таких чистых и ярких

цветов, что Шестипалый, чтобы не сойти с ума, стал смотреть вверх.

Лететь было удивительно легко - сил на это уходило не больше, чем на

ходьбу. Они поднимались выше и выше, и скоро все внизу стало просто

разноцветными квадратиками и пятнами.

Шестипалый повернул голову к Затворнику.

- Куда? - прокричал он.

- На юг, - коротко ответил Затворник.

- А что это? - спросил Шестипалый.

- Не знаю, - ответил Затворник, - но это вон там.

И он махнул крылом в сторону огромного сверкающего круга, только по

цвету напоминавшего то, что они когда-то называли светилами.

Кола-рыба

Итальянская сказка

В Мессине, на самом берегу голубого Мессинского пролива, стояла хижина. Жила в ней вдова рыбака с единственным сыном, которого звали Кола.

Когда маленький Кола появился на свет, его приветствовал шум моря. Когда он впервые засмеялся, он засмеялся солнечным зайчикам, прыгавшим на волнах. Едва мальчик научился ходить, он побежал прямо к морю.

Игрушками его были высохшие морские звезды, выкинутые приливом на берег, да обкатанные водой блестящие камешки.

Что же удивительного, что для мальчика море было роднее редкого дома!

А мать боялась моря. Ведь оно унесло ее отца, брата, а потом и мужа. Поэтому стоило мальчику отплыть хоть немного от берега, мать выбегала из дому и кричала:

- Вернись, Кола! Вернись, Кола!

И Кола послушно поворачивал к берегу.

Но вот однажды, когда она звала его, Кола засмеялся, помахал ей рукой и поплыл дальше.

Тогда мать рассердилась и крикнула ему вслед:

- Если тебе море дороже матери, то и живи в море, как рыба!

Ничего дурного она не желала своему сыну, просто крикнула в сердцах, как многие матери, когда их рассердят дети. Но то ли этот день был днем чудес, то ли услышал ее слова злой волшебник, только Кола и впрямь навсегда остался в море. Между пальцами у него выросла перепонка, горло вздулось и сделалось как у лягушки.

Бедная мать, увидев, что натворили ее необдуманные слова, заболела с горя и через несколько дней умерла.

Хижина, в которой уже никто не жил, обветшала и покосилась. Но раз в год, в тот самый день, когда у матери вырвалось нечаянное проклятие, Кола подплывал к берегу и с грустью смотрел на дом, куда ему уже больше не вернуться.

В эти дни мессинские рыбаки, их жены и дети не подходили близко к этому месту. И вовсе не потому, что они боялись человека-рыбу. Кола был их большим другом. Он распутывая рыбачьи сети, если их запутывал морской черт-скат, показывал, какой стороной идут косяки рыб, предупреждал о вечно меняющихся коварных подводных течениях. Рыбаки не подходили к старой хижине, чтобы не помешать Кола одолеть свое горе в одиночку. Они ведь и сами так поступали - радость старались встретить вместе, горем не делились ни с кем.

Как-то услышал о Кола-Рыбе король. И захотелось ему посмотреть на такое чудо. Король велел всем морякам зорко глядеть, когда они выходят в море, не покажется ли где Кола. Если увидят его, пусть передадут, что сам король желает с ним говорить.

На рассвете одного дня матрос с парусной шхуны заметил в открытом море, как Кола играет в волнах, словно большой дельфин. Матрос приставил ко рту ладони и закричал:

- Эй, Кола-Рыба, плыви в Мессину! С тобой хочет говорить король!

Кола тотчас повернул к берегу. В полдень он подплыл к ступеням дворцовой лестницы, что уходила прямо в воду.

Начальник береговой стражи доложил об этом привратнику, привратник младшему лакею, младший лакей - старшему камердинеру, а уж старший камердинер осмелился доложить королю.

Король в мантии и короне спустился до половины лестницы и заговорил:

- Слушай меня, Кола-Рыба! Мое королевство богато и обширно. Все, что находится на суше, я знаю наперечет. А что скрыто в моих подводных владениях, не ведомо никому, даже мне. Я хочу, чтобы ты узнал это и рассказал своему королю.

- Хорошо, - ответил Кола и ушел в морскую глубь.

Когда Кола вернулся, он рассказал много удивительного. Рассказал, что видел на морском дне долины, горы и пещеры. Рассказал о рощах из разноцветных кораллов, о холодных течениях и горячих ключах, что бьют из расселин морских гор. Рассказал о диковинных рыбах, которых никто никогда не видел, потому что они живут далеко внизу, в вечных зеленых сумерках. Только в одном месте Кола не мог достичь дна - у большого Мессинского маяка.

- Ах, какое огорчение! - воскликнул король. - Мне как раз больше всего хотелось знать, на чем стоит Мессина. Прошу тебя, спустись поглубже.

Кола кивнул головой и снова нырнул - только легонько плеснула волна.

Целый день и целую ночь он пропадал в пучине. Вернулся измученный, усталый и сказал королю:

- Слушай, король, я опять не достиг дна. Но я увидел, что Мессина стоит на утесе, утес покоится на трех колоннах. Что будет с тобой, Мессина! Одна из колонн еще цела, другая дала трещину, а третья вот-вот рухнет.

- А на чем стоят колонны? - спросил король. - Мы непременно должны это узнать. Кола-Рыба.

- Я не могу нырнуть глубже, - ответил Кола. - Вода внизу тяжела, как камни. От нее болят глаза, грудь и уши.

- Прыгни с верхушки сторожевой башни маяка, - посоветовал король. Ты и не заметишь, как опустишься на дно.

Башня стояла как раз в устье пролива. В те давние времена на ней, сменяя друг друга, несли свою службу дозорные. Когда надвигался ураган, дозорный трубил в рог и разворачивал по ветру флаг. Увидев это, корабли уходили в открытое море, подальше от земли, чтобы их не разбило о прибрежные скалы.

Кола-Рыба поднялся на сторожевую башню и с ее верхушки ринулся в волны.

На этот раз Кола пропадал три дня и три ночи. Только на рассвете четвертого дня голова его показалась над водой. Он с трудом подплыл к дворцовой лестнице и сел на первую ступеньку.

- Горе тебе, Мессина, настает черный день, и ты обратишься в прах! заговорил он, едва отдышавшись.

- Расскажи же скорей, что ты увидел! - нетерпеливо воскликнул король. - Что делается на дне?

Кола покачал головой.

- Не знаю. Я и теперь не добрался до дна. Откуда-то снизу поднимаются дым и пламя. Дым замутил воду, от огня она стала горячей. Никто живой, ни рыба, ни морские звезды, не могут спуститься ниже, чем спустился я.

- Раньше я тебя просил, а теперь приказываю: что бы ни было там, внизу, ты должен узнать, на чем стоит Мессина.

Кола-Рыба усмехнулся.

- Слушай, король! Ветер и волны не поймаешь даже самой частой сетью. А я сродни ветру и волнам! Мне приказывать нельзя. Прощайте, ваше величество.

Он соскользнул со ступенек в воду и собирался уплыть прочь.

Тут король со злости затопал ногами, сорвал с головы корону и бросил ее в воду.

- Что ты сделал, король! - воскликнул Кола. - Ведь корона стоит несметных сокровищ!

- Да, - согласился король, - второй такой короны нет на свете. Если ты не достанешь ее со дна, мне придется сделать то, что делают все короли, когда им нужны деньги. Я обложу податью всех рыбаков Сицилии, и рано или поздно мои сборщики выколотят из них новую корону.

Кола-Рыба опять присел на ступеньку лестницы.

- Будь по-твоему, король! Ради детей рыбаков я постараюсь достать до дна. Но сердце говорит мне, что я никогда не увижу больше родного сицилийского неба над головой. Дайте мне горсть чечевицы, я возьму ее с собой. Если я погибну в глубинах, вы узнаете об этом.

На серебряном блюдечке принесли чечевицу. Кола зажал ее плоские зерна в руке и бросился в море.

Король поставил часовых у того места, где погрузился в воду Кола-Рыба. Семь дней часовые не спускали глаз с морской глади, а на восьмой день вдруг увидели, что по воде плывет чечевица. Тут все поняли, что Кола больше уже не вернется.

А вслед за покачивающимися на волнах зернами вынырнула удивительная рыба, какой никто никогда не видывал. Верно, одна из тех придонных рыб, о которых рассказывал Кола.

В зубастой пасти она держала драгоценную королевскую корону. Рыба высунулась из воды, положила корону на нижнюю ступеньку лестницы и, плеснув хвостом, исчезла в море.

Никто не знает, как погиб человек-рыба, который пошел на смерть, чтобы избавить бедняков от беды. Но рассказы о нем передавались от деда к отцу, от отца к сыну.

И вот вправду настал черный день Мессины. Все кругом загудело и затряслось. Горы раскалывались на куски и с грохотом рушились вниз. Земля расступалась, и там, где было ровное место, зияли пропасти.

Вмиг цветущий город превратился в груду развалин. Сбылось пророчество Кола.

Однако люди не ушли из Мессины. Ведь каждому дороже всего край, где он появился на свет и прожил всю жизнь. Оставшиеся в живых выстроили новый город, еще прекраснее прежнего. Он и сейчас стоит на самом берегу голубого Мессинского пролива.

Прикрепленное изображение (вес файла 98.2 Кб)

Евражка

Эскимосская сказка.

Выбежала из своей норки евражка и побежала пить к речке, а мимо шел ворон. Сел ворон на землю и завалил камнем выход из норы.

Прибежала евражка, видит — вход закрыт. Поднялась на задние лапки, увидела ворона:

— Ну, евражка, я тебя съем! — говорит ворон.

- Подожди, я хочу видеть танец ворона.

Танцевать-то ворон не умел, но и сознаться не хотел.

— Хорошо, — сказал ворон, — я как раз мастер танцевать танец ворона!— и начал танцевать.

Но евражка закричала:

— Не так, не так!

— А как? — говорит ворон.

- Закрой глаза и ногами бей в разные стороны!

Закрыл ворон глаза и бьет ногами в разные стороны: вправо, влево - и откинул камень от норы в сторону. Пискнула евражка и нырнула в нору. Бросился ворон за евражкой — только хвост ему и достался. Повертел, повертел ворон хвост евражки.

— Ну, и то добыча! — говорит он, и понес хвост домой, подал его вороне. — Посмотри, жена, какую я добычу принес!

— Фу, какой жалкий хвостик! — говорит ворона.

— Ничего, не жалкий! Хвост как хвост... Ты свари его, он очень вкусный.

Разожгла ворона огонь, поставила воду греть, а ворон под теплый полог лег.

Захворала евражка без хвоста. Что делать? Вот призывает она дочку и говорит:

— Иди на берег речки и найди мне камень величиной с глаз.

Приносит дочь круглый камень. Нарисовала евражка на камне глаз — все жилки вывела и зрачок сделала.

— Иди, дочка, — говорит она, — к ворону и скажи ему, чтобы он обменял глаз на хвост.

Приходит дочка евражки к ворону и говорит:

— Моя мать просит хвост. Возьми глаз, отдай хвост!

— А, давно бы так! Давай, давай скорее. Жена, выброси им этот дрянной хвост!

Отдала евражка камень, взяла хвост и убежала. Любуется ворон глазом, щелкает языком от удовольствия.

— Что на свете вкуснее глаза?

Вертел он, вертел глаз, прицелился, клюнул с размаха — сломал себе зуб, закричал страшным голосом, кинулся за евражкой, но она уже давно была дома.

Больше евражка ворону на глаза не попадалась.

Прикрепленное изображение (вес файла 331.7 Кб)

Это такая симпатичная Евражка!

Спасибо, Chanda, и за сказку и за фото!!! (короткие сказки, конечно, сразу читаются )

Спасибо за Эскимосскую сказку

Matata, Vilvarin Спасибо за внимание!

Будет ещё много сказок.

Г. Х. Андерсен

Иб и Христиночка

Неподалеку от реки Гуден по Силькеборгскому лесу проходит горный кряж, вроде большого вала. У подножия его, с западной стороны, стоял, да и теперь стоит крестьянский домик. Почва тут скудная; песок так и просвечивает сквозь редкую рожь и ячмень. Тому минуло уже много лет. Хозяева домика засевали маленькое поле, держали трех овец, свинью да двух волов — словом, кормились кое-как; что есть — хорошо, а нет — и не спрашивай! Могли бы они держать и пару лошадей, да говорили, как и другие тамошние крестьяне:

— Лошадь сама себя съедает, — коли дает что, так и берет столько же!

Йеппе Йенс летом работал в поле, а зимою прилежно резал деревянные башмаки. Держал он и помощника, парня; тот умел выделывать такие башмаки, что они и крепки были, и легки, и фасонисты. Кроме башмаков, они резали и ложки, и зашибали-таки денежки, так что Йеппе Йенса с хозяйкой нельзя было назвать бедняками.

Единственный их сынишка, семилетний Иб, глядя на отца, тоже резал какие-то щепочки, конечно, резал себе при этом пальцы, но наконец вырезал-таки из двух обрубков что-то вроде маленьких деревянных башмачков — "в подарок Христиночке", — сказал он. Христиночка, дочка барочника, была такая хорошенькая, нежная, словно барышня; будь у нее и платья под стать ей самой, никто бы не поверил, что она родилась в бедной хижине, крытой вереском, в степи Сейс. Отец ее был вдов и занимался сплавкой дров из лесу на Силькеборгские угриные тони, а иной раз и дальше, в Рандерс. Ему не на кого было оставлять шестилетнюю Христиночку дома, и она почти всегда разъезжала с отцом взад и вперед по реке. Если же тому приходилось плыть в Рандерс, девочка оставалась у Йеппе Йенса.

Иб и Христиночка были большими друзьями и в играх и за столом. Они копались и рылись в песке, ходили повсюду, а раз решились даже одни влезть на кряж и — марш в лес; там они нашли гнездо кулика и в нем яички. Вот было событие!

Иб сроду еще не бывал в степи, не случалось ему и проплывать из реки Гуден в озера; вот барочник и пригласил раз мальчика прокатиться с ними и еще накануне взял его к себе домой.

Ранним утром барка отплыла; на самом верху сложенных в поленницы дров восседали ребятишки, уплетая хлеб и малину; барочник и помощник его отталкивались шестами, течение помогало им, и барка летела стрелою по реке и озерам. Часто казалось, что выход из озера закрыт глухою стеной деревьев и тростника, но подплывали ближе, и проход находился, хотя старые деревья и нависали над водою сплошною сенью, а дубы старались преградить дорогу, простирая вперед обнаженные от коры ветви, — великаны деревья словно нарочно засучили рукава, чтобы показать свои голые жилистые руки! Старые ольхи, отмытые течением от берега, крепко цеплялись корнями за дно и казались маленькими лесными островками. По воде плавали кувшинки... Славное было путешествие! Наконец добрались и до тоней, где из шлюзов шумно бежала вода. Было на что посмотреть тут и Христиночке и Ибу!

В те времена здесь еще не было ни фабрики, ни города, а стоял только старый дом, в котором жили рыбаки, и народу на тонях держали немного. Местность оживляли только шум воды да крики диких уток. Доставив дрова на место, отец Христины купил большую связку угрей и битого поросенка; припасы уложили в корзинку и поставили на корме барки. Назад пришлось плыть против течения, но ветер был попутный, они поставили паруса, и барка задвигалась, словно ее везла пара добрых коней.

Доплыв до того места в лесу, откуда помощнику барочника было рукой подать до дому, мужчины сошли на берег, а детям велели сидеть смирно. Да, так они и усидели! Надо же было заглянуть в корзину, где лежали угри и поросенок, вытащить поросенка и подержать его в руках. Держать, конечно, хотелось и тому и другому, и вот поросенок очутился в воде и поплыл по течению. Ужас что такое!

Иб спрыгнул на берег и пустился удирать, но едва пробежал несколько шагов, как к нему присоединилась и Христина.

— И я с тобою! — закричала она, и дети живо очутились в кустах, откуда уже не видно было ни барки, ни реки. Пробежав еще немножко, Христиночка упала и заплакала. Иб поднял ее.

— Ну, пойдем вместе! — сказал он ей. — Дом-то ведь вон там!

То-то, что не там. Шли, шли они по сухим листьям и ветвям, которые так и хрустели под их ножонками, и вдруг раздался громкий крик, как будто звали кого-то. Дети остановились и прислушались. Тут закричал орел: какой неприятный крик! Детишки струхнули было, да увидали как раз перед собою невероятное множество чудеснейшей голубики. Как тут устоять? И оба взапуски принялись рвать да есть горстями, вымазали себе все руки, губы и щеки! Опять послышался оклик.

— А достанется нам за поросенка! — сказала Христина.

— Пойдем лучше домой, к нам! — сказал Иб. — Это ведь здесь же, в лесу!

И они пошли, вышли на проезжую дорогу, но она не вела домой. Стемнело, жутко стало детям. В лесу стояла странная тишина; лишь изредка раздавался резкий, неприятный крик филина или другой какой-то незнакомой детям птицы... Наконец дети застряли в кустах и расплакались. Наплакавшись, они растянулись на сухих листьях и уснули.

Солнышко было уже высоко, когда они проснулись.

Дрожь пробрала их от утренней свежести, но на холме между деревьями просвечивало солнышко; надо было взобраться туда, решил Иб: там они согреются, и оттуда же можно будет увидать дом его родителей. Увы! Дети находились совсем в другом конце леса, и до дому было далеко! Кое-как вскарабкались они на холм и очутились над обрывом; внизу сверкало прозрачное, светлое озеро. Рыбки так и толкались на поверхности, блестя на солнце чешуей. Такого зрелища дети и не ожидали. Вдобавок, края обрыва все поросли орешником, усыпанным орехами; в некоторых гнездышках сидело даже по семи! Дети рвали, щелкали орехи и ели нежные ядрышки, которые уже начали поспевать. Вдруг — вот страх-то! — из кустов вышла высокая старуха с коричневым лицом и черными как смоль волосами; белки ее глаз сверкали, как у негра; за спиной у нее был узел, в руках суковатая палка. Это была цыганка. Дети не сразу разобрали, что она им говорила, а она вытащила из кармана три ореха и сказала, что это волшебные орехи — в каждом спрятаны чудеснейшие вещи!

Иб поглядел на нее; она смотрела так ласково; он собрался с духом и попросил у нее орехи. Она отдала и нарвала себе полный карман свежих.

Иб и Христиночка таращились на волшебные орехи.

— Что ж, в нем карета и лошади? — спросил Иб, указывая на один.

— Да еще золотая, и лошади тоже золотые! — ответила старуха.

— Дай его мне! — сказала Христиночка.

Иб отдал, и старуха завязала орех в шейный платочек девочки.

— А в этом есть такой хорошенький платочек, как у Христины? — спросил Иб.

— Целых десять! — ответила старуха. — Да еще чудесные платья, чулочки и шляпа!

— Так дай мне и этот! — сказала Христина.

Иб отдал ей и другой, и у него остался лишь один, маленький, черненький.

— Этот оставь себе! — сказала Христина. — Он тоже хороший.

— А что в нем? — спросил Иб.

— То, что для тебя будет лучше всего! — сказала цыганка.

И Иб крепко зажал орех в руке. Цыганка пообещала детям вывести их на дорогу, и они пошли, но совсем не туда, куда надо. Из этого, однако, вовсе не следовало, что цыганка хотела украсть детей.

Наконец уж дети наткнулись как-то на лесничего Крэна. Он знал Иба и привел детей домой, где все были в страшном переполохе. Детей простили, хоть они заслуживали хороших розог, во-первых, за то, что упустили в воду поросенка, а во-вторых, за то, что убежали.

Христина вернулась домой в степь, а Иб остался в лесном домике. Первым его делом в тот же вечер было вытащить из кармана свой орешек. Он прищемил его дверью, и орех раскололся, но в нем не оказалось даже зернышка — одна черная пыль, землица, вроде нюхательного табака. Орех-то был с червоточинкой, как говорится.

— Так я и думал! — сказал себе Иб. — Как могло бы "то, что для меня лучше всего", уместиться в таком крошечном орешке? И Христина не получит из своих ни платьев, ни золотой кареты!

Пришла зима, пришел и Новый год.

Прошло несколько лет. Иб начал готовиться к конфирмации и ходить к священнику, а тот жил далеко. Раз зашел к ним барочник и рассказал родителям Иба, что Христиночка поступает в услужение, — пора ей зарабатывать свой хлеб. И счастье ей везет: она поступает к хорошим, богатым людям — подумайте, к самим хозяевам постоялого двора в Гернинге! Сначала она просто будет помогать хозяйке, а потом, как привыкнет к делу и конфирмуется, они оставят ее у себя совсем.

И вот Иб распрощался с Христиной, а их давно уже прозвали женихом и невестой. Христиночка показала Ибу на прощанье те два орешка, что он когда-то дал ей в лесу, и сказала, что бережет в своем сундучке и деревянные башмачки, которые он вырезал для нее еще мальчиком. С тем они и расстались.

Иба конфирмовали, но он остался жить дома с матерью, прилежно резал зимою деревянные башмаки, а летом работал в поле; у матери не было другого помощника — отец Иба умер.

Лишь изредка, через почтальона да через рыбаков, получал он известия о Христине. Ей жилось у хозяев отлично, и после конфирмации она прислала отцу письмо с поклонами Ибу и его матери. В письме говорилось также о чудесном платье и полдюжине сорочек, что подарили ей хозяева. Вести были, значит, хорошие.

Следующею весною в один прекрасный день в дверь домика Иба постучали, и явился барочник с Христиной. Она приехала навестить отца, — выдался случай доехать с кем-то до Тэма и обратно. Она была прехорошенькая, совсем барышня на вид и одета очень хорошо; платье сидело на ней ловко и очень шло к ней, словом — она была в полном параде, а Иб встретил ее в старом, будничном платье и от смущения не знал, что сказать. Он только взял ее за руку, крепко пожал, видимо очень обрадовался, но язык у него как-то не ворочался. Зато Христиночка щебетала без умолку; мастерица была поговорить! И, здороваясь, она поцеловала Иба прямо в губы!

— Разве ты не узнаешь меня? — спрашивала она его.

А он, даже когда они остались вдвоем, сказал только:

— Право, ты словно важная дама, Христина, а я такой растрепа! А как часто я вспоминал тебя... и доброе старое время!

И они пошли рука об руку на кряж, любовались оттуда рекою и степью, поросшею вереском, но Иб все не говорил ни слова, и только когда пришло время расставаться, ему стало ясно, что Христина должна стать его женой; их ведь еще в детстве звали женихом и невестою, и ему даже показалось, что они уже обручены, хотя ни один из них никогда и не обмолвился ни о чем таком ни словом. Всего несколько часов еще оставалось им провести вместе: Христине надо было торопиться в Тэм, откуда она на следующее утро должна была выехать обратно домой. Отец с Ибом проводили ее до Тэма: ночь была такая светлая, лунная. Когда они дошли до места, Иб стал прощаться с Христиной и долго-долго не мог выпустить ее руки. Глаза его так и блестели, и он наконец заговорил. Немного он сказал, но каждое его слово шло прямо от сердца:

— Если ты еще не очень привыкла к богатой жизни, если думаешь, что могла бы поселиться у нас с матерью и выйти за меня замуж, то... мы могли бы когда-нибудь пожениться!.. Но, конечно, надо обождать немного!

— Конечно, подождем! — сказала Христина и крепко пожала ему руку, а он поцеловал ее в губы. — Я верю тебе, Иб! — продолжала она. — И думаю, что люблю тебя сама, но все же надо подумать!

С тем они и расстались. Иб сказал ее отцу, что они с Христиной почти сговорились, а тот ответил, что давно ожидал этого. Они вернулись вместе к Ибу, и барочник переночевал у него, но о помолвке больше не было сказано ни слова.

Прошел год. Иб и Христина обменялись двумя письмами. "Верный — верная — до гроба", подписывались они оба. Но раз к Ибу зашел барочник передать ему от Христины поклон и... да, тут слова как будто застряли у него в горле... В конце концов дело, однако, выяснилось. Христине жилось очень хорошо, она была такою красавицей, все ее любили и уважали, а старший сын хозяев, приезжавший навестить родителей — он занимал в Копенгагене большое место в какой-то конторе, — полюбил ее. Ей он тоже понравился, родители, казалось, были не прочь, но Христину, видно, очень беспокоило то, что Иб так много думает о ней... "И вот она хочет отказаться от своего счастья", — закончил барочник.

Иб не проронил сначала ни словечка, только весь побелел как полотно, затем тряхнул головою и сказал:

— Христина не должна отказываться от своего счастья!

— Так напиши ей несколько слов! — сказал отец Христины.

Иб и написал, но не сразу; мысли все что-то не выливались у него на бумагу, как ему хотелось, и он перечеркивал и рвал письмо за письмом в клочки. Но к утру письмо все-таки было написано. Вот оно:

"Я читал твое письмо к отцу и вижу, что тебе хорошо и будет еще лучше. Посоветуйся с своим сердцем, Христина, подумай хорошенько о том, что ожидает тебя, если выйдешь за меня; достатков больших у меня ведь нет. Не думай поэтому обо мне и каково мне, а думай только о своем счастье! Я тебя не связывал никаким словом, а если ты и дала его мне мысленно, то я возвращаю тебе его. Да пошлет тебе бог всякого счастья, Христиночка! Господь же утешит и меня!

Вечно преданный друг твой

Иб".

Письмо было отправлено, и Христина получила его. Около Мартынова дня в ближней церкви огласили помолвку Христины; в одной из церквей в Копенгагене, где жил жених, тоже. И скоро Христина с хозяйкой отправились в столицу, — жених не мог надолго бросать свое дело. Христина должна была, по уговору, встретиться со своим отцом в местечке Фундер — оно лежало как раз на пути, да и старику было до него недалеко. Тут отец с дочерью свиделись и расстались. Барочник зашел после того к Ибу сообщить ему о свидании с дочерью; Иб выслушал его, но не проронил в ответ ни словечка. Он стал таким задумчивым, по словам его матери. Да, он много о чем думал, между прочим и о тех трех орехах, что дала ему в детстве цыганка. Два из них он отдал Христине; то были волшебные орехи: в одном была золотая карета и лошади, в другом — чудеснейшие платья. Вот и сбылось все. Вся эта роскошь и ждет ее теперь в Копенгагене! Да, для нее все вышло, как по писаному, а Иб нашел в своем орешке только черную пыль, землю. "То, что для тебя будет лучше всего", — сказала ему цыганка; да, так оно и есть: теперь он понимал смысл ее слов — в черной земле, в могиле, ему и будет лучше всего!

Прошло еще несколько лет; как долго тянулись они для Иба! Старики хозяева постоялого двора умерли один за другим, и все богатство, много тысяч риксдалеров, досталось сыну. Теперь Христина могла обзавестись даже золотою каретой, а не только чудесными платьями.

Потом целых два года о Христине не было ни слуху ни духу; наконец отец получил от нее письмо, но не радостные оно принесло вести. Бедняжка Христина! Ни она, ни муж ее не умели беречь денег, и богатство их как пришло, так и ушло; оно не пошло им впрок — они сами того не хотели.

Вереск в поле цвел и отцветал, много раз заносило снегом и степь, и горный кряж, и уютный домик Иба. Раз весною Иб шел по полю за плугом; вдруг плуг врезался во что-то твердое — кремень, как ему показалось, и из земли высунулась как будто большая черная стружка. Но когда Иб взял ее в руки, он увидал, что это не дерево, а металл, блестевший в том месте, где его резануло плугом. Это было старинное, тяжелое и большое золотое кольцо героической эпохи. На том месте, где теперь расстилалось вспаханное поле, возвышался когда-то древний могильный курган. И вот пахарь нашел сокровище. Иб показал кольцо священнику, тот объяснил ему, какое оно дорогое, и Иб пошел к местному судье; судья дал знать о драгоценной находке в Копенгаген и посоветовал Ибу лично представить ее куда следует.

— Лучше этого земля не могла дать тебе ничего! — прибавил судья.

"Вот оно! — подумал Иб. — Так все-таки земля дала мне то, что для меня лучше всего! Значит, цыганка была права!"

Иб отправился из Орхуса морем в Копенгаген. Для него это было чуть не кругосветным плаваньем, — до сих пор он ведь плавал лишь по своей речке Гуден. И вот он добрался до Копенгагена. Ему выплатили полную стоимость находки, большую сумму: целых шестьсот риксдалоров. Несколько дней бродил степняк Иб по чужому, огромному городу и однажды вечером, как раз накануне отъезда обратно в Орхус, заблудился, перешел какой-то мост и вместо того, чтобы идти к Западным воротам, попал в Христианову гавань. Он, впрочем, и теперь шел на запад, да только не туда, куда надо. На улице не было ни души. Вдруг из одного убогого домика вышла маленькая девочка. Иб попросил ее указать ему дорогу; она испуганно остановилась, поглядела на него, и он увидел, что она горько плачет. Иб сейчас же спросил — о чем; девочка что-то ответила, но он не разобрал. В это время они очутились у фонаря, и свет упал девочке прямо в лицо — Иб глазам своим не поверил: перед ним стояла живая Христиночка, какою он помнил ее в дни ее детства!

Иб вошел вслед за малюткой в бедный дом, поднялся по узкой, скользкой лестнице на чердак, в маленькую каморку под самой крышей. На него пахнуло тяжелым, удушливым воздухом; в каморке было совсем темно и тихо; только в углу слышались чьи-то тяжелые вздохи. Иб чиркнул спичкою. На жалкой постели лежала мать ребенка.

— Не могу ли я помочь вам? — спросил Иб. — Малютка зазвала меня, но я приезжий и никого здесь не знаю. Скажите же, нет ли тут каких-нибудь соседей, которых бы можно было позвать к вам на помощь?

И он приподнял голову больной.

Это была Христина из степи Сейс. Много лет при Ибо не упоминалось даже ее имени — это бы потревожило его, тем более что слухи о ней доходили самые неутешительные. Молва правду говорила, что большое наследство совсем вскружило голову мужу Христины; он отказался от места, поехал за границу, прожил там полгода, вернулся обратно и стал прожигать денежки. Все больше и больше наклонялась телега и наконец опрокинулась вверх дном! Веселые друзья-собутыльники заговорили, что этого и нужно было ожидать, — разве можно вести такую сумасшедшую жизнь? И вот однажды утром его вытащили из дворцового канала мертвым!

Дни Христины тоже были сочтены; младший ребенок ее, рожденный в нищете, уже умер, и сама она собиралась последовать за ним... Умирающая, всеми забытая, лежала она в такой жалкой каморке, какою могла еще, пожалуй, довольствоваться в дни юности, в степи Сейс, но не теперь, после того как успела привыкнуть к роскоши и богатству. И вот случилось, что старшая се дочка, тоже Христиночка, терпевшая холод и голод вместе с матерью, встретила Иба!

— Я боюсь, что умру, оставлю мою бедную крошку круглой сиротой! — простонала больная. — Куда она денется?!

Больше она говорить не могла.

Иб опять зажег спичку, нашел огарок свечки, зажег его и осветил жалкую каморку.

Потом он взглянул на ребенка и вспомнил Христиночку — подругу детских лет... Да, ради той Христиночки он должен взять на себя заботы об этой, чужой для него девочке! Умирающая взглянула на него, глаза ее широко раскрылись... Узнала ли она его? Неизвестно; он не услышал от нее больше ни единого слова.

Мы опять в лесу, у реки Гуден, близ степи Сейс. Осень; небо серо, вереск оголился, западные ветры так и рвут с деревьев пожелтевшие листья, швыряют их в реку, разметывают по степи, где по-прежнему стоит домик, крытый вереском, но живут в нем уже чужие люди. А у подножия горного кряжа, в защищенном от ветра месте, за высокими деревьями, стоит старый домик, выбеленный и выкрашенный заново. Весело пылает огонек в печке, а сама комнатка озаряется солнечным сиянием: оно льется из двух детских глазок, из розового смеющегося ротика раздается щебетание жаворонка; весело, оживленно в комнате: тут живет Христиночка. Она сидит у Иба на коленях; Иб для нее и отец и мать, настоящих же своих родителей она забыла, как давний сон. Иб теперь человек зажиточный и живет с Христиночкой припеваючи. А мать девочки покоится на кладбище для бедных в Копенгагене.

У Иба водятся в сундуке деньжонки; он достал их себе из земли, — говорят про него. У Иба есть теперь и Христиночка!

Прикрепленное изображение (вес файла 806.8 Кб)

Коррида... в воде

…Дон Мигель скучал. Нет, в целом он был очень доволен экспедицией. Самые невероятные жуки оказались в его коллекции. Он уже заранее предчувствовал, какой фурор произведет его коллекция, когда, возвратившись из поездки в Индию и Сиам, он покажет ее ученым Мадрида. Да что Мадрид! Такое удивительное скопление ранее неизвестных насекомых можно было без смущения выставить даже в Париже.

Но стоило дону Мигелю отвлечься от занятий энтомологией, стоило ему наколоть на пробку последнего расправленного жучка из пойманных за, как он начинал скучать. Он не мог бродить по игрушечным улицам Бангкока, его не влекли таинственные звуки местной музыки и экзотический восточный базар.

В памяти возникали картины родной Испании, шумная Барселона, узкие улочки средневекового Толедо, кафе Мадрида. И климат - жаркая сухая солнечная погода. Сухая, черт побери, а не эта парилка, где нормальный человек обливается потом и стонет от душных влажных испарений.

– И потом я люблю азарт, игру, веселье, – говорил он компаньону по экспедиции, педантичному уравновешенному ихтиологу немцу Вернкопфу. – Нельзя же так с головой уходить в своих рыб, как это делаешь ты. Человеку нужны развлечения, шумные, волнующие зрелища. Эх, если бы можно было попасть сейчас на корриду...

– Я никогда не был на корриде, – признавался, улыбаясь, Вернкопф. – И тем не менее, как видишь, живу, не умираю.

– Ты просто не понимаешь, что говоришь, – возмущался дон Мигель. – Порядочный гранд, даже если он увлёкся энтомологией, не может жить без корриды! Чёртовы сиамцы, хотя бы они понимали толк в простых петушиных боях – и то хоть была бы забава.

И дон Мигель, отказываясь идти в город, мрачно ложился с трубкой на кушетку.

Однажды Вернкопф, обычно уравновешенный и спокойный, пулей влетел в их общую комнату.

– Мигель, – закричал он, – хочешь увидеть корриду? Хочешь мы пойдём сейчас на самое азартное, самое невероятное зрелище, какое я когда-либо видел?

– Коррида в Сиаме? – приподнял бровь дон Мигель. – Да у тебя жар, мой друг.

– К черту жар, – гремел ихтиолог. – Одевайся, скептик, я покажу тебе такое...

По улице они почти бежали.

– Да подожди ты, – запыхавшись говорил дон Мигель, – какая может быть в Сиаме коррида? И тореро есть, и быки?

– Нет тореро, – отвечал на бегу Вернкопф. – И быков тоже нет. Зато азарта больше, чем на твоей корриде.

Дон Мигель ничего не мог понять. Они подбежали к большому низкому зданию и, протиснувшись сквозь толпящихся у входа людей, вошли внутрь.

– Иди сюда, – потянул Вернкопф товарища в сторону.

– Что это, выставка рыб? – разочарованно протянул дон Мигель.

Вдоль стены узкого длинного зала стояла целая вереница одинаковых банок, в каждой из которых плавала одна рыбка. Все рыбки были одной породы,отличались только окраской и размером.

– Обрати внимание, какие красавцы, – восхищенно говорил Вернкопф. – Смотри, между банками проложена бумага, так что рыбки не видят друг друга.

– Да объясни же, зачем все это, – взмолился дон Мигель. – Если это выставка, то почему все они одинаковые, если это...

– Потерпи минут десять, – прервал его Вернкопф. – Идем-ка лучше в зал.

В круглом зале места были расположены, как в цирке, амфитеатром. Посреди зала стоял большой стол, на нем – широкая банка из светлого стекла.

Публика постепенно занимала места. Дон Мигель обратил внимание, что все присутствующие местные жители были хорошо одеты: по-видимому, беднота не имела в этот зал доступа.

"Посмотрим, что все это значит", – подумал дон Мигель, оглядывая оживленно гудящую толпу.

Внезапно ударил гонг. Служители задвинули боковые пологи, и зрители оказались в полумраке. Только стол с банкой был ярко освещен падающим сверху, через отверстие в крыше, светом. Вновь раздались звуки гонга, в полосу света вышел человек и что-то сказал. Публика зашумела, послышались выкрики, по рядам забегали служители.

– Не хочешь участвовать в игре в тотализатор? – прошептал Вернкопф.

– Отстань со своими шутками, – проворчал дон Мигель, все еще не понимавший, что ему предстоит увидеть.

Два служителя внесли между тем две банки, закутанные в темные мешки. Они поставили их рядом с большой и по команде сдернули с них покрывала. В каждой из банок было по рыбке – такой же какие только что дон Мигель в фойе.

Один из служителей вставил в большую банку черный щит, так что получилось два отдельных помещения. Мелькнули два сачка, и обе рыбки оказались в большой банке, каждая в своей половине.

– Ай! Ей! – крикнул распорядитель, и щит из банки был удален. Обе рыбки увидели друг друга одновременно. Они начали медленно, как бы присматриваясь, сближаться. Вот они подошли совсем близко, вот они остановились так, что голова одной оказалась у хвоста другой. Рыбки встряхнулись всем телом и медленно распушили до предела свои плавники. Небесно-голубые, переливающиеся зеленым и темно-синим, с ярко-красными глазами, жабрами и брюшными плавниками, они в этот момент были прекрасны. По залу, замершему до этого, прошел одобрительный гул.

А рыбки снова разошлись, заняли ту же позицию, расправили до предела пышные плавники, слегка покачивая ими.

И вдруг... зал разразился криком, люди повскакали с мест, размахивая руками. В первый момент дон Мигель не понял, что случилось. На минуту ему показалось, что он бредит, что он у себя дома, в Испании, присутствует на корриде. Люди с азартом кричат что-то тореро, а тот, выполняя их волю, пронзает острым стилетом быка... Дон Мигель ущипнул себя за ногу. Да нет же, он в Бангкоке, а не в Толедо. Но зал от этого не успокоился; крики и споры, свист и размахивание веерами - страсти. И только тут дон Мигель вспомнил про рыб. Он взглянул на банку и не поверил своим глазам. Куда девались пышные с плавными движениями красавцы? В банке метались два зелено-голубых оборвыша и, яростно потрясая разорванными в клочья плавниками, наносили друг другу быстрые и, видимо, весьма чувствительные удары.

Теперь уже дон Мигель не отрывал взгляда от банки. Он даже приметил одну из рыб – у нее был совершенно оторван спинной плавник – и стал "болеть" за нее. Скоро он уже кричал и неистовствовал, как и остальные зрители. А когда одна рыба обратила в бегство другую и стала ее убивать, служители сменили банку, и в бой вступила новая пара.

Дон Мигель забыл о скуке. Он играл в тотализатор, и в первый вечер проиграл все, что у него было. Зато потом он научился определять силу и ловкость борцов еще на предварительной выставке участников состязаний. Там он намечал, на каких рыб ставить в игре записывал их имена и целые вечера пропадал на «рыбной корриде». Вернкопф торжествовал – его товарищ больше не страдал сплином.

Когда дон Мигель вернулся в Испанию, он очень выгодно реализовал свои коллекции. А потом написал книгу о путешествии в Индию и Сиам. В ней целая глава была посвящена рыбьим боям. Но она не вызвала шума. Читатели уже привыкли, что в тогдашних книгах о далеких путешествиях правда была обильно сдобрена небылицами.

(из книги М. Д. Махлина "Занимательный аквариум")

Прикрепленное изображение (вес файла 80.5 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 201.7 Кб)

Chanda

Мдя... "Холодец" очень впечатлил... жаль нет времени остальное прочесть (может попозже)...

Казис Сая

Сказка о камне

(из книги "Эй, прячьтесь!")

Однажды человек сеял на холме гречиху, ячмень и коноплю. Сеял и думал: «Уродится гречиха – каши поем, уродится ячмень – похлебки вдоволь. А вырастет одна конопля – совью плеть и пойду побираться, будет чем собак по хвостам стегать…»

Сеет-сеет и видит – его посевы вороны клюют. Схватил с дороги камешек – кыш! – запустил в них, вороны улетели. А камешек упал на мягкую теплую пашню и стал расти. Год был засушливый, и не уродились у человека ни гречиха, ни ячмень. А конопли даже на плеть не хватило. Приуныл бедняга, глядит – а в поле камень с хорошую копну. Осень была, иней – камень дрожит, зуб на зуб не попадает… Видит камень, что человек идет в тулупе нараспашку, и говорит ему: «Накинь-ка на меня, человече, тулуп, я тебе сторицей отплачу!»

«Как же ты отплатишь, коли сам гол, что камень, да еще на моей земле разлегся?»

«Укрой меня тулупом, чтобы я зимой не замерз, а весной, как снега сойдут, поднимешь меня и найдешь подо мной червя. На этого червя поймаешь в озере рыбу, а в брюхе у рыбы найдешь брильянт – с горошину величиной. Продашь его и купишь все, что твоей душе угодно. Пироги есть будешь, пиво пить, мед с бороды слизывать».

Поверил человек, накинул на камень тулуп, а сам пришел домой, лег на печь и заснул. Спал, спал, пока поля не побелели от снега. Открыл один глаз, посмотрел, перевернулся и опять храпит, аж стекла дрожат. Так и проспал человек всю зиму, словно медведь. А как снег сошел – проснулся, пошел камень поднимать. Камень-то теплый, вспотел под тулупом и еще больше вырос. Толкает человек камень, толкает – никак не сдвинет.

«Давай, давай! – кричит ему камень. – А ну навались!»

Поднатужился человек, ногами уперся, чуть приподнял камень, но тот – бац, – и еще ногу ему придавил. «Тут нужен лом, – подумал человек, – иначе не поднимешь».

Пока домой за ломом сходил, пока свою ногу вызволил, червяк взял да и ушел глубоко в землю.

«Эй! Теперь что делать? – спрашивает человек и тормошит камень. – Червяк-то в землю зарылся!»

«Копай, – говорит камень, – копай, пока не докопаешься».

Человек копал-копал, рыл-рыл и выкопал колодец. В колодец вода набежала, а червяка нет как нет. Рассердился человек, давай пинать камень ногами:

«Где червяк? Где рыба? Где драгоценный камень? Где мои пироги с медом?»

Пинал камень, пока башмаки свои деревянные не разбил. Сел на камень и заплакал.

«Вычерпай колодец, и будет так, как я сказал», – сжалился камень. Ему хорошо было в тулупе, он и ударов не почувствовал.

Человек опять послушался. Поставил журавль, начал воду черпать. Черпает – выливает, черпает – выливает, и все на поле. Вытер пот, огляделся – а все поле зеленое! И прошлогодняя гречиха поднялась, и ячмень. А конопля – словно елки в лесу.

«Что ж, это хорошо», – подумал человек, поплевал на ладони и снова скрипит журавлем. Черпает и не видит, что уже зацвела гречиха, пахнет. Цветы на ней – что твой кочан, пчелы мед ведрами таскают… Натаскали один улей, второй, третьего не нашли, лепят соты в амбаре, а мед и оттуда через порог течет.

Ячмень – куда там косой! – топором рубить пришлось. А когда стала конопля осыпаться, страшно было и подойти – еще семя голову проломит. А человек прибежит домой, второпях меду поест, ячменного пива напьется и давай снова воду черпать. Воды за день вроде убавится, а за ночь опять насочится. В конце концов потерял он терпение, отшвырнул бадью, навалился на камень и прямо с тулупом шмякнул его в колодец. А камень до того накалился за лето, что даже вода загорелась.

Голубым пламенем горела, потом белым дымом пошла, и выгорел не только колодец, но и вся горка. На другую весну не взошел ячмень, увяла гречиха, поклевали воробьи коноплю. И только тогда человек понял, каким богатым он был год назад: пироги ел, пиво пил, мед с бороды капал.

(перевод Виргилиюса Чепайтиса)

Прикрепленное изображение (вес файла 69.3 Кб)