Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Н.С.Лесков.

Зверь

(продолжение)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: "Молодец Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши.

Это значило, что дядя требует к себе своего камердинера Устина Петровича, старичка из пленных французов двенадцатого года.

Устин Петрович, иначе Жюстин, явился в своем чистеньком лиловом фрачке с серебряными пуговицами, и дядя отдал ему приказание, чтобы к завтрашней "садке", или охоте на Сганареля, стрелками в секретах были посажены Флегонт - известнейший стрелок, который всегда бил без промаха, а другой Храпошка. Дядя, очевидно, хотел позабавиться над затруднительною борьбою чувств бедного парня. Если же он не выстрелит в Сганареля или нарочно промахнется, то ему, конечно, тяжело достанется, а Сганареля убьет вторым выстрелом Флегонт, который никогда не дает промаха.

Устин поклонился и ушел передавать приказание, а мы, дети, сообразили, что мы наделали беды и что во всем этом есть что-то ужасно тяжелое, так что Бог знает, как это и кончится. После этого нас не занимали по достоинству ни вкусный рождественский ужин, который справлялся "при звезде", за один раз с обедом, ни приехавшие на ночь гости, из коих с некоторыми были и дети.

Нам было жаль Сганареля, жаль и Ферапонта, и мы даже не могли себе решить, кого из них двух мы больше жалеем.

Оба мы, то есть я и мой ровесник - двоюродный брат, долго ворочались в своих кроватках. Оба мы заснули поздно, спали дурно и вскрикивали, потому что нам обоим представлялся медведь. А когда няня нас успокоивала, что медведя бояться уже нечего, потому что он теперь сидит в яме, а завтра его убьют, то мною овладевала еще большая тревога.

Я даже просил у няни взразумления: нельзя ли мне помолиться за Сганареля? Но такой вопрос был выше религиозных соображений старушки, и она, позевывая и крестя рот рукою, отвечала, что наверно она об этом ничего не знает, так как ни разу о том у священника не спрашивала, но что, однако, медведь - тоже Божие создание, и он плавал с Ноем в ковчеге.

Мне показалось, что напоминание о плаванье в ковчеге вело как будто к тому, что беспредельное милосердие Божие может быть распространено не на одних людей, а также и на прочие Божьи создания, и я с детскою верою стал в моей кроватке на колени и, припав лицом к подушке, просил величие Божие не оскорбиться моею жаркою просьбою и пощадить Сганареля.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступил день Рождества. Все мы были одеты в праздничном и вышли с гувернерами и боннами к чаю. В зале, кроме множества родных и гостей, стояло духовенство: священник, дьякон и два дьячка.

Когда вошел дядя, причт запел "Христос рождается". Потом был чай, потом вскоре же маленький завтрак и в два часа ранний праздничный обед. Тотчас же после обеда назначено было отправляться травить Сганареля. Медлить было нельзя, потому что в эту пору рано темнеет, а в темноте травля невозможна и медведь легко может скрыться из вида.

Исполнилось все так, как было назначено. Нас прямо из-за стола повели одевать, чтобы везти на травлю Сганареля. Надели наши заячьи шубки и лохматые, с круглыми подошвами, сапоги, вязанные из козьей шерсти, и повели усаживать в сани. А у подъездов с той и с другой стороны дома уже стояло множество длинных больших троечных саней, покрытых узорчатыми коврами, и тут же два стременных держали под уздцы дядину верховую английскую рыжую лошадь, по имени Щеголиха.

Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и, как только он сел на седло, покрытое черною медвежьею шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и "змеиными головками", весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом.

У самого леса были сделаны секреты или тайники за кустами, и там должны были находиться Флегонт и Храпошка.

Тайников этих не было видно, и некоторые указывали только на едва заметные "сошки", с которых один из стрелков должен был прицелиться и выстрелить в Сганареля.

Яма, где сидел медведь, тоже была незаметна, и мы поневоле рассматривали красивых вершников, у которых за плечом было разнообразное, но красивое вооружение: были шведские Штрабусы, немецкие Моргенраты, английские Мортимеры и варшавские Колеты.

Дядя стоял верхом впереди цепи. Ему подали в руки свору от двух сомкнутых злейших "пьявок", а перед ним положили у орчака на вальтрап белый платок.

Молодые собаки, для практики которых осужден был умереть провинившийся Сганарель, были в огромном числе и все вели себя крайне самонадеянно, обнаруживая пылкое нетерпение и недостаток выдержки. Они визжали, лаяли, прыгали и путались на сворах вокруг коней, на которых сидели одетые в форменное платье доезжачие, а те беспрестанно хлопали арапниками, чтобы привести молодых, не помнивших себя от нетерпения псов к повиновению. Все это кипело желанием броситься на зверя, близкое присутствие которого собаки, конечно, открыли своим острым природным чутьем.

Настало время вынуть Сганареля из ямы и пустить его на растерзание!

Дядя махнул положенным на его вальтрап белым платком и сказал: "Делай!"

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Из кучки охотников, составлявших главный штаб дяди, выделилось человек десять и пошли вперед через поле.

Отойдя шагов двести, они остановились и начали поднимать из снега длинное, не очень толстое бревно, которое до сей поры нам издалека нельзя было видеть.

Это происходило как раз у самой ямы, где сидел Сганарель, но она тоже с нашей далекой позиции была незаметна.

Дерево подняли и сейчас же спустили одним концом в яму. Оно было спущено с таким пологим уклоном, что зверь без затруднения мог выйти по нем, как по лестнице.

Другой конец бревна опирался на край ямы и торчал из нее на аршин.

Все глаза были устремлены на эту предварительную операцию, которая приближала к самому любопытному моменту. Ожидали, что Сганарель сейчас же должен был показаться наружу; но он, очевидно, понимал в чем дело и ни за что не шел.

Началось гонянье его в яме снежными комьями и шестами с острыми наконечниками, послышался рев, но зверь не шел из ямы. Раздалось несколько холостых выстрелов, направленных прямо в яму, но Сганарель только сердитее зарычал, а все-таки по-прежнему не показывался.

Тогда откуда-то из-за цепи вскачь подлетели запряженные в одну лошадь простые навозные дровни, на которых лежала куча сухой ржаной соломы.

Лошадь была высокая, худая, из тех, которых употребляли на ворке для подвоза корма с гуменника, но, несмотря на свою старость и худобу, она летела, поднявши хвост и натопорщив гриву. Трудно, однако, было определить: была ли ее теперешняя бодрость остатком прежней молодой удали, или это скорее было порождение страха и отчаяния, внушаемых старому коню близким присутствием медведя? По-видимому, последнее имело более вероятия, потому что лошадь была взнуздана, кроме железных удил, еще острою бечевкою, которою и были уже в кровь истерзаны ее посеревшие губы. Она и неслась и металась в стороны так отчаянно, что управлявший ею конюх в одно и то же время драл ей кверху голову бечевой, а другою рукою немилосердно стегал ее толстою нагайкою.

Но, как бы там ни было, солома была разделена на три кучи, разом зажжена и разом же с трех сторон скинута, зажженная, в яму. Вне пламени остался только один тот край, к которому было приставлено бревно.

Раздался оглушительный, бешеный рев, как бы смешанный вместе со стоном, но... медведь опять-таки не показывался.

До нашей цепи долетел слух, что Сганарель весь "опалился" и что он закрыл глаза лапами и лег вплотную в угол к земле, так что "его не стронуть".

Ворковая лошадь с разрезанными губами понеслась опять вскачь назад... Все думали, что это была посылка за новым привозом соломы. Между зрителями послышался укоризненный говор: зачем распорядители охоты не подумали ранее припасти столько соломы, чтобы она была здесь с излишком. Дядя сердился и кричал что-то такое, чего я не мог разобрать за всею поднявшеюся в это время у людей суетою и еще более усилившимся визгом собак и хлопаньем арапников.

Но во всем этом виднелось нестроение и был, однако, свой лад, и ворковая лошадь уже опять, метаясь и храпя, неслась назад к яме, где залег Сганарель, но не с соломою: на дровнях теперь сидел Ферапонт.

Гневное распоряжение дяди заключалось в том, чтобы Храпошку спустили в яму и чтобы он сам вывел оттуда своего друга на травлю...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

И вот Ферапонт был на месте. Он казался очень взволнованным, но действовал твердо и решительно, Нимало не сопротивляясь барскому приказу, он взял с дровней веревку, которою была прихвачена привезенная минуту тому назад солома, и привязал эту веревку одним концом около зарубки верхней части бревна. Остальную веревку Ферапонт взял в руки и, держась за нее, стал спускаться по бревну, на ногах, в яму...

Страшный рев Сганареля утих и заменился глухим ворчанием.

Зверь как бы жаловался своему другу на жестокое обхождение с ним со стороны людей; но вот и это ворчание сменилось совершенной тишиной.

- Обнимает и лижет Храпошку, - крикнул один из людей, стоявших над ямой.

Из публики, размещавшейся в санях, несколько человек вздохнули, другие поморщились.

Многим становилось жалко медведя, и травля его, очевидно, не обещала им большого удовольствия. Но описанные мимолетные впечатления внезапно были прерваны новым событием, которое было еще неожиданнее и заключало в себе новую трогательность.

Из творила ямы, как бы из преисподней, показалась курчавая голова Храпошки в охотничьей круглой шапке. Он взбирался наверх опять тем же самым способом, как и спускался, то есть Ферапонт шел на ногах по бревну, притягивая себя к верху крепко завязанной концом наруже веревки. Но Ферапонт выходил не один: рядом с ним, крепко с ним обнявшись и положив ему на плечо большую косматую лапу, выходил и Сганарель... Медведь был не в духе и не в авантажном виде. Пострадавший и изнуренный, по-видимому не столько от телесного страдания, сколько от тяжкого морального потрясения, он сильно напоминал короля Лира. Он сверкал исподлобья налитыми кровью и полными гнева и негодования глазами. Так же, как Лир, он был и взъерошен, и местами опален, а местами к нему пристали будылья соломы. Вдобавок же, как тот несчастный венценосец, Сганарель, по удивительному случаю, сберег себе и нечто вроде венца. Может быть, любя Шерапонта, а может быть, случайно, он зажал у себя под мышкой шляпу, которою Храпошка его снабдил и с которою он же поневоле столкнул Сганареля в яму. Медведь сберег этот дружеский дар, и теперь, когда сердце его нашло мгновенное успокоение в объятиях друга, он, как только стал на землю, сейчас же вынул из-под мышки жестоко измятую шляпу и положил ее себе на макушку...

Эта выходка многих насмешила, а другим зато мучительно было ее видеть. Иные даже поспешили отвернуться от зверя, которому сейчас же должна была последовать злая кончина.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тем временем, как все это происходило, псы взвыли и взметались до потери всякого повиновения. Даже арапник не оказывал на них более своего внушающего действия. Щенки и старые пьявки, увидя Сганареля, поднялись на задние лапы и, сипло воя и храпя, задыхались в своих сыромятных ошейниках; а в это же самое время Храпошка уже опять мчался на ворковом одре к своему секрету под лесом. Сганарель опять остался один и нетерпеливо дергал лапу, за которую случайно захлестнулась брошенная Храпошкой веревка, прикрепленная к бревну. Зверь, очевидно, хотел скорее ее распутать или оборвать и догнать своего друга, но у медведя, хотя и очень смышленого, ловкость все-таки была медвежья, и Сганарель не распускал, а только сильнее затягивал петлю на лапе.

Видя, что дело не идет так, как ему хотелось, Сганарель дернул веревку, чтобы ее оборвать, но веревка была крепка и не оборвалась, а лишь бревно вспрыгнуло и стало стоймя в яме. Он на это оглянулся; а в то самое мгновение две пущенные из стаи со своры пьявки достигли его, и одна из них со всего налета впилась ему острыми зубами в загорбок.

Сганарель был так занят с веревкой, что не ожидал этого и в первое мгновение как будто не столько рассердился, сколько удивился такой наглости; но потом, через полсекунды, когда пьявка хотела перехватить зубами, чтобы впиться еще глубже, он рванул ее лапою и бросил от себя очень далеко и с разорванным брюхом. На окровавленный снег тут же выпали ее внутренности, а другая собака была в то же мгновение раздавлена под его задней лапой... Но что было всего страшнее и всего неожиданнее, это то, что случилось с бревном. Когда Сганарель сделал усиленное движение лапою, чтобы отбросить от себя впившуюся в него пьявку, он тем же самым движением вырвал из ямы крепко привязанное к веревке бревно, и оно полетело пластом в воздухе. Натянув веревку, оно закружило вокруг Сганареля, как около своей оси, и, чертя одним концом по снегу, на первом же обороте размозжило и положило на месте не двух и не трех, а целую стаю поспевавших собак. Одни из них взвизгнули и

копошились из снега лапками, а другие, как кувырнулись, так и вытянулись.

(окончание следует)

Н.С.Лесков.

Зверь

(окончание)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Зверь или был слишком понятлив, чтобы не сообразить, какое хорошее оказалось в его обладании оружие, или веревка, охватившая его лапу, больно ее резала, но он только взревел и, сразу перехватив веревку в самую лапу, еще так наподдал бревно, что оно поднялось и вытянулось в одну горизонтальную линию с направлением лапы, державшей веревку, и загудело, как мог гудеть сильно пущенный колоссальный волчок. Все, что могло попасть под него, непременно должно было сокрушиться вдребезги. Если же веревка где-нибудь, в каком-нибудь пункте своего протяжения оказалась бы недостаточно прочною и лопнула, то разлетевшееся в центробежном направлении бревно, оторвавшись, полетело бы вдаль, Бог весть до каких далеких пределов, и на этом полете непременно сокрушит все живое, что оно может встретить.

Все мы, люди, все лошади и собаки, на всей линии и цепи, были в страшной опасности, и всякий, конечно, желал, чтобы для охранения его жизни веревка, на которой вертел свою колоссальную пращу Сганарель, была крепка. Но какой, однако, все это могло иметь конец? Этого, впрочем, не пожелал дожидаться никто, кроме нескольких охотников и двух стрелков, посаженных и секретных ямах у самого леса. Вся остальная публика, то есть все гости и семейные дяди, приехавшие на эту потеху в качестве фителей, не находили более в случившемся ни малейшей потехи. Все в перепуге велели кучерам как можно скорее скакать далее от опасного места и в страшном беспорядке, тесня и перегоняя друг друга, помчались к дому.

В спешном и беспорядочном бегстве по дороге было несколько столкновений, несколько падений, немного смеха и немало перепугов. Выпавшим из саней казалось, что бревно оторвалось от веревки и свистит, пролетая над их головами, а за ними гонится рассвирепевший зверь.

Но гости, достигши дома, могли прийти в покой и оправиться, а те немногие, которые остались на месте травли, видели нечто гораздо более страшное...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Никаких собак нельзя было пускать на Сганареля. Ясно было, что при его страшном вооружении бревном он мог победить все великое множество псов без малейшего для себя вреда. А медведь, вертя свое бревно и сам за ним поворачиваясь, прямо подавался к лесу, и смерть его ожидала только здесь, у секрета, в котором сидели Ферапонт и без промаха стрелявший Флегонт.

Меткая пуля все могла кончить смело и верно.

Но рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало.

В ту самую минуту, когда Сганарель сравнялся с привалами, из-за которых торчали на сошках наведенные на него дула кухенрейтеровских штуцеров Храпошки и Флегонта, веревка, на которой летало бревно, неожиданно лопнула и... как пущенная из лука стрела, стрекнуло в одну сторону, а медведь, потеряв равновесие, упал и покатился кубарем в другую.

Перед оставшимися на поле вдруг сформировалась новая живая и страшная картина: бревно сшибло сошки и весь замет, за которым скрывался в секрете Флегонт, а потом, перескочив через него, оно ткнулось и закопалось другим концом в дальнем сугробе; Сганарель тоже не терял времени. Перекувырнувшись три или четыре раза, он прямо попал за снежный валик Храпошки...

Сганарель его моментально узнал, дохнул на него своей горячей пастью, хотел лизнуть языком, но вдруг с другой стороны, от Флегонта, крякнул выстрел, и... медведь убежал в лес, а Храпошка... упал без чувств.

Его подняли и осмотрели: он был ранен пулею в руку навылет, но в ране его было также несколько медвежьей шерсти.

Флегонт не потерял звания первого стрелка, но он стрелял впопыхах из тяжелого штуцера и без сошек, с которых мог бы прицелиться. Притом же на дворе уже было серо, и медведь с Храпошкою были слишком тесно скручены...

При таких условиях и этот выстрел с промахом на одну линию должно было считать в своем роде замечательным.

Тем не менее - Сганарель ушел. Погоня за ним по лесу в этот же самый вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь для всех законом, просияло совсем иное настроение.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дядя вернулся после окончания описанной неудачной охоты. Он был гневен и суров более, чем обыкновенно. Перед тем как сойти у крыльца с лошади, он отдал приказ завтра чем свет искать следов зверя и обложить его так, чтобы он не мог скрыться.

Правильно поведенная охота, конечно, должна была дать совсем другие результаты.

Затем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился с ним вместе, и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях. Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.

Всем известная взаимная дружба Храпошки с Сганарелем давала этому предположению много вероятности.

Так думали не только все участвовавшие в охоте, но так же точно толковали теперь и все гости.

Прислушиваясь к разговорам взрослых, которые собрались к вечеру в большой зале, где в это время для нас зажигали богато убранную елку, мы разделяли и общие подозрения и общий страх пред тем, что может ждать Ферапонта.

На первый раз, однако, из передней, через которую дядя прошел с крыльца к себе "на половину", до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого приказания.

- К лучшему это, однако, или нет? -- прошептал кто-то, и шепот этот среди общей тяжелой унылости толкнулся в каждое сердце.

Его услыхал и отец Алексей, старый сельский священник с бронзовым крестом двенадцатого года. Старик тоже вздохнул и с таким же шепотом сказал:

- Молитесь рожденному Христу.

С этим он сам и все, сколько здесь было взрослых и детей, бар и холопей, все мы сразу перекрестились. И тому было время. Не успели мы опустить наши руки, как широко растворились двери и вошел, с палочкой в руке, дядя. Его сопровождали две его любимые борзые собаки и камердинер Жюстин. Последний нес за ним на серебряной тарелке его белый фуляр и круглую табакерку с портретом Павла Первого.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел в это кресло и молча же взял у Жюстина свой фуляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и вытянули свои длинные морды обе собаки.

Дядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой. В руках у него была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.

Палочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи, происшедшей на садке, отменно выезженная Щеголиха тоже не сохранила бесстрашия - она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего всадника. Дядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко похрамывал.

Это новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что при появлении дяди мы все замолчали. Как большинство подозрительных людей, он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.

Имея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем ли мы смысл песни "Христос рождается"? Оказалось, что не только мы, но и старшие плохо ее разумели. Священник стал нам разъяснять слова: "славите", "рящите" и "возноситеся", и, дойдя до значения этого последнего слова, сам тихо "вознесся" и умом и сердцем. Он заговорил о даре, который и нынче, как и "во время оно", всякий бедняк может поднесть к яслям "рожденного Отроча", смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ладан волхвы Древности. Дар наш - наше сердце, исправленное по Его Учению. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга "во имя Христово"... И думается мне, что слово его в тот час было убедительно... Все мы понимали, к чему оно клонит, все его слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы...

Вдруг что-то упало... Это была дядина палка... Ее ему подали, но он до нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки... Но вот он уронил ее, и... ее никто не спешил поднимать.

Все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он плакал! Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил его рукою.

Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед всеми и тихо молвил:

- Спасибо.

В ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.

Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.

- Стань здесь! - велел ему дядя и показал рукою на ковер. Храпошка подошел и упал на колени.

- Встань... поднимись! - сказал дядя. - Я тебя прощаю. Храпошка опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:

- Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим тронул и превзошел меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.

- Благодарю и никуда не пойду, - воскликнул Храпошка.

- Что?

- Никуда не пойду, - повторил Ферапонт.

- Чего же ты хочешь?

- За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за страх поневоле.

Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и... все мы поняли, что нам надо встать с мест, и тоже закрыли глаза... Довольно было чувствовать, что здесь совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха.

Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:

- У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа славить.

Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным его другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Ферапонт.

Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.

Эти два добряка, о которых много бы можно сказать, были - мой дядя и его Ферапонт, которого старик в шутку называл: "укротитель зверя".

1883

Прикрепленное изображение (вес файла 114.9 Кб)

По техническим причинам, не смогла выложить вовремя (вирусы житья не дают):

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

С 13 на 14 января - Старый Новый год.

Ганс Христиан Андерсен

Ель

В лесу стояла чудесная елочка. Место у нее было хорошее, воздуха и света вдоволь; кругом же росли подруги постарше — и ели, и сосны. Елочке ужасно хотелось поскорее вырасти; она не думала ни о теплом солнышке, ни о свежем воздухе, не было ей дела и до болтливых крестьянских ребятишек, что собирали по лесу землянику и малину; набрав полные корзиночки или нанизав ягоды, словно бусы, на тонкие прутики, они присаживались под елочку отдохнуть и всегда говорили:

— Вот славная елочка! Хорошенькая, маленькая! Таких речей деревце и слушать не хотело.

Прошел год, и у елочки прибавилось одно коленце, прошел еще год, прибавилось еще одно — так, по числу коленцев, и можно узнать, сколько дереву лет.

— Ах, если бы я была такой же большой, как другие деревья! — вздыхала елочка. — Тогда бы и я широко раскинула свои ветви, высоко подняла голову, и мне бы видно было далеко-далеко вокруг! Птицы свили бы в моих ветвях гнезда, и я при ветре так же важно кивала бы головой, как другие!

И ни солнышко, ни пение птичек, ни розовые утренние и вечерние облака не доставляли ей ни малейшего удовольствия.

Стояла зима; земля была устлана сверкающим снежным ковром; по снегу нет-нет да пробегал заяц и иногда даже перепрыгивал через елочку — вот обида! Но прошло еще две зимы, и к третьей деревце подросло уже настолько, что зайцу приходилось обходить его кругом.

«Да, расти, расти и поскорее сделаться большим, старым деревом — что может быть лучше этого!» — думалось елочке.

Каждую осень в лесу появлялись дровосеки и рубили самые большие деревья. Елочка каждый раз дрожала от страха при виде падавших на землю с шумом и треском огромных деревьев. Их очищали от ветвей, и они валялись на земле такими голыми, длинными и тонкими. Едва можно было узнать их! Потом их укладывали на дровни и увозили из леса.

Куда? Зачем?

Весною, когда прилетели ласточки и аисты, деревце спросило у них:

— Не знаете ли, куда повезли те деревья? Не встречали ли вы их? Ласточки ничего не знали, но один из аистов подумал, кивнул головой и сказал:

— Да, пожалуй! Я встречал на море, по пути из Египта, много новых кораблей с великолепными высокими мачтами. От них пахло елью и сосной. Вот где они!

— Ах, поскорей бы и мне вырасти да пуститься в море! А каково это море, на что оно похоже?

— Ну, это долго рассказывать! — ответил аист и улетел.

— Радуйся своей юности! — говорили елочке солнечные лучи. — Радуйся своему здоровому росту, своей молодости и жизненным силам!

И ветер целовал дерево, роса проливала над ним слезы, но ель ничего этого не ценила.

Незадолго до Рождества срубили несколько совсем молоденьких елок; некоторые из них были даже меньше нашей елочки, которой так хотелось поскорее вырасти. Все срубленные деревца были прехорошенькие; их не очищали от ветвей, а прямо уложили на дровни и увезли из леса.

— Куда? — спросила ель. — Они не больше меня, одна даже меньше. И почему на них оставили все ветви? Куда их повезли?

— Мы знаем! Мы знаем! — прочирикали воробьи. — Мы были в городе и заглядывали в окна! Мы знаем, куда их повезли! Они попадут в такую честь, что и сказать нельзя! Мы заглядывали в окна и видели! Их ставят посреди теплой комнаты и украшают чудеснейшими вещами: золочеными яблоками, медовыми пряниками и тысячами свечей!

— А потом?.. — спросила ель, дрожа всеми ветвями. — А потом?.. Что было с ними потом?

— А больше мы ничего не видали! Но это было бесподобно!

— Может быть, и я пойду такою же блестящею дорогой! — радовалась ель. — Это получше, чем плавать по морю! Ах, я просто изнываю от тоски и нетерпения! Хоть бы поскорее пришло Рождество! Теперь и я стала такою же высокою и раскидистою, как те, что были срублены в прошлом году! Ах, если б я уже лежала на дровнях! Ах, если б я уже стояла, разубранная всеми этими прелестями, в теплой комнате! А потом что?.. Потом, верно, будет еще лучше, иначе зачем бы и наряжать меня!.. Только что именно? Ах, как я тоскую и рвусь отсюда! Просто и сама не знаю, что со мной!

— Радуйся нам! — сказали ей воздух и солнечный свет. — Радуйся своей юности и лесному приволью!

Но она и не думала радоваться, а все росла да росла. И зиму, и лето стояла она в своем зеленом уборе, и все, кто видел ее, говорили: «Вот чудесное деревце!» Подошло, наконец, и Рождество, и елочку срубили первую. Жгучая боль и тоска не дали ей даже и подумать о будущем счастье; грустно было расставаться с родным лесом, с тем уголком, где она выросла: она ведь знала, что никогда больше не увидит своих милых подруг — елей и сосен, кустов, цветов, а может быть, даже и птичек! Как тяжело, как грустно!..

Деревце пришло в себя только тогда, когда очутилось вместе с другими деревьями на дворе и услышало возле себя чей-то голос:

— Чудесная елка! Такую-то нам и нужно!

Явились двое разодетых слуг, взяли елку и внесли ее в огромную великолепную залу. По стенам висели портреты, а на большой кафельной печке стояли китайские вазы со львами на крышках; повсюду были расставлены кресла-качалки, шелковые диваны и большие столы, заваленные альбомами, книжками и игрушками на несколько сот далеров — так, по крайней мере, говорили дети. Елку посадили в большую кадку с песком, обернули кадку зеленою материей и поставили на пестрый ковер. Как трепетала елочка! Что-то теперь будет? Явились слуги и молодые девушки и стали наряжать ее. Вот на ветвях повисли полные сластей маленькие сетки, вырезанные из цветной бумаги, золоченые яблоки и орехи и закачались куклы — ни дать ни взять живые человечки; таких елка еще и не видывала. Наконец к ветвям прикрепили сотни разноцветных маленьких свечек, а к самой верхушке елки — большую звезду из сусального золота. Ну просто глаза разбегались, глядя на все это великолепие!

— Как заблестит, засияет елка вечером, когда зажгутся свечки! — сказали все.

«Ах! — подумала елка, — хоть бы поскорее настал вечер и зажгли свечки! А что же будет потом? Не явятся ли сюда из лесу, чтобы полюбоваться на меня, другие деревья? Не прилетят ли к окошкам воробьи? Или, может быть, я врасту в эту кадку и буду стоять тут такою нарядной и зиму и лето?»

Да, много она знала!.. От напряженного ожидания у нее даже заболела кора, а это для дерева так же неприятно, как для нас головная боль.

Но вот зажгли свечи. Что за блеск, что за роскошь! Елка задрожала всеми ветвями, одна из свечек подпалила зеленые иглы, и елочка пребольно обожглась.

— Ай-ай! — закричали барышни и поспешно затушили огонь. Больше елка дрожать не смела. И напугалась же она! Особенно

потому, что боялась лишиться хоть малейшего из своих украшений. Но весь этот блеск просто ошеломлял ее... Вдруг обе половинки дверей распахнулись, и ворвалась целая толпа детей; можно было подумать, что они намеревались свалить дерево! За ними степенно вошли старшие. Малыши остановились как вкопанные, но лишь на минуту, а там поднялся такой шум и гам, что просто в ушах звенело. Дети плясали вокруг елки, и мало-помалу все подарки с нее были посорваны.

«Что же это они делают! — думала елка. — Что это значит?» Свечки догорели, их потушили, а детям позволили обобрать дерево. Как они набросились на него! Только ветви трещали! Не будь елка крепко привязана верхушкою с золотой звездой к потолку, они бы повалили ее.

Потом дети опять принялись плясать, не выпуская из рук своих чудесных игрушек. Никто больше не глядел на елку, кроме старой няни, да и та высматривала только, не осталось ли где в ветвях яблочка или финика.

— Сказку! Сказку! — закричали дети и подтащили к елке маленького толстенького господина.

Он уселся под деревом и сказал:

— Вот мы и в лесу! Да и елка, кстати, послушает! Но я расскажу только одну сказку! Какую хотите: про Иведе-Аведе или про Клумпе-Думпе, который, хоть и свалился с лестницы, все-таки вошел в честь и добыл себе принцессу?

— Про Иведе-Аведе! — закричали одни.

— Про Клумпе-Думпе! — кричали другие.

Поднялся крик и шум; одна елка стояла смирно и думала: «А мне разве нечего больше делать?»

Она уж сделала свое дело!

И толстенький господин рассказал про Клумпе-Думпе, который, хоть и свалился с лестницы, все-таки вошел в честь и добыл себе принцессу.

Дети захлопали в ладоши и закричали: «Еще, еще!» Они хотели послушать и про Иведе-Аведе, но остались при одном Клумпе-Думпе.

Тихо, задумчиво стояла елка: лесные птицы никогда не рассказывали ничего подобного. «Клумпе-Думпе свалился с лестницы, и все же ему досталась принцесса! Да, вот что бывает на белом свете!» — думала елка: она вполне верила всему, что сейчас слышала, — рассказывал ведь такой почтенный господин. «Да, да, кто знает! Может быть, и мне придется свалиться лестницы, а потом и мне достанется принцесса!» И она с радостью думала о завтрашнем дне: ее опять украсят свечками, игрушками, золотом и фруктами! «Завтра уж я не задрожу! — думала она. — Я хочу как следует насладиться своим великолепием! И завтра я опять услышу сказку про Клумпе-Думпе, а может статься, и про Иведе-Аведе». И деревце смирно простояло всю ночь, мечтая о завтрашнем дне.

Поутру явились слуга и горничная. «Сейчас опять начнут меня украшать!» — подумала елка, но они вытащили ее из комнаты, поволокли по лестнице и сунули в самый темный угол чердака, куда даже не проникал дневной свет.

«Что же это значит? — думалось елке. — Что мне здесь делать? Что я тут увижу и услышу?» И она прислонилась к стене и все думала, думала... Времени на это было довольно: проходили дни и ночи — никто не заглядывал к ней. Раз только пришли люди поставить на чердак какие-то ящики. Дерево стояло совсем в стороне, и о нем, казалось, забыли.

«На дворе зима! — думала елка. — Земля затвердела и покрыта снегом: нельзя, значит, снова посадить меня в землю, вот и приходится постоять под крышей до весны! Как это умно придумано! Какие люди добрые! Не будь только здесь так темно и так ужасно пусто!.. Нет даже ни единого зайчика!.. А в лесу-то как было весело! Кругом снег, а по снегу скачут зайчики! Хорошо было... Даже когда они прыгали через меня, хоть меня это и сердило! А тут как пусто!»

— Пи-пи! — пискнул вдруг мышонок и выскочил из норки, за ним еще несколько. Они принялись обнюхивать дерево и шмыгать меж его ветвями.

— Ужасно холодно здесь! — сказали мышата. — А то совсем бы хорошо было! Правда, старая елка?

— Я вовсе не старая! — отвечала ель. — Есть много деревьев постарше меня!

— Откуда ты и что ты знаешь? — спросили мышата; они были ужасно любопытны. — Расскажи нам, где самое лучшее место на земле? Ты была там? Была ты когда-нибудь в кладовой, где на полках лежат сыры, а под потолком висят окорока и где можно плясать по сальным свечкам? Туда войдешь тощим, а выйдешь оттуда толстым!

— Нет, такого места я не знаю! — сказало дерево. — Но я знаю лес, где светит солнышко и поют птички!

И она рассказала им о своей юности; мышата никогда не слыхали ничего подобного, выслушали рассказ елки и потом сказали:

— Как же ты много видела. Как ты была счастлива!

— Счастлива? — сказала ель и задумалась о том времени, о котором только что рассказывала. — Да, пожалуй, тогда мне жилось недурно!

Затем она рассказала им про тот вечер, когда была разубрана пряниками и свечками.

— О! — сказали мышата. — Как же ты была счастлива, старая елка!

— Я совсем еще не стара! — возразила ель. — Я взята из леса только нынешнею зимой! Я в самой поре! Только что вошла в рост!

— Как ты чудесно рассказываешь! — сказали мышата и на следующую ночь привели с собой еще четырех, которым тоже надо было послушать рассказы елки. А сама ель чем больше рассказывала, тем яснее припоминала свое прошлое, и ей казалось, что она пережила много хороших дней.

— Но они же вернутся! Вернутся! И Клумпе-Думпе упал с лестницы, а все-таки ему досталась принцесса! Может быть, и мне тоже достанется принцесса!

При этом дерево вспомнило хорошенькую березку, что росла в лесной чаще неподалеку от него, — она казалась ему настоящей принцессой.

— Кто это Клумпе-Думпе? — спросили мышата, и ель рассказала им всю сказку; она запомнила ее слово в слово. Мышата от удовольствия чуть не прыгали до самой верхушки дерева. На следующую ночь явилось еще несколько мышей, а в воскресенье пришли даже две крысы. Этим сказка вовсе не понравилась, что очень огорчило мышат, но теперь и они перестали уже так восхищаться сказкою, как прежде.

— Вы только одну эту историю и знаете? — спросили крысы.

— Только! — отвечала ель. — Я слышала ее в счастливейший вечер в моей жизни; тогда-то я, впрочем, еще не сознавала этого!

— В высшей степени жалкая история! Не знаете ли вы чего-нибудь про жир или сальные свечки? Про кладовую?

— Нет! — ответило дерево.

— Так счастливо оставаться! — сказали крысы и ушли. Мышата тоже разбежались, и ель вздохнула:

— А ведь славно было, когда эти резвые мышата сидели вокруг меня и слушали мои рассказы! Теперь и этому конец... Но уж теперь я не упущу своего, порадуюсь хорошенько, когда наконец снова выйду на белый свет!

Не так-то скоро это случилось!

Однажды утром явились люди прибрать чердак. Ящики были вытащены, а за ними и ель. Сначала ее довольно грубо бросили на пол, потом слуга поволок ее по лестнице вниз.

«Ну, теперь для меня начнется новая жизнь!» — подумала елка.

Вот на нее повеяло свежим воздухом, блеснул луч солнца — ель очутилась на дворе. Все это произошло так быстро, вокруг было столько нового и интересного для нее, что она не успела и поглядеть на самое себя. Двор примыкал к саду; в саду все зеленело и цвело. Через изгородь перевешивались свежие благоухающие розы, липы были покрыты цветом, ласточки летали взад и вперед и щебетали:

— Квир-вир-вит! Мой муж вернулся! Но это не относилось к ели.

— Теперь и я заживу! — радовалась ель и расправила свои ветви. Ах, как они поблекли и пожелтели!

Дерево лежало в углу двора, на крапиве и сорной траве; на верхушке его все еще сияла золотая звезда.

На дворе весело играли те самые ребятишки, что прыгали и плясали вокруг разубранной елки в сочельник. Самый младший увидел дерево и сорвал с него звезду.

— Поглядите-ка, что осталось на этой гадкой, старой елке! — сказал он и наступил ногами на ее ветви — ветви захрустели.

Ель посмотрела на молодую, цветущую жизнь вокруг, потом поглядела на самое себя и пожелала вернуться в свой темный угол на чердак.

Вспомнились ей и молодость, и лес, и веселый сочельник, и мышата, радостно слушавшие сказку про Клумпе-Думпе...

— Все прошло, прошло! — сказала бедное дерево. — И хоть бы я радовалась, пока было время! А теперь... все прошло, прошло!

Пришел слуга и изрубил елку в куски — вышла целая связка растопок. Как славно запылали они под большим котлом! Дерево глубоко-глубоко вздыхало, и эти вздохи были похожи на слабые выстрелы. Прибежали дети, уселись перед огнем и встречали каждый выстрел веселым «пиф! паф!». А ель, испуская тяжелые вздохи, вспоминала ясные летние дни и звездные зимние ночи в лесу, веселый сочельник и сказку про Клумпе-Думпе, единственную слышанную ею сказку!.. Так она вся и сгорела.

Мальчики опять играли на дворе; у младшего на груди сияла та самая золотая звезда, которая украшала елку в счастливейший вечер ее жизни. Теперь он прошел, канул в вечность, елке тоже пришел конец, а с нею и нашей истории. Конец, конец! Все на свете имеет свой конец!

Прикрепленное изображение (вес файла 98.8 Кб)

А. П. Чехов.

Страшная ночь

Иван Петрович Панихидин побледнел, притушил лампу и начал взволнованным голосом:

— Темная, беспросветная мгла висела над землей, когда я, в ночь под Рождество 1883 года, возвращался к себе домой от ныне умершего друга, у которого все мы тогда засиделись на спиритическом сеансе. Переулки, по которым я проходил, почему-то не были освещены, и мне приходилось пробираться почти ощупью. Жил я в Москве, у Успения-на-Могильцах, в доме чиновника Трупова, стало быть, в одной из самых глухих местностей Арбата. Мысли мои, когда я шел, были тяжелы, гнетущи...

«Жизнь твоя близится к закату... Кайся...»

Такова была фраза, сказанная мне на сеансе Спинозой, дух которого нам удалось вызвать. Я просил повторить, и блюдечко не только повторило, но еще и прибавило: «Сегодня ночью». Я не верю в спиритизм, но мысль о смерти, даже намек на нее повергают меня в уныние. Смерть, господа, неизбежна, она обыденна, но, тем не менее, мысль о ней противна природе человека... Теперь же, когда меня окутывал непроницаемый холодный мрак и перед глазами неистово кружились дождевые капли, а над головою жалобно стонал ветер, когда я вокруг себя не видел ни одной живой души, не слышал человеческого звука, душу мою наполнял неопределенный и неизъяснимый страх. Я, человек свободный от предрассудков, торопился, боясь оглянуться, поглядеть в стороны. Мне казалось, что если я оглянусь, то непременно увижу смерть в виде привидения.

Панихидин порывисто вздохнул, выпил воды и продолжал:

— Этот неопределенный, но понятный вам страх не оставил меня и тогда, когда я, взобравшись на четвертый этаж дома Трупова, отпер дверь и вошел в свою комнату. В моем скромном жилище было темно. В печи плакал ветер и, словно просясь в тепло, постукивал в дверцу отдушника.

«Если верить Спинозе, — улыбнулся я, — то под этот плач сегодня ночью мне придется умереть. Жутко, однако!»

Я зажег спичку... Неистовый порыв ветра пробежал по кровле дома. Тихий плач обратился в злобный рев. Где-то внизу застучала наполовину сорвавшаяся ставня, а дверца моего отдушника жалобно провизжала о помощи...

«Плохо в такую ночь бесприютным», — подумал я.

Но не время было предаваться подобным размышлениям. Когда на моей спичке синим огоньком разгоралась сера и я окинул глазами свою комнату, мне представилось зрелище неожиданное и ужасное... Как жаль, что порыв ветра не достиг моей спички! Тогда, быть может, я ничего не увидел бы и волосы мои не стали бы дыбом. Я вскрикнул, сделал шаг к двери и, полный ужаса, отчаяния, изумления, закрыл глаза...

Посреди комнаты стоял гроб.

Синий огонек горел недолго, но я успел различить контуры гроба... Я видел розовый, мерцающий искорками, глазет, видел золотой, галунный крест на крышке. Есть вещи, господа, которые запечатлеваются в вашей памяти, несмотря даже на то, что вы видели их одно только мгновение. Так и этот гроб. Я видел его одну только секунду, но помню во всех малейших чертах. Это был гроб для человека среднего роста и, судя по розовому цвету, для молодой девушки. Дорогой глазет, ножки, бронзовые ручки — всё говорило за то, что покойник был богат.

Опрометью выбежал я из своей комнаты и, не рассуждая, не мысля, а только чувствуя невыразимый страх, понесся вниз по лестнице. В коридоре и на лестнице было темно, ноги мои путались в полах шубы, и как я не слетел и не сломал себе шеи — это удивительно. Очутившись на улице, я прислонился к мокрому фонарному столбу и начал себя успокаивать. Сердце мое страшно билось, дыхание сперло...

Одна из слушательниц припустила огня в лампе, придвинулась ближе к рассказчику, и последний продолжал:

— Я не удивился бы, если бы застал в своей комнате пожар, вора, бешеную собаку... Я не удивился бы, если бы обвалился потолок, провалился пол, попадали стены... Всё это естественно и понятно. Но как мог попасть в мою комнату гроб? Откуда он взялся? Дорогой, женский, сделанный, очевидно, для молодой аристократки, — как мог он попасть в убогую комнату мелкого чиновника? Пуст он или внутри его — труп? Кто же она, эта безвременно покончившая с жизнью богачка, нанесшая мне такой странный и страшный визит? Мучительная тайна!

«Если здесь не чудо, то преступление», — блеснуло в моей голове.

Я терялся в догадках. Дверь во время моего отсутствия была заперта и место, где находился ключ, было известно только моим очень близким друзьям. Не друзья же поставили мне гроб. Можно было также предположить, что гроб был принесен ко мне гробовщиками по ошибке. Они могли обознаться, ошибиться этажом или дверью и внести гроб не туда, куда следует. Но кому не известно, что наши гробовщики не выйдут из комнаты, прежде чем не получат за работу или, по крайней мере, на чай?

«Духи предсказали мне смерть, — думал я. — Не они ли уже постарались кстати снабдить меня и гробом?»

Я, господа, не верю и не верил в спиритизм, но такое совпадение может повергнуть в мистическое настроение даже философа.

«Но всё это глупо, и я труслив, как школьник, — решил я. — То был оптический обман — и больше ничего! Идя домой, я был так мрачно настроен, что не мудрено, если мои больные нервы увидели гроб... Конечно, оптический обман! Что же другое?»

Дождь хлестал меня по лицу, а ветер сердито трепал мои полы, шапку... Я озяб и страшно промок. Нужно было идти, но... куда? Воротиться к себе — значило бы подвергнуть себя риску увидеть гроб еще раз, а это зрелище было выше моих сил. Я, не видевший вокруг себя ни одной живой души, не слышавший ни одного человеческого звука, оставшись один, наедине с гробом, в котором, быть может, лежало мертвое тело, мог бы лишиться рассудка. Оставаться же на улице под проливным дождем и в холоде было невозможно.

Я порешил отправиться ночевать к другу моему Упокоеву, впоследствии, как вам известно, застрелившемуся. Жил он в меблированных комнатах купца Черепова, что в Мертвом переулке.

Панихидин вытер холодный пот, выступивший на его бледном лице, и, тяжело вздохнув, продолжал:

— Дома я своего друга не застал. Постучавшись к нему в дверь и убедившись, что его нет дома, я нащупал на перекладине ключ, отпер дверь и вошел. Я сбросил с себя на пол мокрую шубу и, нащупав в темноте диван, сел отдохнуть. Было темно... В оконной вентиляции тоскливо жужжал ветер. В печи монотонно насвистывал свою однообразную песню сверчок. В Кремле ударили к рождественской заутрене. Я поспешил зажечь спичку. Но свет не избавил меня от мрачного настроения, а напротив. Страшный, невыразимый ужас овладел мною вновь... Я вскрикнул, пошатнулся и, не чувствуя себя, выбежал из номера...

В комнате товарища я увидел то же, что и у себя, — гроб!

Гроб товарища был почти вдвое больше моего, и коричневая обивка придавала ему какой-то особенно мрачный колорит. Как он попал сюда? Что это был оптический обман — сомневаться уже было невозможно... Не мог же в каждой комнате быть гроб! Очевидно, то была болезнь моих нервов, была галлюцинация. Куда бы я ни пошел теперь, я всюду увидел бы перед собой страшное жилище смерти. Стало быть, я сходил с ума, заболевал чем-то вроде «гробомании», и причину умопомешательства искать было недолго: стоило только вспомнить спиритический сеанс и слова Спинозы...

«Я схожу с ума? — подумал я в ужасе, хватая себя за голову. — Боже мой! Что же делать?!»

Голова моя трещала, ноги подкашивались... Дождь лил, как из ведра, ветер пронизывал насквозь, а на мне не было ни шубы, ни шапки. Ворочаться за ними в номер было невозможно, выше сил моих... Страх крепко сжимал меня в своих холодных объятиях. Волосы мои встали дыбом, с лица струился холодный пот, хотя я и верил, что то была галлюцинация.

— Что было делать? — продолжал Панихидин. — Я сходил с ума и рисковал страшно простудиться. К счастью, я вспомнил, что недалеко от Мертвого переулка живет мой хороший приятель, недавно только кончивший врач, Погостов, бывший со мной в ту ночь на спиритическом сеансе. Я поспешил к нему... Тогда он еще не был женат на богатой купчихе и жил на пятом этаже дома статского советника Кладбищенского.

У Погостова моим нервам суждено было претерпеть еще новую пытку. Взбираясь на пятый этаж, я услышал страшный шум. Наверху кто-то бежал, сильно стуча ногами и хлопая дверьми.

— Ко мне! — услышал я раздирающий душу крик. — Ко мне! Дворник!

И через мгновение навстречу мне сверху вниз по лестнице неслась темная фигура в шубе и помятом цилиндре...

— Погостов! — воскликнул я, узнав друга моего Погостова. — Это вы? Что с вами?

Поравнявшись со мной, Погостов остановился и судорожно схватил меня за руку. Он был бледен, тяжело дышал, дрожал. Глаза его беспорядочно блуждали, грудь вздымалась...

— Это вы, Панихидин? — спросил он глухим голосом. — Но вы ли это? Вы бледны, словно выходец из могилы... Да полно, не галлюцинация ли вы?.. Боже мой... вы страшны...

— Но что с вами? На вас лица нет!

— Ох, дайте, голубчик, перевести дух... Я рад, что вас увидел, если это действительно вы, а не оптический обман. Проклятый спиритический сеанс... Он так расстроил мои нервы, что я, представьте, воротившись сейчас домой, увидел у себя в комнате... гроб!

Я не верил своим ушам и попросил повторить.

— Гроб, настоящий гроб! — сказал доктор, садясь в изнеможении на ступень. — Я не трус, но ведь и сам чёрт испугается, если после спиритического сеанса натолкнется в потемках на гроб!

Путаясь и заикаясь, я рассказал доктору про гробы, виденные мною...

Минуту глядели мы друг на друга, выпуча глаза и удивленно раскрыв рты. Потом же, чтобы убедиться, что мы не галлюцинируем, мы принялись щипать друг друга.

— Нам обоим больно, — сказал доктор, — стало быть, сейчас мы не спим и видим друг друга не во сне. Стало быть, гробы, мой и оба ваши, — не оптический обман, а нечто существующее. Что же теперь, батенька, делать?

Простояв битый час на холодной лестнице и теряясь в догадках и предположениях, мы страшно озябли и порешили отбросить малодушный страх и, разбудив коридорного, пойти с ним в комнату доктора. Так мы и сделали. Войдя в номер, зажгли свечу, и в самом деле увидели гроб, обитый белым глазетом, с золотой бахромой и кистями. Коридорный набожно перекрестился.

— Теперь можно узнать, — сказал бледный доктор, дрожа всем телом, — пуст этот гроб или же... он обитаем?

После долгой, понятной нерешимости доктор нагнулся и, стиснув от страха и ожидания зубы, сорвал с гроба крышку. Мы взглянули в гроб и...

Гроб был пуст...

Покойника в нем не было, но зато мы нашли в нем письмо такого содержания:

«Милый Погостов! Ты знаешь, что дела моего тестя пришли в страшный упадок. Он залез в долги по горло. Завтра или послезавтра явятся описывать его имущество, и это окончательно погубит его семью и мою, погубит нашу честь, что для меня дороже всего. На вчерашнем семейном совете мы решили припрятать всё ценное и дорогое. Так как всё имущество моего тестя заключается в гробах (он, как тебе известно, гробовых дел мастер, лучший в городе), то мы порешили припрятать самые лучшие гробы. Я обращаюсь к тебе, как к другу, помоги мне, спаси наше состояние и нашу честь! В надежде, что ты поможешь нам сохранить наше имущество, посылаю тебе, голубчик, один гроб, который прошу спрятать у себя и хранить впредь до востребования. Без помощи знакомых и друзей мы погибнем. Надеюсь, что ты не откажешь мне, тем более, что гроб простоит у тебя не более недели. Всем, кого я считаю за наших истинных друзей, я послал по гробу и надеюсь на их великодушие и благородство.

Любящий тебя Иван Челюстин».

После этого я месяца три лечился от расстройства нервов, друг же наш, зять гробовщика, спас и честь свою, и имущество, и уже содержит бюро погребальных процессий и торгует памятниками и надгробными плитами. Дела его идут неважно, и каждый вечер теперь, входя к себе, я всё боюсь, что увижу около своей кровати белый мраморный памятник или катафалк.

(В Москве действительно есть и церковь Успения-на-Могильцах, и Мёртвый переулок, ныне переулок Николая Островского)

Прикрепленное изображение (вес файла 88.6 Кб)

Т. Николаева

Как пингвин узнал, что он пингвин.

Пин! — шагнул серый пушистый комочек. — Пин! — взмахнул он крохотными крылышками, короткими и узкими, как шпильки.

Услыхав это « пин», вы подумаете, что он песенку поёт. А на самом деле он зовёт маму. Вообще-то «пин» означало одновременно и «мама», и «есть хочу».

Птенец споткнулся, взмахнул крылышками, покачался, повалился на бок, но тут же, как ванька-встанька, выпрямился на толстых коротких ножках. Покачался ещё, но устоял, может быть, потому, что крепкие пальцы были соединены плавательной перепонкой и оттого устойчивы, а может, потому, что у птенца был короткий твёрдый хвостик, на который вполне можно было опереться.

Тут появилась «мама» — девушка, укутанная в белый балахон, с большой миской и чудным деревянным пинцетом в руках. Увидев пинцет, малыш заверещал ещё быстрее «пин-пин-пин» и широко раскрыл клюв.

Птенец торопливо глотал рыбную кашу, таращил глаза на «маму», не догадываясь, конечно, что его родная мама стоит сейчас на самом краешке Земли у Южного полюса и греет его братишку, такого же пуховичка, как он сам.

— Ты кто? — спросила ворона, когда птенец насытился и в блаженстве задремал. Ворона давно уже сидела на ограде его вольера и с завистью смотрела, как кормят малыша.

— Пин! — ответил тот, не подозревая, что это только половинка его имени.

— Большой, — вздохнула ворона, — такого мне не проглотить. Малыш не испугался, он смутно помнил, что кто-то уже пытался это сделать, да ничего у него не вышло. Яснее припомнить он не мог, потому что в ту страшную минуту был ещё в яйце.

Птенец был беспокойным и вертлявым даже в самом младенческом возрасте. Яйцу не лежалось на плоских папиных лапах под толстой шубой-складкой на его животе. Оно выкатилось. И тут же налетел поморник — сильная хищная птица. Поморник схватил яйцо и... Малыш запрыгал в яйце, оно лопнуло и... Дальше он ничего не помнит.

А было это так.

Изумлённый поморник улетел, унося в клюве пустую половинку яйца. А вторая половинка вместе с малышом упала вниз... прямо в пуховый платок, который подставили люди. Скажете, такого не бывает? Но вот случилось же! На счастье, люди оказались орнитологами, как раз изучавшими жизнь шумного птичьего племени. Они тотчас поместили птенца в специальный контейнер и увезли с собой в зоопарк. Ни самолёта, ни людей малыш не видел, потому что, как принято у пингвинов, первые две недели он вообще ничего не видел.

— Пин! — теперь-то он видел всё и преотлично. Ему не понравилось выражение вороньих глаз, и он — «гвин!» — прыгнул в свой собственный холодный пруд. «Гвин!» — эхом отозвалась волна, шлёпнувшись о берег.

— Вот ты, оказывается, кто! — закричала ворона, отряхивая брызги с носа.

— Пин! — засмеялся малыш, улепётывая к другому берегу. А волна снова шлёпнулась о берег, отозвавшись эхом «гвин!».

— Пин-гвин, — повторил малыш. Так это же я и есть!

Прикрепленное изображение (вес файла 251.2 Кб)

Джозеф М. Ши

ПОВЕСТЬ О ЖАДЕИТОВЫХ ДРАКОНАХ

Чайная "Тридцать три удовольствия" стала привычным местом встреч для

нескольких удалившихся от дел мужчин, живших неподалеку. Может, и вы там бывали. Это совсем рядом с Хеннесси Роад; в 1984-м заведение снесли - там проложили ветку подземки Ванчай.

Однажды народу было особенно много, и к нам подошел кто-то из официантов и спросил, не будет ли возражать наша компания, если к облюбованному нами столу подсядет еще один пожилой джентльмен. Мы с готовностью согласились, и официант привел незнакомца.

Тот поблагодарил нас и сказал: "Мы с женой пошли по магазинам, и она отослала меня сюда, чтоб я не путался под ногами - ну, вы знаете, как это бывает." Мы все улыбнулись и кивнули понимающе.

Официант вернулся с чашечкой чая на блюдце для вновь прибывшего. К тому времени, когда он подцепил дымящуюся корзинку мясных клецок с тележки, курсировавшей между столиками, мы продолжили беседу.

Предметом разговора, как часто бывает со стариками, стали дни нашей юности. В промежутках между глотками превосходного салата из креветок и освежающего, словно ручей, рулета мы прихлебывали чай По Ли и говорили о времени печали Китая. Мы в который раз поведали друг другу знакомые истории о жестоких полководцах и ужасах гражданской войны. Мы поговорили о безжалостных солдатах восходящего солнца, опустошивших когда-то величавую Поднебесную Империю. Как подходило нам древнее

проклятие: "Чтоб тебе жить в эпоху перемен".

Засим наступила тишина, и мы повернулись ко вновь прибывшему в надежде, что у него найдется какая-нибудь занимательная история, которую мы не слышали раньше; каждую нашу мы уже слыхали сотню, а то и больше, раз. Предчувствуя наше желание, он сказал:

- Досточтимые господа, ваши истории всколыхнули во мне одно воспоминание - и ужасное, и чудесное.

- Ужасное? - переспросил один из завсегдатаев.

- Однажды я убил человека, - объяснил незнакомец.

- А, - отозвались мы.

- Чудесное? - переспросил другой.

- Ну, - ответил вновь прибывший, - там была одна девушка, знаете ли. Такая красота вдохновляла Сучоу. Умная и храбрая юная леди.

- А... - вздохнули мы.

- Я был очень молод тогда, и пытался добраться по раздираемой войной стране до сравнительно безопасного Гонконга, где жил мой дядя. Я дошел-таки до берега Южно-Китайского моря и в ту самую ночь собирался засесть в старой заброшенной прибрежной беседке. Вы знаете эти беседки, которые строят прямо посреди воды, так что их пол лишь на несколько футов возвышается над морем; те самые, что соединяет с берегом вымощенная камнем дорожка, где осенними ночами обычно собирались поэты, чтобы восхвалять отраженную морем красоту прелестной богини луны, Шьюн Ан. Там, в уединенной беседке, я собирался присоединиться к другим беженцам, надеявшимся, что туда же пристанет какая-нибудь лодка, которая отважится на рискованное путешествие к острову Гонконг.

Я провел день, прячась в низком кустарнике на краю какого-то поля. Примерно через час после заката я осторожно пробрался сквозь скалистое ущелье, по которому только и можно было дойти до каменной дорожки, которая вела к беседке. Перед тем, как двигаться дальше, я приостановился, и, напрягая зрение, попытался разглядеть, не таится ли впереди опасность. Силуэт беседки замер над стлавшейся по воде дымкой, вызванной

прикосновением прохладного ночного воздуха ко все еще теплому морю. Выглядела эта картина вполне мирно.

И я зашагал снова - ничего другого не оставалось. Войдя в беседку, я обнаружил там двоих людей, мужчину и женщину; они с тревогой глядели на меня с дальнего стороны беседки. Они схватились за холщовые узлы, похожие на тот, который держал я и в котором находились мои пожитки.

Я приблизился к ним. Последовала неловкая тишина: мы оценивающе смотрели друг на друга. Одежда незнакомцев - юнца вроде меня и почти девочки - хоть и подпорченная в скитаниях, выглядела добротно. Их манеры и видимая беззащитность выдавали людей, знававших лучшие времена. Впрочем, можно ли было не сказать того же о каждом в те тревожные дни?

Я разглядел поистине редкостную красоту девушки. Ее облегающее платье выгодно подчеркивало ладную фигурку. На ней не было украшений, кроме изысканной пары древних жадеитовых висячих сережек в виде драконов. Я немного удивился, что она открыто носит драгоценности в такие времена.

Мы признали очевидное. Нас привела сюда надежда встретить какую-нибудь лодку, чтобы попасть в Гонконг. Потом мы обменялись легкомысленными шутками. Я узнал, что его звали Мин, а ее - Вин Юн. Будучи столь молодым, я пришел в беспричинный восторг, уяснив, что Вин Юн приходится Мину сестрой и пока не замужем. Необычайные обстоятельства придали храбрости, и я отважился высказать совет: ее явно дорогие серьги надо бы спрятать, чтобы не искушать чрезмерно людской слабости, которой тогда имелось множество свидетельств. Благоразумно отрицая сколь-нибудь значительную ценность сережек, Мин сказал, что это Вин Юн настояла надеть их.

- Этих жадеитовых драконов дала мне бабушка, - объяснила Вин Юн. - Драконы - могущественный талисман. Бабушка сказала, что, пока я их ношу, с нами ничего не случится.

- Глупая девчонка, - отозвался Мин.

- А разве эти драконы-близнецы не берегли нас по пути сюда? - с вызовом ответила Вин Юн, надув губы, чем тотчас завоевала мое сердце.

Мы снова погрузились в молчание; Вин Юн не сняла свои сережки, но я с удовольствием отметил, что она распустила свои прекрасные длинные волосы, и украшения совершенно скрылись из виду. Тьма убегала за часом час, и все росло наше волнение: продолжится ли наша дорога? Мы понимали, что должны бы найтись и еще путешественники, но больше никто не прибыл. А еще важнее - не появлялась лодка, которая доставила бы нас в безопасное место. Едва мы задумались, не благоразумней ли вернуться в укромные места, где мы провели день, как глухой удар привлек наше внимание к правой стороне беседки. Чья-то рука появилась из окружавшей беседку темноты и схватилась за перила. Прибыло наше средство передвижения.

Здоровенный лодочник, которого я окрестил Буйволом, перемахнул через перила и схватил конец веревки, брошенной снизу, из лодки, его товарищем. Закрепив суденышко, к нам в беседку влез второй лодочник.

Одежда висела на нем, словно он весь состоял из прутьев, так что я, естественно, мысленно назвал его Пугалом.

- Вас что, всего трое? - задал вопрос Буйвол. - А где остальные?

- Наверно, с ними приключилась какая-то беда, - ответил я.

- Черт бы побрал их беды! - разразился он проклятьем. - А я? Только трое седоков, только трое заплатят! Я мог потерять и лодку, и жизнь. Ради чего я рисковал?

- Ночь еще не прошла, - умолял Мин, - может, седоки еще подойдут.

Буйвол недовольно заворчал, но в конце концов сказал:

- Подожду полчаса, не больше.

Лодочники уселись на перила и принялись придирчиво нас разглядывать. Глаза у всех привыкли к темноте, да еще взошла, отражаясь в чистой воде, яркая полная луна, так что мы неплохо друг друга видели.

Кровь моя вскипела от негодования, когда я заметил, как долго эти грубые ребята разглядывали девушку.

Немного погодя лодочники о чем-то зашептались друг с другом. Нам осталось лишь ждать дальнейших событий.

Беженцев не прибавлялось, и, наконец, лодочники, поднявшись со своего насеста, объявили:

- Пора.

Мину и мне следовало бы оставаться начеку, но, охваченные волнением от близости окончания нашего путешествия, оба не смогли проявить той осторожности, которая помогала нам прежде. Мы схватились за наши узлы, и через мгновение Буйвол оказался у меня за спиной, приставив мне к горлу лезвие ножа. В тот же миг Мин ощутил спиной укол кончика обоюдоострого ножа Пугала.

Все застыли в недвижном безмолвии, пока Буйвол не рассмеялся и не сказал:

- Ах да, мы забыли вам объяснить. Мы решили, что у вас найдется плата лишь за одну поездку, - и он рявкнул, обращаясь к Вин Юн: - Шевелись, принцесса! Полезай ко мне в лодку!

- Я не двинусь с места, пока вы не бросите свои ножи! - гневно отпарировала она.

Не успели слова слететь с ее губ, как разум начал проникаться безрадостностью нашего будущего. Она быстро поняла: чтобы Мин и я вырвались, лодочников надо отвлечь. Ее вера в силу жадеитовых драконов-защитников, подаренных бабушкой - оказалась столь велика, что она точно знала, как поступить.

Она встала, горделиво выпрямившись, почти улыбаясь, подняла левую руку, сдвинула за плечо свои длинные волосы, и взгляду Буйвола во всей красе открылась изумительной резьбы жадеитовая серьга, свисавшая с ее левого уха. Он тяжело задышал, оценив украшение, и крикнул товарищу:

- Разрази меня гром, это удача висит у нее в ухе! Затем Вин Юн повторила свой жест правой рукой, открыв Пугалу жадеитового дракона, качавшегося у ее правого уха.

Может быть, явная ценность украшений приковала взоры грубых лодочников к жадеитовым драконам Вин Юн. Возможно, лишь игра лунного света на множестве замысловато вырезанных граней жадеитовых драконов создала впечатление, что эти древние фантастические существа ожили. Возможно, то был лишь обман зрения, что драконы скорчились, выгнули спины, рассерженно глянули на Буйвола и Пугало. Возможно, на самом деле крошечные драконьи лапы не тянулись к лодочникам, вырастая все больше и выставляя огромные крючковатые когти.

Взявший меня в плен, охваченный жадностью или завороженный ужасом - не узнать, чем именно - невзначай позволил лезвию ножа отплыть от моего горла. Ненамного, но достаточно, чтобы дать мне ту возможность, которой я дожидался. Я схватил его руку, державшую нож, и дернул вниз. Одновременно, припоминая уроки кун фу, врезал Буйволу затылком по лицу. Вопя от мучительной боли, он выронил нож и повалился

на спину, схватившись за лицо руками.

Тут пришел в движение и Мин. Кончик ножа упирался ему в спину, поэтому он оторвался от противника, бросившись вперед, и в то же самое время, точно мул, внезапно сокрушительно лягнул Пугало в пах. Пугало сразу согнулся пополам и упал. Полностью выбыв из борьбы, он, хныча, лежал на полу беседки.

Буйвол, однако, быстро оправился от потрясения, вызванного моей первой атакой, и встал в низкую стойку, готовый к защите или нападению. Видя, что я пытаюсь ощупью найти оброненный нож, он решил прыгнуть на меня, надеясь сбить с ног, пользуясь преимуществом в силе. Заметив его бросок, я дернулся навстречу, под его падающее тело. Когда он оказался прямо надо мной, я изо всех сил прыгнул вверх. Буйвола отбросило. Он перевернулся в воздухе и рухнул поясницей на перила с таким тошнотворно громким хрустом, что даже погруженный в себя Пугало поднял глаза. Казалось, Буйвол вечность

балансировал на перилах, а потом медленно, ногами вперед, соскользнул в воду по стене беседки, и было это, словно непотребная пародия на похороны в море.

Пугало, подтащившись к краю беседки, закричал в истерике:

- Он пропал! Пропал! Утоп, как камень!

Мин ответил:

- Так случится и с тобой, если ты не уберешь с моих глаз свой отвратительный скелет.

Потом он схватил Пугало за воротник, рывком заставил его встать на ноги и дал такого тычка, что лодочник, спотыкаясь, побежал по дорожке прямо в хаос тогдашнего Китая.

К счастью, Мин кое-что понимал в лодках, а дорога была мне немного знакома по предыдущим поездкам в Гонконг Вот так, с моей и Мина помощью (не имевшей большого значения, нехотя допустила Вин Юн), жадеитовые драконы благополучно переправили нас к месту назначения. А там началось такое приключение, которое навсегда изменило бы...

И в эту минуту занимательное повествование гостя нашего стола прервало приближение женщины, чьи сумки отягощали покупки. Хотя волосы у нее были совершенно седые, шла она твердо. Ее глаза, казалось, излучали неиссякаемую уверенность, искрились чем-то таким, что я могу описать лишь как некое забавное озорство.

С явной гордостью и довольством наш застольный гость-рассказчик сказал:

- Джентльмены - моя жена.

Когда она кланялась, отвечая на наши приглушенные приветствия, у мочек ее ушей закачались жадеитовые драконы-близнецы. Ритм жизни. Ужасное и чудесное.

Прикрепленное изображение (вес файла 343.5 Кб)

Очень понравилась сказка про пингвинчика! ) Забавная!!!

veronasunrise, спасибо!

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января - Татьянин день

Андрей Шманкевич

Синяя коробка

Всё воскресное утро Коля провозился над своим самодельным сундучком: он что-то сверлил, стругал, приколачивал... Вечером показал сундучок отцу и сказал:

– Папа, открой-ка крышку…

Отец попробовал, но у него ничего не получилось – крышка не открывалась.

– Ты что, гвоздями её приколотил? – спросил он.

– Нет! – засмеялся Коля. – Это я пристроил такой секретный замок. Его никто не откроет...

– А зачем он тебе понадобился? – удивился папа. – Что ты собираешься запирать на секретные замки? А главное, от кого?

На это Коля ответил, поглядывая на младшую сестрёнку Таню:

– Есть у меня что запирать и есть от кого.

Таня обиделась.

– Неправда! – закричала она. – Я никогда у тебя ничего без спросу не беру. Зачем ты на меня наговариваешь?

Но на другой же день, как только Коля ушёл в школу, папа – на работу, а мама – в магазин, Таня достала из-под кровати Колин сундучок и принялась его осматривать со всех сторон. Никакого замка на сундучке не было видно, ни внутреннего, ни висячего, а крышка не открывалась. Чем дольше возилась Таня, отыскивая замок, тем сильнее разгоралось её любопытство.

– Что он от меня там спрятал? – ворчала она. – Колька наш такой, что даром не будет секретные замки придумывать.

И вдруг совершенно случайно Таня нажала пальцем на шляпку гвоздя – шляпка торчала сбоку на крышке, – в сундучке что-то легонько щёлкнуло, и… крышка приподнялась.

Сверху в сундучке лежали тетрадка, книжка, переводные картинки. Потом Тане попалась сломанная рогатка, кусок синего мела, четыре стрелянные гильзы от винтовочных патронов и ещё разные Колины «сокровища».

– О-о-о! – протянула Таня. – Нашёл что запирать на секретные замки! Так всё лежало – я не трогала, а теперь он придумал запирать… Нужны мне его гильзы!

Но вдруг на самом дне сундучка она отыскала синюю коробку, перевязанную крест-накрест ленточкой. На коробке был нарисован вход в метро, над входом горела большая красная буква «М».

– Конфеты… – прошептала Таня. – Как же Кольке не стыдно? Запер от меня конфеты… Да ведь их всегда маленьким отдают!

Таня долго вертела коробку в руках, пока решилась посмотреть, какие же в коробке конфеты: в завёртках они лежат или просто так? Она осторожно развязала бантик и открыла коробку. Конфеты лежали в четыре ряда, по пяти штук в каждом ряду, и все были завёрнуты в серебряные бумажки.

Потом Тане захотелось узнать, какие это конфеты: шоколадные или простые? Она осторожненько, чтобы не порвать, развернула серебро. Конфеты были шоколадные, тёмно-коричневые, с рубчиками.

"А с начинкой они или нет?" - подумала Таня и разломила одну конфету. В середине её оказалась розовая помадка.

Ну, а разве с одной распробуешь их - вкусные они или нет? И, только облизав пальцы после третьей конфеты, Таня зажмурилась и сама себе сказала:

"Ишь какие у Кольки конфеты лежат под секретными замками!"

Однако она тут же подумала:

"Ой!.. Что же это я наделала? Ведь Колька узнает про всё и непременно скажет папе. А он не купит мне ёлку, и не будет у меня на Новый год ни ёлки, ни именин... А всё Колька виноват! Всегда он мне что-нибудь такое подстроит... Это потому, что не любит он меня..."

На душе у Тани сразу стало горько-горько. Так горько, что она взяла и съела ещё одну конфету. Но от этого на душе лучше не стало, и она всё продолжала думать, что ей теперь делать. И придумала: она взяла из буфета кусок чёрного хлеба, слепила из него четыре конфеты, завернула в серебряные бумажки и положила в коробку.

Поддельные конфеты так были похожи на настоящие, что когда на другой день Таня взяла ещё пять штук, то ей попалась одна хлебная. А через несколько дней, сколько она ни искала, ни одной настоящей конфеты в коробке найти не смогла.

- Что же это получается? - возмущалась она. - В коробке было двадцать конфет, а я слепила только девятнадцать. Значит, там ещё есть одна настоящая?

Но последнюю, настоящую, ей уже не пришлось уничтожить: Колю отпустили на каникулы. Целый день Таня с тревогой посматривала на брата, но он ничего не заметил. Потом папа принёс ёлку. Ёлку надо было украшать. Надо было звонить гостям по телефону и напоминать им, что ёлка будет не простая, а именинная, чтобы гости, чего доброго, про подарки не забыли... За этими хлопотами Таня совсем забыла про Колины конфеты.

Гостей на именинную ёлку собралось много. Все они поздравляли Таню, дарили подарки. Последним дарил Коля. На глазах у всех он достал из-под кровати свой сундучок и, не скрывая больше от Тани секрета, нажал пальцем на гвоздь. Крышка открылась. Коля достал синюю коробку с конфетами и торжественно преподнёс сестрёнке.

- Бери, - сказал он. - Это я специально тебе на именины берёг. В детском театре я их на "викторине" выиграл. Ну, и решил для тебя поберечь... Только, если можно, дай, Тань, и мне одну, попробовать охота, какие они...

Тут гости все заулыбались, мама погладила Колю по голове, а Таня поёжилась.

Дрожащими руками развязала она липкий, замусоленный бантик на коробке и открыла её. Коля, не выбирая, взял одну конфету, развернул серебро и сунул в рот. Таня зажмурилась.

"Сейчас он выплюнет конфету, и всё откроется", - подумала она.

- Ой, Таня! - сказал Коля. - Да ты только попробуй, какие они... Смотри-ка, с розовой начинкой! Пробуй, пробуй!

Пришлось попробовать.

"Вот всегда так получается! - думала Таня, разжёвывая чёрствый и уже горьковатый хлеб. - Одна была настоящая - и та Кольке досталась! А мне всегда не везёт..."

Прикрепленное изображение (вес файла 141.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января - В России - День студента

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин.

В который раз про любовь

Вряд ли мои нынешние сослуживцы поверят, что в студенчестве всем прочим занятиям я предпочитал футбол. Играя в институтской сборной правого защитника и огражденный этим высоким званием от происков декана, я мог позволить себе пропускать все что угодно, - разумеется, кроме экзаменов. Но лекции в Большой северной аудитории я все же не пропускал. Большая северная, или, на студенческом языке, БАС, - единственное, что осталось от старого Технологического после бесконечных перестроек. Амфитеатр мест на двести так круто падал к старомодной кафедре, что с верхнего ряда видна была лишь профессорская макушка. Тяжелые скамьи из натурального дерева, отполированные джинсами многих поколений, стали глянцевыми; если удавалось разбежаться в узком проходе и с размаху плюхнуться на зеркальную доску, можно было проехать метр-другой, честное слово. А еще тут были откидные пюпитры, на которых, люди сказывают, студенты раскладывали свои тетрадки и записывали лекции. На одном из них, заляпанном чернилами, вырезано было сердце со стрелой, и трогательная надпись гласила: "Соня и Тихон сидели зде...". Где вы теперь, красавица Соня, и кто спугнул помешанного от счастья Тихона? Здесь сиживал порой и я... Когда читал свой курс легендарный Семен Григорьевич Книжник, академик, лауреат, почетный член и прочая, мои тренеры могли спокойно пить чай. В тот день я немного опоздал и, проникнув в БАС через верхний вход, незаметно пробрался к месту, некогда служившему прибежищем Соне и Тихону. В кармане у меня был видеомагнитофон, в сердце - решимость записать хоть что-нибудь, чтобы потом не одалживать перед экзаменом конспект-кассету. В лекцию я включился на полуслове: "...концентрацию внимания технолога-оператора. Чтобы диспергировать компоненты загружаемой шихты, необходимо держать в поле внутреннего зрения каждую частицу, движение которой в общем виде описывается формулой..." Семен Григорьевич сошел с кафедры и, вытянув шею, словно собирался протаранить доску, стал быстро писать латинские и греческие буквы. Он всегда так ходил - челюсть вперед, шея напряжена, взгляд устремлен в одну точку. Сказывалась привычка к волевому напряжению: прежде чем стать академиком, Книжник лет тридцать проработал на производстве - перемешивал растворы, разгонял смеси, удерживал плазму, сверлил алмазы. Тогда специалистов нашего профиля нигде еще не готовили, и, хотя технологи-волевики уже вовсю работали на заводах, директора держали их на свой страх и риск, оформляя то снабженцами, то воспитателями в общежития, и лишь целомудренные академические журналы время от времени печатали статьи, вежливо обличавшие телекинез как лженауку.

По правде говоря, свой курс академик читал не бог весть как. Зато, увлекшись, он прямо на лекции мог сотворить нечто из ряда вон. Однажды он битых полтора часа бубнил про охлаждение газов в больших объемах, аудитория погрузилась в дремоту, и тогда он решил взбодрить нас. У меня мороз пробежал по коже. Изо ртов повалил пар, стены заиндевели. Итог оказался грустным для обеих сторон: половина потока схватила насморк, а Книжник, хоть и академик, писал объяснительную ректору. На сей раз лекция была о перемешивании, и вряд ли Книжник для наглядности стал бы перекидывать нас с места на место. А посему, доверив учебную процедуру магнитофону, я принялся вертеть головой в надежде найти себе занятие повеселее. И тут я впервые увидел Клавдию. Она сидела тремя рядами ниже и чуть правее, устремив взор на доску. Она выглядела так, будто... (Вычеркиваю несколько строк: не могу вразумительно объяснить, как она выглядела.) Есть люди, которые знакомятся легко, но я не из их числа. Движимый не разумом, а чувством, я вырубил магнитофон, выхватил крошечную кассетку и, не прицеливаясь, бросил. Коробок вычертил в воздухе замысловатую кривую и опустился на плечо старосты нашей группы Лены Бываловой по кличке Ферзь. Она обернулась и застигла меня в позе дискобола. Смерила взглядом из-под очков, крутанула пухлым пальцем у виска и снова впилась глазами в Книжника. Шанс был упущен, метательные снаряды кончились. Но я уже не мог остановиться. Метрах в трех над кафедрой нависала массивная стальная балка, к которой иногда цепляли экран, хотя она, похоже, выдержала бы и слона. На эту балку я и уставился. Несколько дней тому назад мы закончили лабораторный практикум по механическим процессам, и кое-что у меня выходило не так уж плохо. Я сконцентрировал внимание на балке, напрягся, как рекомендовали учебные пособия. Железяка вроде бы стала изгибаться. Я поднатужился и вывязал на конце балки не очень ровный, но тугой узелок. В аудитории захихикали. Книжник договорил до конца все придаточные предложения, возвел печальные очи к потолку и безошибочно перевел взгляд на меня.

- Юноша, - сказал он без всякого выражения, - до вас эту акцию совершали здесь не менее сотни раз, с большим или меньшим успехом. Ваш узел недурен, но не из лучших. Все обернулись ко мне. И она тоже! - А теперь, - закончил Семен Григорьевич, - докажите нам, что вы чему-то уже научились, и восстановите статус-кво. Не сочтите за труд.

Я послушно поднялся со скамьи и принялся развязывать узел, но краем глаза видел, что она глядит в мою сторону. Это вконец выбило меня из колеи. Железо скрипело и дергалось, осыпая кафедру ржавой пылью. Кругом все смеялись, но она - это точно - смотрела на меня серьезно.

- По всей вероятности, молодой человек, - изрек Книжник, - вы уже овладели искусством ломать. Выразим надежду, что со временем научитесь и созидать. Позвольте мне довершить вами начатое.

Он задрал голову к потолку, и в то же мгновение балка, не издав ни звука, распрямилась и застыла. Это был класс. После звонка я вылетел из аудитории, чтобы не встречаться со свидетелями своего позора, и мчал, заметая следы, заячьими петлями по бесконечным коридорам и переходам Технологического. Минут через пять я остановился в самом дальнем закоулке, куда, по моим расчетам, никто из почитателей Книжника забрести так скоро не мог. Я ошибся. Медленно и неслышно навстречу шла она...

Наши отношения складывались безоблачно. Мы вместе обедали, гуляли и ходили в кино; студенческое сообщество признало нас неразлучной парой, и никто не занимал место рядом с Клавдией за лабораторным столом. Днем мы расставались не более чем на два часа: я, напялив бутсы, вытаптывал футбольный газон, а Клава тем временем сражалась в трехмерные шахматы - тут я ей не мог составить компанию. На факультет промышленного телекинеза Клавдия перевелась совсем недавно, и это казалось чудачеством: к нам особенно не рвались. Вот раньше, когда трансцендентная технология рисовалась в романтической дымке, конкурсы, говорят, были фантастические; но потом дымка развеялась, спецпитание и прочие льготы для волевиков отменили, и теперь конкурс почти так же скромен, как в театральном училище. Лично я забрел на телекинетический по чистой случайности, не разобравшись в названии; к тому же факультетскому спортклубу требовался правый защитник. Клава же уверяла, что нашла наконец свое призвание, и в корректных терминах кляла декана, который долго тянул с переводом: с такой фигурой, говорил он, незачем восемь лет тянуть лямку, чтобы потом выйти замуж и работать на полставки в конторе по передвижке мебели. Он был кругом неправ, за одним исключением - я имею в виду фигуру. Во всем и всюду следуя за Клавдией, я вскоре понял, что такой образ жизни устраивает меня до конца дней, и выкинул из комнаты шведскую стенку, чтобы освободить место для трельяжа; а Клавдия купила в комиссионке двухконфорочную плитку на быстрых нейтронах и объявила, что впредь мы будем обедать только дома. Она, должен сказать, вообще очень практичная.

Как-то вечерком мы сидели у этой самой плитки в ожидании чая и утрясали список приглашаемых на торжественный ужин; я пребывал в лучезарном настроении и не сразу заметил, что она чем-то опечалена. Может быть, скудостью стола?

- Нет, - сказала она сухо. - Ты, наверное, слышал, что свадьба бывает один раз в жизни. И по этому случаю порядочные люди дарят друг другу кольца. Вот так. Про обручальные кольца речи прежде не было. Все мы серьезно относимся к брачному ритуалу, но не настолько же! Пока заваривался чай, я пытался уговорить Клавдию на платину, иридий, осмий... что там еще? Но она уперлась - и ни в какую. Пусть будет как у мамы и бабушки. Подавай ей золото. На утреннюю лекцию Клавдия не пришла, и я, растеряв новоприобретенное прилежание, помчался к ней. В комнате все было вверх дном, кровать не застелена, занавески содраны, как перед большой уборкой, а на столе лежала огромная менделеевская таблица. Я подошел поближе; на клетке с символом Au лежали два колечка для занавесок.

- Помолчи минуту, - умоляюще сказала Клавдия и, отстранив меня, встала коленями на стул. Странным остановившимся взглядом смотрела она сквозь колечки, сквозь таблицу и скатерть, так что я даже заглянул под стол. Вдруг я увидел, что по колечкам бегут, словно блики, мелкие частые волны. Покачиваясь, кольца медленно отделились от бумаги и воспарили над латинскими буквами, излучая слабый зеленый свет. Затем свечение угасло, кольца съежились, вспыхнули напоследок и, тихо звякнув, опустились на стол. В клетке с номером 79 лежали небольшие, бочоночком, кольца из желтого металла. Клавдия схватила одно из них и надела, еще теплое, мне на безымянный палец.

- Спасибо, моя хорошая, - пробормотал я и поцеловал ее. - Книжнику такое и не снилось.

- У порядочных людей свадьба бывает раз в жизни, - ответила Клавдия. Она вытолкала меня за дверь, заявив, что устала и намерена спать до вечера, а я побрел в институт. Честно погоняв мяч, зашел к приятелю на кафедру металловедения и попросил сунуть колечко в какой-нибудь прибор. Минуту спустя он вернулся и равнодушно сообщил, что металл - золото, такая-то проба; а в чем дело? "Да так", - сказал я. До вечера оставалась уйма времени, и я поднялся на третий этаж, где обычно заседали за своими кубами трехмерношахматные девы. Должно быть, меня тянуло к людям из Клавиного окружения. Величественная Лена Бывалова разыгрывала сама с собой заумные дебюты.

- Могу дать тебе три ладьи фору, - предложила она, - сыграем? Она не допускала мысли, что избранник ее подруги может быть равнодушен к шахматам. Я молча уселся, включил подсвет - и добрых полтора часа самоотверженно отстаивал честь мужского мышления, стараясь дотянуть партию до почетной ничьей. На дворе уже стемнело. Клава встретила меня сурово. Оказывается, она давно уже проснулась. Я стал было рассказывать про анализ, про партию с Ферзем... Она слушала, поджав губы и не глядя на меня.

- М-да, - проговорила она. - Странно. Я чувствую себя отвратительно, из рук все валится, а ты весело проводишь время. Я делала золотое кольцо, а не оловянное, это ясно и без твоих дурацких приборов. В шахматы ты играть не умеешь, это еще яснее. Тебе со мною скучно, и ты ищешь, где бы развлечься. Кажется, уже нашел, поздравляю. Это было несправедливо. И я попытался что-то объяснить. Лучше бы промолчал.

- Он еще оправдывается! Два часа сидел с кем-то, да еще растрезвонил о кольцах. Тогда и я вскипел:

- Не хочу больше слышать о Бываловой. И о кольцах слышать не хочу - пропади они пропадом... И дернуло же меня.

- Слышать не хочешь? - ледяным тоном переспросила Клавдия. - Ну что ж. Как вам будет угодно. Давай сюда кольцо.

Уже раскаиваясь, но еще не понимая, я снял с пальца золотое кольцо. Клавдия положила его на ладонь, рядом положила второе. Потом размахнулась и вышвырнула в открытое окно. Я бросился к подоконнику и тупо смотрел в темноту. Слушал, как она плачет. Мы помирились через полчаса. Остаток вечера и все следующее утро я ползал на коленях под окнами. Кольца как сквозь землю провалились. А Клавдия до самого дня свадьбы просидела над таблицей Менделеева и двумя ржавыми колечками. Иногда они вздрагивали, иногда начинали светиться, но золотыми так и не стали. А потом была свадьба, и гостей набилось вдвое больше, чем мы насчитали, фруктов на столе не было - деньгами мы не разжились, и было хорошо, и Ферзь со своей командой резала свеклу для винегрета.

Мы никому не сказали о том почти неправдоподобном утре, когда, излучая сиянье, сомнительной чистоты железо превратилось в чистое золото. Только нашим детям. Но они, кажется, не очень-то поверили. Детей у нас двое - сын и дочь. Сын неплох в отборе мяча, но, пожалуй, резкости ему не хватает, да и рывок слабоват; а дочка, само собой, пропадает в шахматном клубе. Клава иногда ходит с ней играть партию-другую для развлечения, а я вот футбол забросил. Служу начальником ирригационной конторы. Работа больше кабинетная, но если надо перебросить полноводную реку или проложить магистральный канал, то выезжаю на место и прикладываю руки. Само собой, любую балку могу развязать не моргнув глазом, да все подходящего случая нет...

Клава моя по-прежнему вся в науке. Они там без конца превращают одни элементы в другие и синтезируют совсем новые. Дело, конечно, камерное, женское рукоделие, так сказать, но за открытие не то 278-го, не то 287-го Клавдии дали премию и собираются назвать элемент ее именем - по радио говорили. Последнее время к дочке зачастил парень - вместе занимаются. Парень как будто неглупый, но не слишком ли они молоды?

На днях захожу к ней - она одна, колени на стуле, локти на столе, что-то бормочет. Прислушался: - Двадцать нейтронов отсюда, протоны туда, эс-оболочку достроили... Я сначала решил, что девочка готовится к зачету. А потом гляжу - на таблице, в клеточке с номером семьдесят девять, - два железных колечка.

Кого они пригласят к свадебному ужину и кто будет резать свеклу, меня не касается. Но о фруктах я позабочусь: детям нужны витамины.

Прикрепленное изображение (вес файла 830.6 Кб)

Мяч из... рыбы

(из книги М. Д. Махлина "Занимательный аквариум")

На очередную лекцию почетного председателя Московского общества любителей аквариума и комнатных растений Николая Федоровича Золотницкого собралось много народу. Тут были и совсем молодые люди, учащиеся реального училища, где работал преподавателем Золотницкий, и маститые опытные аквариумисты.

— Итак, господа, — продолжал лекцию Золотницкий, — сейчас мы перейдем к самой интересной части нашего сообщения — демонстрации живой куткутьи.

Он наклонился над аквариумом, стоящим на столе около кафедры, выловил и положил на ладонь небольшую темную рыбку. И вдруг рыбка на глазах стала раздуваться и светлеть и не прошло и минуты, как на ладони лектора оказался вместо рыбки большой колючий шар.

В зале вытягивали шеи, стараясь разглядеть необычайный экспонат.

— Вот здорово, — прозвучал с задних рядов ломкий юношеский тенорок. — Прямо не рыба, а игрушка какая-то, мячик.

...Герберта Сленса интересовали местные сувениры. Именно с этой целью предпринял он длительное путешествие на лодке из Каира вниз по Нилу. Здесь, в небольших селениях на протоках дельты, он и надеялся найти интересующие его изделия местных ремесленников.

Отпустив лодку, Сленс присел на лежащий у воды камень и оглянулся. Невдалеке виднелось селение — цель его сегодняшней поездки, — а ближе, между ним и окраинными домиками, по песчаной косе носилась группа мальчишек.

Сначала Сленс не обратил на них внимания — эка невидаль, местные оборвыши играют в мяч. Потом он философски подумал о том, что дети везде одинаковы, как и их игры. Вот такие же точно мальчишки и в Англии «гоняют» мячи, кто победнее — тряпочные, а кто побогаче — еще дорогую пока новинку — гуттаперчевый.

Да, позвольте, а какой-же мяч у местных игроков? Маленький, чуть больше кулака, но явно не тряпичный — уж слишком легко он взлетает вверх.

— Интересно, — подумал Сленс. — Пожалуй, стоит подойти поближе.

— Чем вы играете? — спросил он оробевших и прекративших игру ребят.

Один из мальчиков поднял с земли и подал англичанину что-то круглое. Сленс удивленно взял этот мяч — он казался пустым, высохшим плодом какого-то растения. Раньше на этом плоде явно были колючки — их обломали. Вот и отверстие, отсюда очевидно выломан черешок. Значит, на противоположной стороне должны быть остатки цветка — как на груше или яблоке.

Сленс перевернул шар и тут же отодвинул его от себя подальше. С противоположной стороны на него смотрела в полуоскале четырех белых зубов голова рыбы. Сленс приблизил шар. Сомнений быть не могло — это действительно голова рыбы: вот следы обломанных плавников...

— Где вы взяли этот шар? — изумленно повернулся он к мальчикам. Но они не поняли его вопроса. Он пробовал объясниться с ними знаками, но ничего не получалось. Мальчишки что-то лопотали по-арабски, а Сленс ни слова не знал на этом языке.

— Неужели никто в вашей деревне не знает по-английски? —- взмолился Сленс, не выпуская из рук загадочного шара.

Словно поняв его, ребята повели его к селению. На пороге маленькой полуразвалившейся хижины сидел старый араб.

— Ты понимаешь по-английски? — спросил Сленс араба.

— Зачем, хороший господин, отобрал ты игрушку у ребят? — безбожно коверкая английские слова, прохрипел старик. — Они показали тебе свою игрушку и не могут понять, чем не угодили тебе.

— А я не могу понять, что это за игрушка? Где им удалось раздобыть эту не то грушу, не то рыбу?

— У каждого отца ребенок должен иметь игрушку, — с достоинством сказал араб. — В каждом нашем доме испокон веков имеются фахаки и никто никогда не отбирал их.

— Да я тоже не отбираю, — заспешил Сленс. Но ты сказал «в каждом доме»? Ты назвал этот шар «фахак». А что такое фахак?

— Ты не знаешь фахака? — удивился старик. — фахак -~ это такая рыба. Она водится в рукавах Нила, вот здесь и там, везде. Раньше фахаков было больше, но и теперь их может каждый насобирать.

— Где насобирать? — вскочил Сленс.

— Идем, господин мой, я покажу, где найдешь ты фахаков, — кряхтя, поднялся старик. — Только отдай, сделай милость, детям их игрушку.

— Нет, нет! — воскликнул англичанин, — я ни за что не расстанусь с этим чудом. Может быть, я разбогатею от этой, как ты говоришь, «игрушки». Пусть дети возьмут лучше за нее эту монету.

— К чему она им? — равнодушно заметил араб. — На эту монету можно что-то купить только в Каире или Александрии. Я знаю, я работал там много лет, там научился и вашему языку. А детям подари лучше свои пуговицы.

— Пуговицы? — удивился Сленс.

Он, не задумываясь, сорвал со своей куртки сверкающие медные пуговицы с изображением британского льва, и отдал их пораженным от неожиданного счастья ребятишкам и побежал догонять старого араба.

— Вот здесь, — старик указал на отлогую отмель, — во время отмели остаются фахаки. Они очень злятся, шипят и щелкают зубами, а потом наглотаются воздуха, раздуваются и засыпают.

— Когда будет отлив? — нетерпеливо спросил Сленс.

— В море он начнется незадолго до захода солнца, а сюда низкая вода доберется, когда уже будет темно.

— Ах, какая досада! — огорчился англичанин. — Нельзя ли сейчас попытаться выловить хоть одну рыбешку прямо из воды?

Старик что-то крикнул стоявшим неподалеку мальчишкам и вскоре один из них принес рыболовный сачок.

— Ты видишь их, господин? — указал он на воду корявым пальцем.

— Нет, я вижу только камни!

— Плохо ты разбираешься в рыбах, чужеземец.

Сачок нырнул под воду и Сленс увидел, как несколько камней из той кучи, на которую он неотрывно смотрел, отпрянули в сторону. «Да ведь это рыбы, — поразился англичанин. — Но они точь-в-точь, как камни».

Сачок медленно подвигался к рыбам-камешкам, а они словно не в силах побороть любопытство при виде незнакомого предмета продолжали неподвижно сидеть.

Рывок — и в сачке бьется небольшая, неуклюжая, похожая на коробочку с тоненьким хвостиком рыбка.

«Да это совсем не то», — разочарованно перевел взгляд Сленс с сухого шара-рыбы на живую в сачке. Рыбка неуклюже и довольно инертно ворочалась, но вдруг щелкнула челюстями, как-то по-особому квакнула и стала надуваться. Не прошло и минуты, как вместо продолговатой рыбки в сачке лежал колючий шар с крохотным тонким хвостиком.

— Теперь можешь брать его, — обернулся к пораженному Сленсу араб. — Только избегай его игл, они ядовиты!

В руках у Сленса лежали теперь два шара, один живой, другой уже высушенный. Черт возьми! В руках у него лежали не две рыбы, лежало целое состояние, фунты стерлингов! Ведь это же самый невероятный сувенир из страны пирамид, самая оригинальная память о Ниле. Только бы довезти этих рыб до Каира, только бы показать другу Дарнеллу. У него — деньги, у Сленса — предприимчивость. О! Они будут страшно богаты. Только бы довезти, только бы показать...

И тут случилось то, чего он боялся. Живая рыба квакнула; и с шумом выпустила воздух. Тысяча чертей, теперь это была самая обыкновенная рыба! Однако фахак снова заквакал и стал равномерно раздуваться. Словно вздохнул, предчувствуя свою судьбу...

Скоро на одной из набережных Каира появилось новое торговое заведение. «Сувениры. Дарнелл, Сленс и К°» значилось на вывеске. В лавке можно было приобрести гипсовых сфинксов и пирамиды, древние, оббитые и позеленевшие от времени статуэтки из глины (их делал специально нанятый для этой цели мастер), старинные амфоры, другие глиняные сосуды древности (изделия того же мастера) и фахаки. Сушеные, раздутые шарами рыбы. Их покупали больше всего. И не только потому, что это был единственный в лавке настоящий сувенир Египта, но и потому, что уж больно необычными были эти шары. Сленс даже перед входом повесил целую гирлянду сухих стучащих на ветру фахаков — они неплохо привлекали внимание посетителей. Впрочем, этот вид рекламы Сленс не изобрел сам, он просто увидел однажды такую гирлянду сухих рыб-шаров у входа в один из музеев Александрии.

Торговля необычными сувенирами шла очень бойко. Сленс радовался: на его банковском счету денег становилось все больше и больше. Зато фахаков, хищнически вылавливаемых для Сленса и других ему подобных торговцев, становилось в Ниле все меньше и меньше.

В наше время не просто найти в продаже сувенир из сухого фахака. Но в низовьях Нила все еще вылавливают этих рыб, теперь уже для зоологических парков и публичных аквариумов.

Челюсти фахака снабжены четырьмя клювоподобными большими зубами, откуда и пошло его научное название тетродон — четырехзубец. Тетродоны — обычно морские, точнее сказать, прибрежные рыбы. В основном они питаются моллюсками, редко встречающимися на больших глубинах, и чаще всего обитают среди камней в зоне приливов и отливов, или, как говорят ученые, в зоне литорали.

Многие животные литорали во время отлива не успевают отступить в море с водой. Они пережидают отлив, лежа на песке, и каждый по-своему.

Крабы зарываются в песок и под камни, моллюски захлопывают створки своих раковин, а те, у кого спиральные раковины, втягивают тело и прикрывают отверстия своего домика крышечкой. Морские ежи и звезды пытаются ползти к воде, подтягиваясь на своих многочисленных ножках-присосках, а прелестные махровые подводные «цветы» — морские анемоны, животные с научным названием актинии, съеживаются, теряют окраску и, втянув лепестки-щупальца, превращаются в слизистый комочек.

И тетродоны тоже приспособились. Набрав с легким кваканьем внутрь воздух, рыбка раздувается в колючий шар и, прикрыв грудными плавниками жаберные щели, замирает. В спокойном состоянии рыба периодически через 40— 50 мин выпускает со свистом и шипением воздух и, поквакивая, набирает новый. Тем самым она обновляет запас воздуха, служащий ей в то же время для дыхания, пока она покоится на суше.

В случае опасности тетродон может набрать и воду; естественно, что неопытный хищник, проглотивший скромную темную рыбку, начинает метаться во все стороны, когда в его желудке раздувшийся в шар тетродон впивается в стенки желудка ядовитыми иглами. И бывает, что молодая акула не в силах отрыгнуть эту «бомбу замедленного действия» и она гибнет от разрыва внутренностей.

Во время отлива рыбки остаются беззащитными на оставшейся без воды суше. Здесь за ними охотится много врагов, хищных птиц и зверей. Раздувшийся, ощетинившийся, как еж, тетродон наводит страх на некоторых хищников, в то время как нераздувшегося четырехзубца легко может проглотить даже небольшая чайка.

Наконец рыба-шар очень легка и первые чуть заметные струйки воды при приливе уже колышут ее на своей поверхности. Некоторое время тетродоны неподвижно лежат кверху круглыми колючими животами на поверхности еще мелкой воды, затем они с шумом выпускают воздух и погружаются в воду. Была бы хоть какая мелкая вода, а уж глубину рыбы сами найдут.

Как мы уже сказали, большинство тетродонов — рыбы морские. Но некоторые из них переселились в устья рек и стали полупресноводными или пресноводными рыбками.

Таков африканский фахак размером до 40 см и значительно меньшая (до 15 см) куткутья — морская лягушка, как ее зовут малайцы. Эта рыбка обитает в реках Юго-Восточной Азии.

Тетродонов, особенно двух последних, часто держат в аквариуме. Они очень забавны и доставляют аквариумисту немало приятных минут. Только надо помнить, что уколы игл их болезненны, так как рыбку покрывает ядовитая слизь, которая может попасть в ранку.

Крупные рыбы, кроме того, могут очень сильно укусить острыми зубами.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Добавлю от себя: поскольку зубы у тетродонов очень острые, поначалу боль от укусов не ощущается. Выглядит, как ровное кольцо, словно сделанное пробойником.

Прикрепленное изображение (вес файла 198.6 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 126.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

2 февраля - Всемирный день водных и болотных угодий

Иб Спанг Ольсен

Болотница пиво варит

В болоте можно в два счета промочить ноги. Везде, куда ни глянь, вода: небольшие и совсем крохотные озерца и лужи, да и трава вокруг всегда мокрая. Под ногами постоянно хлюпает, и вообще ходить здесь нужно очень осторожно, чтобы ненароком не плюхнуться в какое-нибудь глубокое место.

Но если ты не станешь обращать внимание на свои промокшие ноги и постараешься обходить опасные места, вполне может статься, что болото покажется тебе удивительно интересным. Ведь здесь есть и деревья, и кусты, и цветы, и бабочки, и разные странные коряги и кочки.

Порой тихим летним вечером, когда заходит солнце, на болоте вдруг становится прохладно, над землей и водой появляется что-то вроде белой дымки. Туман мягко стелется по болоту и медленно поднимается вверх, клубами окутывая деревья и кустарники. И кажется, будто это и не туман вовсе, а пар от какого-то варева танцует в ночной болотной мгле.

И датчане говорят: "Болотница пиво варит".

Впрочем, мало кто знает - даже в Дании, - как Болотница варит свое пиво и что при этом происходит. А я могу рассказать тебе об этом! Сам-то я слышал эту историю от одной старой болотной утки. Не знаю, так ли уж все в ней правда, но ты все же ее послушай.

Итак, появляется Болотница тихим вечером в самый разгар лета. Вид у нее, прямо скажем, страшноватый: взлохмаченные волосы, предлиннющий нос и черные, как болотная земля, большие узловатые ноги. Но на самом деле она вовсе не страшная и совсем не злая.

Болотница втягивает своим длинным носом воздух и осматривается.

- Кажется, пришло время варить пиво, - говорит она.

Живет она на болоте не одна. Есть здесь и Болотник - хозяин болота, и их дети: болотнянки и болотнята - болотные чертенята.

Болотника я видел своими глазами. Он очень большой. В ночных сумерках бродит он по болоту, покачиваясь из стороны в сторону. Но стоит тебе посмотреть на него в упор, как он тут же останавливается и может долго стоять не шелохнувшись, пока ты не отведешь взгляд в сторону. Тогда он снова трогается с места и медленно бредет дальше.

Болотнянки - совсем маленькие и очень симпатичные. На голове у них растут огромные копны волос, которые никогда не расчесываются.

А болотнята ужасно любят шалить и проказничать - такой уж у них характер. Лицом они очень похожи на свою длинноносую маму, но, в отличие от нее, они совершенно не могут усидеть на одном месте. Всю ночь напролет носятся они по болоту и проказничают. Хватают за хвосты лису и карасей и пугают уток, не давая им спать. Поэтому по ночам с болота доносится их недовольное кряканье.

Все болотные жители появляются, лишь когда стемнеет. Солнечного света они совсем не выносят и с восходом солнца должны обязательно куда-нибудь спрятаться.

Болотница уходит под землю. Болотник замирает на том месте, где его застанет первый луч солнца. И днем его уже совсем не отличить от большого куста ивы. Болотнянки прячутся очень просто: они так усаживаются в болоте, что на поверхности остаются только их длинные спутанные волосы, удивительно похожие на траву, покрывающую кочки.

Что касается болотнят, то, по всем правилам, они должны прятаться от солнца в земле. Но часто они так увлекаются своими шалостями, что совершенно забывают о времени. А когда утром вдруг появляется солнце и светит прямо на них, болотнята стремглав убегают вниз, под землю.

Но слишком поздно! Они застревают на полпути, не успевая полностью скрыться от солнца. Их ноги при этом торчат прямо из земли, и люди, проходя мимо, говорят:

- Что за странные сухие черные ветки!

Но это не ветки. Это ноги болотных чертенят. Дождавшись темноты, они снова, как ни в чем не бывало, начинают носиться по болоту и проказничать. Днем на болото часто приходят дети и, стараясь не промочить ноги, прыгают с кочки на кочку. Но это они так думают, что прыгают по обыкновенным кочкам. А на самом деле это вовсе не кочки, а волосы болотнянок!

Впрочем, нет ничего страшного в том, что люди ступают ногами прямо на их волосы - они очень прочные.

Кое-кто из болотных жителей укладывается днем спать прямо в тину на дне болота и похрапывает себе там, отчего по болотной воде то и дело идут пузыри. Да ты и сам это, наверное, не раз видел?

Когда заходит солнце и вновь наступает ночь, Болотница начинает свою работу. Есть здесь у нее особый котел для варки пива, и первым делом его надо наполнить болотной водой.

Потом Болотница зовет всех своих болотнянок и болотнят. Дело в том, что для доброго пива требуется много всяких редких приправ, которые она кладет в котёл:

пенье птицы,

лунный свет,

крик лисицы,

лютик-цвет,

южный ветер, цвет зари,

хвост пиявки, хрюк свиньи,

почку ивы, блеск звезды,

желтизну от череды.

Потом Болотница все это смешает с медью из медянки, с капустой из капустницы и с волнами из воды. Но и это еще будет не все! Нужно обязательно раздобыть перья аиста, паутину от паука, скорлупу от комариных яиц, эллетрунтовую драбоньерку и еще много чего в таком духе. И дети помогают Болотнице собрать все эти ценные вещи.

А под конец она кладет в котел - да так, чтобы этого никто не видел, - самое главное: то, никто не знает что, и все это как следует перемешивает.

Теперь Болотнице самое время заняться бочками для своего пива, а чтобы сделать бочку, требуются, как известно, бочарные дощечки, днища и обручи.

Сперва она долго ходит по болоту и ищет место, где совсем ничего не растет. Там она вначале снимает верхний слой болотного торфа, а потом двумя острыми клыками, растущими у нее изо рта, ловко, словно рубанком, срезает толстую стружку коричневой земли, которая сразу становится крепкой и твердой, как дерево, - одна бочарная дощечка готова. И Болотница делает их столько, сколько ей требуется.

Потом она заходит в воду - туда, где растет тростник. Сломав несколько тростинок, она складывает их в пучок, сжимает зубами и медленно протягивает через углы рта. И тростник делается при этом прочный, как стальная проволока.

Это будут обручи для бочек.

Теперь остается лишь сделать днища.

Болотница становится на колени около маленькой круглой ямки, доверху заполненной водой, и легонько дует в нее: фью! И вода в ямке тут же твердеет. Нет-нет, не замерзает, а именно твердеет! Болотница берет тогда верхний затвердевший слой воды - чем не днище для бочки? И для каждой бочки она так делает по два днища.

Молотка для сколачивания бочек у Болотницы нет, и вместо молотка она всегда берет кого-нибудь из своих болотных чертенят. Ему это совсем не больно, а уж зато как интересно!

Сделав все бочки, Болотница идет обратно к своему пню и зовет на помощь огневичков. На голове у этих самых маленьких болотных жителей горят огоньки, которыми они легко могут разогреть котел Болотницы. Огневички быстро прибегают и рассаживаются вокруг пня. Проходит совсем немного времени, и котел закипает, а Болотница помешивает свое варево большой сучковатой палкой из редкого дерева крушины.

Она варит и варит, и из котла поднимаются все новые густые клубы пара, постепенно окутывающие все болото.

А неподалеку - как раз в это время - по дороге идут люди: уже поздно, и они возвращаются домой, чтобы лечь спать. И, проходя мимо болота, люди говорят:

- Глядите, Болотница пиво варит.

Но вот пиво наконец сварилось, и теперь его нужно будет обязательно процедить. Сита, правда, у Болотницы нет, но это и не важно. Среди своих дочек-болотнянок она выбирает двоих с самыми длинными и густыми волосами. Болотнянки встают так, чтобы их головы касались друг друга, и Болотница процеживает все пиво через их волосы.

Теперь пиво уже совсем готово и остается разлить его в бочки.

Болотница срывает большой лист кувшинки и аккуратно его сворачивает. Получается воронка, через которую она вливает пиво в бочку. Потом она зовет свою галку.

Галка прилетает и вместо пробки вставляет в отверстие свой клюв. Так и придется ей теперь все время сидеть на бочке, опустив клюв в пиво, - а иначе пиво из бочки убежит.

Впрочем, галке это очень нравится.

Бочку Болотница должна теперь как следует спрятать - чтобы никто не смог найти ее пиво, пока не придет время его пить.

Всю зиму болотные жители спят в болоте. И ты, наверное, часто катаешься на коньках как раз там, где они спят. Но они этого вовсе не чувствуют. Они спят себе и спят, и за это время у Болотника даже почти высыхают его мокрые ноги.

В самый первый день весны, когда на небе появляется наконец яркое солнце, Болотница просыпается и выходит на болото, чтобы понюхать воздух. Потом она снова исчезает и дожидается захода солнца, чтобы разбудить остальных болотных жителей.

И в эту ночь на болоте устраивается настоящий праздник. Не знаю уж, что там у них происходит на этом празднике, но только всю ночь из болота доносятся чьи-то громкие крики, пение и смех. И кажется, будто над болотом поднялось сразу множество птиц и будто вдруг разом закрякали все болотные утки.

И выпивается все пиво.

А утром все болотные жители - и Болотник, и Болотница, и болотнянки, и болотнята - ходят с раздувшимися от выпитого пива животами и пыхтят, и дуют на все вокруг себя.

В этот день они не боятся солнца.

Они дуют на воду - и тает лед.

Они дуют еще раз - и вот уже заквакали лягушки.

Они дуют в третий раз - и в воде появляются маленькие головастики.

Потом они дышат на кусты - и на ветках набухают почки. Они дышат еще раз - и из лопнувших почек показываются листочки. Они дуют в воздух - и над болотом начинает петь жаворонок.

Они дышат на ивы и дуют на лисицу, на утку и выдру. И повсюду появляются птенцы и утята, выдрята, гусята и котята.

У Болотника тоже забот предостаточно. Целый день он бродит вокруг и так топает по промерзшей земле, что она гулко звенит у него под ногами. И в земле не остается и следа от зимних морозов, а скрытое в глубине тепло пробивается на поверхность.

Болотные чертенята дуют друг дружке в ухо - и из другого уха у них вылетают бабочки.

У Болотника из коленей вырастают зеленые ветки, из пальцев ног - одуванчики, из пальцев рук - мать-и-мачеха, на спине - сережки, а на животе появляются зеленые пятна.

Во рту у Болотницы вырастают два новых зуба!

В ветвях деревьев покачивается солнце, журчит вода в камышах, и тростник уже дал молодые побеги.

У болотнянок отрастают длинные волосы, а в волосах - венки из цветов. И по птичьему гнезду появляется в густых волосах у болотнянок, помогавших Болотнице процеживать пиво!

Ну а когда болотные жители все обогрели своим дыханием, наступает настоящая весна.

И по вечерам Болотница уже вдыхает воздух и говорит:

- Скоро время пиво варить...

Прикрепленное изображение (вес файла 315.3 Кб)

Василий Субботин

Выморозок

Всю зиму он так по этой тропе и ходил, от дому до кирпичных красных ворот. Точнее было бы сказать, что его водили, потому что сзади шла нянька.

Я уж думал, что это его наказывают…

Помню, как я удивился, в самый первый раз встретив его на улице, - зима в тот год была довольно суровой. Я едва успел сойти с поезда, только-только приехал. Я уже не шёл, а бежал, спрятав нос в воротник старой собачьей дохи. От холода у меня даже коленки сводило. Тут-то я заметил его у себя на тропе, под ногами. И тотчас уступил ему дорогу.

Маленький, краснолицый, похожий на бодливого бычка, он сердито прошёл мимо меня. Прошёл так, что даже брови сдвинул.

Нос у него был пуговкой.

На другой же день я спросил у няньки – она стояла на крыльце и, как видно, очень мёрзла, - спросил, что происходит: за что его держат на улице? Оказывается, так и надо, нужно, чтобы он так вот ходил… Дома он часто болеет. И вот его отправили из Москвы сюда, в эту деревню.

Каждый день я теперь сталкивался с ним на нашей тропе.

В самую лютую стужу, когда мы сидели по домам, не смея даже высунуться за дверь, он по протоптанной, узкой, утонувшей в снегу тропинке, большелобый, толстенький, подвязанный красным кушачком, закутанный в стёганую поддёвку, расхаживал преспокойно со своей лопаточкой.

Кажется, на морозе положено было его держать часов десять.

Он так привык быть на холоде, что дома , в комнате, он жить уже не мог. Как только с ним приходили в дом и он оказывался в тепле – он начинал плакать. Оттаивал и начинал плакать.

Так что на морозе надо было держать его круглые сутки.

Один раз я выезжал в Москву рано и встал ещё до света – и думал, что его ещё нет, но, когда я вышел на крыльцо, его уже выводили.

Так он всю зиму и прожил на улице… Забрать домой его было почти невозможно.

Он уже красный был весь. Весь, как стручок перца, красный…

Всегда ходил по одной и той же тропинке и всегда держал в руках эту свою лопаточку. Обморозившаяся нянька всё чаще убегала греться.

Посмеиваясь, мы говорили, что по утрам, когда встаёт, ещё, чего доброго, его усаживают в ведро со льдом.

Пришла весна, и нашего парня от нас увезли, и скоро мы даже забыли о нём. Но как же мы были удивлены, когда на другой год вместо этого толстощёкого здоровяка привезли другого ребёнка – бледную, хилую девочку.

Она шла по той же тропинке в сопровождении той же няни.

Прикрепленное изображение (вес файла 179.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 февраля - Всемирный день стоматолога

Я. Пинясов.

Золотой зубок

Перевод Г. Ладонщикова

Жил-был мальчик-пальчик в одном селе. На самом деле его звали Павликом, а Пальчиком его прозвали ребята за маленький рост.

Однажды прибежал мальчик с улицы домой и говорит:

- Бабушка, бабушка, у меня зуб шатается.

Бабушка посмотрела ему в рот и говорит:

- Да. Павлик, зубок у тебя шатается. Надо его вытащить и отдать мышке-бышке.

- А зачем, бабушка, мой зуб отдавать мышке-бышке? – спрашивает мальчик-пальчик.

- Чтобы мышка вместо простого зубочка принесла тебе золотой.

Бабушка привязала к зубу нитку и добавила:

- Вот вытащим зубок, кинем его под печку и скажем: «Мышка-бышка, на тебе костяной зубок, а ты дай Павлику золотой».

Как сказала бабушка, так и сделала.

Мышка взяла зубок передними лапками, посмотрела и сказала:

- Да, мальчику надо помочь, - и побежала искать золото для зуба.

Сперва она спросила старую мышь.

- Нет у меня сейчас в запасе золота, - ответила та. – Ступай спроси крота. Он вечно в земле роется. Может, у него найдётся.

Прибежала мышка к кроту, постучала в дверку.

- Кто там стучит? – послышался хриплый голос крота.

- Я, мышка, открой свою землянку!

- Зачем ты пришла, мышка-бышка?

- Открой, на ушко скажу.

Старый крот открыл дверку, и мышка юркнула в его нору.

Когда она рассказала хозяину, зачем пришла, крот глубоко вздохнул:

- За всю свою долгую жизнь мне пришлось много земли перерыть. Может быть, и золото попадалось, но я не знаю, какое оно. Я ведь слепой.

- А ты, дедушка крот, очки надень.

Крот почесал лапкой лоб, ответил:

- Я слышал, что есть такие стёклышки, сквозь которые всё можно видеть. Если ты сможешь их достать, принеси мне – попробую.

Мышка сбегала в кладовку, взяла очки кладовщика и принесла их кроту. Крот приставил очки к животу и сказал:

- Нет, всё равно ничего не вижу.

Мышка засмеялась?

- Разве животом смотрят?

Крот рассердился:

- Ступай на речку, у рыбки спроси, - сказал он. – У меня золота нет.

Прибежала мышка к речке. Пошевелила камыши, вышла золотая рыбка и спросила:

- Зачем ты пришла ко мне, мышка-бышка?

- У мальчика-пальчика выпал костяной зуб, и он подарил его мне, - рассказала мышка-бышка, - а я должна достать ему за это золотой.

Рыбка выслушала мышку и промолвила тихим голосом:

- Я много плавала, много видела под водой. Глубоко на дне лежат и золотые и серебряные вещи, но я не могу их достать: у меня нет ни рук, ни лап. Попроси моего соседа – рака, может быть, он поможет. У него цепкие клешни, он сможет достать из воды что угодно.

Мышка поблагодарила рыбку за совет и попросила позвать ей рака.

Рыбка вильнула хвостом и скрылась, а через несколько минут на берег выполз рак.

- Зачем ты позвала меня, мышка-бышка? – двигая клешнями спросил рак.

Мышка встала на задние лапки, передние положила на грудь и всё ассказала раку.

- Ладно, помогу тебе, - ответил он и пополз задом-наперёд в воду.

Долго ждала мышка на берегу, думала, что обманул её рак, собиралась уже уходить домой, когда из воды показалась клешня рака, а в ней что-то блестящее.

- Прости меня, мышка-бышка, что так долго задержал, - сказал рак. – Когда тороплюсь, у меня всегда так получается. Иду назад, а надо вперёд…

Посмотрела мышка и ахнула:

- Да это же золотое колечко!

Мышка поблагодарила рака, взяла колечко в зубы и побежала домой. «Зачем же мальчику колечко? – подумала мышка. – Ведь он просил зуб. Надо искать мастера».

Бежала, бежала мышка и вдруг остановилась: услышала, как «тинькают» кузнечики во ржи.

- Кузнечики, кузнечики! Что вы делаете?

- Песни куём… Куём и поём, - ответили кузнечики.

- А мальчику зуб не сможете отковать?

- Мы бы рады помочь тебе, мышка, но наши горны начинают остывать: солнышко уже на покой уходит, тепло с собой уносит.

Побежала мышка в свой мышиный дом и говорит:

- Мы-то взяли у мальчика зуб, а ему вместо этого новый надо?

- И правда, - пропищала старая мышь, - пойдёмте-ка в кузню. Сами откуём, сейчас кузнец отдыхает, инструмент его свободен, - и вся мышиная семья пошла в кузницу.

Тотчас же там закипела работа. Кто горн разжигал, кто мехи качал, кто молоточком стучал.

Вскоре зуб был готов.

Мышка-бышка взяла зуб, принесла его в дом мальчика-пальчика и оставила на видном месте.

Встал мальчик утром и глазам своим не поверил. Зубок так блестел, словно зарница.

- Бабушка, мне мышка-бышка золотой зубок принесла, - радостно воскликнул мальчик и хотел вставить зуб вместо выпавшего, но там уже сидел крепкий молодой зубок.

- Возьми себе, - подал мальчик-пальчик золотой зуб бабушке. – У тебя ведь тоже одного зуба нет.

Бабушка вставила вместо выпавшего зуба золотой комочек и сказала:

- Спасибо тебе, внучек, и заботливой мышке-бышке спасибо.

Прикрепленное изображение (вес файла 133.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 февраля - Всемирный день больного

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Емеля-охотник

I

Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьевая гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой.

Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой, одна - на крутом склоне горы, а остальные разбрелись по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них.

Все тычковские мужики - записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью - белку; весной - диких коз; летом - всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжелая и часто опасная работа.

В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая - ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет по ночам голодный Лыско - одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя.

- Дедко... а дедко!.. - с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды вечером. - Теперь олени с телятами ходят?

- С телятами, Гришук, - ответил Емеля, доплетая новые лапти.

- Вот бы, дедко, теленочка добыть... А?

- Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаще прятаться будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук!

Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег, и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза носил в баню, - больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел. Пожует корочку черного хлеба, и только. Оставалась от весны соленая козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог.

"Ишь чего захотел: теленочка... - думал старый Емеля, доковыривая свой лапоть. - Ужо надо добыть..."

Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками. Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья. Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша прогнила, и сам он сидит частенько в своей избушке, когда другие в лесу.

Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некем, а тут вот еще Гришутка на руках очутился, о нем нужно позаботиться... Отец Гришутки умер три года назад от горячки, мать заели волки, когда она с маленьким Гришуткой зимним вечером возвращалась из деревни в свою избушку. Ребенок спасся каким-то чудом. Мать, пока волки грызли ей ноги, закрыла ребенка своим телом, и Гришутка остался жив.

Старому деду пришлось выращивать внучка, а тут еще болезнь приключилась. Беда не приходит одна...

II

Стояли последние дни июня месяца, самое жаркое время в Тычках. Дома оставались только старые да малые. Охотники давно разбрелись по лесу за оленями. В избушке Емели бедный Лыско уже третий день завывал от голода, как волк зимой.

- Видно, Емеля на охоту собрался, - говорили в деревне бабы.

Это была правда. Действительно, Емеля скоро вышел из своей избушки с кремневой винтовкой в руке, отвязал Лыска и направился к лесу. На нем были новые лапти, котомка с хлебом за плечами, рваный кафтан и теплая оленья шапка на голове. Старик давно уже не носил шляпы, а зиму и лето ходил в своей оленьей шапке, которая отлично защищала его лысую голову от зимнего холода и от летнего зноя.

- Ну, Гришук, поправляйся без меня... - говорил Емеля внуку на прощанье. - За тобой приглядит старуха Маланья, пока я за теленком схожу.

- А принесешь теленка-то, дедко?

- Принесу, сказал.

- Желтенького?

- Желтенького...

- Ну, я буду тебя ждать... Смотри не промахнись, когда стрелять будешь...

Емеля давно собирался за оленями, да все жалел бросить внука одного, а теперь ему было как будто лучше, и старик решился попытать счастья. Да и старая Маланья поглядит за мальчонком, - все же лучше, чем лежать одному в избушке.

В лесу Емеля был как дома. Да и как ему не знать этого леса, когда он целую жизнь бродил по нему с ружьем да с собакой. Все тропы, все приметы - все знал старик на сто верст кругом.

А теперь, в конце июня, в лесу было особенно хорошо: трава красиво пестрела распустившимися цветами, в воздухе стоял чудный аромат душистых трав, а с неба глядело ласковое летнее солнышко, обливавшие ярким светом и лес, и траву, и журчавшую в осоке речку, и далекие горы.

Да, чудно и хорошо было кругом, и Емеля не раз останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться назад.

Тропинка, по которой он шел, змейкой взбиралась на гору, минуя большие камни и крутые уступы. Крупный лес был вырублен, а около дороги ютились молодые березки, кусты жимолости, и зеленым шатром раскидывалась рябина. Там и сям попадались густые перелески из молодого ельника, который зеленой щеткой вставал по сторонам дороги и весело топорщился лапистыми и мохнатыми ветвями. В одном месте, с половины горы, открывался широкий вид на далекие горы и на Тычки. Деревушка совсем спряталась на дне глубокой горной котловины, и крестьянские избы казались отсюда черными точками. Емеля, заслонив глаза от солнца, долго глядел на свою избушку и думал о внучке.

- Ну, Лыско, ищи... - говорил Емеля, когда они спустились с горы и повернули с тропы в сплошной дремучий ельник.

Лыску не нужно было повторять приказание. Он отлично знал свое дело и, уткнув свою острую морду в землю, исчез в густой зеленой чаще. Только на время мелькнула его спина с желтыми пятнами.

Охота началась.

Громадные ели поднимались высоко к небу своими острыми вершинами. Мохнатые ветви переплетались между собой, образуя над головой охотника непроницаемый темный свод, сквозь который только кое-где весело глянет солнечный луч и золотым пятном обожжет желтоватый мох или широкий лист папоротника. Трава в таком лесу не растет, и Емеля шел по мягкому желтоватому мху, как по ковру.

Несколько часов брел охотник по этому лесу. Лыско точно в воду канул. Только изредка хрустнет ветка под ногой или перелетит пестрый дятел. Емеля внимательно осматривал все кругом: нет ли где какого-нибудь следа, не сломал ли олень рогами ветки, не отпечаталось ли на мху раздвоенное копыто, не объедена ли трава на кочках. Начало темнеть. Старик почувствовал усталость. Нужно было думать о ночлеге.

"Вероятно, оленей распугали другие охотники", - думал Емеля.

Но вот послышался слабый визг Лыска, и впереди затрещали ветви. Емеля прислонился к стволу ели и ждал.

Это был олень. Настоящий десятирогий красавец олень, самое благородное из лесных животных. Вот он приложил свои ветвистые рога к самой спине и внимательно слушает, обнюхивая воздух, чтобы в следующую минуту молнией пропасть в зеленой чаще.

Старый Емеля завидел оленя, но он слишком далеко от него: не достать его пулей. Лыско лежит в чаще и не смеет дохнуть в ожидании выстрела; он слышит оленя, чувствует его запах... Вот грянул выстрел, и олень, как стрела, понесся вперед. Емеля промахнулся, а Лыско взвыл от забиравшего его голода. Бедная собака уже чувствовала запах жареной оленины, видела аппетитную кость, которую ей бросит хозяин, а вместо этого приходится ложиться спать с голодным брюхом. Очень скверная история...

- Ну, пусть его погуляет, - рассуждал вслух Емеля, когда вечером сидел у огонька под густой столетней елью. - Нам надо теленочка добывать, Лыско... Слышишь?

Собака только жалобно виляла хвостом, положив острую морду между передними лапами. На ее долю сегодня едва выпала одна сухая корочка, которую Емеля бросил ей.

III

Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском и все напрасно: оленя с теленком не попадалось. Старик чувствовал, что выбивается из сил, но вернуться домой с пустыми руками не решался. Лыско тоже приуныл и совсем отощал, хотя и успел перехватить пару молодых зайчат.

Приходилось заночевать в лесу у огонька третью ночь. Но и во сне старый Емеля все видел желтенького теленка, о котором его просил Гришук; старик долго выслеживал свою добычу, прицеливался, но олень каждый раз убегал от него из-под носу. Лыско тоже, вероятно, бредил оленями, потому что несколько раз во сне взвизгивал и принимался глухо лаять.

Только на четвертый день, когда и охотник и собака совсем выбились из сил, они совершенно случайно напали на след оленя с теленком. Это было в густой еловой заросли на скате горы. Прежде всего Лыско отыскал место, где ночевал олень, а потом разнюхал и запутанный след в траве.

"Матка с теленком, - думал Емеля, разглядывая на траве следы больших и маленьких копыт. - Сегодня утром были здесь... Лыско, ищи, голубчик!.."

День был знойный. Солнце палило нещадно. Собака обнюхивала кусты и траву с высунутым языком; Емеля едва таскал ноги. Но вот знакомый треск и шорох... Лыско упал на траву и не шевелился. В ушах Емели стоят слова внучка: "Дедко, добудь теленка... и непременно, чтобы был желтенький". Вон и матка... Это был великолепный олень-самка. Он стоял на опушке леса и пугливо смотрел прямо на Емелю. Кучка жужжавших насекомых кружилась над оленем и заставляла его вздрагивать.

"Нет, ты меня не обманешь..." - думал Емеля, выползая из своей засады.

Олень давно почуял охотника, но смело следил за его движениями.

"Это матка меня от теленка отводит", - думал Емеля, подползая все ближе и ближе.

Когда старик хотел прицелиться в оленя, он осторожно перебежал несколько сажен далее и опять остановился. Емеля снова подполз со своей винтовкой. Опять медленное подкрадывание, и опять олень скрылся, как только Емеля хотел стрелять.

- Не уйдешь от теленка, - шептал Емеля, терпеливо выслеживая зверя в течение нескольких часов.

Эта борьба человека с животным продолжалась до самого вечера. Благородное животное десять раз рисковало жизнью, стараясь отвести охотника от спрятавшегося олененка; старый Емеля и сердился и удивлялся смелости своей жертвы. Ведь все равно она не уйдет от него... Сколько раз приходилось ему убивать таким образом жертвовавшую собою мать. Лыско, как тень, ползал за хозяином, и когда тот совсем потерял оленя из виду, осторожно ткнул его своим горячим носом. Старик оглянулся и присел. В десяти саженях от него, под кустом жимолости стоял тот самый желтенький теленок, за которым он бродил целых три дня. Это был прехорошенький олененок, всего нескольких недель, с желтым пушком и тоненькими ножками; красивая головка была откинута назад, и он вытягивал тонкую шею вперед, когда старался захватить веточку повыше. Охотник с замирающим сердцем взвел курок винтовки и прицелился в голову маленькому, беззащитному животному...

Еще одно мгновение, и маленький олененок покатился бы по траве с жалобным предсмертным криком; но именно в это мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала теленка его мать, припомнил, как мать ею Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружье. Олененок по-прежнему ходил около куста, общипывая листочки и прислушиваясь к малейшему шороху. Емеля быстро поднялся и свистнул, - маленькое животное скрылось в кустах с быстротой молнии.

- Ишь какой бегун... - говорил старик, задумчиво улыбаясь. - Только его и видел: как стрела... Ведь убежал, Лыско, наш олененок-то? Ну, ему, бегуну, еще надо подрасти... Ах ты, какой шустрый!..

Старик долго стоял на одном месте и все улыбался, припоминая бегуна.

На другой день Емеля подходил к своей избушке.

- А... дедко, принес теленка? - встретил его Гриша, ждавший все время старика с нетерпением.

- Нет, Гришук... видел его...

- Желтенький?

- Желтенький сам, а мордочка черная. Стоит под кустиком и листочки пощипывает... Я прицелился...

- И промахнулся?

- Нет, Гришук: пожалел малого зверя... матку пожалел... Как свистну, а он, теленок-то, как стреканет в чащу, - только его и видели. Убежал, пострел этакий...

Старик долго рассказывал мальчику, как он искал теленка по лесу три дня и как тот убежал от него. Мальчик слушал и весело смеялся вместе с старым дедом.

- А я тебе глухаря принес, Гришук, - прибавил Емеля, кончив рассказ. - Этого все равно волки бы съели.

Глухарь был ощипан, а потом попал в горшок. Вольной мальчик с удовольствием поел глухариной похлебки и, засыпая, несколько раз спрашивал старика:

- Так он убежал, олененок-то?

- Убежал, Гришук...

- Желтенький?

- Весь желтенький, только мордочка черная да копытца.

Мальчик так и уснул и всю ночь видел маленького желтенького олененка, который весело гулял по лесу со своей матерью; а старик спал на печке и тоже улыбался во сне.

Прикрепленное изображение (вес файла 287.6 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 619 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 февраля - Католический День святого Валентина (День всех влюблённых).

Василий Лобов

Влюбленные

- Черта с два я упущу такую возможность, - ворчал себе под нос Максимов, подлетая к Флорине, - черта с два...

Сразу же по прибытии на Землю его должны были отправить на пенсию, которая полагалась каждому космонавту, достигшему шестидесяти пяти, но он даже и в мыслях не осуждал установившийся порядок - что тут поделаешь, раз надо, значит, надо. Однако от осознания необходимости боль не уменьшалась, и Максимов с непреодолимой тоской представлял себе остаток собственной жизни, в которой уже не будет космоса.

Зачем тогда жить? Чем он займется? Быть может, по примеру некоторых экс-космонавтов, устроится воспитателем в одну из космических спецшкол, где станет рассказывать любопытным детишкам о былых приключениях. Или, скорее всего, замкнется в беспросветном одиночестве. Вот если бы он все-таки как-то умудрился отыскать на Флорине влюбленного...

Флорина находилась в стороне от проторенных трасс космотранспорта, доставлявшего различные грузы с одной планеты галактики на другую, и была известна разве что редкими и, как считали некоторые космобиологи, почти полностью истребленными на родине зверьками, напоминавшими земных ленивцев.

Их огромные, в полмордочки, ясно-голубые глаза были постоянно наполнены столь глубокой печалью, печалью безнадежно влюбленного человека, что зверьков с чьей-то легкой руки стали называть влюбленными.

По дороге на Флорину Максимов снова и снова вспоминал, как впервые испытал на себе знаменитый взгляд влюбленного, взгляд, о котором в космосе ходили легенды.

Однажды ему довелось побывать в гостях у капитана Ива, в самом расцвете сил вдруг вышедшего в отставку и поселившегося в полном одиночестве в заброшенной станции слежения на планете Двух драконов.

Они сидели в удобных кожаных креслах в кают-компании. В камине горел огонь. За окнами, ни на секунду не умолкая, выл ветер.

- Вам тут не очень скучно? - спросил Максимов.

Улыбнувшись, капитан Ив пересадил влюбленного со своих коленей на колени Максимова.

- Смотрите ему в глаза.

Максимов повиновался. Глаза завораживали, они были добрыми, понимающими, успокаивающими. Исчезли привычные напряжение и усталость. Он позабыл – кто он. Будто бы заново родившись, Максимов с удивлением готовился познать неизвестный ему мир, в котором вдруг оказался. Он погружался в этот мир, прятавшийся за глазами влюбленного, все глубже и глубже.

Максимов чувствовал себя влюбленным: сидя на толстой ветке могучего дерева, он всматривался в вечерний сумрак и ощущал разливающуюся по душе пьянящую радость бытия. Где-то рядом, за густым пологом листьев и веток, кричала птица, видимо, растерявшая своих беспокойных птенцов, и вместе с нею он переживал случившееся. По коре, под его лапами, ползали рыжие муравьи, он любил их и боялся, что неосторожным движением может нечаянно причинить им вред. Вокруг кипела жизнь, частичкой этой жизни был и он, влюбленный во все то, что его окружало, в то, что было необычайно приветливо к нему, что одаривало его такими впечатлениями и переживаниями, о которых Максимов-человек даже не догадывался...

Из забытья его вывел капитан Ив, забравший влюбленного себе на руки.

- Ну как? - спросил он. - Вы когда-нибудь испытывали что-нибудь подобное?

- Нет... - только и смог выдавить из себя потрясенный Максимов.

- К этому дьявольски привыкаешь... к этому необыкновенному ощущению все пронизывающей радости. К тому же влюбленные наделены особым даром – они чутко реагируют на чужую боль, на чужие тревоги, страхи и огорчения, тем самым как бы сглаживая их, делая менее острыми. Любое живое существо инстинктивно тянется к тем, кто его любит. Влюбленного невозможно не любить, его любишь уже хотя бы за то, что он любит тебя, что этой любовью он пробуждает в тебе все самое лучшее. Привыкший к одному человеку, установивший с ним душевный контакт, такой вот зверек способен оживлять в вас ваши же собственные воспоминания и даже мечты, при этом они абсолютно реальны, вы будто бы переноситесь во времени и пространстве. К вашим переживаниям примешиваются субъективные ощущения самих влюбленных, а они, должен отметить, склонны воспринимать жизнь как некий захватывающий праздник. Они, если так можно сказать, стопроцентные оптимисты, правда, с легким налетом меланхолии, которая окрашивает радость бытия в нежные, пастельные тона.

- И часто вы...

- Да, часто. Порой во мне оживают воспоминания о событиях давно забытых, но чаще всего я вижу то, что не дает мне покоя, то, о чем я постоянно мечтаю.

Капитан Ив замолчал, потерся щекой о мордочку влюбленного, а потом со вздохом добавил:

- Если бы нас сейчас разлучили, я сошел бы с ума.

Тогда, в пору своей беззаботной молодости, Максимов хотя и заинтересовался необычайными свойствами экзотических зверьков, хотя и вспоминал порой взгляд влюбленного, но все же не придавал этой встрече особого значения и только теперь, много лет спустя, понял, что такой вот друг ему просто необходим - он помог бы ему справиться с ожидавшей его после ухода на пенсию тоской по космосу.

Продолжительность и образ жизни влюбленных, оказавшихся наиболее редкими животными галактики, были тайной. Предполагали, что живут они лет до двухсот - трехсот, приносят потомство нечасто и в неволе не размножаются.

Обзавестись влюбленным можно было лишь на Флорине, исходив ее дремучие леса вдоль и поперек, поскольку почти все вывезенные с родной планеты зверьки жили или в зоопарках, или в исследовательских центрах. Имели влюбленных и несколько бывших космонавтов, но никто из них ни за какие деньги не расстался бы со своим верным другом.

Максимов понимал, что рассчитывать на успех задуманного в общем-то не приходилось - вот уже лет десять он не слышал, чтобы на Флорине отыскали хотя бы одного влюбленного. И все же ему нужно было посетить эту планету и увидеть собственными глазами то, что однажды он видел глазами влюбленного.

Это осталось бы его последним воспоминанием о космосе.

Корабль опустился на небольшую поляну густого, безбрежного леса. Прихватив с собой рюкзак, Максимов вышел наружу. Флорина приветствовала его шорохами желто-красных осенних листьев, опадавших на влажную почву.

- Как красиво, - прошептал Максимов. - Хоть оставайся тут жить.

Хищники на Флорине не водились, и влюбленные были непростительно доверчивы - люди ловили их голыми руками, а те радовались своим тюремщикам, как новым добрым друзьям.

Теоретически задача Максимова выглядела совсем не сложно: он должен был идти, слушать, смотреть. Идти как можно тише, чтобы не пропустить характерный негромкий звук, издаваемый зверьками с периодичностью хорошо отлаженного механизма. Просто идти, просто слушать, просто смотреть. И если ему необычайно повезет, он отыщет влюбленного.

Проверив, работает ли радиомаяк, по сигналам которого он собирался найти дорогу обратно, Максимов пошел прямо навстречу заходящему солнцу. Он всматривался в каждый куст, попадавшийся на пути, в крону каждого дерева, он чутко ловил всякий звук, раздававшийся в округе...

Потом пришла ночь, но лес не заснул, напротив, его наполняли все новые звуки: пение птиц, крики зверей. Флорина не имела спутников, а свет далеких звезд еле пробивался к земле сквозь переплетение листьев и веток.

У Максимова было мало времени, и, надев инфра-очки, он решил продолжить поиск до тех пор, пока окончательно не обессилит.

Несколько раз он натыкался на каких-то животных, они лениво уступали ему дорогу, не пугаясь его точно так же, как он не пугался их.

"Реши я остаться тут, меня ждала бы идиллия", - подумал он и стал мечтать о том, как построил бы в этом лесу себе хижину, как жил бы в ней бок о бок вот с этими животными, как кормил бы их из рук...

Где-то рядом послышался характерный звук. Максимов остановился. Звук повторился. Вероятно, влюбленный сидел на одном из ближайших деревьев. Максимов прошел несколько метров в направлении звука, но услышал его в противоположной стороне. Он развернулся и заспешил обратно. Звук раздался где-то над головой. Окончательно сбитый с толку, подгоняемый проснувшимся инстинктом охотника, Максимов был готов разорваться на части и броситься во все стороны разом. Однако звуки скоро смолкли, и спустя пять минут он решил, что они ему только померещились. Вероятность того, что он натолкнулся сразу на нескольких влюбленных, могла равняться только нулю. И все же, а если ему действительно так повезло?..

Прошло еще пять минут, потом десять. Звуки более не повторялись. Флорина дарила ему другие: где-то громко ухала птица, шуршала трава под неспешным бегом чьих-то лап, шелестела листва деревьев. Лес жил своей обычной жизнью, ему не было никакого дела до тревог и желаний одного из людей.

Решив, что идти дальше не имеет смысла, Максимов собрал охапку сухих веток и развел костер. Утро он встретит здесь - оно придет скоро - и если зверьки или зверек прячутся где-то поблизости, он непременно отыщет их.

Поужинав, он долго пил кофе из пластмассового стаканчика. Наконец забрался в спальный мешок и закрыл глаза.

Однако сон не приходил, и Максимову захотелось вспомнить что-нибудь давнее, особенно приятное, немного погрустить в эту чудесную ночь, ворвавшуюся в его жизнь столь внезапно.

Когда в последний раз он оставался один на один с ночным лесом? Когда наслаждался его смягченными темнотой очертаниями, его таинственными звуками, его сумасшедшими запахами? Давно, ах как давно!

Максимов открыл глаза и посмотрел вверх, на врезанное в рамку нависшей над поляной листвы ночное небо. Ко всему прочему лес дарил ему и звезды, его до боли любимые звезды - крохотные комочки воспоминаний. Да, эти звезды мои, думал Максимов, они всегда будут моими, даже если скоро я буду лишен возможности день за днем нестись к ним навстречу.

Вдруг он вспомнил другую ночь. Окончив академию, юный Максимов получил распределение в отдел дальних рейсов. И та ночь была его последней ночью с Вью. Утром их дороги навсегда расходились - она оставалась на Земле, а он улетал на орбиту Юпитера.

Они любили друг друга, он и Вью, но это ничего не меняло, так было заведено с незапамятных времен: девушки Земли доставались земным мужчинам, а с получением диплома космонавта Максимов принадлежал только космосу.

Они прощались, не обременяя себя клятвами, и только чуть подрагивающие пальцы пытались сказать то, что не могли произнести губы.

Улицы города обезлюдила ночь. Предвещая наступление скорой разлуки, над ними беспокойно мерцали звезды. Максимов ненавидел в те минуты их холодную, безучастную притягательность.

Где теперь Вью? Вспоминала ли когда-нибудь его и ту ночь?

Проснулся Максимов с рассветом. Его разбудил чей-то пристальный взгляд. Едва открыв глаза, он увидел влюбленного, который спокойно сидел на ветке ближайшего дерева, с огромнейшим интересом разглядывая человека.

- Ну, иди, иди ко мне, мой маленький, - ласково сказал Максимов.

Выбравшись из спального мешка, он подошел к влюбленному и протянул к нему руку. Зверек доверчиво обнюхал ее, лизнул ладонь и что-то пропищал в ответ.

- Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Ну же, дурашка...

С этими словами Максимов снял влюбленного с ветки. А тот вовсе и не сопротивлялся столь бесцеремонному посягательству на собственную персону и, едва очутившись рядом с человеком, прижался к его груди, как бы давая понять, что вполне ему доверяет.

- Вот и хорошо, вот и умница, - затараторил счастливый Максимов. – Сейчас мы с тобой отправимся домой, на корабль. Увидишь, тебе у меня понравится. Меня зовут Владимир Сергеевич, а тебя? Ага, да ты девочка... Тогда назовем тебя Вью. В память об одной моей знакомой. У нее была очень красивая фамилия - Вьюга. И я называл ее Вью. Ну, ты не возражаешь? Нет, Вью?

Максимов вспомнил, что слышал ночью голоса сразу нескольких влюбленных, и подумал, что необходимо осмотреть окрестности. Намереваясь куда-нибудь пристроить Вью на то, время, которое потребуется на поиски, он подошел к погасшему костру и тут обнаружил, что рюкзак исчез. А ведь в рюкзаке кроме всего прочего лежал радиомаяк, по сигналам которого он собирался отыскать место посадки. Вероятно, рюкзак утащил в лес какой-нибудь зверь, черт бы их всех побрал!

Он перевернул все вокруг: обшарил траву, кусты, даже заглянул на нижние ветки ближайших деревьев, но эти лихорадочные поиски ни к чему не привели. Дорогу к кораблю ему теперь предстояло искать самому, хорошо еще, что вчера он все время шел на запад. Однако пока не село солнце, поправил себя Максимов, а ночью?

Он осмотрел поляну еще раз, свернул спальник так, чтобы посадить в него Вью, пристроил поклажу на спине и тронулся в путь. Через каждые полсотни шагов он останавливался и делал засечки на деревьях, намереваясь в случае неудачи вернуться и начать поиск заново. Вью спокойно сидела в спальном мешке, не выказывая ни тени недовольства, ни о чем не беспокоясь, во всем положившись на своего нового друга. А он, хотя и затаил в глубине души тревогу, все-таки безотчетно радовался, что оказался в этой передряге по крайней мере не в одиночестве.

В какой-то момент, решив, что уже прошел место посадки, он развернулся и поспешил назад, но скоро обнаружил, что никак не может отыскать засечки на деревьях.

Точно сомнамбула продолжал он блуждать по лесу, натыкался на стволы деревьев, обдирал ветками кожу, падал, вставал и снова куда-то шел, не в силах остановиться. Он еле держался на ногах, но беспокоила его даже не усталость, а та навязчивая мысль, которую он как-то пытался приглушить движением.

Один в дремучем лесу, на планете, куда, возможно, не приземлится ни один корабль еще много лет... Нет, это совсем не то, о чем он мечтал еще совсем недавно. Каждый день он будет просыпаться с надеждой в сердце, и одна только мысль, что корабль находится где-то поблизости, будет все время сводить его с ума.

Правда, теперь у него есть влюбленный, которому он сможет заглядывать в глаза сколько угодно, чтобы найти там Землю и людей. Вью скрасит его одиночество, и все же...

Наступила ночь. Максимов расстелил спальный мешок и забрался в него вместе с Вью, прижав ее к груди. Так они и заснули обнявшись. Всю ночь Максимову снилось, что он продолжает блуждать по дремучему лесу.

- Как ты думаешь, мы выберемся? - спросил он Вью, как только проснулся. Великая волшебница надежда снова жила в его душе. - Ну, Вью, ответь мне, - и посмотрел ей в глаза.

Глаза были добрыми, успокаивающими, понимающими. Он позабыл обо всем, он погружался в эти глаза, и в него проникали воспоминания, прятавшиеся за этими глазами...

Когда наваждение прошло, Максимов точно знал, где находится он, где - корабль. Их разделяла какая-нибудь сотня метров, но за густой стеной леса корабль был невидим, Максимов мог бы блуждать вокруг да около, тысячу раз проскочив мимо, и только Вью сумела ему помочь, только Вью.

Максимов ласково потрепал ее по загривку, прижался щекой к мягкой мордочке и прошептал:

- Спасибо.

А потом поднялся на ноги и побежал к кораблю.

Его переполняла радость, но, чтобы почувствовать себя окончательно счастливым, он должен был немедленно подняться на борт корабля, выйти в космос и взять курс домой.

Выпустив Вью погулять по рубке, он сосредоточился на подготовке к старту. Едва корабль оторвался от поверхности Флорины, Максимов передал управление компьютеру и посмотрел на Вью - она беспомощно сидела на полу и жалобно попискивала, оглушенная множеством незнакомых запахов и звуков.

- Э, малышка, да ты испугалась. Ничего, это скоро пройдет.

Прижав Вью к груди, Максимов уселся в кресло.

Возбуждение, в котором он находился с вчерашнего утра, постепенно проходило. Максимов начал перебирать в уме все последние события: свое отчаянное блужданье по планете, встречу с Вью, пропажу радиомаяка, неожиданное спасение. И снова, но уже без помощи влюбленного, он увидел ночной лес, звезды, врезанные в рамку раскинувшейся над поляной листвы, услышал усиленные мраком голоса животных, почувствовал пряный запах гниющих плодов под деревьями...

И вдруг отчетливо понял, что точно так же, как вот этот маленький зверек, доверчиво прижавшийся к его груди, он, Максимов, тоже ВЛЮБЛЕННЫЙ. Они оба влюбленные в этот щедрый мир, сумевший вместить в себя и далекую Землю, где Максимов родился и вырос, и ночное небо с застывшими на нем слезинками звезд, тех самых звезд, без которых он не прожил бы и дня, и вот эту, казалось бы, совсем чужую ему планету, без которой очень трудно будет жить Вью. Они связаны между собой этой странной любовью крепче, чем узами крови, и никто никогда не сумел бы им помешать любить этот мир, даже отправив на пенсию или похитив с родной планеты.

- Ты знаешь, - сказал Максимов своему новому другу, чувствуя, что не может, не имеет права предать эту свою любовь, - мне никогда не везло с женщинами по имени Вью: едва я успевал с ними познакомиться, как приходилось расставаться.

И приказал компьютеру повернуть назад.