Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Рuerto del Sol

(автора не знаю)

Испания XVII века отмечена тенью печали. Королевство Кастилии и Арагона стремительно теряло былое могущество. Английский флот сокрушил Непобедимую Армаду. Солдаты в красных мундирах теснили воинов короля Филиппа и в Новом Свете. «Кровавый старец" Альба никак не мог подавить восстание гёзов в Нидерландах. Правящая династия испанских Габсбургов вырождалась - умер малолетний принц Бальтазар Карлос. Все надежды королевства сконцентрировались на ожидании: ждали появления на свет нового наследника престола... 12 июля 1651 года по залам Эскориала прокатился горестный вздох разочарования: у короля Филиппа II родилась девочка, очередная дочь! Младшую сестру нарекли Маргаритой. Впрочем, в общем хоре недовольных раздался один радостный вскрик. Это был голос придворного живописца, бедного дворянина Диего Родригеса де Сильва Веласкеса. Он сразу же назвал ее по - своему: «Рuerto del Sol" - "Солнечный зайчик".

Художник оказался прав. Инфанта Маргарита, словно солнечный зайчик, впорхнула в мрачные залы дворца. И скоро стала общей любимицей. Французский посланник при испанском дворе описал свои впечатления от встречи с принцессой: «Блондинка с красивыми волосами, белым лицом и нежными глазами, ее нос красивой формы, лицо немного продолговатое... Она такая бойкая и хорошенькая, как это только возможно!"

Веласкес оставил куда более эмоциональное описание инфанты. Правда, сделал это не словами, а с помощью красок. Он написал серию портретов Маргариты, которые, по сути, стали историей влюбленности пожилого художника в юную принцессу; историей беспорочной любви бедняка к принцессе крови, о которой он не имел права и мечтать.

На первом портрете "Солнечному зайчику" девочке исполнилось три года. На почти младенческих пухлых щеках проступает ало-розовый румянец, но во взгляде темно-серых глаз уже ощущается властность инфанты.

И вовсе не случайно рядом с Маргаритой, на столике в вазе, стоят цветы: голубовато-лунные нарциссы и серебристо-сиреневые розы. Это мистические символы, воспетые испанской поэтессой Хуаной Инес де ла Крус:

" - Богиня роза, ты, что названа

цветов благоуханною царицей,

пред кем заря алеет ученицей

и снежная бледнеет белизна!

Искусством человека рождена,

Ты платишь за труды его сторицей...

И все ж, о роза, колыбель с гробницей

ты сочетать в себе осуждена".

Да, именно так - колыбель с гробницей. Эта судьба была предначертана "Солнечному зайчику". Сразу после детских игр, минуя юность, Маргарита должна была превратиться в светскую даму, которой со временем надлежит умереть сначала духовно, а вскоре и физически. Это предощущение грядущей беды усиливается на каждом новом портрете работы Веласкеса.

Ему было поручено написать и парадный портрет Маргариты. Он создавался для заочных смотрин. Картину отправляли к ее дяде и кузену инфанты, австрийскому императору Леопольду I. Дон Диего исполнил приказ короля, но при этом сделал все, чтобы девушка на портрете выглядела крайне непривлекательной и болезненно вялой. Надежда художника была в том, что жених откажется от нее и Маргарита останется в родной Испании. С ним.

Заказ исполнен и отправлен - вроде, пронеслась мимо грозовая туча, и вновь засияло солнце. Сразу после парадного портрета Веласкес пишет знаменитые "Менины", где августейшая чета - Филипп II и его супруга Марианна Австрийская, даны лишь смутными отражениями в зеркале.

Зато тщательно выписаны придворные: гвардамухер донья Марсела де Ульса, гвардадамас Диего де Аскона, гофмаршал королевы Хосе Ньето де Веласкес (дальний родственник художника); фрейлины Мария Сармиенто и Исабель Веласко; карлица-немка Мария Барбола, которая придерживает подаренное ей украшение и мальчик-карлик Николасито Перпусато пытающийся ногой растолкать спящего пса... Но все они, включая короля с королевой, - лишь статисты. Герои сюжета - большой художник за работой и позирующая ему маленькая принцесса. Впервые они появляются на одном полотне в парном портрете, чтобы остаться вместе навсегда, по крайней мере, в этом шедевре.

Увы, император Леопольд не отказался от своих притязаний и Маргарита вскоре должна была покинуть Эскориал. Придворному художнику был заказан последний портрет его любимицы...

В этой картине есть все, что подобает невесте императора: огромный кринолин, яркий красный плюмаж, блеск золотых украшений, а под пышной прической "а-ля Каринья" была... пустота холста. Веласкес изобразил то, что видел - неизбежную и скорую смерть принцессы на чужбине. Замять скандал и дописать портрет поручили ученику и зятю дона Диего. Тот с радостью использовал представившуюся ему возможность блеснуть и нарисовал Маргариту... как умел. Тем не менее, отсутствие мастерства не помешало назначить его придворным живописцем короля Филиппа II. Впрочем, Диего Родригесу де Сильва Веласкесу, чью душу выжгло горе разлуки, было уже все равно. Оставалась лишь телесная оболочка. Вскоре, выполняя какое-то важное поручение, он простудился в пути и умер. Шестью годами, нарожав императору кучу детей, угас и его "Солнечный зайчик", Маргарита, сочетавшая в своей судьбе "колыбель с гробницей".

Так окончился земной путь испанских Мастера и Маргариты.

И все же смерть не властна над любовью. Это удивительное чувство, не вписывающие ни в какие ханжеские нормы морали и вместе с тем кристально чистое, запечатлено Художником в серии портретов инфанты Маргариты: то совсем крохотной девчушки, то проказливого подростка, то изображающей с комической серьезностью, подобно своей маме и старшей сестре, придворную даму... которую почти не видно из-за широченного платья. Она меняется каждый раз, как солнечный зайчик, скользящий по темным залам королевского дворца. Такой она и осталась с нами на картинах Веласкеса.

И будь навеки проклят тот, кто, прочитав эту статью о великой и чистой любви Большого Мастера к маленькой Маргарите, употребит слово «педофилия»!

Прикрепленное изображение (вес файла 264.7 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 114.8 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 245.6 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 84.9 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 71.3 Кб)

Артур Конан Дойль

Сквозь пелену.

Он был громадный шотландец, - буйная копна волос, все лицо в

веснушках, - прямой потомок Лиддсдейлского клана воров и конокрадов.

Несмотря на такую родословную, он был гражданином в высшей степени

основательным и здравомыслящим - городским советником в Мелроузе, церковным

старостой и председателем местного отделения Христианской ассоциации

молодых людей. Браун была его фамилия, и вы могли видеть ее на вывеске

"Браун и Хэндлсайд" над большим бакалейным магазином посреди Хай-стрит. Его

жена Мэгги Браун, в девичестве Армстронг, вышла из старой фермерской семьи

с Тевиотхедских пустошей. Она была маленькая, смуглая и темноглазая, с

необычной для шотландской женщины нервною натурой. Нельзя представить себе

контраста более резкого, чем этот рослый рыжеватый мужчина рядом со смуглой

маленькой женщиной, а между тем оба уходили корнями в прошлое этой земли

так далеко, насколько хватало человеческой памяти.

Однажды (это была первая годовщина их свадьбы) они отправились

поглядеть на раскопки римской крепости в Ньюстеде. Место оказалось не

слишком живописным. От северного берега Твида, как раз оттуда, где река

делает петлю, покато спускается поле. Через него-то и прошли траншеи

археологов, обнажив местами старинную каменную кладку - основания древних

стен. Раскопки были обширные, потому что лагерь занимал пятьдесят акров, а

сама крепость - пятнадцать. Но мистер Браун был знаком с фермером -

хозяином поля, и это облегчило всю их экскурсию. Они провели долгий летний

вечер, бродя следом за своим проводником от траншеи к траншее, от шурфа к

шурфу, разглядывали укрепления, дивились странному разнообразию предметов,

которые ждали отправки в Эдинбургский музей древностей. В этот самый день

нашли женскую поясную пряжку, и фермер увлекся рассказом о новой находке,

как вдруг его взгляд остановился на лице миссис Браун.

- Ваша женушка притомилась, - сказал он. - Может, передохнете малость,

а после еще походим.

Браун посмотрел на жену. Она и в самом деле была очень бледна, а ее

темные глаза сверкали ярко и возбужденно.

- Что такое, Мэгги? Я тебя замучил! Пора возвращаться.

- Нет, нет, Джон, пожалуйста, пойдем дальше! Здесь замечательно! Как

будто в стране снов: все кажется таким близким и знакомым. Долго римляне

пробыли на этом месте, мистер Каннингхэм?

- Изрядно, сударыня. Надо бы вам поглядеть на помойные ямы возле

кухни, вы бы поняли, сколько понадобилось времени, чтобы набить их доверху.

- А отчего они ушли?

- Как сказать, сударыня, оттого, по-видимости, что пришлось уйти.

Окрестным людям стало невмоготу, тогда они поднялись, да и запалили всю

крепость кругом. Вон они - следы огня на камнях, сами видите.

Быстрая, короткая дрожь пробежала по плечам женщины.

- Дикая ночь... Страшная, - сказала она. - Небо было красное в ту

ночь... и эти серые камни тоже, верно, покраснели.

- Да, наверно, и они были красные, - откликнулся муж. - Странное дело,

Мэгги, и, может быть, тому причиной твои слова, но я как будто сейчас вижу

все, что здесь творилось. Зарево играло на воде...

- Да, зарево играло на воде! И дым перехватывал дыхание. И дикари

истошно вопили.

Старый фермер засмеялся.

- Госпожа будет писать рассказ про старую крепость, - промолвил он. -

Я многих здесь водил, показывал, но ни разу еще не слыхивал, чтобы так

говорили - как все равно по писаному читали. У некоторых прямо дар от бога.

Они медленно шагали по краю рва; справа вдруг открылась яма.

- Эта яма была глубиной четырнадцать футов, - объявил фермер. - И

знаете, что мы вытащили со дна? Скелет, вот что! Скелет мужчины с копьем. Я

думаю, он так и помер, вцепившись в свое копье. Но как мужчина с копьем

попал в дыру четырнадцати футов глубиной? Это не могила - мертвых они

сжигали. Как вы растолкуете, сударыня?

- Он спасался от дикарей и сам спрыгнул вниз, - сказала женщина.

- Что ж, похоже на правду, и даже очень. Профессорам из Эдинбурга, и

тем лучше не объяснить. Хорошо б вы всегда были под рукой, чтобы так же

легко отвечать на разные другие хитрые вопросы. А вот алтарь, который мы

нашли на прошлой неделе. А на нем надпись. Мне сказывали, она по-латыни, и

будто значение у ней такое, что, дескать, люди из этой крепости благодарят

бога, который за них заступается.

Они рассматривали древний, ноздреватый камень. На верхней грани

виднелись большие, глубоко врезанные буквы.

- Что это значит? - спросил Браун.

- А кто ж его знает? - откликнулся их гид.

- Валериа Виктрикс, - сказала женщина тихо.

Ее лицо стало еще бледнее, глаза смотрели и не видели - так смотрят,

вглядываясь в туманные пролеты под сводами столетий.

- Что это? - отрывисто спросил муж.

Она вздрогнула, словно пробуждаясь ото сна:

- О чем мы говорили?

- Об этих буквах на камне.

- Без сомнения, это имя легиона, который поставил алтарь.

- Но ты произнесла какое-то имя?

- Да что ты? Какая ерунда! Откуда мне знать, как он назывался?

- Ты сказала что-то вроде "Виктрикс" - так, по-моему.

- Наверно, я пробовала угадать. Я как-то очень странно себя чувствую

на этом месте, словно я не я, а кто-то еще.

- Да, место жуткое, - согласился муж, и в его смелых серых глазах

мелькнуло что-то очень похожее на страх. - Я и сам это чувствую. Пожалуй,

мы попрощаемся с вами, мистер Каннингхэм: надо вернуться домой засветло.

Ни она, ни он не могли избавиться от странного впечатления, которое

оставила в них эта прогулка по раскопкам. Словно какие-то миазмы поднялись

со дна сырых траншей и проникли в кровь. Весь вечер оба были молчаливы и

задумчивы, но и те немногие замечания, которыми они обменивались,

показывали, что на уме у обоих одно и то же. Браун спал тревожно и видел

странный, но вполне связный сон, видел настолько живо, что проснулся весь в

поту, охваченный дрожью, как испуганный конь. Утром, когда они сели

завтракать, он попытался пересказать сон жене.

- Все было очень отчетливо, Мэгги, - начал он. - Гораздо отчетливее,

чем когда-нибудь наяву. Мне и теперь чудится, будто эти руки были липкие от

крови.

- Расскажи мне... расскажи по порядку, - попросила она.

- Сперва я был на каком-то откосе. Я лежал, распластавшись на земле.

Земля была неровная, поросшая вереском. Вокруг темнота, хоть глаз коли, но

я слышал шорох и дыхание. Казалось, что по обе стороны от меня люди, много

людей, но я не видел никого. Временами глухо звякала сталь, и тогда

несколько голосов сразу шептали: "Ш-ш-ш!" В руке у меня была узловатая

дубина с железными шипами на конце. Сердце билось быстро, я чувствовал, что

близится миг великой опасности и великой тревоги. Раз я уронил дубину, и

снова в темноте вокруг меня зазвучали голоса: "Ш-ш-ш!" Я вытянул руку, и

она коснулась ноги человека, лежавшего впереди. Были соседи и с боков, у

самого локтя. Но все молчали.

Потом мы двинулись. Казалось, весь откос начал сползать вниз. Внизу

была река и горбатый деревянный мост. За мостом горели частые огни - факелы

на стене. Люди, крадучись, скатывались к мосту. Ни звука, ни скрипа, одна

лишь бархатная тишина. А потом в темноте раздался крик, крик человека,

пронзенного внезапною болью до самого сердца. Одно мгновение этот одинокий

крик рос, ширился и тут же сменился бешеным ревом из тысячи глоток. Я

бежал. Все бежали. Сиял алый свет, и река превратилась в багровую полосу.

Теперь я увидел своих товарищей. Одетые в звериные шкуры, с длинными

волосами и бородами, они больше походили на бесов, чем на людей. От ярости

все обезумели - то и дело высоко подпрыгивали на бегу, неистово разевали

рот, размахивали руками, и красные отблески плясали на их лицах. Я тоже

бежал и тоже выкрикивал проклятия, как все. Я услыхал оглушительный треск

бревен и понял, что палисад рухнул. Пронзительный свист наполнял уши, и я

знал, что это стрелы проносятся мимо. Я скатился на дно рва и увидел

протянувшуюся сверху руку. Я схватил ее, и меня втащили на стену. Мы

глядели вниз, под нами были серебряные люди с копьями. Несколько наших

прыгнули прямо на копья, потом - мы, остальные, следом. Мы перебили солдат,

прежде чем они успели выпростать и снова поднять свои копья. Они громко

кричали на каком-то непонятном языке, но пощады не было никому. Мы

прокатились по ним, как волна, и втоптали их в грязь, потому что их было

мало, а нас - без числа.

- Я очутился среди домов, один из них горел. Я видел, как струи пламени

бьют сквозь крышу. Я побежал дальше, теперь я был один между зданиями.

Кто-то промелькнул передо мной. Это была женщина. Я поймал ее за руку, взял

за подбородок и повернул ей голову так, чтобы свет от пожара упал на лицо.

И кто, ты думаешь, это был, Мэгги?

Жена облизнула пересохшие губы.

- Это была я, - сказала она.

Он глядел на нее в изумлении.

- Ловко угадала, - сказал он. - Да, это была именно ты. Понимаешь, не

просто кто-то похожая на тебя. Это была ты, ты сама: ту же самую душу я

увидел в твоих испуганных глазах. Ты была белая и удивительно красивая в

огне пожара. В голове осталась одна мысль: увести тебя отсюда, чтобы ты

была моей, только моей, в моем доме где-то за грядою холмов. Ты вцепилась

ногтями мне в лицо. Я вскинул тебя на плечо и стал искать пути назад, от

этого света горящих домов - назад, в темноту.

И тут случилось самое удивительное, то, что я запомнил лучше всего

остального. Тебе плохо, Мэгги? Дальше не рассказывать? Господи! У тебя то

же выражение лица что было ночью в моем сне! Ты отчаянно завизжала. Он

примчался в пламени пожара. Голова его была непокрыта, волосы черные и

курчавые, в руке обнаженный меч, короткий и широкий, чуть длиннее кинжала.

Он бросился на меня, но споткнулся и упал. Одной рукой я удерживал тебя, а

другой...

Жена вскочила на ноги, ее черты исказились.

- Марк! - закричала она. - Мой ненаглядный Марк! Ах, ты, зверь! зверь!

зверь!

Зазвенели чашки, и она без чувств упала на стол.

Они никогда не говорили об этом странном случае, который стоял

особняком во всей их супружеской жизни. На миг завеса прошлого отдернулась,

и мимолетная картина забытого существования коснулась их взора. Но потом

занавес закрылся, чтобы не открыться больше никогда. Они продолжали жить в

своем тесном кругу - для мужа он ограничивался магазином, для жены домом, -

и, однако ж, новые, более широкие горизонты смутно засинели вокруг них с

того летнего вечера у разрушенной римской крепости.

Прикрепленное изображение (вес файла 123.6 Кб)

Спасибо за Солнечного зайчика, очень трогательная история

Vilvarin, рада что понравилось.

Новая сказка:

Евгений Кривченко

"О коварстве героев и верности крыс ..."

Юльке и Казанове.

Еще один день осады подходил к концу, но Принцесса ясно чувствовала,

что именно сегодня произойдет нечто ужасное. Последние дни она уже даже

перестала покидать свои покои, дабы не наталкиваться на недобрые, тяжелые

взгляды придворных и слуг. Но сейчас атмосфера страха и злобы, окружавшая ее

все это время, явно сгустилась и наконец-то обрела зримые очертания - двери

с гро-хотом распахнулись и в комнату вошел Первый министр. Принцесса

побледнела и судорожно закуталась в мантию.

- Ваше Высочество, - Министр был взволнован как никогда, - Старейшины

города решили подчиниться ультиматуму Шавка.

- Значит вы изгоняете меня?!

- Принцесса, уже шесть недель город в осаде. Лучшие воины и самые

отважные рыцари пытались победить Шавка, но всех уничтожил магический Черный

вихрь. Мы бессильны перед этим колдовством! Шесть недель никто не покидал

город, и никто не приезжал к нам. Запасы на исходе! Еще пару дней и начнется

голод.

Принцесса молча кусала губы.

- Мы не можем жертвовать целым городом! После того, как мы отречемся и

изгоним из города, Шавк снимет осаду, Черный вихрь исчезнет и, я обещаю Вам,

мы сделаем все возможное, чтобы спасти Вас!

- Этот город был создан моим отцом. - Неожиданно тихо начала Принцесса,

а Первый министр сразу же замолчал. - Он победил и изгнал Шавка, установил

закон и порядок и все были счастливы. Вы все были счастливы здесь! -

выкрикнула она в лицо Министра. - И вот сейчас, когда его дочери нужна

помощь, город отказывает мне в этом. Он изгоняет меня прочь, подчиняясь

ультиматуму какого-то колдуна!

- Все друзья Вашего отца, все Ваши поклонники, все рыцари,

откликнувшиеся на наш призыв, погибли, едва выехав за ворота города. - В

отчаянии закричал Министр. - Все, все погибли! Вы понимаете это? Все!

- А ты? А они? - И Принцесса кивнула на конвой стражников, ждущих у

дверей.

Министр осекся на мгновение, а потом зло прошипел.

- Да Вы готовы всех послать на смерть, только бы самой выжить!

Принцесса недоуменно взглянула на Министра.

- Ты, кажется, забыл кто я! Я - дочь Зигмунда Счастливчика, и, пока его

потомки правят, город будет процветать! Так гласит придание.

- Расскажи это Шавку! Стража! Взять ее, пока она не погубила нас всех!

- Трусы! Жалкие трусы! - раздался вдруг тонкий пронзительный крик, и

через комнату внезапно метнулась стремительная серая молния. Министр

вскрикнул, схватившись за ногу и, потеряв равновесие, упал, оборвав тяжелые

и толстые портьеры, накрывшие его с головой. Стражники, оторопев, смотрели

на маленького крысенка, по-собачьи скалившего обагренные министерской кровью

зубы.

- Предатели! - И, легко оттолкнувшись от пола, крысенок прыгнул вперед,

всем телом врезавшись в высокую точеную подставку. Она пошатнулась, и

большой десятирожковый подсвечник рухнул вниз. Через мгновение огонь уже

жадно вгрызался в ковры, разбегался прочь по гобеленам и шторам, пожирая все

на своем пути.

- Пожар! Горим! - стражники в ужасе бросились прочь, даже и не подумав

спасти копошащегося под дымящимися портьерами министра.

- Бежим! - растерявшаяся Принцесса почувствовала, как ее тянут за подол

мантии. Она глянула вниз и увидела крысенка, влекущего ее к открывшейся в

стене потайной двери. Времени на раздумье не было, и Принцесса, внутренне

содрогнувшись, шагнула за крысенком. Дверь тотчас же захлопнулась, и они

очутились в темноте.

- Не бойтесь, Принцесса! - прозвучало где-то над ухом. Тотчас же

послышались удары огнива и уже через секунду мрак отступил перед маленьким

свечным огарком который держал в руке крысенок. Сейчас он смешно сидел на

задних лапках в небольшой нише вырубленной в стене на уровне лица Принцессы.

- Не бойтесь! - еще раз повторил он и поморщился, когда первые капли

раскаленного воска упали на его лапы. К счастью, Принцесса никогда не

боялась ни мышей, ни крыс (хотя и не питала к ним особой приязни), а потому

только лишь удивленно спросила: "Откуда ты взялся?"

- Помогите мне зажечь факел, Ваше Высочество! - крысенок подал ей

огарок, и кивнул в сторону старого смоляного факела, торчащего из стены. -

Нам надо идти отсюда и как можно скорее.

Принцесса послушно выполнила просьбу и пошла по коридору вслед за

крысенком, освещая себе дорогу чадящим факелом.

- А что это за секретные переходы? - удивилась она, осматривая

неведомые ей дотоле места.

- Ваш отец был крайне предусмотрителен, и весь замок просто нашпигован

такими переходами, как хорошая буженина - чесноком.

- Да ты гурман! - засмеялась Принцесса.

Крысенок остановился и с достоинством произнес - Мы питаемся на

королевской кухне! - а затем продолжил, - Но знают о них лишь избранные, да

мы.

- Кто "мы"?

- Мы, крысиный народ.

Принцесса от изумления даже остановилась.

- Крысиный народ?

В этот момент они свернули в очередной раз, и Принцесса оказалась в

небольшой комнатке. Колеблющиеся пламя высветило десятки крысиных глаз,

черными бусинками блещущих в темноте.

- Я привел Принцессу! - Крысенок подбежал к сидевшей на возвышении

старой седой крысе.

- Молодец! - и старая крыса вежливо склонила голову. Ее примеру

последовали все остальные. - От имени крысиного народа приветствую Вас, Ваше

Высочество! Я Старейшина общины, живущей в Вашем городе, и, таким образом,

мы в некотором роде также являемся Вашими подданными.

- Я никогда раньше не слышала о вас!

Крыса засмеялась кашляющим смехом.

- Разумеется, иначе бы нам пришлось платить подати и подчиняться

законам. Да и потом нас ведь никто особо не жалует. Мы - крысы. А сейчас -

извините, мне нужно еще о многом распорядиться, мы покидаем город.

- Но почему?

- Вы же знаете предание: "Пока потомки Зигмунда Счастливчика правят

Городом, он в безопасности." Сегодня Вас изгнали, значит завтра Шавк

уничтожит город.

- Неужели же его нельзя спасти?

- А зачем? - глаза крысы безжалостно блеснули. - Город не достойных и

трусливых, кому он нужен кроме Шавка?

- Отец завещал мне защищать и заботиться о них!

Крыса долго смотрела в глаза Принцессе, а потом устало произнесла:

"Жаль, что Вы так непреклонны. Мы можем помочь, точнее - обязаны. Я дам Вам

лучших воинов, а мой внук, - тут он кивнул на крысенка, - выведет Вас за

город. Шансы на успех малы, но это уже не наше дело." И повернувшись к

окружавшим его сородичам, он начал отдавать ясные и лаконичные приказы.

Принцесса почувствовала, как ее вновь теребят за мантию.

- Идем быстрее, Шавк уже близко!

Крысенок бросился прочь из зала. Принцесса едва поспевала за ним. - Но

как мы выберемся из города, ведь Черный вихрь ...

- Шавк слишком глуп,, вихрь ведь совершенно безопасен под землей.

Принцесса даже остановилась.

- Подземный ход?!

- Конечно же! Бежим!

Крысенок вывел ее из подземелья в сумерках достаточно далеко от города.

Черный вихрь, набросившийся на Принцессу, был вял и лишь сорвал клочья

паутины прилипшие к ее одежде. Она уселась прямо на траву рядом с мерно

журчащей рекой, и крысенок указал на мост видневшийся неподалеку.

- Шавк пройдет именно здесь. Идеальное место для засады. Ты спрячешь

меня под мантией, а потом кинешь прямо ему на грудь. Это будет сигналом к

атаке. - И, отвечая на немой вопрос Принцессы, крысенок засмеялся, - Вокруг

нас здесь сейчас триста самых свирепых воинов.

- А почему же Старейшина сразу же не захотел мне помочь?

- У нас тоже есть свои предания. Одно из них гласит, что наступит день,

когда у нашего народа появится своя настоящая Принцесса, лишенная

королевства. Вот дед и проверял, не пришло ли это время. Выяснилось, что еще

нет.

- Зачем вам человеческая принцесса?

- Мы - крысы. Опасности подстерегают нас повсюду. Мы слишком

недолговечны, чтобы править самим, а великие Древние уже давно умерли. Так

что теперь мы ждем Принцессу, лишенную королевства, вместе с ней мы вновь

будем единым народом.

В этот момент в траве зашуршало и крысенок напрягся.

- Шавк! Бежим к мосту!

Все произошло именно так, как и предполагал крысенок. Принцесса что

было сил метнула маленькое серое тельце на грудь колдуну, тот отшатнулся, и

со всех сторон на него кинулись воины. Принцесса отвернулась, чтобы не

видеть как они покрыли его свирепым шевелящимся ковром. Через несколько

мгновений все было кончено.

Принцесса вернулась в город пешком. Недоумение и стыд, растерянность и

страх, только вот уже иного рода, встретили ее на улицах. Прохожие отводили

глаза, виновато улыбаясь. Но тут кто-то закричал: "Да здравствует

Принцесса!" и тотчас же толпу прорвало. Ликованию народа не было границ,

славя свою спасительницу на улицы вышли все жители города. Принцессу

подхватили на руки и так и понесли во дворец. Женщины плакали, показывая ее

детишкам, мужчины смущенно смеялись, хлопая друг друга по плечам. Принцесса

вернулась домой. Радостное шествие захлестнуло весь город и, глядя на него

из окна тронного зала, она вдруг вспомнила о тех, кто сидит сейчас в норах и

подземельях. Она долго смотрела на веселящихся горожан, а потом тихо

позвала: "Крысенок!" И тотчас же смутилась, осознав, что ведь она так и не

знает имени своего спасителя.

- Крысенок!

Он появился бесшумно и вскарабкавшись по портьере смешно уселся на

подоконнике. Принцесса осторожно погладила его серую шкурку и спросила: "А

вы сделаете мне корону?"

Прикрепленное изображение (вес файла 393.5 Кб)

Маорийская легенда

В лесу Ваипоуа есть дерево каури, носящее маорийское имя Тане Махута – «Первое воплощение Тане»: маори считают, что это дерево – лесной бог Тане. Но каури не случайно связан с именем божества. По представлениям маори, Тане, сын Ранги (Неба-отца) и Пэпы (Земли-матери), находившихся в тесных объятиях и заключивших между своими телами многочисленные создания и божества. В конце концов, их дети, вынужденные существовать в темноте и тесноте, решили разлучить своих родителей. Самый воинственный из богов, бог войны Туматауэнга, даже предложил убить Ранги и Папа, но Тане сказал: «Нет. Лучше разделить их, и сделать так, чтобы Небо стояло высоко над нами, а Земля лежала здесь внизу. Сделаем так, чтобы Небо было чуждо нам, но позволим Земле оставаться близкой к нам, как наша заботящаяся мать». С Тане согласились все братья кромеТафириматеа, который боялся потерять своё королевство. Но и другим братьям (Ронго, Тангароа, Хаумиа- тикетике иТуматауэнга) не удалось разлучить родителей. Повезло только Тане. Он сделал так, и потоки света и воды (слёзы Ранги) обрушились на богов. Вдохнув вольного воздуха, они принялись строить новый мир. Тане решил украсить Землю-мать своими детьми – деревьями. Правда, вначале (ведь всё создавалось впервые) он посадил деревья вверх корнями. Поняв свою ошибку, Тане вырвал гигантский каури и прочно вставил его корням в землю. Потом он с гордостью взглянул на чудесную зелёную крону над гладким прямым стволом. Шелест листьев звучал, как музыка… Мир становился прекрасным. Тане взял дерево в жёны, и от этого союза родились все остальные деревья и растения.

Прикрепленное изображение (вес файла 334.6 Кб)

Борис Акунин

Губы-раз, зубы-два...

(из книги "Кладбищенские истории")

Пару лет назад в Москве пропал человек. Без вести. Дело небольшое, у нас в столице, согласно статистике, ежегодно исчезает до трех тысяч граждан обоего пола, но этот был не бомж и не склерозная старушка, а капитан милиции, слушатель криминологического факультета Правоохранительной академии МВД. Анкетные данные такие: Николай Виленинович Чухчев, русский, 1970 года рождения, награжден медалью «За отличие в охране общественного порядка».

Когда Чухчев не явился ночевать в общежитие, чего с ним никогда прежде не бывало, а назавтра без уважительной причины пропустил занятия, в академии забеспокоились. Все-таки офицер милиции. Мало ли что. Собирались объявить в розыск, но в это время начальнику поступила секретная рекомендация Откуда Следует: слушателя Чухчева не искать, шума не поднимать, и домыслов строить тоже не посоветовали. Потому что Государственная Тайна.

Раз Государственная Тайна, делать нечего: исключили капитана из списков, место в общежитии отдали другому офицеру, а вещи личного пользования сложили в чемодан и убрали в кладовку, потому что близких родственников у Чухчева не имелось.

В общем, жил человек — и, как говорится, ушел под воду без всплеска, растворился без осадка. А человек, между прочим, был особенный.

То есть, безусловно, все люди особенные. Со стороны оно, может, и не всегда видно, но это сто процентов. Каждый в глубине души про себя знает, что он совсем не такой, как другие. Николай это тоже сознавал, но в отличие от большинства людей были у него на то кое-какие объективные причины. Возможно, не такие уж объективные, а просто случайность, однако сам он в своей особости не сомневался и младшему лейтенанту Лисичкиной, которая в последнее время ему очень нравилась, говорил: «Я верю в свою Звезду».

Особостъ состояла в том, что Чухчев был Человеком, Который Находит Клады. Правда, пока что клад ему попался всего однажды, но зато в возрасте, когда формируются ориентиры — в четырнадцать лет.

В городишке, где рос Колька, была заброшенная штольня. Во время войны немцы там держали склад, а когда отступали, всё к черту перезаминировали. Нашим потом возиться было лень и незачем — посадили железную дверь, чтоб пацаны не лазили, навесили щит с черепом и надписью «Посторонним вход воспрещен», да и забыли. Сорок лет дверь ржавела-ржавела, а потом как-то утром Колька идет с речки — вдруг видит: замок с петель сам собой свалился, и в щелку видать черную пустоту.

Парень он был любопытный и не робкого десятка. Полез. Думал, может, каску немецкую добудет или, если повезет, рожок от «шмайссера». Те же мины, если их осторожненько вынуть и аккуратненько разобрать, очень могут пригодиться для рыбалки.

По всему следовало Кольке в этой гиблой штольне подорваться, но здесь-то и проявилась его Звезда. Это благодаря ей он не зацепился ногой за усик выпрыгивающей «SMi-35», не наступил на пружину бетоннометаллической «Шток-мине», а вместо этого нашел в полусгнившем снарядном ящике небольшую, так примерно тридцать на сорок, коробку, всю набитую золотыми украшениями. Должно быть, припрятал какой-нибудь полицай до лучших времен, а вернуться за кладом у гада не получилось.

Будь Колька Чухчев умудренней годами и жизненным опытом, он никому бы о своей находке не рассказал, попробовал бы толкнуть золотишко без шума, малыми порциями, но какой с мальчишки спрос? Нахвастал, раззвонил на весь город.

Короче, коробку забрали в милицию, про героического Кольку написали в газете, дали ему похвальную грамоту и вознаграждение, согласно закону: четверть госстоимости по цене золотого лома, 784 рубля с копейками. Он купил себе мопед «Верховина» и чехословацкий спиннинг, а остальное отдал матери.

Такой вот уникальный случай произошел с Чухчевым в подростковом возрасте.

Тогда же определился у него и выбор в плане жизненного пути. Решил Коля, что станет сотрудником правоохранительных органов. Во-первых, пускай и дальше у него всё будет по закону. Во-вторых, милиционеру можно туда, где посторонним вход воспрещен, а клады, как известно, водятся только там, куда абы кого не пускают. Ну а в-третьих, не в шахтеры же идти.

В дальнейшие годы Чухчев существовал вроде бы обыкновенно: служил в армии, учился в милицейской школе, женился-развелся, трудился в паспортном столе, выбился в московскую академию, однако всё это была внешняя жизнь, неглавная. Суть же состояла в том, что Николай глядел в оба. Нужно было не облажаться, когда Звезда выведет его к Настоящему Кладу. И Чухчев верил, что не облажается.

Учиться в академии капитану нравилось. Не только потому, что через нее открывался путь к служебному повышению и даже, может быть, к переводу на постоянную работу в столицу либо ближнее Подмосковье, а потому, что академия располагалась на территории бывшего монастыря, в самой старинной части Москвы. Судя по увлекательной книжке «Подземные клады Белокаменной», земля тут была буквально изрыта тайными ходами и схронами, в которых москвичи прятали свое добро то от татар, то от поляков, то от французов, то от коллег-предшественников капитана Чухчева. Взять хоть этот самый монастырь имени отсекновения головы Иоанна Предтечи. До 1918 года здесь квартировали монахини. Барыни и купчихи ради спасения души дарили им золотые оклады для икон, пудовые серебряные подсвечники и прочие ценные предметы церковного обихода. Когда советская власть придумала передать недвижимость, очень кстати огороженную каменной стеной, в ведение ЧК-ОГПУ, монастырь прикрыли. Пришли за драгметаллами — а ни черта нет: одни голые стены. Попрятали куда-то монашки всё свое добро.

Спрашивается, куда? Не по улицам же революционной столицы таскали они злато-серебро?

Здесь оно где-то, родимое, чувствовал капитан, присматриваясь к келейному корпусу, где раньше была тюрьма, а теперь склад учебных пособий. Или здесь (это он думал уже про обветшавшую церковь, что стояла на крепком, глубоко осевшем фундаменте).

В общем, нельзя сказать, чтобы всё произошло совсем уж случайно. Кто знает, куда смотреть, рано или поздно увидит то, что хочет увидеть.

Короче, восьмого декабря, в полвторого дня, в перерыве между занятиями, прогуливался Николай возле храма. Жевал бутерброд с колбасой, пил сок из пакета, глазел по сторонам — всё как обычно.

Вдруг видит, двое рабочих у самой стены траншею роют — кабель класть. Подошел, стал смотреть. Сообразил: ага, это они из-за оттепели, торопятся, пока земля снова не задубела. Надо сказать, что в том декабре оттепель была просто невиданная: снег весь потаял, в отдельных районах города столбик термометра днем поднимался до десяти градусов Цельсия.

Капитан следил, как лопатные штыки входят в рыжую почву, и сердце у него колотилось быстрей обычного. Он представлял, как из-под комьев глины покажется черная крышка сундука или шоколадный бок кувшина. Чуть-чуть, самый краешек. Тут, пока работяги не заметили, Николай крикнет: «А ну, валите отсюда, здесь копать нельзя, режимный объект». Они пойдут за бригадиром или кто там у них, он быстренько спрыгнет в яму, и…

Дальше домечтать Чухчев не успел, потому что лопата противно скрежетнула — вроде бы по фундаменту церкви, но звук показался капитану не каменным, а железным.

И точно: из земли торчал ржавый угол, на котором явственно просматривалась заклепка. К белокаменному поду церкви был не то прислонен металлический щит, не то — спокойно! — это торчала верхушка засыпанной двери.

Николая кинуло в пот. А рабочие знай машут себе лопатами, даже не оглянулись.

Здесь Чухчев проявил волевые качества, отмеченные и в его служебной характеристике: дождался, когда копальщики уйдут обедать, хотя самого прямо колотило от нетерпения.

Соскочил в канаву. Поскреб дощечкой. Точно — дверь. До самого верху завалена всякой дрянью: щебенка, гнилые щепки, куски штукатурки. Похоже, нарочно вход маскировали.

Николай подобрал лопату, быстро-быстро раскидал мусор, примерно на полметра вглубь.

Потом взял лом, сунул в щелку, навалился. Из прорехи потянуло сладковатой затхлостью. Именно так должно было пахнуть Место, Где Спрятан Клад.

Капитан засыпал всё обратно, сверху для верности еще понакидал земли. Теперь требовалось дождаться ночи, когда во дворе будет пусто.

Пока не закрылась проходная, Чухчев сбегал в общежитие. Переоделся в старую форму, которой теперь пользовался только для практических занятий типа учебной облавы в бомжатнике, натянул кирзачи, сунул в сумку саперную лопатку и хороший фонарь «Туса» — товарищи подарили на тридцатилетие, для ночной рыбалки.

До вечера потерся в учебном корпусе, потом двинулся к выходу, вроде как со всеми, однако по дороге свернул в сторону и вдоль стенки, вдоль стенки, на хоздвор.

Промаялся в глухом углу, забравшись в кабину списанного «зила», до одиннадцати, и лишь когда на территории стало совсем тихо, приступил к делу.

За часы ожидания энергии в капитане накопилось столько, что полутораметровую яму он вырыл минут за пятнадцать. Старинная дверь обнажилась полностью. Была она хоть и поеденная ржавчиной, но крепкая, не то что штольненская, халтурного послевоенного производства. Однако Чухчев и эту уделал в пять секунд — так рванул створку, что она чуть с петель не слетела.

Пригнувшись, шагнул в темноту, прикрыл за собой дверь и лишь тогда включил «Тусу».

Увидел под ногами ступеньки. Спустился — и хорошо спустился, метров на семь-восемь. В подвал (или, если по-историческому, «подклет»), который под церковью, Чухчев уже раз наведывался, однако ничего интересного там не обнаружил — только пыльные полки с архивной канцелярией. Но подземелье, в которое он попал теперь, явно находилось ниже.

Луч пошарил по клочьям паутины на сводчатом потолке, по грязно-белым стенам, по битому кирпичу на полу.

Тихо было до того, что капитан отчетливо слышал стук собственного сердца.

Спокойно, Коля, сказал себе Чухчев, не гони волну. Раз вход сюда засыпали, значит, было чего прятать. Будем искать. Согласно установленному порядку произведения обыска замкнутого помещения — от угла и по часовой стрелке, метр за метром.

Стенка, с которой было решено начать досмотр, капитана озадачила. Она была вся в мелких выбоинах, очень знакомого вида. Приглядевшись, Николай понял: следы от пуль, револьверных или пистолетных. Сначала удивился, но когда приметил на полу, в пушистой пыли, россыпь ржавых гильз, загадка объяснилась.

Ёлки, это ж расстрельный подвал. Раз в монастыре была чекистская тюрьма, то, конечно, чистые руки-горячее сердце мочили тут врагов революции. В те времена особо не церемонились, условно-досрочными не баловали. Теперь понятно, почему подвал закупорили и дверь завалили.

Ужас как разочаровался капитан Чухчев.

Ну и, конечно, не по себе стало. Человек он был не то чтобы нервный или впечатлительный, но по-своему чуткий. Не в смысле сентиментальности, а в смысле остроты чутья. Когда столько лет высматриваешь вокруг тайные, одному тебе заметные знаки, эта мистика даром не проходит.

И послышались Николаю типа крики, стоны, эхо выстрелов, даже вроде как матюгом шумнуло. Он уж хотел уносить ноги из этой поганой ямы, да Звезда не пустила. Шепнула на ухо: загляни-ка, Коля, вон в тот дальний угол.

Чухчев прогнал из психики несуществующие звуки и двинулся в указанном направлении.

Там, в углу, было очень нехорошо. Капитан затруднился бы объяснить, откуда у него возникло такое ощущение, но по коже пробежали мурашки.

Ну, стена, посветил фонарем Николай, пытаясь уразуметь, в чем дело. Ну, плесень. Мышиный помет. Скорее, крысиный — больно катышки здоровые.

Издали донеслось «бом-бом-бом» — это часы на монастырской колокольне начали отбивать полночь.

Чухчев потер пальцем под усами, потом по передним зубам — была у него такая привычка, если сильно над чем-нибудь задумается.

— Губы-раз, зубы-два, — донесся вдруг из стены тихий, но отчетливый шепот.

И еще какое-то бормотание, почти совсем неслышное.

— А? — спросил капитан, отшатнувшись. Впереди-то ничего не было, совсем ничего!

Одна стена.

Вдруг откуда-то (из щелей в кладке, что ли?) пополз туман — не туман, дымка — не дымка, а может, это у Николая от потрясения в глазах поплыло, только видимость сделалась почти что нулевая. Воздух заколыхался, в луче взвихрились белые крошки, а потом муть рассеялась, и милиционер увидел в стене, прямо перед собой, проем, которого раньше тут не было.

— Блин, — сказал Чухчев, потому что принципиально не употреблял нецензурных выражений, и уронил свою «Тусу» на каменный пол.

Фонарь не разбился, но откатился в сторону и стал светить в постороннем направлении, поэтому кто там, в дыре, Николай не разглядел.

А там явно кто-то был.

В нос капитану шибануло кислым смрадом, обдало холодом, будто из открытого рефрижератора, и донесся свистящий шепот (вроде женский):

— Ктойта? Эй, ктойта?

— Капитан Чухчев, — строго ответил Николай, лихорадочно соображая, как бы представить свое подвальное пребывание в официальном смысле.

В общем-то, это было нетрудно. Представитель власти имеет право заходить, куда хочет, если подозревает какой непорядок. А тут безусловно присутствовал непорядок, хоть и не очень понятно, какой именно.

— Капитан Чухчев? — выдохнула тьма. — Капитан Чухчев?! Николушка, ангел мой! Пришел, сокол! А я уж не чаяла!

Говорила старуха, теперь он это точно разобрал. Во-первых, голос был надтреснутый, во-вторых, с шамканьем — вместо «капитан Чухчев» получилось «капитан Тюхчев» или даже «Тютьчев».

Холодный ветерок щекотнул Николая по щеке, вонища усилилась — кажется, старушенция решила подобраться к капитану поближе.

— Но-но, — сурово предупредил он на всякий случай и нагнулся за фонарем. — Проверка паспортного режима. Документы!

Тут, что называется, возникали вопросы. Во-первых, что за личность. Во-вторых, как попала в засыпанный подвал. Выходит, в него что, есть лаз с другой стороны? В-третьих, куда подевался кусок стены? В-четвертых, откуда старушка его по имени знает. «Николушкой» Чухчева никто не называл, даже в детстве — всё больше «Колькой», мать «Колюнчиком», а бабуля «Коликом-кроликом».

— Не признал свою Дарьюшку? — трепетал и всхлипывал голос. — Ох, ждала я тебя, ненаглядного, ох, ждала, немилосердного! Что грехов-то на душу взяла! Без разума и грех не в грех, а разум мой ты с собой забрал. Когда бросил меня, на молодую, желтоволосую променял! Всех бы их, лярв желтоволосых, в клочья разодрать, в кипятке сварить, утюгом пожечь! Да разве всех изведешь?

И столько в этом захлебывающемся шипении было злобы, что у Чухчева разжались пальцы, и фонарь снова выпал.

— Но и меня мучили, ах мучили! — Старуха перешла с гадючьего шипения на плач. — По все годы в темнотище, на сухой корочке. А людишки черные через решетку дразнются, пироги подовые показывают да приговаривают: «Салтычиха-балтычиха и высоцкая дьячиха, Васильевна, Савишна — давишня барышня! А у нас пироги горячи, с рыбкой, с вязичкою, с говядиной, с яичком. Пожалте, у нас для вас в самый раз! В нашей лавке атлас-канифас, шпильки-булавки, чирьи-бородавки…» Я на них зверем рычу, матерно лаюся, а они хохочут. «Ты не баба, говорят, ты мужик, про то указ читан. Сыми портки, похвастайся! Как на тя солдат-то влез?» Что я от солдата понесла, так это я не виноватая, ты злым языкам не верь. Снасильничал он меня, когда я обессилемши лежала, влихоманке. Я, Николушка, амантик мой, одного тебя обожаю…

В бредятину Чухчев почти не вслушивался. Он уже вычислил, что это за чучело. У монастырской стены недавно часовню открыли, так возле нее полно всякой пьяни-рвани кормится, милостыню клянчит. Вот и старуха эта наверняка оттуда же. Реально трёхнутая, на всю голову, раньше таких юродивыми называли. И еще блаженными, как церковь на Красной площади. Днем старуха, надо думать, на улице торчит, а на ночь в подвал уползает.

Капитан совершенно твердой, уже нисколько не дрожащей рукой подобрал фонарь, посветил — и версия подтвердилась. У стены покачивалась высоченная старуха, костлявая, как Баба Яга, с горящими черными глазищами, короче — самая распоследняя бомжиха: сверху какие-то тряпки намотаны, снизу широкие штаны с пузырями на коленях, вроде старых китайских треников, а на ногах драные соломенные тапки.

— Свет-то от тебя какой, будто от того! — осклабилось страшилище и потянулось к капитану корявыми лапами. — Это он тебя послал, да?

— Ррруки убрала! — прикрикнул Чухчев, ежась от холода. Как она тут ночует, как не замерзнет к чертовой матери? — Кто послал? Куда послал?

— Который стекло сторожит, — непонятно объяснила бомжиха. — Он, больше некому. Освети себя, Николушка. Дай полюбоваться личиком сахарным. Истосковалася я. — И вдруг всплеснула руками, заполошилась. — Ах, дура я, дура! Что ж это я неприбрана, нечесана, в чем была! А сама удивляюся, что ты меня не приголубишь, слово ласковое не скажешь. Не гляди на меня, медовенький, я сейчас, сейчас!

Она махнула перед собой, и снова, как пять минут назад, воздух поплыл, затуманился, но теперь совсем ненадолго.

— Вот теперь гляди на свою Дарьюшку! Дымка рассеялась, и Чухчев увидел вместо старухи еще молодую, но сильно некрасивую женщину — черноволосую, мясистую, нос картошкой. Самое чудное, что была она не в лохмотьях, а в длинном нарядном платье с глубоким-преглубоким вырезом, и в вырезе колыхался бюстище номер на пятый, если не на шестой. И пахло теперь не кислятиной, а резким цветочным ароматом.

Тут Николай, хоть и храбрый человек, фонарь обронил (уже в третий раз), повернулся и дунул к лестнице. Сам не помнил, как вылетел из подвала, а вслед ему неслось:

— Стой! Куда? Ведь сто лет теперь не свидимся!

Это, значит, было ночью восьмого декабря, даже уже девятого, потому что когда Чухчев вылез из ямы, он первым делом посмотрел на часы — по милицейской привычке: если какое происшествие, сразу протокол составлять. Было одиннадцать минут первого.

Постояв в траншее и малость успокоившись, капитан объяснил себе, что с ним произошла галлюцинация, малоизученное наукой явление. Но назад в подвал не полез — куда без фонаря? Завалил железную дверь мусором, решил, что заберет «Тусу» завтра.

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 15 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 33.8 Кб)

Борис Акунин

Губы-раз, зубы-два...

(продолжение)

До утра проворочался в кровати. Пару раз задремывал, но ненадолго — вскидывался в холодном поту, с криком, а что за кошмар приснился, вспомнить не мог.

Назавтра вместо первой лекции пошел в читальный зал, попросил книжку по москвоведению, нашел про Иоанно-Предтеченский монастырь, про старую церковь, стал читать.

Выяснилось, что собор не такой уж и старый, всего сто тридцать лет как построен. До него здесь другой храм стоял, древний. В 1860 году прежнюю церковь разобрали, поставили на старинном фундаменте новую. Сэкономили, стало быть, на нулевом цикле строительства.

Дальше лирика пошла — про княжну Тараканову, про Христа ради юродивую Марфу, про страшную душегубицу Салтычиху…

Дойдя до этого места, Николай так и вскинулся. Вспомнил, как ночное чудище бормотало: «Салтычиха-балтычиха", и еще что-то такое. Зашустрил глазами по строчкам, но про Салтычиху в книжке было мало: жестокая крепостница, заточена в монастырскую тюрьму, где и умерла.

— Мне бы энциклопедию, какая побольше. На букву «Сэ», — попросил Чухчев библиотекаршу.

Получил толстенный том, поискал «Салтычиху», нашел.

Статья была такого содержания:

...

«САЛТЫЧИХА — настоящее имя Салтыкова Дарья Николаевна. Вдова гвардии ротмистра, богатая помещица Московской, Вологодской и Костромской губерний. В течение 7 лет (1756 — 1762) замучила до смерти 139 человек, преимущественно светловолосых женщин и девочек. Запарывала или забивала жертв до смерти, обливала кипятком, жгла утюгом, подпаливала волосы. Припадки изуверской жестокости стали случаться с С. после того, как ее бросил любовник, капитан Николай Тютчев, дед выдающегося поэта Ф.Тютчева. Сначала С. пыталась убить капитана и его молодую жену, а когда супруги спаслись бегством, стала срывать злобу на своих беззащитных слугах. Крепостные пробовали жаловаться, но С. откупалась от властей взятками. Наконец в 1762 г. двое крестьян, у которых она убила жен, добрались до самой императрицы, и та велела Юстиц-коллегии произвести строгое расследование, продолжавшееся 6 лет. Суд приговорил злодейку к смертной казни и конфискации всего имущества. Однако С. успела спрятать сундуки с золотом и не выдала местонахождение клада даже под пыткой. Екатерина Вторая сочла, что подобной «монстре» быстрой казни будет мало и постановила: «1. Лишить ее дворянского звания и запретить во всей нашей империи, чтоб она никогда никем не была именована названием рода ни отца своего, ни мужа. 2. Приказать в Москве вывести ее на площадь и приковать к столбу и прицепить на шею лист с надписью большими словами: «Мучительница и душегубица». 3. Когда выстоит час она на сем поносительном зрелище, то, заключа в железы, отвести в один из женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там подле которой ни есть церкви посадить в нарочно сделанную подземную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ниоткуда в ней света не имела». Кроме того, С. была сочтена недостойной считаться особой «милосердечного» пола, вследствие чего постановили впредь именовать «сие чудовище мущиною». Была заключена в подземную тюрьму Иоанно-Предтеченского девичьего монастыря, где сидела в особом подвале, на долгие годы превратившись в одну из московских достопримечательностей. Родила ребенка от караульного солдата, однако снисхождения этим не заслужила. Впрочем, за все тридцать с лишним лет заключения, вплоть до самой смерти, С. не проявляла никакого раскаяния в совершенных злодействах. Похоронена родственниками на кладбище московского Донского монастыря».

В процессе чтения Чухчев испытывал разнообразные, но сильные чувства. Мысли же в голове прямо искрили. Сначала-то, пока читал про зверства, подумал просто: «Вот гадина». Но сразу за тем наткнулся на капитана Николая Тютчева — и давай пальцем губы-зубы тереть. Глаза сами собой заморгали, на нервной почве.

Душно стало капитану, нечем дышать.

Что же это получается, сказал он себе. Она, садистка эта, тут в подвале, под церковью, сидит? А в энциклопедии написано «похоронена на кладбище»?

Отпросился с занятий, сгонял на Донское. Нашел по схеме нужную могилу, постоял возле камня, прикидывая, нельзя ли как-нибудь организовать эксгумацию.

Но затея была дурная, это он быстро сообразил. Во-первых, целый геморрой бумажки оформлять. Во-вторых, так можно и на психобследование загреметь. А в-третьих, вообще на хрена?

Будем называть вещи своими именами: в могиле лежат кости (и пускай себе лежат), а в подклете было привидение.

Лет этак пятнадцать назад подобная идея Николаю в голову нипочем бы не пришла. В детстве он твердо знал, что Бога нет, а теперь с этим как-то неявственно стало. Даже у начальника Академии в кабинете рядом с президентом Путиным икона висит. Теперь это для службы ничего, даже полезно. Да и половина ментов с крестами на шее ходит. Такая вот нематериалистическая картина мира складывается. А если есть рай и ад, то почему бы и привидениям не быть?

Не мог Чухчев, как хорошо успевающий по аналитической криминалистике, упустить из виду и такой существенный факт: девятого декабря, то есть сегодня, исполнялось ровно двести лет, как эта самая Салтычиха откинулась, в смысле умерла. Может, их, привидения, раз в сто лет на прогулку выпускают, по случаю юбилея? Даром что ли она кричала: «Теперь сто лет не свидимся?» Пускай бы и тысячу лет, Николай не возражал.

Хотя это как посмотреть.

Звезда ведь не зря велела ему в нехороший угол заглянуть. Не чтоб попугать или посмеяться. В энциклопедии что написано? Спрятала полоумная баба сундуки с золотом, никому не отдала. Потому, может, и нет ее душе покоя — стережет свое добро. Два с лишним века лежит где-то золото, дожидается нового хозяина. Уж не капитана ли Чухчева?

И ведь как удачно всё сходится, одно к одному.

Салтычиха эта любовника своего не забыла, до сих пор по нему сохнет, так?

Если кому сокровище и отдаст, то только «Николушке», так?

А Чухчев, между прочим, тоже Николушка, тоже капитан и даже почти что Тютчев.

Попросить ее как следует — глядишь, и скажет, где клад. Только бы не расколола, а то обидится, запсихует. Женщина она с характером, лучше не нарываться.

Риск, конечно, есть, но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

На всякий случай Чухчев принял меры предосторожности, общим числом три.

Первое — сунул в карман образок. Во внутренний, чтобы сразу не отпугнуть нечистую силу, а понадобится — вытащим.

Второе — прихватил табельное оружие, причем пули покрыл серебряной краской.

Третье — одолжил у Сереги Волосюка треугольную шляпу, какие при Петре Первом носили. Это Серега в прошлом году с волейбольной сборной МВД в Венецию ездил и купил там — на Новый Год надеть или так, поприкалываться. Если нацепить треуголку пониже, авось не расколет. Вряд ли у нее, Салтычихи этой, хорошее зрение в таком-то возрасте. Опять же темно.

В общем, хорошо снарядился, так что лез в подклет без страха. Боялся одного — что привидение не появится. Поэтому уже в пол-одиннадцатого, за полтора часа до того, как истечет девятое число, был на месте.

Пощелкал зажигалкой, нашел «Тусу», но луч сделал самый слабый, рассеянный. Лишнее освещение липовому капитану Тютчеву было ни к чему.

Только зря всё это было — не вышла к Николаю ни оборванная старуха, ни мясистая тетка в нарядном платье.

Он уж топтался-топтался у заветного угла. И в кирпич стучал, и даже звал: «Дарьюшка, это я, Коля Тютчев». Пару раз из-за стены будто послышалось что-то. А может, показалось.

Время, между тем, на месте не стояло. До полуночи оставалось всего ничего.

Встав перед стеной, капитан сосредоточенно потер губу, обслюнявил палец о зубы, сплюнул.

И вдруг слышит, точь-в-точь как вчера: «Губы-раз, зубы-два, помогай разрыв-трава…» И дальше еще что-то, но уже не разобрать.

— Дарья Николавна! — заорал Чухчев. — Дарьюшка! Здесь я! Давай сюда!

Стену заволокло паром, закружилась белесая муть, и вот уже стояла перед капитаном мертвая помещица, тянула к нему голые толстые руки.

Героический был мужчина этот Тютчев, подумал капитан, потому что и в молодом своем виде была Салтычиха, прямо сказать, не Мерилин Монро.

— Николушка, лапушка! — прошелестело привидение. — Вернулся! Уж и не чаяла!

Видя, что дело идет к объятьям, Чухчев поневоле зажмурился, но ничего особо страшного не случилось — только прошел озноб по плечам да похолодило щеку.

— Я на кладбище был, — сказал Николай, чтобы перевести встречу в конструктивное русло. — Венок на могилу возложил.

— Там, на погосте, костяк один, — равнодушно ответила покойница, подтверждая его версию. — А мне самой, когда померла, велено тут состоять, при месте земного наказания.

— Чего там бывает-то, после смерти? — спросил Чухчев, прикидывая, как бы половчее повернуть к главному — про клад.

Салтычиха удивилась:

— Нешто не знаешь? Иль у тебя не так было? Хотя что ж стеклу тебя не пущать, ты-то не лютовал, душу грехом не тяжелил. Все бремена на одну меня легли…

Последнее было сказано с явной обидой, от призрака во все стороны брызнули маленькие багровые искры, и Николай поскорей сунул левую руку за пазуху, где иконка, а правую в карман, где ПМ с серебряными пулями.

Но видение уже успокоилось, гнев сменился печалью.

— Не виноват ты, Николушка. Все мущины в любви трусы, душу свою берегут, прячут. Баба если уж полюбила, ей всё нипочем, душа — не душа. Я про свою ни разу и не вспомнила, расплаты не устрашилась. Одного лишь сердца слушалась. А как отмучилась, тело свое постылое, безобразное покинула, за всё ответить пришлось. Ты, когда помер, через черную трубу летел?

— Само собой, — осторожно кивнул Чухчев.

— А свет потом узрел?

— Ну.

— И как? Поди, на волю вылетел? — Салтычиха вздохнула. — А моя душа не сумела, больно в ней тяготы много. Гляжу — приволье, всё зеленое и голубое, и свет радужный по-над плёсом. Так хочется туда, так хочется! И вижу, уж гуляют там всякие, и звуки сладкие несутся! Разлетелася, разогналася — да с размаху об стекло. Не могу дальше. Бьюся, как муха на окне, а пути мне нет. Мимо другие души пролетают, кто тихо, кто с дребезжанием, иные тоже сначала поколотятся, поплачут — и пустит их стекло, а меня никак… Потом голос слышу. Шармантный такой, только шибко грустный. «Не пройдешь, дочка, и не думай. Душа у тебя тяжелая. Покаяться надо». Я кричу: «Пусти, дедушко, не в чем мне каяться! Ты людей любви учил, так я, может, сильней всех на свете любила, души своей заради любви не пощадила! Пусти погулять по шелковой траве-мураве!» «Я-то что, говорит, это ты сама себя не пускаешь. Покаяться надо, Дарьюшка». Я ему: «Ну каюся, ка-юся! Отворяй скорей окошко! Буду там, на приволье, моего Николушку поджидать!» Только не было мне на это никакого ответа. Долго не было. Потом слышу: «Через сто лет приходи. Раньше никак нельзя». И сызнова я в свою яму попала. Вход уж успели камнем заложить, чтоб темница кровопивной Салтычихи Божий мир не поганила. Знаешь ли ты, друг мой сердешный, что такое сто лет в каменном мешке сидеть? Да без сонной отрады, без пятнышка света? Каждый час, каждая минутка вечностью предстают. Одним спасалася — о тебе, ангел мой, думала. Всё терзалася, любил ты меня иль нет? Ну хоть недолго, хоть денек? Сто лет об стены билась, всё повторяла: любил — не любил. А как миновал назначенный срок, на самом исходе дня, в полночь, свод расступился, и полетела я над крышами-куполами, над башнями-облаками. И вижу трубу, и свет в ней, и по ту сторону чудесный луг. Но снова не попустило стекло проклятое. А Голос сказал: «За многая любовь и многая мука — многое же и простится. Но не покаялась ты. Через сто лет приходи». Сызнова я тут очутилася. Опять твержу: любил — не любил, любил — не любил. Только вторые сто лет еще горше первых оказались. Сейчас в третий раз полечу, счастье спытаю, но ныне не страшуся. Раз тебя, голубчика моего, узрела, значит, пустят меня!

Услышав про «полечу», Чухчев встрепенулся, на часы посмотрел. Без семи двенадцать, а он уши развесил. Улетит сейчас страшилище и неизвестно, вернется ли. Может, ей срок скостят или режим поменяют — типа со строгого на обычный. Не вернется в этот изолятор, так про клад и не узнаешь.

Ну, и взял быка за рога.

— Слушай, Даш, а куда ты сундуки с золотом попрятала? Просто интересно. Тут без тебя их искали-искали — без толку.

Затаил дыхание: скажет, не скажет?

— Добро-то? Блюды золотые, жемчуга с диамантами и смарагдами да сорока собольи? — спросила Салтычиха. — Знатно спрятала. Ни в жизнь никто не сыщет.

Соболя-то, конечно, сгнили, а вот камни и золотая посуда — это то, что надо, сглотнул Чухчев.

— Тебе, сахарный мой, расскажу. Усадьбу мою, что на Кузнецком мосту, помнишь? Вот как если от Лубянки смотреть: по правой стороне улицы дом со службами, а по левой — сад с огородами. Там, в саду, колодезь старый, высохший. Помнишь? Ты мне еще подле него цветок шиповниковый сорвал. Я его после в хрустальной шкатулочке держала.

— Помню-помню, — поторопил ее Николай. — Дальше что?

— Думаешь, пошто я колодезь пустой зарыть не велела? Я туда мертвяков кидала, до полуста раз, а полиции объявляла, что беглые. Там глыбко — дважды по двунадесят саженей. Как узнала я от верного человека, что враги мои заутро придут меня в железа брать, спустила сундуки вниз. Сеньке, Прошке да Тимошке, слугам моим верным, приказала землей да хворостом закидать.

Всю ночь они сыпали. А на рассвете, когда работы уж мало осталось, я их отравой опоила и туда ж сбросила. Доверху уж сама досыпала.

— Колодец слева от Кузнецкого? — соображал капитан. — Я чего-то не припомню, Даш, далеко он от проезжей части?

— От чего, сладенький?

— Ну, от улицы.

— От угла Лубянки тридцать пять шагов. И после влево еще двенадцать. Я запомнила.

«Так, план Москвы восемнадцатого века достать не проблема, — прикидывал Чухчев. — Ну, пара метров туда-сюда, неважно. Главное, за кем числится землевладение. Тут откатывать придется, пятьдесят на пятьдесят, иначе не выйдет».

И здесь его прошибло.

— Слева по Кузнецкому? — ахнул Чухчев. — Тридцать пять шагов? Так это ж Контора!

Мертвая помещица его о чем-то спрашивала, тянула к лицу ледяные, бесплотные руки, а у капитана в голове скакали беспорядочные, ни к селу ни к городу мысли. Такого примерно плана: вон оно как всё на свете — вроде само собой, а только ни фига подобного. Если где какое место, то оно не просто так, не случайно. Взять хоть ту же Салтычиху. Мало ли в Москве монастырей со стенами, но в восемнадцатом году шишаки из ЧК под расстрельную тюрьму выбрали именно Предтеченский, где эта бешеная кикимора тридцать лет в яме просидела, да после призраком маялась. А Лубянка? Когда Дзержинский-Менжинский в Москву из Питера переезжали, они же могли под свою контору любую недвижку взять, ан нет — поглядели вокруг своими железными глазами и говорят: вот оно, наше место. Желаем сидеть в доме страхового общества «Россия», чтоб всю Россию в страхе держать, а еще нам в масть участок напротив, его тоже приберем. Навряд ли рыцари революции знали, что в том самом месте Салтычиха над крепостными девками зверствовала — это им горячее сердце подсказало.

«Не о том думаешь, Коля, — оборвал глупые мысли капитан. — Время, время!»

— Не попасть мне к твоим сундукам! — крикнул он в тоске. — Никак не попасть!

Крепостница удивилась:

— Да на что тебе золото, Николушка? — Но, услышав, как Чухчев мычит от расстройства, быстро прибавила. — Мне не жалко, бери. А что оно глубоко под землей и сверху, поди, палат-жилья понастроили, так это пустое. Ты ж заговор знаешь. Скажи волшебные слова, и вмиг там окажешься.

— К-какой за…заговор?! — аж заикнулся Чухчев.

— «Губы-раз, зубы-два, помогай разрыв-трава, расступись сыра-земля, дам семитник от рубля». Хороший заговор. Он и под землю пустит, и за каменную стену.

— А…а что ж ты-то тогда двести лет взаперти просидела? — проявил аналитические способности Николай. — Чем в темноте сидеть, гуляла бы себе.

— Ах, Николушка, так ведь сначала надо губы-зубы потереть, а у меня их нету, видимость одна. И рядом никого в телесности не было. Пока ты за мной не пришел. Погоди! — вдруг качнулось к Чухчеву привидение. — А откуда у тебя-то губы-зубы? Нешто ты не дух пустой? То-то я гляжу, вроде как парит от тебя, теплом несет…

«Завалился! Сгорел! Сейчас накинется!» — мелькнуло в голове у капитана, и так ему сделалось жутко смотреть в выпученные глаза чудовища, что он позабыл и про иконку, и про крашеную пулю. Да и, если честно, навряд ли они бы его спасли.

Но Салтычиха на перетрусившего Чухчева не накинулась, а только провела мерцающей рукой сквозь его щеку — будто погладила.

— Пора мне, Николушка, — сказала она ласково-преласково, и ее лицо внезапно перестало быть уродливым. — Если ты живой, это еще лучше. Живи сколько сможешь. Успеешь на зеленое приволье, тебя-то пустят, не бойся. Скажи только, сокол мой ясный, любил ли ты меня хоть сколько? Раз пришел ко мне, бабе злой и безумной, пускай через двести лет, так, может, любил?

И понял тут капитан, что ничего худого она ему не сделает. Да и вообще, часы уже начали бить полночь — сейчас привидение исчезнет. Вон оно уж поплыло, заструилось кверху.

Вполне можно было послать старушку на любое количество букв, тем более что всю ключевую информацию Николай от нее уже добыл. Но чего-то жалко ему ее стало, недоделанную.

— Конечно, любил, какой вопрос, — буркнул Чухчев и, не дожидаясь, пока Салтычиха просочится через потолок, двинул к выходу — не терпелось поскорей взяться за дело.

— Любил?! Люби-ил? — шелестел за его спиной прерывающийся голос. — Ах, счастье-то какое! Ах, горе-то какое! Ах я, кромешница, ах зверища кровавая! Что ж я с вами, девоньки бедные, понаделала? За что мучила, за что смертью извела? Нету мне прощенья!

Под эти завывания Чухчев и выскочил из подклета — как раз на последнем ударе часов.

Час спустя, с бешено бьющимся сердцем, он медленно шел вдоль серой стены массивного здания, выходящего одной своей стороной на улицу Лубянку, другой на Кузнецкий мост.

Висящая над входом камера подозрительно повернулась в сторону ночного пешехода, но, разглядев милицейскую форму, быстро потеряла интерес. Правильно все-таки Николай выбрал профессию.

«…Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять», — досчитал капитан, остановился и сделал четкий поворот налево.

Сомнений в том, что стена раздвинется и земля расступится, у него не было. По дороге Чухчев заскочил в общежитие, чтоб поменять треуголку на фуражку, и заодно провел эксперимент: встал перед запертой на ночь дверью женского этажа, произнес волшебное заклинание и немедленно оказался по ту сторону. Можно было таким же образом проникнуть в комнату 238, полюбоваться на спящего младшего лейтенанта Лисичкину, но Николай отложил это на потом.

Так что беспокоила его не гранитная стена, а совсем другое. Дважды двунадесят саженей — это что-то типа пятьдесят метров. Вроде глубоко, но, говорят, под Фээсбухой хрен сколько подземных этажей. Что, если Салтычихин колодезь давным-давно раскопан и там теперь компьютерный зал или какой-нибудь секретный архив?

Камера снова начала разворачивать тонкую шею, и Николай решился.

«Эх, была не была, — подумал он. — Кто не рискует…» Провел пальцем по губам, по зубам, скороговоркой пробормотал заветные слова и сделал шаг вперед, в заклубившееся молочно-белое облако.

Ну, а что с ним случилось дальше, рассказать нельзя, потому что Государственная Тайна. Во всяком случае, в академию он больше не вернулся.

Вот и вся история. Остается только упомянуть об одном маленьком, но примечательном явлении природы, про которое даже поместили заметку в рубрике «Уголок метеоролога».

На одной из могил Старого Донского кладбища — вроде бы той самой, где, согласно легенде, похоронена знаменитая крепостница Салтычиха, расцвел чахлый, бледно-желтый подснежник. Это в декабре-то!

Правда, оттепель была. В отдельных районах столбик термометра поднимался до десяти градусов Цельсия.

Прикрепленное изображение (вес файла 433.2 Кб)

Г. Х. Андерсен

Чего только не придумают...

Жил-был молодой человек. Он учился на поэта и хотел стать поэтом к пасхе, а потом жениться и зажить доходом от своих сочинений. Сочинять — значит придумывать что-то новое, это он знал, вот только придумывать не умел.

Слишком поздно он родился, все уже было разобрано до того, как он появился на свет, все воспето, обо всем написано.

— Как счастливы были те, что родились тысячу лет назад! — говорил он.

— Им не трудно было стяжать бессмертие! Даже тех, кто родился сто лет назад, можно считать счастливыми: все-таки тогда еще оставалось много такого, о чем можно было писать. А теперь все сюжеты для поэзии исчерпаны — о чем же я стану писать?

И до того он доучился, бедняга, что извел себя вконец и заболел. Ни один врач не мог ему помочь, разве что знахарка. Жила она в маленьком домике у шлагбаума, который должна была поднимать перед всадниками и экипажами. Но она умела открывать не только шлагбаум и была умнее самого доктора, ездившего в собственном экипаже и платившего налог за звание.

— Надо пойти к ней! — решил молодой человек.

Жила знахарка в маленьком, чистеньком домике без затей: ни дерева рядом, ни цветов. У дверей только улей — вещь очень полезная! И маленькое картофельное поле — вещь тоже очень полезная! А еще была тут канава, поросшая терновником. Терновник уже отцвел и был усыпан ягодами, от которых сводит рот, если отведать их до того, как их прихватит морозом.

"Вот воплощение нашего лишенного поэзии века!" — подумал молодой человек, и это уже была мысль, золотое зерно, найденное на пороге дома знахарки.

— Запиши ее! — сказала она. — И крошки тоже хлеб! Я знаю, зачем ты пришел: ты не умеешь ничего придумывать, а хочешь стать к пасхе поэтом!

— Обо всем уже написано! — сказал он. — Наше время не то, что доброе старое время!

— Конечно, нет! — отвечала знахарка. — В старые времена знахарок сжигали, а поэты ходили голодные, с продранными локтями. Наше время лучше, самое лучшее. Но у тебя нет правильного взгляда на вещи, нет острого слуха. Есть о чем петь и рассказывать и в наше время, надо только уметь рассказать. А мысли можно черпать где хочешь — в злаках и травах земных, в текучих и стоячих водах, надо только уметь, надо уметь поймать солнечный луч. На вот попробуй-ка мои очки, приставь к уху мой слуховой рожок и перестань думать только о самом себе.

Не думать о самом себе было трудненько, удивительно, как такая умная женщина могла даже потребовать этого.

Он взял очки и рожок и вышел на середину картофельного поля. Старуха дала ему большую картофелину. В картофелине звенело. Затем послышалась песня со словами — история картофелин, очень интересная будничная история в десяти строках; десяти строк было достаточно.

О чем же пела картофелина?

Она пела о себе и своей семье, о тем, как картофель впервые появился в Европе, и о том презрении, какое ей довелось испытать, пока ее не признали за дар, более драгоценный, чем золотые самородки.

— По повелению короля нас раздавали в ратушах всех городов, всем было объявлено о нашем великом значении, но этому никто не верил, не знали даже, как нас сажать. Одни рыли яму и бросали в нее целую меру картофеля. Другие совали в землю одну картофелину здесь, другую там и ждали, что из каждой вырастет целое дерево, с которого можно будет стряхивать плоды. Появлялись отдельные кусты, цветы, водянистые плоды, остальное же погибало. Никому не приходило в голову порыться в земле, поискать там настоящие картофелины... Да, мы много вынесли и выстрадали, то есть не мы, а наши предки, но ведь это все едино.

— Вот так история! — сказал молодой человек.

— Ну, хватит, пожалуй. Теперь посмотри на терновник!

— У нас тоже есть близкие родственники на родине картофеля, но только севернее, — рассказывал терновник. — Туда явились норманны из Норвегии, они направились на запад сквозь туманы и бури в неведомую страну и там, за льдами и снегами, нашли травы и зеленые луга, кусты с темно-синими винными ягодами — терновник. Его ягоды созревали на морозе, как созреваем и мы. А та страна получила название Винланд — "Винная страна", или Гренландия — "Зеленая страна".

— В высшей степени романтическое повествование! — сказал молодой человек.

— Да, а теперь поднимись на насыпь, что возле канавы, — сказала старуха, — да погляди на дорогу, ты увидишь там людей.

— Вот так толпа! — сказал молодой человек. — Да тут историям конца не будет. Шум, гам! У меня просто в глазах рябит. Я лучше отойду назад.

— Нет, шагай вперед! — сказала старуха. — Шагай прямо в людскую толчею, пусть твои глаза и уши будут открыты и сердце тоже, тогда ты скоро что-нибудь да придумаешь. Только прежде чем идти, давай-ка сюда мои очки и слуховой рожок!

И она отняла у него то и другое.

— Теперь я ровно ничего не вижу! — сказал молодой человек. — И ничего не слышу.

— Ну, тогда не сделаться тебе к пасхе поэтом.

— А когда же?

— Ни к пасхе, ни к троице! Тебе никогда ничего не придумать!

— Так за что же мне взяться, если я хочу зарабатывать на поэзии?

— Ну, этого-то ты можешь добиться хоть к масленице! — сказала старуха. — Трави поэтов! Рази их творения, это все равно что разить их самих. Главное, не дрейфь! Бей сплеча и тогда сколотишь деньжонок, чтобы прокормить себя и жену.

— Чего только не придумают! — сказал молодой человек и ну колотить поэтов направо и налево, раз уж сам не мог заделаться поэтом.

Все это нам поведала знахарка; кому же, как не ей, знать, чего только не придумают.

Прикрепленное изображение (вес файла 187.1 Кб)

Акакий Назарыч Зирнбирнштейн

(Александр Минаев)

Таракан Бобсон

Дружкам-пьянчужкам и прочим интеллигентным людям посвящается.

«…где же кружка…» (А. С. Пушкин)

Таракан Бобсон был длинноус, цветом рыжеват и довольно приятный на наружность. Но жизнь его постоянно подвергалась опасности, потому что люди тараканьей красоты не понимали и всегда хотели наступить на него ногой.

Имя Бобсон, столь не характерное для наших мест, таракан получил далеко отсюда на свой родине в Норвегии, когда мама и папа были еще молодыми, а он совсем маленьким и прозрачным. Детство его протекало спокойно и безмятежно. Суровость края никак на него не влияла, так как он никогда не выходил из помещения. И, невзирая на то, что Бобсон был представителем северной страны, он никогда не видел снега и не знал, что такое холодный ветер. Жилось ему неплохо. Но несмотря на это семья Бобсона хотела переехать в Америку.

Горы американских гамбургеров и реки сладкой и липкой колы на давали покоя его отцу — Бобсону старшему. Отчего тот во сне давился слюной и просыпался в холодном поту от мысли, что это все съедят и выпьют без него.

Его душила жаба. Он буквально грезил Америкой, утверждая, что ихняя писча в буквальном смысле благотворно влияет на тараканий организм, что там ее много, а он сидит здесь и прожигает жизнь.

И тут представился небывалый случай — Олимпийские игры, куда приехали спортсмены из разных стран и из Америки тоже. Узнав об этом, Бобсон-старший принял волевое решение, которое, несомненно приблизило его семью к Америке. Он осуществил переход из дома, где они проживали в отель, где поселились спортсмены. Что само по себе было уже поступком, заслуживающим уважения в тараканьей среде.

Гостиничные тараканы встретили их тепло и радушно. Они осознавали всю глобальность этого мероприятия и всячески оказывали содействия.

Была проведена титаническая разведывательная работа по выявлению номеров, где проживали американцы, которая завершилась полнейшим успехом. Отъезд был назначен на полночь, сразу же после закрытия Олимпийских игр. Но в ночь отъезда в темноте Бобсон перепутал, где право, где лево.

Вошел не в тот номер и соответственно залез не в тот чемодан и, ничего не подозревая, спокойно и без затруднений приехал в Россию вместе с Виктором Васильевичем Тихоновым, бывшим тренером нашей сборной по хоккею.

Ошибку он понял только в аэропорту. Он стоял один, залитый дневным светом и окруженный вещами Виктора Васильевича. Сообразив, что к чему, он рванул назад, ломая и переворачивая все на своем пути. Но не пробежав и ста тараканьих метров, Бобсон встал, как вкопанный, поймав себя на мысли, что не знает, куда бежать.

Вообще, тараканы редко ловят себя на мысли, но Бобсону это удалось. И еще ему удалось понять, что он находится в центре огромного помещения, вкусно пахнущего незнакомой пищей.

«А мож, ну ее, эту Америку, мож, и здесь неплохо кормят? Проживу как-нибудь, все же не пустыня», — мелькнуло в рыжей голове Бобсона. И тут он заметил молодую красивую девушку, активно размахивающую шваброй в другом конце зала, и сразу полюбил ее. Но на всякий случай забился в ближайшую щель в паркете. Мало ли что может быть, все-таки незнакомец, темно, нет никого, испугается еще. Но девушка не испугалась, а, совсем наоборот, подходила все ближе и ближе и, когда глаза их встретились, она смыла своей шваброй дорожную пыль с бобсоновой спины, придав ей праздничный блеск и нарочитость.

На этот блеск и сбежались все местные жители, обступив Бобсона плотным кольцом и переговариваясь на непонятном языке. В центр круга вышел здоровый таракан черного цвета, с бородой и в валенках. Посмотрел на Бобсона помутневшими глазами и, качнувшись, сказал: «Мож выпьем?» «Уыпьем», — интуитивно ответил Бобсон и сразу понял, чем все кончится.

Все цепочкой потянулись к буфету.

«Какой худенький и блестящий», — стрекотали юные тараканихи. «А чего с него взять, это ж иностранец», — встрял в разговор молодой таракан с неимоверно большим лицом. «Ничего, откормим», — говорили почтенные дамы, переваливаясь с боку на бок, словно колобки.

Проснулся Бобсон лежа на спине, с полным брюхом и кружащейся головой в тот момент, когда швабра его любимой девушки чуть не смыла его в сторону. Его спас тот самый черный таракан с бородой и в валенках. Он выдернул Бобсона из-под швабры за заднюю лапу, хихикнул и сказал: «Пошли, уже все ждут». Бобсон встал и поковылял за ним. Парфирий, так звали черного бородача, спасал Бобсона каждое утро то от швабры, то от ботинка незадачливого посетителя, зашедшего в буфет ни свет ни заря.

Так прошло недели три. Бобсон стал хорошо понимать русскую речь, но говорить так и не научился, не было времени. Он устал от постоянного праздника и хотел тихой семейной жизни. И вот однажды к нему пришла светлая мысль, разогнавшая туман в его голове.

«А почему бы мне не перебраться к моей любимой девушке?» Он поделился этим с Парфирием. Парфирий одобрил и предложил обмыть эту идею.

Через три недели Бобсон начал вынашивать план переезда. Для осуществления своего замысла Бобсон решил посетить женскую раздевалку, которая находилась на первом этаже аэропорта.

Собравшись с мыслями и подговорив Парфирия, они выступили, не мешкая, но потом все же решили идти ночью, так как это наименее опасно: меньше народу и вероятность случайного ботинка или чемодана не так велика. Короткими перебежками тараканы двинулись на первый этаж и без особых приключений добрались до служебного помещения, на двери которого было написано: «Посторонним вход запрещен». Бобсон ткнул Парфирия локтем в бок и показал на знак. «Какой же я посторонний?» — удивился Парфирий. «Я здесь вырос. Здесь все мое. Я тут самый крутой, моя фамилия Орлов», — вдохновенно заявил Парфирий и неожиданно спросил: «А зачем тебе в женскую раздевалку?» «Понимаешь», — ответил Бобсон, — «Я подумал, что, приходя на работу, девушка моя в этой самой раздевалке переодевается, оставляет там одежду и вещички кое-какие. Я туда залезу и перееду к ней, прикинь. Только бы вот женскую раздевалку с мужской не перепутать, а то опять конфуз произойдет. Я уже и так страны перепутал».

«Ну и башковитый же ты мужик», — восхитился Парфирий. — «Капиталистический склад ума у тебя. Я-то грешным делом решил, что ты на баб наших голых посмотреть захотел, а ты переезжать собрался, да еще как, голова, я бы ни в жизть не допер». Парфирий покрутил усы, подумал и решительно заявил: «Это надо обмыть». И, не дожидаясь ответа, рванул обратно в буфет.

Бобсон был на грани обморока, все надежды на тихую семейную жизнь рухнули в одночасье. Он был опять один. Без Парфирия на первом этаже нечего было делать. Он не знал, где находится заветная раздевалка, он не знал здесь никого и ничего. Опустив голову, Бобсон поплелся назад.

Когда он вернулся, в буфете все было уже готово. Общество сидело с блестящими глазами, шушукалось и перемигивалось. Стаканы были полны. Когда Бобсон вошел, все замолчали и встали. Бобсон тоже оторопел, такого он еще не видел.

В могильной тишине к нему двигался Парфирий с огромной кружкой в руках. Подойдя к нему вплотную, Парфирий схватил Бобсона, поцеловал взасос и дал ему кружку. «На посошок», — объявил Парфирий и проводы начались.

Через три недели, улучив момент, Бобсон шепнул Парфирию: «Хватит меня провожать, надо уже переезжать». «Да», — сказал Парфирий и подал знак.

Толпа пьяных тараканов двинулась к женской раздевалке. К Бобсону опять вернулась надежда. Тараканы шли беспорядочной гурьбой, забыв об опасности. Их не пугали ни ноги, ни чемоданы, ни швабра любимой девушки Бобсона. Молодые тараканы веселились, пели песни, а тараканихи украдкой смахивали слезы и злились на уборщицу. «Такого парня увела, стерва», — мрачно шептали они друг другу. «Где сейчас хорошего жениха найдешь, да еще иностранца? Нет в жизни счастья», — выли подвыпившие тараканихи, проклиная свою судьбу и нелегкую долю. Потихоньку процессия без потерь добралась до служебной двери. Там все остановились. Бобсон вышел вперед и начал речь.

Он говорил о любви и о взаимопонимании, о дружбе и сотрудничестве между Россией и Норвегией, о налаживании международных отношений, о красоте русских уборщиц т о русском гостеприимстве. В заключении он сказал: «Мне с вами было хорошо». «А будет еще лучше!» — вдруг заорали все и начали лезть под дверь. «Что они делают», — спросил ошалевший Бобсон у изрядно помутневшего Парфирия. «Да провожают они тебя, пока в сумку к твоей зазнобе не посадят, не успокоятся». «А я думал, что дальше мы с тобой одни пойдем», — начал гундеть Бобсон. «Индюк тоже думал, да в суп попал», — ответил Парфирий. «То ж общество, соображать надо», — сказал он и тоже полез под дверь. «Зачем нам общество?» — закричал ему вслед Бобсон. «Вон от них шума сколько, орут, как слоны, девушку мою перепугают».

«Да ладно», — запыхтел Парфирий из-под двери. — «Нет здесь еще никого. Лезь быстрее, а то сейчас народ на работу пойдет, затопчут».

Бобсон полез под дверь. В коридоре было темно, хоть глаз коли, пьяные тараканы орали одновременно, перебивая друг друга.

«Что они хотят?» — спросил Бобсон. Парфирий задумался и вдруг громко заорал: «По запаху найдем». Все дружно закивали головами. «Вот чего они хотят: по следу идти, как собаки». «По какому следу?» — взбесился Бобсон. «По женскому, запах у него специфический», — ответил Парфирий и потянул носом. «Во, чуешь, туда надо идти. Найдем мы твою красавицу, не боись, все будет нормально. На-ка, выпей глоток, а то, вон, светишься весь».

Бобсон глотнул из фляги и ему полегчало. Тараканы двинулись дальше, выставив вперед носы.

Женскую раздевалку нашли быстро. Когда вошли, осмотрелись и поняли, что не ошиблись, пахло правильно. Молодой таракан с неимоверно большим лицом деловито заявил: «В шкаф надо лезть, оттуда видно хорошо и укрытие надежное, щелей много».

Все согласились, выпили и полезли. Устроившись в шкафу, тараканы тупо уставились на дверь, из которой должна была появиться избранница Бобсона. В раздевалке установилась гнетущая тишина.

Внезапно со страшным скрипом открылась дверь, и в раздевалку стали заходить женщины. Их было много, все они были уборщицы и где-то среди них была возлюбленная Бобсона. Весело переговариваясь, женщины начали переодеваться.

Выкатив глаза, тараканы припали к щелям, чуть не опрокинув шкаф. Такое количество голых женщин они еще никогда не видели. «Ну, где твоя?» — спросил Парфирий с дрожью в голосе и нездоровым блеском в глазах. «Не знаю», — задыхаясь прошептал Бобсон. «То есть, как это не знаешь? Ты нам мозги не дури, говори, где невеста», — простонал Парфирий, не отрываясь от щели. «А вот так, не знаю и все», — промычал Бобсон. — «Я ее видел только в халате и со шваброй, а сейчас они мне все нравятся».

«Ты не дури, Бобсон», — сказал Парфирий, не переставая следить за женщинами. — «Определяйся давай, это тебе не Азия, здесь гаремов не держат». «А мне и не надо гарем», — ответил Бобсон. — «Я сними все равно не справлюсь, сейчас оденутся, и сразу разберемся, где она. Надо только вещички ее приметить, чтобы сумки не перепутать». «Это правильно», — согласился Парфирий.

Когда женщины ушли, тараканы знали куда бежать. В правом углу комнаты на стуле лежала сумка с гостеприимно расстегнутой молнией.

Для Бобсона весь мир стал розовым, и он первым предложил обмыть это дело. Общество с энтузиазмом согласилось. До конца рабочего дня было еще много времени и это время Бобсон решил провести в кругу своих друзей. На правах хозяина он всех пригласил выпить по последней, но уже непосредственно в сумке своей возлюбленной. И опять никто не отказался.

Очнулся Бобсон в полной темноте. Он никак не мог понять, почему, лежа на спине, его качает из стороны в сторону. В брюхе происходили необратимые процессы, а во рту как будто переночевало стадо клопов. Ему было плохо. Но в конце концов, он сообразил, что лежит на дне сумки и, по всей видимости, любимая несет его домой. Бобсон приподнял голову и тихо сказал сам себе: «Ну, наконец-то все кончилось» «Что кончилось?» — спросил знакомый голос. Бобсона ударило током. «Кто здесь?» — спросил он. «Это мы», — ответил Парфирий. — «Ты нас сам пригласил, сказал, поживете у меня недельку, а там видно будет. Цыган хотел позвать, но мы удержали».

После этих слов Бобсон перестал говорить. Не то чтобы он не хотел, он хотел, он даже хотел кричать, но не мог. У него отнялся язык. Ему оставалось только кричать и биться головой от досады. Но эффекта от этого не было никакого, так как дно у сумки было мягким, да и в сумке было очень темно. Его никто не видел и не слышал. Немного побезумствовав, Бобсон успокоился и начал обдумывать ситуацию.

«Немного пережду и попытаюсь заговорить», — подумал Бобсон и начал ждать. Минут через 15 Бобсон собрался проверить, не вернулась ли к нему речь. Он напрягся, собираясь произнести свое имя, набрал в легкие побольше воздуха, замер и вдруг понял, что забыл, как его зовут.

После контузии он потерял память, но зато восстановилась речь. Он орал во всю глотку матом на чужом ему языке, совершенно без акцента.

«Где я? Кто я?» — выл Бобсон, понимая, что ничего не понимает. Он осознавал, что свой родной язык он забыл навсегда, и это доводило его до отчаяния.

Но вдруг ему на плечо легла чья-то рука. «Выходит, я здесь не один», — подумал Бобсон и притих. До боли знакомый голос сказал: «Ты чего разорался? Невесту свою перепугаешь». «Какую невесту? Кто это? Что здесь происходит?» — заикаясь прошептал Бобсон, его трясло, он никак не мог понять, что происходит. «Да я это, Парфирий», — ответил тот же голос. — «К тебе мы едем в гости, ты же нас сам пригласил, женишься ты».

После этого Бобсон опять надолго замолчал. В темноте он шевелил губами, кивал головой и сильно жестикулировал, вследствие чего спросил: «На ком это я женюсь, какие могут быть гости, а? Я даже не знаю, как меня зовут, что же вы издеваетесь над больным человеком?» «Да похмелите вы парня, у него же белая горячка начинается», — вмешался таракан с неимоверно большим лицом.

Парфирий схватил Бобсона, повалил на спину, вставил в рот флягу и зажал нос. Бобсону ничего не оставалось делать, как совершить огромный глоток. Алкоголь мощной лавиной пошел по пищеводу и фугасом разорвался в желудке. В мозгу щелкнуло, Бобсон вдруг вспомнил все. Все, кроме своего родного языка, который, по всей видимости, забыл навсегда. Он спихнул с себя Парфирия, встал и сказал: «Проветрить бы надо, надышали в моей сумке, глаза режет».

Услышав это, общество поняло, что Бобсон пришел в себя, и успокоилось. Сумка продолжала медленно раскачиваться, и потихоньку все задремали. Очнулись все от сильного толчка и шума открываемой молнии.

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 50.4 Кб)

Акакий Назарыч Зирнбирнштейн

(Александр Минаев)

Таракан Бобсон

(продолжение)

«Прячьтесь в складки!» — заорал Парфирий и оказался прав. В сумку залезла рука, зацепила пальцем ключи и исчезла вместе с ними. «Наконец-то дома», — подумал Бобсон. — «Только куда же мне эту ораву девать? Вдруг квартира малогабаритная? Хорош же я был, если всех пригласил. Надо с этим подвязывать». Но говорить ничего не стал. Все молча ждали, когда можно будет посмотреть новые апартаменты Бобсона.

В назначенный срок тараканы полезли из сумки. После долгого сидения в душном замкнутом пространстве конечности плохо гнулись, а свежий воздух кружил голову. Тараканы оказались в большом коридоре с высоким потолком. «Ну, что делать будем?» — спросил таракан с неимоверно большим лицом.

«Стой и молчи», — надменно ответил Бобсон, почувствовав себя хозяином. «Ах ты, коровья морда», — попер на него таракан с неимоверно большим лицом. «Если бы не я, ты бы еще в сумке преставился. Братцы, что же это делается? Я к нему всей душой, а он меня притесняет, это ж геноцид! Мы живем в правовом государстве, а он мне рот затыкает. Не выйдет, господин иностранец, у нас свобода слова». — констатировал он и замолчал.

Бобсону стало стыдно, он потупился и предложил осмотреть дом. Все пошли. Квартира оказалась большой, с недорогой, но добротной мебелью.

«Ну ты теперь — новый русский», — сказал Парфирий. — «Жена есть, дом есть, чего еще надо?» От этих слов Бобсон зарделся.

«Эй, новый русский», — обратился к нему таракан с неимоверно большим лицом. — «Жрать охота, хватит хоромами хвалиться, накормил бы братву или опять притеснять будешь».

Бобсон обиделся: «Если я оступился один раз, так меня всю жизнь клеймить позором будут, так что ли выходит?» — начал гундеть он, шмыгая носом.

«Да это он шутит, юморист он у нас, сатирик», — произнес Парфирий, развернулся и со всей дури ударил поддых таракана с неимоверно большим лицом. Тот закашлял и упал.

«Ты что это, Парфирий, делаешь?» — поинтересовалось общество. — «Своих лупишь, а с басурманином цацкаешься, нехорошо». «Какой же это басурманин?» — возразил Парфирий. — «Он же теперь кроме русского языка ничего не знает, а что имя у него дурное, так что ж нам, теперь детей винить за ошибки родителей что ли? Да и влюбленный он сейчас, ему помочь надо, а этот нападает на беднягу, хамит, да еще в его же собственном доме. Разве ж так можно?» Общество с Парфирием согласилось и в знак примирения все решили пойти на кухню и посмотреть, что есть в холодильнике, чтобы подкрепиться после дальней дороги.

А в холодильнике было все, что надо. «Где гулять будем?» — спросил Парфирий у хозяина. «То есть, как это гулять?» — возмутился тот. — «Опять банкет, что ли?»

«Да нет, просто выпьем, закусим чуток с дороги». «Ну, чуток-то оно, конечно, никогда не помешает», — согласился Бобсон. — «Только вот у меня в гостиной не прибрано, так что мож здесь, на кухне сядем?» Все согласились и сели. Очнулся Бобсон, как обычно, с полным брюхом и кружащейся головой. Только в этот раз его фактически не тошнило, было как-то легче. Он вспомнил, что находится у себя дома и сразу же оценил преимущество домашней пищи, оно было очевидно. Это, собственно, оценили все, потихоньку подползая к месту вчерашнего ужина. Каждый хлопал Бобсона по плечу и хвалил кулинарные способности его суженой, добавляя при этом что напитки в его доме намного качественней, чем в буфете аэропорта. Наконец, непонятно откуда, появился Парфирий с очумевшими глазами и распухшим лицом. Он заулыбался и спросил: «Ну, как первая брачная ночь?» Все затихли и посмотрели на Бобсона. Бобсон опустил глаза и молча покраснел. Ему было стыдно, он прочмакал первую брачную ночь. Все это поняли, и воцарилась гнетущая тишина, которую разорвал скрипучий голос Парфирия.

«Ты что же это, брат, опрофурсетился, а?» — спросил он. Бобсон молчал. Таракан с неимоверно большим лицом ехидно хихикнул. Парфирий грозно направился к нему, подошел вплотную и захотел снова врезать гаду, но не смог и поэтому отвернулся. «Что, Парфирий, кишка тонка?» — оскалился таракан с неимоверно большим лицом. Парфирий резко повернул голову в сторону говорившего. И, дыша ему прямо в лицо, зашипел: «Ну, сволочь неугомонная, я тебя точно когда-нибудь порешу».

От Парфирия разило наполовину переваренным одеколоном «Айсберг». Глотнув этого газа, таракан с неимоверно большим лицом закатил глаза и, не сказав ничего, упал. Все тупо на него уставились. Он лежал тихо, поджав ноги, и не двигаясь. Одна из тараканих нагнулась, пощупала пульс, побледнела и сказала: «Он помер». «Ну и хрен с ним», — сказал Парфирий. — «Не будет порядочных граждан доставать. Собаке, как говорится, собачья смерть». И медленно подошел к Бобсону. Бобсон прикрыл нос рукой. «Чем это от тебя так несет?» — спросил он у Парфирия. «Да я в ванной одеколон увидел и махнул по старой привычке», — ответил тот. «Может, это духи были?» — настойчивей поинтересовался Бобсон. «Нет, одеколон, мой любимый „Айсберг“. Я его в армии пил, сильная вещь, иди, попробуй. Знаешь, как оттягивает, щас все, как рукой снимет». «Какой рукой, Парфирий, что ты несешь?» «Да похмелись, говорю, враз все пройдет, мозг становится ясный, как алмаз. Только вот в туалет ходить неудобно. Ну тебе-то, конечно, удобно, а вот после тебя зайти уже невозможно. Запах ядреный такой и очень устойчивый, глаза режет и ваще дурманит как-то, а так хорошо». «Да при чем тут запах», — занервничал Бобсон. — «Я тебя о другом спрашиваю, это точно одеколон или все-таки духи были?» «Ну ты меня совсем за барана держишь что ли? Я тебе русским языком говорю: одеколон „Айсберг“, мой любимый. Я его в армии пил. А тебе-то какая разница, одеколон или духи? Ты же все равно не пьешь ни то ни другое». «А вот какая. Если она моя жена и это мой дом, то откуда в ванной мужской одеколон, а? Я с собой ничего не приносил. Она что, мне изменяет?» — завизжал Бобсон и бросился с кулаками на Парфирия. Парфирий еле увернулся.

«Ты здесь руки-то не распускай, иди к своей зазнобе и с ней разбирайся, я здесь ни при чем», — буркнул Парфирий и пошел к обществу, которое что-то кумекало у плиты. Бобсон остался наедине со своими мыслями. Он прикидывал разнообразные варианты, пытался взглянуть на эту загадку и так и этак. Но ничего не сходилось. Он никак не мог оправдать присутствие мужского одеколона в ванной своей подруги. Ему оставалось только одно: ворваться в спальню и посмотреть, что там. Только после этого можно понять и оценить ситуацию, в которую он попал.

С минуту Бобсон стоял в нерешительности, затем уверенно двинулся к плите, где общество наблюдало за ним. Бобсон подошел и, набычившись, уставился на всех.

«Ты чего?» — спросил его Парфирий, чуть выйдя вперед, и на всякий случай повернулся боком. Бобсон поднял олову и процедил сквозь зубы: «Щас пойду в спальню и разберусь там». Все отступили на шаг назад. «Я ей покажу», — зловеще добавил он. Общество обомлело, все смотрели на Бобсона, как кролики на удава. Он казался выше своего роста. Взгляд его был тяжел. Ноздри раздувались. Желваки ходили, он постоянно сжимал и разжимал кулаки. Тараканы оцепенели от ужаса. Одна из почтенных дам упала в обморок и, падая, головой задела сковороду.

Сковородка со страшным грохотом полетела на пол. Этот грохот вывел Парфирия из гипнотического состояния. Он сразу сообразил, что к чему, и медленно подойдя к Бобсону положил ему руку на плечо. «Ты уж шибко-то ей не показывай, а то убьешь еще», — прошептал Парфирий почти в самое ухо Бобсону. Бобсон опять почувствовал удушливый запах одеколона. Парфирий, не обращая внимания на судороги Бобсона, продолжал: «Если ты ее убьешь, сядешь лет на пятнадцать и все. Сгинешь там от тоски, а ты еще молодой, у тебя вся жизнь впереди, чем в тюрьме сидеть, лучше найдешь себе другую, еще красивее. У нас в аэропорту их знаешь сколько».

Бобсон хотел ответить, что знает, но не успел, ноги его подкосились и он рухнул без сознания.

«Чего это с ним?» — спросил Парфирий у общества. «Отравил ты его своим дурацким перегаром», — сказала молодая тараканиха с довольно-таки приличным бюстом, по прозвищу Стелька, и добавила: «Давеча один уже помер, сейчас и этот преставится, ежели не откачаем. Искусственное дыхание надо делать». «А, понял», — сказал Парфирий и открыл Бобсону рот, собираясь вдохнуть в него жизнь. «Ты что делаешь?» — завизжала Стелька. — «Он и так от тебя надышался». «Точно», — согласился Парфирий. — «Как же я сразу не сообразил. Иди-ка ты вдохни», — обратился он к Стельке и подтолкнул ее к телу Бобсона. Стелька нагнулась над Бобсоном, поднатужилась и вдохнула в него, как смогла.

Бобсон очнулся от того, что его распирало изнутри, как перекачанную автомобильную шину. Воздух вырывался из всех его отверстий со страшным свистом. Он выкатил глаза, таким образом прося о пощаде. И это заметил Парфирий. Со словами: «Хватит его надувать», — Парфирий стащил Стельку с Бобсона и начал ее отчитывать: «Ты что, слепая, не видишь, что он сейчас лопнет, соображать же надо». Стелька посмотрела на Парфирия, гордо поправила бюст и ничего не сказала. Бобсон лежал на спине и сдувался, с каждой секундой ему становилось все лучше и лучше. Через пару минут он сел на пол и заулыбался.

Стелька искоса поглядывала на Бобсона. Молчанье нарушил Парфирий: «Это она тебя откачала», — сказал Парфирий и указал на Стельку. Бобсон благодарно кивнул и попытался встать.

Со второй попытки это ему удалось. Он подошел к Стельке, сказал спасибо и, упав на колено, поцеловал ей руку. От неожиданности Стелька шарахнулась в сторону и опрокинула Парфирия навзничь. «Ой, дура, корова!» — заорал он. — «Убила меня, затоптала, делайте мне искусственное дыхание, умираю».

«Сам ты корова», — огрызнулась Стелька на Парфирия и посмотрела на Бобсона. Бобсон зачарованно пялился на Стельку, не обращая никакого внимания на крики Парфирия. «Что это за милая фея?» — спрашивал он сам себя. — «Почему это я ее раньше не видел?» Новое чувство мощно разливалось где-то внутри Бобсона. Он любовался Стелькой. Та тоже смотрела на Бобсона, она не привыкла у таким галантным манерам. Ее рука горела после поцелуя и Стелька постоянно терла ее о зад. Бобсон продолжал глазеть на нее, блаженно улыбаясь. Но вдруг его словно окатили холодной водой. «У меня же жена есть», — как молния пронеслось в мозгу Бобсона. Ему вдруг резко стало плохо. «Что же мне делать?» — думал он. — «Стелька такая красивая, а я женился так рано, почему так в жизни получается?» И задумался Бобсон пуще прежнего. Слезы набежали на его глаза и он почувствовал себя очень неуютно.

Тем временем Парфирий понял, что искусственное дыхание ему делать никто не будет и перестал орать. Он встал, отряхнулся и подошел к Бобсону. «Ну что, ты пойдешь разбираться-то или нет?» — спросил он у Бобсона. «С кем разбираться?» — поинтересовался Бобсон. «Ну как с кем?» — съехидничал Парфирий. — «С супругой своей, изменщицей. Ты тут народ пугал, в грудь себя бил, а теперь сидишь, ухмыляешься». «Точно», — весело заорал Бобсон. — «Она же мне изменяет», — не переставал веселиться Бобсон. «Молодец ты, Парфирий, надоумил. Я с ней разведусь, с заразой такой, не хочу с ней жить, с изменщицей», — констатировал Бобсон и полез к Парфирию целоваться. Но, вдохнув токсинов, быстро отбежал в сторону. Бобсона переполнило ликование. Никто не мог понять, почему развод с любимой женщиной доставляет Бобсону такое удовольствие. Но сам Бобсон все прекрасно понимал и контролировал свои действия. Ему очень захотелось выпить, и он предложил это сделать по случаю развода. Все удивленно пожали плечами, но никто не отказался. Бобсона распирало счастье, как спелый овощ в теплом влажном огороде. Он бегал около своих друзей, постоянно подливая им и таращил на Стельку глаза так, что они чуть не вывалились у него из головы.

Возбуждение Бобсона стало потихоньку передаваться окружающим, разговор начал клеиться и вскоре все начали орать, активно размахивая руками. Но вдруг в коридоре раздались тяжелые шаги, которые явне не принадлежали бывшей супруге Бобсона. От неожиданности все присели и после молниеносных раздумий тараканы ломанулись под холодильник, прихватив с собой выпивку.

На кухню вошел здоровенный мужик боксерского типа с руками, похожими на грабли, и лицом кавказкой национальности, схватил чайник и начал с остервенением сосать из носика теплую кипяченую воду. Тараканы молча переглядывались, боясь пошевелиться.

«Ну и рожа», — тихо произнес Бобсон и обмер. Мужик повернул голову в сторону холодильника и тупо на него уставился. Все оцепенели от ужаса, осознавая, что если он это услышал, то им конец, крышка, он прибьет всех сразу, непосредственно холодильником. Но мужик не пошел к холодильнику, а еще немного пососал воды из чайника, поставил его на плиту и ушел. Общество с облегчением вздохнуло. Парфирий подошел к Бобсону и, заискивающе глядя ему в глаза, произнес: «Ну ты, Бобсон, герой. На такую образину попер. Я бы не смог».

Бобсон смекнул, что к чему, вальяжно прислонился к стенке холодильника и, глядя поверх голов собравшихся вокруг тараканов, заявил: «Если бы он дернулся, я бы его заломал», — и, подумав, добавил: «Ему вообще повезло, что я развожусь, а то бы я его еще в спальне тепленького замочил бы, а теперь мне все равно, пусть живет. Я вообще добрый, оставляю свой бывшей и квартиру и имущество. Пусть теперь ее эта обезьяна содержит. Мое сердце принадлежит другой», — закончил он и снова выпучил глаза на Стельку.

Общество оценило благородство Бобсона и начало как-то перед ним прогибаться. Парфирий проследил за взглядом Бобсона и мгновенно оценил ситуацию. Он подскочил к герою и мимоходом поинтересовался: «Так ты на Стельку что ли глаз положил, чертяка?» Бобсон с жаром ответил, что положил он на Стельку не глаз, а сразу два, что отвести он их от нее теперь не может и не представляет, что ему дальше делать.

«Ну, эту проблему мы решим, положись на меня», — сказал Парфирий и начал усиленно чесать голову.

«У тебя что, блохи?» — спросил Бобсон у Парфирия, глядя, как он чешется. «С чего это ты взял?» — обиделся тот. «Да чешешься так, как будто хочешь голову совсем стереть». «Да нет, это я думаю так». «А, ну ты думай как-нибудь менее активно, а то уж больно ты внимание привлекаешь, неудобно как-то». «Ладно», — буркнул Парфирий, перестал чесать голову и начал чесать ногу. «У него точно блохи», — подумал Бобсон. — «Или диатез, небось нажрался чего-нибудь, вот и чешется». И на всякий случай отошел в сторону.

Но Парфирия как будто разбирало, он яростно чесал ногу, потом подошел к двери, начал тереться спиной об дверной косяк, что-то бормоча и закатывая глаза. Это продолжалось до тех пор, пока дверь не соскочила с петель и не ударила Парфирия по башке. «Ага!» — заорал он и уставился на Бобсона. «Что „ага“ ?» — спросил Бобсон, глядя на дверь, которая, упав на Парфирия, раскололась на две одинаковые части. — «Вот дверь сломал и радуешься». «Да причем тут дверь. Я придумал, как Стельку в твои сети завлечь», — сказал Парфирий, поднимаясь с пола и отряхивая руки. «Иди ты!» — повеселел Бобсон и начал, пританцовывая, приближаться к Парфирию, глупо улыбаясь. «Ну давай, давай рассказывай, дорогой», — с блеском в глазах обхаживал Парфирия Бобсон, пододвигая ему табурет. — «Ну, выкладывай же свои секреты».

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 76.6 Кб)

Акакий Назарыч Зирнбирнштейн

(Александр Минаев)

Таракан Бобсон

(окончание)

Парфирий сел на табурет, прищурил один глаз и хитро посмотрел на Бобсона. Бобсон юлил перед ним, быстро переступая с ноги на ногу. И издали казалось, что он сильно хочет в туалет, но не может отойти по неизвестной причине. Парфирий прищурил другой глаз, выдержал паузу и начал: «Помнишь, намедни я одеколона выпил?» — спросил он и еще хитрее уставился на Бобсона. Бобсон обомлел: «Я одеколон пить не буду, меня вырвет», — ответил он и отвернул голову. «Да нет, ты меня не так понял. Я спросил, ты помнишь, я намедни выпил одеколону?» Бобсон задумался, вспомнил и кивнул головой. «Ну так вот», — продолжал Парфирий. — «Когда я намедни выпил одеколону и случайно подышал на тебя», — Бобсон напряженно смотрел на Парфирия, но тот спокойно продолжал. — «Ты упал в обморок». Бобсон сорвался с места, схватил кусок двери и ударил Парфирия по лицу.

Парфирий проглотил папироску, выкатил глаза и замолчал. Изо рта у него пошел дым. Бобсон спохватился и стукнул ему еще раз. Парфирию стало легче, он начал мычать, Бобсон стукнул еще и Парфирий совсем пришел в себя. «Что же ты так людей пугаешь?» — спросил он у Бобсона, покачал головой и добавил: «Заикой можно стать». «Ах, заикой!» — заорал Бобсон. — «Я тогда чуть не умер. Я думал, у меня приступ был, а это, оказывается он на меня случайно подышал, гад». «Но я же не знал, что ты не знал, отчего ты в обморок упал», — удивленно развел руками Парфирий. — «Одеколон — это, брат, такая вещь, от нее всегда выхлоп тяжелый». «Не произноси при мне этого слова и давай, выкладывай свой план относительно Стельки», — сказал Бобсон, взяв себя в руки. «Ах да», — спохватился Парфирий и продолжал. — «Значит, эта, ну вобщем, когда ты упал, Стелька начала делать тебе искусственное дыхание, извиняюсь, так сказать, рот в рот. Так вот, если мы ей скажем, что тебе опять плохо, то, я думаю, она не откажет тебе в первой медицинской помощи и снова придет делать тебе искусственное дыхание. Ты ляжешь здесь и, как только она начнет, ты ее хватай, а я с той стороны дверь подержу». «Я, Парфирий, боюсь», — промямлил Бобсон и потупил голову.

«Да ты чего, Бобсон, я ж тебе верное дело предлагаю, мужик ты или не мужик. Посмотри мне в глаза, присядь, давай поговорим». «Да чего уж тут разговаривать, боюсь я и все. Она вон какая, если она в меня дышать начнет, то я лопну, разлечусь на куски, а мне еще жить и жить», — констатировал Бобсон, потупив глаза. «Так ты трус, а говорил, что любишь ее, а ведь любовь, Бобсон, это сильнейшее чувство, огонь, можно сказать. И для многих это счастье сгореть в огне любви сразу, как факел, испить эту сладкую чашу до дна и успокоиться на век. А ты боишься искусственного дыхания от любимой женщины».

После такой речи Бобсону стало стыдно, он лег на пол и сказал Парфирию, чтобы тот привел Стельку, но при этом попросил: «Ты скажи ей, что мне не совсем плохо, а только наполовину и что дышать сильно не надо». Парфирий удивился, он не ожидал, что его ораторское искусство произведет на Бобсона такое впечатление и где-то в глубине души сочувствовал Бобсону, потому что знал, что Стелька — женщина серьезная и шутить с ней опасно. Поэтому решил дать задний ход и спасти друга. Он предложил отметить операцию, но Бобсон был непреклонен, единственное, что он просил, чтобы Парфирий всегда находился где-нибудь поблизости, и вообще, на всякий случай, собрал бы народу побольше.

Делать было нечего и Парфирий пошел, но для себя решил, что Стельке скажет, что Бобсону нужна только профилактика из-за легкого недомогания.

Парфирий вышел в коридор и сразу же увидел компанию, в которой находилась Стелька. Он подошел к обществу, посмотрел на Стельку и тихо произнес: «Там Бобсону плохо, иди окажи первую помощь». «А почему я, я что, сестра милосердия?» — сказала Стелька, но покраснела. «Иди, иди, Стелька», — закудахтали все вокруг. — «Ты вон его в первый раз мгновенно на ноги поставила». Не дожидаясь второго приглашения, Стелька пошла за Парфирием. Ее сердце учащенно забилось, но она сдвинула брови и шла с таким видом, будто идет не оказывать Бобсону первую медицинскую помощь, а убивать его и расчленять его тело.

«Где больной?» — спросила она, войдя в комнату и посмотрев на Бобсона. Бобсону в самом деле сделалось дурно, он начал потихоньку отползать в угол. Стелька опять посмотрела на Бобсона и спросила у Парфирия: «Куда он ползет?» «Это у него судороги», — ляпнул Парфирий и понял, что подписал Бобсону смертный приговор. Стелька ринулась спасать Бобсона, а Парфирий побежал за обществом, чтобы помогли оттащить Стельку от Бобсона, пока она не вылечила его на смерть. Парфирий не ожидал такого молниеносного развития событий и не успел предупредить всех.

Он появился в коридоре с выпученными глазами и пеной у рта. Все сразу обратили на него внимание и начали смотреть, как Парфирий различными упражнениями начал восстанавливать себе дыхание, постоянно приседая и размахивая руками. После того, как Парфирий смог говорить и объяснил, что происходит за стенкой, общество стремглав понеслось спасать Бобсона, который в этот момент уже был похож на воздушный шар и готов был в любую секунду взлететь, но Стелька крепко держала его, прижав к полу, и не давала совершить полет.

Когда все прибежали, Стелька с раскрасневшимся лицом продолжала трудиться над телом Бобсона, не покладая рук. Бобсону уже было все равно, а Стелька всем своим видом напоминала скульптора, ваяющего из податливой глины очередное произведение искусства.

Парфирий во главе компании накинулся на Стельку и общими усилиями обществу удалось оторвать ее от Бобсона.

Стелька была сильно возбуждена, ее глаза блестели, по теу пробегала мелкая дрожь, она с вожделением смотрела на Бобсона, который лежал на полу сильно раздутый и молча глядел на Стельку счастливыми глазами. И это все заметили, но каждый истолковал по-своему.

Парфирий с обществом решили, что Бобсон счастлив, потому что остался жив, а Стелька, потому что Бобсону понравилось ее искусственное дыхание, и в какой-то степени была права. Почувствовав это, она подошла к Бобсону и склонилась над ним ничего не предпринимая. Все замерли. Бобсон смотрел на Стельку, как только что родившийся олененок, хлопал глазами и молчал. Стелька взяла его за руку. Бобсону стало совсем хорошо, он захотел сказать ей спасибо, раскрыл рот и, издав непонятный звук, начал летать по помещению хаотично и беспорядочно, выделывая в воздухе непонятные вензеля и пируэты. И только после того, как он упал в угол и принял свою обычную форму, все догадались, что это из него выходил воздух, который Стелька в него с усердием накачала.

Все сразу успокоились, и Парфирий предложил оставить влюбленных наедине, уже не опасаясь за жизнь Бобсона. Общество потянулось на кухню. Через полчаса туда же пришли Бобсон со Стелькой и объявили о своей помолвке. Парфирий предложил обмыть это дело. Все взялись за стаканы и выпили по первой.

Очнулся Бобсон через три дня уже с привычной сухостью во рту и кружащейся головой, он приподнялся на локтях и посмотрел вокруг. Все спали, кроме Парфирия, который бродил по кухне и пинал тараканов ногами, предлагая выпить.

Рядом с Бобсоном лежала Стелька. Неожиданно она открыла глаза, мило улыбнулась и спросила: «Как ты себя чувствуешь, любимый?» Бобсон снова лег, он никак не мог вспомнить, что произошло, и это его угнетало. Стелька не унималась, она положила голву Бобсону на плечо и начала донимать его идиотскими вопросами о любви.

Бобсону стало совсем дурно, его качало даже лежа, мутило и стелькина болтовня усугубляла его состояние. «Что ей от меня надо?» — думал Бобсон, ничего не понимая.

Парфирий потихоньку добрался до Бобсона, посмотрел на него, заулыбался и сказал: «Ну ты гусар». И двинулся дальше, не предложив Бобсону ничего.

Бобсон встал на четвереньки и пополз за Парфирием. «Парфирий, друг, погоди», — шептал он высохшим языком. Парфирий оглянулся: «Что, выпить хочешь?» — спросил он у Бобсона. «И выпить тоже», — ответил тот из последних сил. Парфирий сунул ему стакан, Бобсон выпил и его начало оттягивать. «Парфирий, объясни, что здесь было, тут мамай прошел, что ли? Кругом тела, Стелька пластилиновая вся, лезет, спасу нет. Ты уж просвети меня, а то я чего-то не помню». «Это не мамай прошел», — усмехнулся Парфирий. — «Это ты гулял по случаю своей помолвки. Проставил знатно и заставлял всех пить только ерша, потому что говорил, для семейного человека это первый напиток, мозг от него становится светлее, а тело гибче, вот и напоил общество. Да я гляжу, что и сам ты гутаперчивый до сих пор».

Бобсон схватился за голову: «А с кем я помолвился, намекни мне хоть, а то неудобно как-то». «Ну ты совсем уже», — возмутился Парфирий. — «Ты с кем проснулся-то?» «Со Стелькой», — ответил Бобсон, еще не совсем владея ситуацией. «Ну так вот с ней ты и помолвился», — ответил Парфирий. — «А что ты ей там сделал такое, что она к тебе после всех твоих выкрутасов ластится, я не знаю, не подглядывал, у меня другие дела были поважнее». Бобсон был в смятении, он не помнил ничего. Он оглянулся на Стельку, она продолжала ему улыбаться. Бобсон снова посмотрел на Парфирия и попросил еще глоток. Парфирий налил. Бобсон выпил. «Слушай, Парфирий», — заискивающе обратился Бобсон к другу. — «А ты не мог бы мне поподробнее рассказать про банкет и про помолвку». «Мог бы», — коротко ответил Парфирий. — «С чего начать?» «С того момента, как я летать начал. Я тогда башкой об потолок сильно стукнулся и, видать, после этого память у меня и отшибло».

Парфирий налил еще по глоточку и с охотностью восстановил картину происшедшего в памяти Бобсона. Бобсон был в шоке. Он понял, что его холостяцкая жизнь находится под большой угрозой, но ничего не предпринимал, так как не знал, что делать. А у Парфирия спросить стеснялся. Он решил подождать до вечера.

К вечеру общество начало приходить в себя потихоньку. Послышались разговоры, некоторые зашевелились. Бобсону стало легче. Он начал присматриваться к стельке под другим углом, ставя себя на место главы семьи, и ему это понравилось. Стелька суетилась вокруг него, предлагая разные бытовые услуги. Бобсон чувствовал себя хозяином положения и семейная жизнь уже его не так пугала.

«Женюсь», — подумал Бобсон. Но никому ничего не сказал, зная, чем это может обернуться.

Прикрепленное изображение (вес файла 88.9 Кб)

Водяной Карлова моста.

Городская легенда

Под четвертой аркой Карлова моста, через которую течет речка Чертовка, с незапамятных времен живет водяной пан Йозеф. Он самый старший и самый важный среди всех водяных Чехии. Со всех сторон Чехии собирались водяные на свои собрания под Карловым мостом, а председателем у них всегда выступал пан Йозеф.

Поселился он тут еще задолго до строительства моста со времен праотца Чеха и собирал души утопленников, чтобы отправить их на вечный покой. В те времена не приходилось ему жаловаться на нехватку работы, потому как до того, как построили первый мост через Влтаву, переправлялись люди в брод через реку, и не один десяток душ унесло течением реки на вечный покой.

Да и после того, как появился первый мост, работы у водяного не поубавилось. Во время гуситских войн не один десяток человек нашли свой покой в водах реки Влтавы, как с одной, так и с другой стороны воюющих.

Потом было сражение шведов и чешских студентов за Карлов мост. Даже при коронации короля Леопольда несколько душ попало ему с моста.

Хранил пан Йозеф упокоенные души в горшочках под водой. И порядок в его хозяйстве был, как в аптеке. На каждом горшке было написано, в каком году упокоилась душа. Да и сами горшки были у него особенные, не такие, как у других водяных. За многие лета, которые жил водяной около острова Кампа, он сдружился с ремесленниками, мастерские которых находили на берегах речки Чертовки. И те бросали водяному горшки прямо в воду.

У пана водяного Йозефа есть еще одно отличие от всех остальных водяных, есть у него трубка, которая никогда не гаснет, а табак для его трубки приносят ему жители Кампы. Если выгонит жена мужа, чтобы тот не дымил дома, выйдет пан на берег реки, и тогда он может поговорить со своим водяным о жизни да о своих делах. Так и стелется дым по реке до сих пор во время таких разговоров.

За долгое время такого соседства так привык пан водяной Йозеф к жителям, что стало ему скучно собирать утопшие души, и решил он заняться каким-то другим делом. Пришел он в магистрат, чтобы спросить у градоначальника, не найдется ли ему какая-то другая работа. Но ничего не предложил ему градоначальник, и тогда Йозеф решил открыть прокат лодок на реке. И дело у него пошло очень хорошо, многие хотели поближе посмотреть на сам Карлов мост, а некоторым нравилось кататься по речке Чертовке, смотря в окна домов, стоявших по берегам.

Как-то однажды сидел пан водяной, как обычно, на бревнах, что стоят перед опорами моста, покуривал свою трубку и смотрел, как плавают в его лодках по реке люди, как вдруг услышал какой-то глухой всплеск воды под мостом. В три счета оказался он в том месте, где услышал странный звук, и увидел, что молодая девушка бросилась в воду, чтобы утопиться. Но не мог он позволить ей утонуть, потому как не захотят тогда люди кататься на лодках там, где утонула несчастная, и вытащил он из воды девицу. С тех пор следит он не только за лодками на реке, но и за людьми, чтобы те не тонули в реке. А если кто и пробует утопиться, то выталкивает его вода сама, чтобы пану Йозефу не мочить свои одежды.

За свою многолетнюю службу, верную людям, получил пан водяной медаль от магистрата.

Правда, теперь он сам к воде близко не подходит, чтобы ему не припоминали былые времена, когда он хоронил под водой усопшие души.

Прикрепленное изображение (вес файла 234 Кб)

Добрая и интересная легенда!

Навевает радостную грусть и древние воспоминания

Интересные сказки, великолепный видеоряд!!!!