Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

16 октября - Всемирный день продовольствия

Заячий суп

Таджикская народная сказка

Один из друзей принес Афанди в подарок зайца. Афанди угощал гостя целую ночь и с большой благодарностью проводил его до дому.

Через неделю к Афанди пришли три человека. Афанди спросил, кто они такие.

— Мы соседи вашего друга, который принес вам в подарок зайца! Афанди угостил и этих гостей супом.

Прошло еще недели две, к Афанди в дом пришли сразу человек пятнадцать.

— Кто вы такие? — спросил Афанди.

— Мы соседи соседей вашего друга, который приносил вам зайца. — О, очень хорошо,— сказал Афанди,— добро пожаловать!

Усадил их в комнате, принес и поставил перед ними полный таз чистой воды.

— Эй, господин Афанди, что это за еда? — спросили удивленные гости.

— Это остатки остатков супа от того зайца, которого приносил мне в подарок мой друг,— ответил Афанди.

Прикрепленное изображение (вес файла 104.5 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

16 октября, также, День шефа

А. П. Чехов

Смерть чиновника

В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на "Корневильские колокола". Он глядел и чувствовал себя на верху блаженства. Но вдруг... В рассказах часто встречается это "но вдруг". Авторы правы: жизнь так полна внезапностей! Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось... он отвел от глаз бинокль, нагнулся и... апчхи!!! Чихнул, как видите. Чихать никому и нигде не возбраняется. Чихают и мужики, и полицеймейстеры, и иногда даже и тайные советники. Все чихают. Червяков нисколько не сконфузился, утерся платочком и, как вежливый человек, поглядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь своим чиханьем? Но тут уж пришлось сконфузиться. Он увидел, что старичок, сидевший впереди него, в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то. В старичке Червяков узнал статского генерала Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения.

"Я его обрызгал! -- подумал Червяков. - Не мой начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться надо".

Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и зашептал генералу на ухо:

- Извините, ваше-ство, я вас обрызгал... я нечаянно...

- Ничего, ничего...

- Ради бога, извините. Я ведь... я не желал!

- Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!

Червяков сконфузился, глупо улыбнулся и начал глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства больше не чувствовал. Его начало помучивать беспокойство. В антракте он подошел к Бризжалову, походил возле него и, поборовши робость, пробормотал:

- Я вас обрызгал, ваше-ство... Простите... Я ведь... не то чтобы...

- Ах, полноте... Я уж забыл, а вы всё о том же! - сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.

"Забыл, а у самого ехидство в глазах, - подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. - И говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!.."

Придя домой, Червяков рассказал жене о своем невежестве. Жена, как показалось ему, слишком легкомысленно отнеслась к происшедшему; она только испугалась, а потом, когда узнала, что Бризжалов "чужой", успокоилась.

- А все-таки ты сходи, извинись, - сказала она. - Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!

- То-то вот и есть! Я извинялся, да он как-то странно... Ни одного слова путного не сказал. Да и некогда было разговаривать.

На другой день Червяков надел новый вицмундир, подстригся и пошел к Бризжалову объяснить... Войдя в приемную генерала, он увидел там много просителей, а между просителями и самого генерала, который уже начал прием прошений. Опросив несколько просителей, генерал поднял глаза и на Червякова.

- Вчера в "Аркадии", ежели припомните, ваше-тво, - начал докладывать экзекутор, - я чихнул-с и... нечаянно обрызгал... Изв...

- Какие пустяки... Бог знает что! Вам что угодно? - обратился генерал к следующему просителю.

"Говорить не хочет! -- подумал Червяков, бледнея. - Сердится, значит... Нет, этого нельзя так оставить... Я ему объясню..."

Когда генерал кончил беседу с последним просителем и направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул за ним и забормотал:

- Ваше-ство! Ежели я осмеливаюсь беспокоить ваше-ство, то именно из чувства, могу сказать, раскаяния!.. Не нарочно, сами изволите знать-с!

Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.

- Да вы просто смеетесь, милостисдарь! - сказал он, скрываясь за дверью.

"Какие же тут насмешки? - подумал Червяков. - Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не может понять! Когда так, не стану же я больше извиняться перед этим фанфароном! Чёрт с ним! Напишу ему письмо, а ходить не стану! Ей-богу, не стану!"

Так думал Червяков, идя домой. Письма генералу он не написал. Думал, думал, и никак не выдумал этого письма. Пришлось на другой день идти самому объяснять.

- Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, - забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие глаза, - не для того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с... а смеяться я и не думал. Смею ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам... не будет...

- Пошел вон!! - гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал.

- Что-с? - спросил шёпотом Червяков, млея от ужаса.

- Пошел вон!! - повторил генерал, затопав ногами.

В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и... помер.

Прикрепленное изображение (вес файла 17.8 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

17 октября - Ерофеев день

На лешем в Питер

Северное предание

Лет петнадцеть назад два солдата деревни Анцифоровс-кой Марьинской волости (Димитрий Ильин и Яков Филимонов) рубили в лесу бревна на Тёльмозере, накануне крещенья. Не захотели идти домой, остались в лесной избушке ночевать. Когда легли спать, Филимонов начел рассказывать Ильину о Петербурге. Ильин никогда не бывал в Петербурге. Ильин сказал: «Хоть раз бы побывать в Петербурге». Проснулись утром рано, захотели пить чай, Ильин и пошел с ведром и топором за водой на озеро. Когда он вышол на озеро, видит: бежит пара лошадей в санях и с колокольчиком. Подъезжают ближе, а в санях едет бывший становой пристав Смирнов. Смирнов сказал: «Садись, Ильин, я провезу вас». Ильин сел, поехали и скоро очудились в Петербурге. Смирнов оставил Ильина на Неве и велел дожидаться, когда выйдет крестный ход. Ильин стоял и смотрел; когда кончилось освящение воды, подъежает опять Смирнов, спросил Ильина: «Не хочешь ли поесть?» Ильин не отказался. Тогда Смирнов подал ему французскую булку, тот не стал её есть, а сунул в пазуху. Когда побежали к Тельмоозеру, Ильин вышол с из-вощика и зашел в избушку. Товарищ и спрашивает у него: «Где был?» — «В Петербурге». Тот стал смеяться. Тогда Ильин росказал, как росположен Петербург, а потом вынул из-за пазухи и показал французскую булку.

Прикрепленное изображение (вес файла 9.1 Кб)

Юрий Яковлев

У человека должна быть собака

В большом магазине, где продаются ружья, порох и ягдташи — сумки для добычи, — среди охотников и следопытов топтался мальчик. Он привставал на носки, вытягивал худую шею и всё хотел протиснуться к прилавку. Нет, его не интересовало, как ловко продавцы разбирают и собирают ружья, как на весы с треском сыплется тёмная дробь и как медные свистки подражают голосам птиц. И когда ему наконец удалось пробраться к прилавку и перед его глазами сверкнули лезвия ножей, которые продаются только по охотничьим билетам, он остался равнодушным к ножам.

Среди охотничьего снаряжения глаза мальчика что-то напряжённо искали и не могли найти. Он стоял у прилавка, пока продавец не заметил его:

— Что тебе?

— Мне… поводок… для собаки, — сбивчиво ответил мальчик, стиснутый со всех сторон покупателями ружей и пороха.

— Какая у тебя собака?

— У меня?.. Никакой…

— Зачем же тебе поводок?

Мальчик опустил глаза и тихо сказал:

— У меня будет собака.

Стоящий рядом охотник одобрительно закивал головой и пробасил:

— Правильно! У человека должна быть собака.

Продавец небрежно бросил на прилавок связку узких ремней. Мальчик со знанием дела осмотрел их и выбрал жёлтый кожаный, с блестящим карабином, который пристёгивается к ошейнику.

Потом он шёл по улице, а новый поводок держал двумя руками, как полагается, когда ведёшь собаку. Он тихо скомандовал: «Ря-дом!» — и несуществующая собака зашагала около левой ноги. На перекрёстке ему пришлось остановиться; тогда он скомандовал: «Си-деть!» — и собака села на асфальт. Никто, кроме него, не видел собаки. Все видели только поводок с блестящим карабином.

Нет ничего труднее уговорить родителей купить собаку: при одном упоминании о собаке лица у них вытягиваются и они мрачными голосами говорят:

— Только через мой труп!

При чём здесь труп, если речь идёт о верном друге, о дорогом существе, которое сделает жизнь интересней и радостней. Но взрослые говорят:

— Через мой труп!

Или:

— Даже не мечтай!

Особенно нетерпима к собаке была Жекина мама. В папе где-то далеко-далеко ещё жил мальчишка, который сам когда-то просил собаку. Этот мальчишка робко напоминал о себе, и папе становилось неловко возражать против собаки. Он молчал. А маму ничто не удерживало. И она заявляла в полный голос:

— Только через мой труп! Даже не мечтай!

Но кто может запретить человеку мечтать?

И Жека мечтал. Он мечтал, что у него будет собака. Может быть, такса, длинная и чёрная, как головешка, на коротких ножках. Может быть, борзая, изогнутая, как вопросительный знак. Может быть, пудель с завитками, как на воротнике. В конце концов, многие собаки могут найти след преступника или спасти человека. Но лучше, конечно, когда собака — овчарка.

Мальчик так часто думал о собаке, что ему стало казаться, будто у него уже есть собака. И он дал ей имя — Динго. И купил для неё жёлтый кожаный поводок с блестящим карабином.

На таком поводке ежедневно выводили на прогулку Вету — большую чепрачную овчарку, которая недавно появилась в доме. Спина у Веты чёрная, грудь, лапы и живот светлые. И этим она похожа на ласточку. Большие настороженные уши стоят топориком. Глаза внимательные, умные, а над ними два чёрных пятнышка — брови.

Каждое утро, когда Жека шёл в школу, он встречал во дворе Вету. Её хозяин — высокий, чуть сутулый мужчина в короткой куртке — энергично шагал по кругу и читал газету, а Вета шла рядом. Наверное, это очень скучно ходить по кругу и принюхиваться к грязному асфальту. Иногда Вета кралась за голубем, который тоже расхаживал по асфальту, но когда она готова была прыгнуть, хозяин натягивал поводок и говорил:

— Фу!

На собачьем языке это означает — нельзя.

Жека стоял у стенки и внимательно следил за собакой. Ему очень хотелось, чтобы Вета подошла к нему, потёрлась о ногу или лизнула большим розовым языком. Но Вета даже не поворачивала к нему головы. А хозяин мерил двор большими шагами и читал газету.

Однажды Жека набрался смелости и спросил:

— Можно её погладить?

— Лучше не надо, — сдержанно ответил хозяин и взял поводок покороче.

А Жеку с каждым днём всё сильнее и сильнее тянуло к Вете. В глубине души он решил, что его собака будет именно такой, как Вета, и он тоже будет ходить с ней по двору и, если кто-нибудь попросит: «Можно её погладить?», ответит: «Лучше не надо».

В этот день Жека раньше обычного собрался в школу.

— Ты куда так рано? — спросила мама, когда он уже выбежал за дверь.

— Мне надо… в школу!.. — крикнул мальчик, сбегая с лестницы.

Нет, он торопился не в школу. Сперва он стоял в подъезде, наблюдая, как Вета мягкими, уверенными шагами шла по серебристому асфальту. Потом он пошёл следом за ней. Ему мучительно захотелось дотронуться до собаки, провести рукой по её блестящей чёрной шерсти. Он подкрался сзади и, забыв все предосторожности, коснулся рукой чёрной спины. Собака вздрогнула и резко повернулась. Перед мальчиком сверкнули два холодных глаза и влажные белые зубы. Потом глаза и зубы пропали, и в то же мгновение Жека почувствовал резкую боль в ноге.

— А-а! — вскрикнул он.

Хозяин скомкал газету и рванул на себя поводок. Но было уже поздно. Нога горела. Жека отскочил и, давясь от слёз, посмотрел на укушенную ногу. Он увидел рваную штанину и тонкую струйку крови, которая текла по ноге. Сквозь слёзы овчарка показалась мальчику злой и некрасивой. Он хотел её погладить, а она ответила ему клыками. Разве это не подло!

— Что же ты? — виноватым голосом сказал хозяин овчарки. — Я предупреждал тебя…

Но Жека не слышал его слов. Превозмогая боль, он думал, что делать с рваной штаниной и горящей ногой. Он всхлипывал и держал портфель перед собой, как держат щит. Мужчина достал из кармана платок и вытер кровь с Жекиной ноги. А овчарка стояла рядом и уже не скалила зубы и не порывалась укусить.

— Я пойду, — сказал Жека, растирая на лице слёзы.

— Куда? — спросил мужчина.

— В школу, — нетвёрдо ответил Жека.

И в это время из окна высунулась мама. Окно было высоко, на восьмом этаже, и мама не увидела ни разорванной штанины, ни струйки крови. Она крикнула:

— Что же ты не идёшь в школу? Опоздаешь.

— Не опоздаю, — отозвался мальчик, продолжая стоять на месте.

Тогда мужчина задрал голову и крикнул Жекиной маме:

— Его укусила собака… Моя!..

Мама высунулась из окна дальше и увидела овчарку. Сверху собака выглядела небольшой, но мамин страх увеличил её до размеров тигра. Она крикнула:

— Уберите! Уберите её!.. Она укусила тебя, детка?.. Развели собак! Они всех перекусают!

Мужчина молчал. У Жеки очень болела нога, и он тоже молчал. Мама скрылась в комнате. Мальчик сказал хозяину собаки:

— Убегайте скорей, сюда мама идёт!

Мужчина не побежал. Он стоял на месте, а собака нюхала асфальт.

— Я сам виноват, недоглядел, — сказал он и сунул в карман скомканную газету.

И тут появилась мама. Она увидела рваную штанину и кровоточащую ранку.

— Что вы наделали! — закричала она на мужчину, словно это не собака, а он сам укусил Жеку.

Потом мама принялась кричать на Жеку.

— Вот, вот, собачник несчастный! Я очень рада. Может быть, теперь ты выкинешь из головы этих собак. А вы, — мама снова переключилась на хозяина овчарки, — вы мне за это ответите.

Мужчина стоял как провинившийся и молчал. Мама схватила за руку Жеку и потащила его домой. А мужчина и собака смотрели им вслед.

Врач осмотрел раненую ногу и сказал: «Пустяки!»

Мама не согласилась с врачом:

— Ничего себе пустяки! Ребёнка укусили, а вы говорите — пустяки.

Но врач не слушал маму. Он взял в руки пузырёк с йодом, помочил ватку и положил её на ранку.

— Ой! — Жеке показалось, что врач положил не ватку, а раскалённый уголёк, и он вскрикнул от боли. Но тут же сжал кулаки и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не заплакать.

А когда боль немного утихла, он сквозь зубы процедил:

— Пустяки!

Он сказал «пустяки», хотя был очень сердит на собаку. Врач не стал забинтовывать ранку — так быстрее заживёт, — но велел делать уколы от бешенства.

— Она не бешеная… — сказал Жека.

Но мама оборвала его:

— Бешеная, раз укусила!

Врач усмехнулся и сдвинул белую шапочку на затылок.

Вечером, когда папа пришёл с работы, его ждали неприятные новости: сына укусила собака.

— Ты должен пойти в милицию, — настаивала мама. — Пусть он (мама имела в виду хозяина овчарки) купит новые брюки.

Папа сказал:

— Ничего не надо делать. С каждым может случиться.

— Как так — с каждым! — вспыхнула мама. — Со мной этого не может случиться, потому что у меня нет собаки.

— А у него собака, — спокойно ответил папа.

Жека почувствовал, что в папе проснулся мальчишка, который давным-давно сам просил собаку.

Каждый день он отправлялся на укол. Он приходил на пастеровский пункт, куда со всего города стекались люди, укушенные собаками. Здесь царила непримиримая ненависть к собакам. В тёмном, неприглядном коридорчике, ожидая своей очереди, укушенные мрачными голосами рассказывали страшные истории о злых собаках и показывали пальцами размеры клыков, которые впивались в их руки, ноги и другие места. Усатый старик, шамкая губами, повторял как заведённый:

— Надо уничтожать собак. Я бы их всех перестрелял.

Эти люди забыли, как в годы войны собаки выносили с поля боя раненых, искали мины и, не жалея своей жизни, бросались под фашистские танки со взрывчаткой на спине. Они как бы ничего не знали о собаках, которые охраняют нашу границу, возят по тундре людей, облегчают жизнь слепым.

Жеке хотелось встать и рассказать людям о собаках. Но тут его приглашали в кабинет. Он садился на белую табуретку и, ёрзая, наблюдал, как сестра разбивала ампулу и брала в руки шприц. Шприц с длинной иглой казался ему огромным стеклянным комаром с острым страшным жалом. Вот этот комар приближается… Жека зажмуривается… и острое обжигающее жало впивается в тело…

Врачи считали, что эти уколы предохраняют Жеку от бешенства. Мама была уверена, что они излечат его от любви к собакам. Она не знала, что, отправляясь на пастеровский пункт, Жека берёт с собой кожаный поводок с блестящим карабином и рядом с его левой ногой шагает никому не видимая собака, которую зовут Динго…

Однажды во дворе Жека встретил хозяина Веты. Мужчина шёл без собаки и на ходу читал газету. На нём, как всегда, была короткая куртка, и от этого ноги выглядели особенно длинными. Жека поздоровался. Хозяин овчарки оторвал глаза от газеты и спросил:

— Как твоя нога?

— Пустяки! — повторил Жека слова врача. — А где Вета?

— Дома. Я теперь гуляю с ней рано утром и поздно вечером, когда во дворе никого нет. Она собака не злая, но с каждой может случиться… Ты уж извини.

— Я не сержусь на неё, — примирительно ответил Жека. — Я завтра приду пораньше.

Глаза мужчины посветлели. Он сунул газету в карман и сказал:

— На прошлой неделе у Веты родились щенки.

— Щенки! Можно их посмотреть?

— Можно.

В маленькой комнате на светлом половике копошились серые пушистые существа. Они были похожи на большие клубки шерсти. Клубки размотались, и за каждым тянулась толстая шерстяная нитка — хвостик. Из каждого клубочка смотрели серые глаза, у каждого болтались мягкие маленькие уши. Щенки всё время двигались, залезали друг на дружку, попискивали.

Жека присел перед ними на корточки, а хозяин Веты стоял за его спиной и наблюдал.

— Можно их погладить? — спрашивал Жека.

И хозяин отвечал:

— Погладь.

— Можно взять на руки?

— Возьми.

Жека изловчился, и один из клубочков очутился у него в руках. Он прижал его к животу и, поглаживая, приговаривал:

— Хороший, хороший, маленький…

Хозяин стоял за его спиной и улыбался.

— А можно мне… одного щенка? — неожиданно спросил мальчик.

— Тебе мама не разрешит, — сказал хозяин, и Жека сразу осёкся.

Но есть такие минуты, когда надо быть мужчиной и надо самому принимать смелые решения. Это была именно такая минута, и Жека сказал:

— Разрешит!.. У человека должна быть собака.

Он сказал «разрешит» и тут же испугался своих слов. Но отступать было уже поздно. Он услышал за спиной голос хозяина Веты:

— Что ж, выбирай любого.

— Любого?

Жекины глаза сузились, нос сморщился. Он стал выбирать. Он почувствовал, что среди этих комочков находится его собака — Динго. Но как определить, который клубочек она? Щенки были одинаковые, как близнецы, и, как близнецы, похожи друг на друга.

И тогда Жека тихо позвал:

— Динго!

Серые глазки всех клубочков посмотрели на мальчика. И вдруг один клубочек отделился от своих братьев и сестёр и покатился к Жеке. Слабые ножки подкашивались, но щенок шёл на зов. И Жека понял, что это идёт его щенок.

— Вот… он! — воскликнул мальчик.

Он взял щенка на руки и прижал к себе.

— Он немного подрастёт, — сказал хозяин, — и ты сможешь забрать его. Если, конечно, мама разрешит.

— А когда он подрастёт?

— Недели через три.

Три недели — это двадцать один день. Двадцать один раз лечь спать и двадцать один раз проснуться. Если бы можно было бы сразу оторвать двадцать один листок календаря и не ждать так долго.

В один из этих дней мама спросила Жеку:

— Скоро твой день рождения, что тебе подарить?

Жека жалостливо посмотрел на маму и опустил глаза.

— Ну? Придумал?

— Придумал, — тихо сказал Жека.

— Что же тебе подарить?

Жека набрал побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и тихо, одними губами произнёс:

— Собаку.

Глаза у мамы округлились.

— Как — собаку?!

Мама закусила губу. Она была уверена, что раненая нога, безжалостные уколы навсегда вытравили из сердца сына любовь к собакам.

Наступил двадцать первый день. Для всех людей это был самый обычный день. Для всех, но не для Жеки. В этот день он переступил порог своего дома, прижимая к животу собственного щенка. Теперь щенок не напоминал клубок шерсти с висящей ниткой. Он подрос. Лапы окрепли. В глазах появилось весёлое озорство. И только уши болтались, как две пришитые тряпочки.

Жека вошёл в дом. Молча прошёл в комнату. Сел на краешек дивана и сказал:

— Вот!

Он сказал «вот» тихо, но достаточно твёрдо.

— Что это? — спросила мама, хотя прекрасно видела, что это щенок.

— Щенок, — ответил Жека.

— Чей?

— Мой.

— Сейчас же унеси его прочь!

— Куда же я его унесу?

— Куда хочешь! Мало тебя укусила собака?

— У меня уже всё зажило. Посмотри, — быстро сказал Жека и засучил штанину.

— Только через мой труп, — сказала мама.

— Он породистый, — защищал щенка Жека, — у него родословная, как у графа.

— Никаких графов! — отрезала мама.

— Человек должен иметь собаку, — отчаянно произнёс Жека и замолчал.

Мама сказала:

— Ну, вот. Отнеси его туда, откуда принёс.

Она взяла Жеку за плечи и вытолкала за двери вместе со щенком.

Жека потоптался немного перед закрытой дверью и, не зная, что ему теперь делать, сел на ступеньку. Он крепко прижал к себе маленькое тёплое существо, которого звали Динго и которое уже имело свой собственный поводок из жёлтой кожи с блестящим карабином.

Жека решил, что не уйдёт отсюда. Будет сидеть день, два. Пока мама не пустит его домой вместе со щенком. Щенок не знал о тяжёлых событиях, которые из-за него происходили в жизни Жеки. Он задремал.

Потом пришёл с работы папа. Он увидел сына, сидящего на ступеньке, и спросил:

— Никого нет дома?

Жека покачал головой и показал папе щенка. Папа сел рядом с сыном на холодную ступеньку и стал разглядывать щенка. А Жека наблюдал за папой. Он заметил, что папа довольно сморщил нос и заёрзал на ступеньке. Потом папа стал гладить щенка и причмокивать губами. И Жека почувствовал, что в папе постепенно пробуждается мальчишка. Тот самый мальчишка, который когда-то сам просил собаку, потому что у человека должна быть собака. Жека взглядом звал его себе в союзники. И этот мальчишка, как подобает мальчишке, пришёл на помощь другу.

Папа взял на руки щенка, решительно встал и открыл дверь.

— А что если нам в самом деле взять щенка? — спросил он маму. — Щенок-то славный.

Мама сразу заметила, что в папе пробудился мальчишка. Она сказала:

— Это мальчишество.

— Почему же? — не сдавался папа.

— Ты знаешь, что такое собака? — спросила мама.

Папа кивнул головой:

— Знаю!

Но мама не поверила ему.

— Нет, — сказала она, — ты не знаешь, что такое собака. Это шерсть, грязь, вонь. Это разгрызенные ботинки и визитные карточки на паркете.

— Какие визитные карточки? — спросил Жека.

— Лужи, — пояснил папа.

— Кто будет убирать? — спросила мама.

Папин мальчишка подмигнул Жеке:

— Мы!

Их было двое, и они победили.

Они победили. И в квартире на восьмом этаже поселился новый жилец. Он действительно грызёт ботинки и оставляет на паркете визитные карточки. И убирают за ним не папа и не Жека, а мама. Но если вы постучите в дверь и попросите: «Отдайте мне щенка», то мама первая скажет вам: «Только через мой труп. И не мечтайте».

Потому что это маленькое, ласковое, преданное существо сумело доказать маме, что у человека должна быть собака.

Прикрепленное изображение (вес файла 141.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

31 октября - Хеллоуин

Н. А. Тэффи

Лешачиха

Это очень страшное слово -- "лешачиха".

Я его потом, пожалуй, ни разу и не слышала.

А тогда, в раннем моем детстве, познакомилась я с этим словом в связи с очень таинственной историей, каких больше на свете вовсе не бывает.

Об этой истории и хочу рассказать.

В те времена проводили мы всегда лето в Волынской губернии, в имении моей матери.

Знакомых там у нас было мало, потому что окрестные помещики были все поляки, держались особняком, да и между собою они, кажется, не очень приятельски жили, а все больше друг перед другом "пыжились" -- кто, мол, богаче да кто знатнее.

Но один из соседей -- старый граф И. изредка к нам заглядывал, так как встречался когда-то с моей матерью на заграничных водах.

Графа И. помню хорошо.

Был он огромного роста, худой, с совершенно белыми усами. Был ли он лыс -- не знаю, потому что макушки его, хотя бы он сидел, а я стояла, -- все равно увидеть не могла: мне было в ту пору не больше шести лет.

Но одна деталь из его внешности врезалась в мою память, потому что уж очень поразила: на мизинце его левой руки -- большой, белой и костлявой -- красовался твердый желтоватый ноготь совершенно невероятной длины. Этот ноготь вызывал много разговоров у нас в детской.

-- Сколько лет нужно, чтобы вырастить такой ноготь?

Кто говорил два, кто двадцать, а кто-то даже решил, что не меньше семидесяти, хотя самому-то графу было не больше шестидесяти, так что выходило, что граф моложе своего ногтя на десять лет.

Брат клятвенно уверял, что может, если захочет, вырастить себе такой ноготь в четыре дня.

-- Ну так захоти! Ну так захоти! -- хором кричали младшие.

Но он захотеть не хотел.

Взрослые тоже говорил о ногте. Говорили, что это было модно в шестидесятых годах.

Граф был вдовый и у себя никого не принимал, но, проезжая мимо его усадьбы, мы часто любовались красивым старинным домом и чудесным парком с маленьким причудливым прудом.

Посреди пруда зеленел круглый насыпной островок, соединенный с берегом призрачным цепным мостиком. И вокруг островка волшебно-тихо плавал задумчивый лебедь.

И никогда ни души не было видно ни в парке, ни около дома. А между тем граф жил не один. С ним была его младшая дочь, тогда еще подросток, лет пятнадцати. Я как-то видела ее в костеле, куда наша гувернантка-католичка иногда брала нас с собой.

Молодая графиня была довольно красивая, но грубоватая и вся какая-то неладная. Чересчур белое и румяное лицо, чересчур густые брови, чересчур черные, почти синие волосы. Маска.

Такою представлялась мне злая царица, которая в сказке спрашивала у зеркальца, есть ли на свете "кто милее, кто румяней и белее?".

Одета она была просто и некрасиво.

А потом как-то привез ее граф к нам в гости, принаряженную в белое кисейное платье с ярко-синими бантиками, в завитых локонах и белых перчатках. Сидела она все время очень чопорно, рядом с отцом, опустив глаза, и только изредка взглядывала на него с выражением злобным и насмешливым.

Ну вот, мол, вырядилась и сижу. Ну, еще что выдумаешь?

На вопросы отвечала "да" и "нет". За обедом ничего не ела.

Вечером старый граф, переговорив о чем-то очень долго и таинственно с моей матерью, стал прощаться. Дочь его радостно вскочила с места, но он остановил ее:

-- Ты будешь сегодня здесь ночевать, Ядя. Я хочу, чтобы ты поближе познакомилась со своими новыми подругами.

Он любезно улыбнулся в сторону моих старших сестер.

Ядя остановилась, пораженная. Лицо ее стало темно-малиновым, ноздри раздулись, глаза остановились. Она молча смотрела на отца.

Тот на минутку замялся, видимо очень смутился, а может быть, даже испугался чего-то.

-- Завтра утром я заеду за тобой, -- сказал он, стараясь не глядеть на нее. И прибавил по-польски: -- Веди себя прилично, чтобы мне не было за тебя стыдно.

Все вышли на крыльцо провожать графа.

Как только его коляска, запряженная четверкой цугом, отъехала от подъезда, Ядя, повернувшись спиной к старшим сестрам, быстро схватила за руки меня и пятилетнюю Лену и побежала в сад.

Я, изрядно испуганная, еле поспевала. Лена спотыкалась, сопела и готовилась зареветь.

Забежав далеко, в самую чащу сада, она выпустила наши руки и сказала по-французски:

-- Стойте смирно!

Схватилась за сук и полезла на дерево.

Мы смотрели в ужасе, едва дыша.

Забравшись довольно высоко, она обхватила ствол ногами и стала сползать на землю. Куски кисеи повисли на шершавой коре, посыпались голубые бантики...

-- Гоп!

И спрыгнула.

Вся красная, радостная, злобная, трепала она лохмотья своего платья и говорила:

-- Ага! Он хочет везти меня в этом платье еще к Мюнчинским -- ну так вот ему! вот ему!

Потом взглянула на нас, расхохоталась, погрозила пальцем:

-- Стойте смирно, глупые лягушки! Я голодна.

Она подошла к вишневому дереву и стала отгрызать от ветки клей. Потом сорвала с липы четыре листка, поплевала на них и налепила нам на щеки.

-- Теперь идите домой и не смейте снимать, так и спать ложитесь с листочками. Слышите? Лягушки!

Мы схватились за руки и побежали что было духу, придерживая листочки, чтобы не свалились. Очень уж нас эта странная девочка напугала.

Дома мы ревели, нянька нас мыла, сестры хохотали. Должно быть действительно вид у нас был дурацкий, испуганный и заплаканный.

-- Зачем же листочки не бросили?

-- Да она не ве-ле-е-ела!

Вскоре пришла из сада и Ядя. Шла гордо, придерживая рукой лохмы своего платья. Ложась спать, раздеваться отказалась, сняла только башмаки и повернулась к стене.

Мама говорила сестрам:

-- Не обращайте внимания на ее фокусы. Это она, вероятно, из патриотизма не хочет ни есть, ни разговаривать в русской семье. Совсем дикая девочка, ни одна гувернантка не в силах с ней справиться. Старик надеялся, что она с вами подружится...

В шесть часов утра прискакал от графа нарочный с письмом, в котором граф умолял простить его за причиненные неприятности и не волноваться, потому что дочь его уже благополучно вернулась домой.

Кинулись в угловую, где Ядя ночевала: постель пуста, окно настежь. Оказывается, ночью сбежала домой. А ведь до их усадьбы было не меньше десяти верст!

После завтрака приехал старый И. Очень извинялся и, по-видимому, был страшно расстроен.

У нас все, конечно, делали вид, что выходка его дочки очень мила и забавна, и просили расцеловать "cette charmante petite sauvage". {"эту маленькую дикарку" (франц.).} Но потом долго возмущались.

А графа и его буйную девицу не видали мы после этого года четыре и встретились как раз, когда началась дикая история, о которой я, собственно, и хочу рассказать.

Возвращались мы с какой-то поездки. Ехали через графский лес.

Лес был густой, совсем дремучий, шумели в нем среди лип, дубов и берез и высокие ели, что в этих краях довольно редко.

-- Гу-гу-гу! -- закричало из чащи.

-- У-у-у! -- ответило эхо.

-- Это что же -- сова? -- спросили мы у кучера. Он, не отвечая, мотнул головой и стегнул лошадей.

-- Гу-гу-гу!

-- У-у-у!

-- Это, верно, разбойники... -- шепнула сестра. -- Или волки...

Всегда у русских детей какой-то страх в лесу. Такое "гу-гу-гу" где-нибудь на лужайке или на поле не произвело бы никакого впечатления, а в лесу -- страшно. Лес "темный" не только по цвету своему, но и по тайным силам.

В лесу для детей живет волк. Не тот волк, за которым гоняются охотники, похожий на поджарую собаку с распухшей шеей, а могущественное существо, лесной хозяин, говорящий человеческим голосом, проглатывающий живую бабушку. Узнают о его существовании по сказкам раньше, чем видят на картинках, и поэтому представляется он детскому воображению таким неистовым чудовищем, какого потом за всю жизнь не увидишь на нашей скучной земле.

Одна крошечная девочка спрашивала у меня:

-- А как железная дорога ночью ходит? Как же она не боится?

-- Чего?

-- А вдруг встретит волка?

Так вот, это "гу-гу-гу" в темной глубине леса испугало нас. Конечно, мы понимали, что волки тут ни при чем, да и разбойникам, пожалуй, кричать незачем. Но было что-то зловеще-незвериное в этом крике.

А кучер молчал, и уж только когда мы выехали на луговину, повернулся и сказал:

-- Лешачиха кричит.

Мы удивленно переглянулись

-- Это, верно, здесь так называют какую-нибудь породу сов.

Но кучер повернулся снова и сказал строго:

-- Не совиной она породы, а графской. И опять прибавил:

-- Лешачиха.

Мы молчали, ничего не понимая, и он заговорил снова:

-- Графская панночка, грабянка, дочка. Когда старый граф на охоту идет, она ему со всего лесу дичину гонит. Тогда она по-другому кричит. А сегодня, значит, одна гуляет. Нехорошо у них!

Что нехорошо и почему она кричит -- ничего мы не разобрали, а стало как-то жутко.

-- Это что же -- та самая дикая Ядя, которая у нас ночевала?

-- Очевидно, она. Чего же она кричит?

Рассказали дома необычайное это событие. Старая ключница засмеялась.

-- Ага! Лешачиху слышали! Наша Гапка работала у них на огороде, пошла на пруд с ведром. Стала воду черпать, а за кустом кто-то, слышно, плещет. Взглянула -- а это панночка купается, и вся она до пояса в шерсти, как собака. Гапка как крикнет и ведро упустила. А Лешачиха прыг в воду да и сгинула. Видно, на самое дно ушла.

Разыскали Гапку. Она как будто была испугана, что мы все знаем. Отвечала сбивчиво. Верно, все наврала, а теперь не знала, как и быть.

Ввиду всего этого стали много говорить о дикой графине. Местные люди рассказывали, что она болезненно любила своего отца, а он ее не очень. Должно быть, стыдился, что она такая неладная...

А вскоре объявился у нас и сам граф.

Приехал в своей коляске на четверке цугом и привез целых двух дочек: Ядю и другую, старшую, Элеонору, о которой мы и не знали. Воспитывалась она, оказывается, в Швейцарии, потому что с детства была туберкулезная и дома держать ее было нельзя.

Эта другая дочка была совсем другого ладу. Очень тоненькая, бледная, сутулая, в пепельных локонах, лицом похожая на графа, манерами тонная, одетая по-заграничному.

Наша Ядя явилась в каком-то диком платье из скверного желтого шелка, очевидно, работы местечковой портнихи. За эти четыре года разрослась она в дюжую девку, брови у нее соединились в прямую черту и на верхней губе зачернелись усики.

Граф, видимо, гордился своей старшей. Звал ее ласково "Нюня", смотрел на нее любовно, даже как-то кокетливо. Рассказывал, как он ожил с ее приездом, что целые дни они вместе читают, гуляют и что больше он ее от себя уже не отпустит.

Ядя сидела мрачная и очень беспокойная. Краснела пятнами, молчала и только перебивала, когда сестра ее хотела что-нибудь сказать.

Мне эта "Нюня" не особенно понравилась. Было в ней что-то фальшивое, и уж очень ясно показывала она свое презрение к младшей сестре. Мне было как-то жалко бедную Лешачиху.

Я сидела тихо, пряталась за спинку кресла и глаз с нее не сводила. Все думала, как она так гукает в черном лесу, как зверей загоняет. Страшная она была для меня до того, что прямо сердце колотилось, а вот вместе с тем и жалко ее. Точно какой-то страшенный зверь, подстреленный, корчится.

На нее в гостиной мало обращали внимания. Может быть, даже считали, что тактичнее не замечать ее угловатых манер и вульгарного платья. Да и вступить с ней в беседу было трудновато. Ну как заговоришь в светском тоне с усатой девицей, которая, как леший, по лесу шатается и людей пугает.

И все занялись Нюней, ахали, какая Нюня очаровательная и, главное, как она похожа на отца.

И вдруг Лешачиха вскочила и закричала:

-- Неправда! Она совсем не похожа. Она горбатая, а мы с папой прямые и здоровые.

Она быстро ухватила рукой локоны сестры, приподняла их, открыла ее сутулые, кривые плечи. И захохотала, захлебываясь.

Нюня слегка покраснела и освободила свои волосы из рук Лешачихи. Но ничего не сказала, только поджала губы.

Зато старый граф расстроился ужасно. Он так растерялся, что на него жалко было смотреть. Мне казалось, что он сейчас расплачется.

Конечно, все сразу заговорили громко и оживленно, как всегда бывает, когда хотят загладить неприятный момент.

Граф, как светский человек, сам быстро справился со своим волнением и стал рассказывать, как хочет развлекать свою заграничную гостью, завести знакомства, устроить теннис, организовать пикники и охоту. Нежной Нюне нужен спорт, конечно, умеренный, и, главное, развлечение.

Лешачиха после своей дикой вспышки вдруг увяла и как будто даже не слушала, о чем говорят.

Только когда они уезжали, разыгралась маленькая сцена: Ядя быстро, прежде отца, прыгнула в коляску и заняла парадное место. За ней влезла Нюня и, поджав губы, демонстративно села на переднюю скамеечку. Тогда отец взял Нюню ласково за плечи и пересадил рядом с Ядей, а сам сел напротив. Ядя вскочила и села рядом с отцом, И лицо у нее было несчастное и совсем безумное.

* * *

Старшие мои сестры были приглашены к графу на первый прием, на завтрак в следующее воскресенье, то есть через неделю после описанного визита.

Мы весело фантазировали насчет этого завтрака.

-- Воображаю, что там натворит Лешачиха!

-- Страшная Лешачиха! Наверное, Нюня заставит ее усы сбрить.

-- А она такая злющая, что назло к воскресенью бороду отпустит.

Нас, маленьких, на завтрак не брали, и мы особенно изощрялись:

-- Поезжайте, поезжайте! Накормит вас Лешачиха еловыми шишками.

-- На щеки вам поплюет и листики приклеит!

И вдруг за два дня до назначенного празднества приходит страшная весть: неожиданно скончалась Нюня, графиня Элеонора, старшая дочь графа.

Умерла она странной смертью -- убита в лесу деревом.

Прислуга уже знала об этом событии и толковала между собой, и все слышали мы слово: "Лешачиха, Лешачиха".

При чем тут Лешачиха?

Узнали подробности: Нюня, никогда из парка не уходившая и вообще мало гулявшая, вдруг как-то утром сказала отцу, что читать ему вслух сейчас не может, потому что непременно должна пойти в лес. И как-то при этом, как рассказывал потом граф, ужасно нервничала и торопилась.

Ушла и пропала, и к обеду не вернулась. К вечеру нашел ее конюх. Лежала, придавленная огромным деревом. Закрыло ее всю стволом-махиной, одни ножки увидел конюх. Потом дерево канатом подымали.

-- Лешачиха, Лешачиха! -- шепталась графская челядь.

А при чем тут Лешачиха -- никто и объяснить не мог.

Она, говорят, как раз в этот день хворала и даже из дому не выходила. Да и глупо же все это! Если бы даже она и была в лесу, так не могла же она свалить дерево, которое потом десять мужиков еле канатами оттащили.

Такая, видно, судьба была у бедной Нюни.

На похоронах видели Лешачиху. Она была тихая и все время держала графа за руку.

История эта, пожалуй, и забылась бы, если бы года через два не случилась другая, от которой эта первая сделалась еще страшнее, и гибель несчастной Нюни оказалась гораздо загадочнее и таинственнее, чем трезвые и благоразумные люди могли ее считать.

И не будь второй истории, пожалуй, и рассказывать обо всем этом не стоило бы.

Так вот что случилось через два года.

За эти два года мы как-то о Лешачихе позабыли.

Граф не показывался, и ничего нового слышно не было.

И вот, появилось в наших краях существо, о котором заговорили сразу все.

Один из окрестных помещиков пригласил к себе нового управляющего, а у управляющего этого оказалась молоденькая дочка нечеловеческой красоты.

Каждый, конечно, описывал ее по-своему. Наша ключница, видевшая ее в костеле, изливала свой восторг в следующих выражениях:

-- Ой, смотрю на нее и думаю -- ой, сейчас я лопну. Глазки у нее как тютельки и так и мильгочут. Черты лица чистоплотные, стоит и улыбается, как птичечка.

Жена нашего управляющего, особа тонная, воспитанная в Проскурове, сказала:

-- Она, конечно, недурна, но еще слишком молода. Вот посмотрите лет через тридцать, что из нее выйдет -- тогда и судите.

Вечный студент, репетитор брата, бегавший тайно каждое воскресенье в костел (не в силу религиозных потребностей), на опрос ответил, густо покраснев:

-- Как сказать... Она, по-видимому, вполне сознательная личность.

И вот в эту сознательную личность влюбился старый граф.

Мы еще не знали, что он влюблен, когда он, после двухлетнего перерыва, вдруг неожиданно приехал к нам вечером один и был такой странный, какой-то восторженный, с потемневшими счастливыми глазами. Разговаривал только с молодежью, попросил сестру спеть.

Сестра спела романс на слова Алексея Толстого "Не умею высказать, как тебя люблю".

Он пришел в какой-то болезненный восторг, заставил несколько раз повторить последнюю фразу, потом сам сел за рояль и сыграл, чуть-чуть напевая, старинный романс: "Si vous croyez" {"Если вы верите..." (франц.).}...

Он так очаровательно, грустно и нежно улыбаясь, полупел, полудекламировал, что привел в восторг не только молодежь, но и взрослых.

-- Какой оказался интересный человек! Кто бы подумал!

-- А мы-то столько лет считали его старым сухарем с длинным ногтем. Вот вам и ноготь!

-- Какой обаятельный!

-- Какой очаровательный!

И долго потом завывали на разные голоса пропетый им романс:

"Que je l'adore, et qu'elle est blonde

Comme les blés"1.

1 "Как я ее обожаю, и как ее белокурые волосы напоминают пшеницу" (франц.).

Особенно сильное впечатление произвел граф именно своим романсом на мою кузину, только что окончившую институт. Она была блондинка и поэтому "blonde comme les blés" отнесла на свой счет. Дней пять после знаменательного вечера пребывала она в сладкой и трепетной меланхолии, ела только яблоки и ходила, распустив волосы, гулять при луне.

Все благополучно разрешилось насморком.

Мы с младшей сестрой, несмотря на свой одиннадцати-девятилетний возрасты, тоже оказались не чужды влиянию романтических (Слово удалено системой). И, чтобы как-нибудь излить свои чувства, побежали в сад, нарвали роз и запихали их графу в зонтик.

-- Пойдет дождь, откроет граф зонтик, и вдруг -- целый каскад роз посыпется ему на голову!

Пожалуй, одна наша нянюшка осталась к нему холодна:

-- Длинный со всего лесу. На таких коров вешать.

Определение было загадочное, но явно не восторженное.

Ключница, подслушивавшая из буфетной, и прачка -- у дверей из коридора -- разделяли общий восторг.

Конечно, на другой день только и было разговоров что про графа. И тут-то и узналось, что он влюблен.

Первые узнали, конечно, мы, младшие -- в детской.

Мы всегда первые узнавали именно то, что от нас полагалось скрывать: что горничная хочет выйти за кучера, что от управляющего два раза сбегала жена и на кого пялит глаза дочь садовника. Обыкновенно вечером, когда мы укладывались спать, забегала к няньке ключница и начинала свистящим шепотом рассказывать новости дня.

Нянька, надо отдать справедливость, всегда строго и педагогично говорила нам:

-- Ну, вы... нечего вам тут слушать! Это детям совсем не годится.

Тогда мы затихали и придвигались поближе.

Вот таким образом узнали мы о том, что старый граф влюблен в молоденькую красавицу Янину. Что все видят, как он в костеле на нее смотрит, и все знают, что каждое утро графский верховой отвозит Янине огромный букет.

-- Откуда они узнают такие вещи! -- охали взрослые, когда мы, волнуясь и перебивая друг друга, рассказывали потрясающую новость.

Они, впрочем, притворялись, что сами давно все знают, и нам запретили повторять этот вздор.

Мы-то его больше не повторяли, но зато они сами уже от этой темы не отходили.

-- Граф влюблен!

-- Женится?

-- Обольстит и бросит?

-- Нет, этого не может быть! Слишком уж открыто ведет он свое дело...

И вот новое событие: граф ездил в карете четверкой цугом с визитом к управляющему. Наш садовник все видел собственными глазами.

-- Вот как я вас, нянечка, вижу, -- свистел шепот ключницы. -- Так, говорит, близко проехал, что аж грязью на штанину брызгнуло. Он и грязь мне показывал. Все верно. Граф женится.

И еще новость -- ездил граф к ксендзу.

А потом кто-то видел, как мужики чистили графский пруд. И это относили к непременным признакам свадьбы.

Потом кто-то графу намекнул, и граф не отрицал, а даже, говорят, улыбался.

И -- странное дело -- все абсолютно забыли про Лешачиху. Она, положим, никуда все это время не показывалась, но все-таки никто даже никаких предположений не высказывал, как, мол, она может отнестись к такому событию. У Лешачихи и вдруг -- мачеха, да еще такая нежная, что "улыбается, как птичечка".

И вдруг -- странная весть. Сначала даже не поверили. Но все подтвердилось. Пошел утром граф на охоту, взял с собой камердинера. Он часто так ходил, не столько для того, чтобы стрелять, сколько для поэзии. Идет впереди, заложив руки за спину, любуется, напевает что-нибудь -- особенно в последнее время часто напевать стал. А за ним на почтительном расстоянии, шагах в десяти, камердинер с ружьем. Если захочется графу выстрелить -- подзовет камердинера и возьмет ружье. Птица, конечно, ждать этого не станет, а услышав графское пение, сразу отправляется куда-нибудь, где поспокойнее, -- ну да это значения не имело.

И вот поднял граф голову и залюбовался на дикого голубя, как тот кружится в золотом солнечном столбе.

-- Словно Святой Дух. Иезусь Мария!

И не успел он договорить этих слов, как получил ужасающий толчок в спину, так что отлетел на несколько шагов, и в то же мгновение рухнуло за ним огромное дерево. Это камердинер спас его, а то быть бы ему раздавленным, как бедная его кривобокая панночка, старшая грабянка. А камердинер потом рассказывал, что, если бы граф не произнес имени Божьего, все равно бы его убило, и оттолкнуть бы его не успеть.

Опять зашептали:

-- Лешачиха! Лешачиха!

Что за проклятый такой лес, что деревья людей убивают?

Графу ногу зашибло несильно, но испугался он ужасно. Белый стал, как бумага, весь дрожал и сам идти не мог. Тащил его камердинер на плечах, а там уже люди увидели, помогли.

Лешачиха, говорят, у окна стояла и видела, как его внесли, но навстречу не выбежала и только уже поздно ночью спустилась вниз и, тихо отворив дверь, вошла в комнату отца.

Что там было -- никто не знает. Только так до утра они и пробыли вместе.

А утром послал граф с нарочным большое, тяжелое письмо молодой панночке Янине и при письме одну розу. И еще послал коляску в местечко за нотариусом, и долго они с нотариусом что-то писали; потом говорили, как будто он добрую часть имения отписал на управляющеву дочку. А Лешачиха все время в комнате была и от графа не отходила.

А на другое утро подали дорожную карету и бричку для вещей, и вышел старый граф с дочкой, с Лешачихой. И все заметили, что граф был белый как мел и голова у него тряслась. Лешачиха его под руку вела. А у самой у нее за одну ночь лицо ссохлось -- только брови да усы.

Сели они оба в карету и уехали.

Кучер потом врал, будто граф все дорогу молчал, а Лешачиха плакала. Ну да этому, конечно, никто не поверил. Разве может Лешачиха плакать? Даже смешно!

Поздней осенью по дороге на вокзал проезжали мы мимо графской усадьбы.

Парк стал прозрачным и холодным. Через голые сучья просвечивал дом с забеленными ослепшими окнами.

На веревке, протянутой между строгих колонн подъезда, висели какие-то шубы.

Островок посреди пруда, облезлый и мокрый, казалось, наполовину затонул.

Я искала глазами лебедя...

Прикрепленное изображение (вес файла 95.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 ноября - Международный день вегетарианца

Надежда Дмитриева-Бон

Тыквенная сказка

(Оригинал здесь: https://proza.ru/2017/03/05/1199 )

Жила-была тыква. Она зимовала в квартире, и в ней она встретила свою первую зрелую весну!

Эта весна отличалась от весны её молодости, когда тыквенное семечко попало в сырую питательную землю.

И внутри семечка, с огромной силой стали искать путь к солнцу проснувшиеся соки жизни.

Это была жизнь роста и огромного преодоления, это была жизнь первой победы, когда зелёный росток тыквы пробился к солнечному свету!

Началась красивая жизнь, полная новизны и нового роста. Стали один за другим появляться листочки, они были полны жизненных сил, красок зелени и ожидания своего взросления. Резные они удивляли нежной красотой. Над землёй господствовало лето, ночи стали совсем короткие и тёплые, и вот на рассвете у тыквы появился первый бутон. Он был красив! Он знал, что распустившись, у тыквы наступит пора новой красоты, она расцветёт солнечным цветком похожим на лилию! Так и началась цветущая жизнь, жизнь полная радости и тайных желаний.

Лето баловало солнцем, оно ласкало цветок, над ним проливались тёплые дожди, летали пчёлки, бабочки, шмели..., и жизнь цветка была прекрасна! Но радость нежных ласк закончилась, цветочек, услаждёно-напоённый стал маленьким красивым плодом по имени тыковка. Она росла в солнечных лучах, зрела, хорошела, пока незаметно и тихо в природу не вошла хозяйкой осень, наступил её щедрый сезон.

Повзрослевшую красивую тыкву принесли зимовать в квартиру. И она стала жить и ждать, как же сложится её квартирная судьба.

Но вот опять весна! Яркое солнышко засветило в окно, птички радостно зачирикали, и тут зрелая тыква призадумалась, огляделась..., и нашла себе яркий бантик. Она радостно его подвязала и подумала:

«Если я за столько времени не угодила в икру, то буду украшать собой весеннюю квартиру!»

И так, в своей новой весне, тыква выбрала образ зрелой кокетки, с молодой душой.

Прикрепленное изображение (вес файла 261.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

12 ноября - Зиновий-синичник, синичкин день

В. И. Булавинцев

Длиннохвостые синицы

Майский дождик, всю ночь напролет нежно шептавший что-то молодой листве, к утру изнемог от неги и тихо умер. Тонкие березки на краю заболоченного леса немного погрустили о нем в предрассветной хмари, роняя на прошлогодний опад и свежую зелень болотного разнотравья редкие капли–слезинки, но быстро утешились, обласканные утренним ветерком. Солнце еще не встало, но уже угадывалось по бледной зорьке, когда самец длиннохвостой синицы окончательно вынырнул из полузабытья весенней ночи. Его подруга еще спала в теплом, закрытом гнезде, плотно посаженном мягким сероватым яйцом в развилке ствола ольхи, чахнущей на самом краю болота. Ольху покрывали седые лишайники, точно такие же, как на внешних стенках гнезда, и оттого заметить его, даже вблизи, было совсем не просто

Всю прошлую осень и зиму синички кочевали в общей стае с другими синицами, поползнями и пищухами, оживляя своими голосами уснувший лес, но ранней весной облюбовали нынешнее место для гнезда. За неделю до конца мая самочка села насиживать крохотные яички, белые, в красноватых крапинках, нежно опекаемая своим заботливым супругом. А жизнь текла своим порядком. Весна незаметно выросла в лето. Голые крошки-птенцы стали появляться на свет под утро, на Троицу. Уже к вечеру следующего дня появился девятый, последний и самый слабый. Прожил он всего одну ночь. Зато остальные, быстро освоившись с праздником жизни, заявили о себе неуемным аппетитом. Родители с утра до вечера искали для них корм - мушиную мелочь и паучков. Их легкие, пушистые длиннохвостые силуэты то и дело возникали на краткий миг, чтобы тут же исчезнув, появиться рядом, в другом месте, то в кронах березок, то в куртинах ивняков. Отдых наступал только в сизых сумерках и длился недолго – летние ночи коротки.

Подрастающие птенцы просыпались рано, до рассвета, неугомонно ворочались и толкались, устраиваясь повыше к выходу - окну в большой мир, для них еще враждебный и незнакомый.

За неделю до вылета птенцов случилось несчастье. Самка перепелятника опередила синичку–маму всего лишь на миг, мелькнув серой тенью, навсегда погасившей свет в глазах пичуги. Теперь отцу семейства приходилось работать за двоих. Хорошо еще, что корма хватало, стояли теплые июньские дни и комариной мелочи было вдоволь. В окрестных лесах доспевала сизой поволокой черника, когда птенцы покинули гнездо. Какое-то время они еще зависели от овдовевшего отца, но к середине июля освоили искусство выживания, не раз спасаясь от серого разбойника, перепелятника. Лето быстро катилось к осени. Иволги, жившие по соседству в березняке, уже отбыли к югу. Пришла пора расставаться с детьми, разлетевшимися кто куда. Изредка отец видел их мельком, кочуя по местам, где прошла его жизнь с ушедшей подругой. Какая-то непонятная, но властная сила удерживала его здесь, мешая покинуть родное болото...

Прикрепленное изображение (вес файла 96 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

13 ноября - Международный день слепых

Ихара Сайкаку

Чудесные шаги

(из сборника «Рассказы из всех провинций»)

Китаец Хун Янь-жан различал по щебету каждую птицу, Абэ Мороясу, наш соотечественник, умел по голосу предсказать судьбу человека...

В столице, в квартале Фусими, в уединенном местечке близ моста Бунгобаси, в бедной хижине, окруженной оградой из низкорослого бамбука, жил некий слепец, владевший тем же искусством. Сердце и помыслы свои уподобив водам текущим, отрешенный от мирской суеты, сохранял он в обличье неизменное благородство, так что сразу видно было, что это человек не простого звания. Постоянно играл он на флейте, чутко внимая каждому звуку, и предсказывал судьбу почти всегда без ошибки.

Как-то раз в чайном доме Хоккокуя, в зале на втором этаже, собралась молодежь, дабы полюбоваться осенней ясной луной. В ожидании восхода луны с самых сумерек звучали здесь песенки, что были тогда у всех на устах, и баллады «дзёрури».

Впрочем, по какому бы поводу ни устраивалось собрание - по случаю полнолуния или для встречи солнца, - во всех краях и провинциях веселятся при этом на один и тот же манер.

Один из гостей, монах-пилигрим, не раз уже здесь бывавший, прочитал молитву благословения, после чего устроитель вечера, в отличном расположении духа высказал готовность исполнить любое пожелание гостей, и те сказали, что хорошо бы послушать слепого флейтиста...

— Слепец этот - мой давний знакомый! — ответил хозяин и тотчас послал за музыкантом. Для начала попросили его исполнить мелодию «Горы Хаконэ» Играя, слепой услышал, что по лестнице поднимается мальчик-слуга, и сказал:

— Он прольет масло!

Мальчик же нес сосуд с великой осторожностью, но вдруг на него свалилась выскочившая из пазов деревянная скользящая дверь, и он нежданно-негаданно изрядно ушибся.

— Поразительно! — воскликнули гости, захлопав в ладоши. — А теперь скажи нам, что за человек идет сейчас по улице мимо дома?

Слепец прислушался к звуку шагов и промолвил:

— Этот человек чем-то весьма озабочен; за руку ведет он старуху, судя по торопливой походке — повивальную бабку.

Послали слугу проверить. На его расспросы прохожий отвечал невпопад:

— Как только начнутся схватки, мы и сами сумеем приподнять роженицу. Ах, вот бы мальчик родился!..

Все громко рассмеялись и стали спрашивать о другом прохожем. Слепой сказал:

— Их двое, но шагает только один!

И в самом деле, оказалось, то шла служанка и несла девочку.

Расспросили о следующем, и ответ гласил:

— Это, без сомнения, птица, но из тех, что весьма берегут себя!

Опять пошли проверить и видят — по улице тихонько бредет странствующий монах, обутый в высокие гэта в форме птичьих лап.

— Прекрасно, великолепно! Как же точно он все угадывает! — воскликнули гости. — Для вящего нашего удовольствия попробуй-ка отгадать еще разок! -И с этими словами они приоткрыли окно, забранное мелкой деревянной решеткой, и стали ждать.

Уже стемнело, на улице почти ничего не было видно, но все же, когда ударил колокол, возвестивший наступление ночи, они разглядели при свете горевшего в зале фонаря двух путников, спешивших к реке Ёдо, чтобы не опоздать на лодку, отплывающую в Осака.

Один был при двух мечах, в черном хаори и широкополой плетеной шляпе, другой следовал сзади, неся дорожную шкатулку и бочонок с сакэ.

— А это что за люди? - вопросили слепого, и тот ответил:

— Их двое, женщина и мужчина.

— До сих пор ты угадывал верно, — сказали гости,— но на сей раз все же ошибся! Мы видели своими глазами: оба прохожих — мужчины. У одного даже два меча, он, несомненно, самурай!

— Странно! — сказал слепой. — И все же это, безусловно, женщина. Уж не обманывает ли вас зрение?

Снова послали человека узнать, и тот услышал, как господин, понизив голос, говорил слуге, несущему бочонок:

— Ночью, на лодке, не спускай глаз с бочонка. Вместо сакэ в нем полно серебряных монет. Ночью дорога неспокойна, оттого-то я и переоделась мужчиной, чтобы съездить в Осака за товаром!

Послали расспросить путников поподробнее, и оказалось: то была переодетая хозяйка рисовой лавки с Пятого проспекта столицы.

Прикрепленное изображение (вес файла 219.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 ноября - День Косьмы и Дамиана. "Курячьи именины"

А. Н. Толстой

Мудрец

По зеленой траве-мураве ходят куры, на колесе белый петух стоит и думает: пойдет дождь или не пойдет?

Склонив голову, одним глазом на тучу посмотрит и опять думает.

Чешется о забор свинья.

—Черт знает, — ворчит свинья, — сегодня арбузные корки опять отдали корове.

—Мы всегда довольны! — хором сказали куры.

—Дуры! — хрюкнула свинья. — Сегодня я слышала, как божилась хозяйка накормить гостей курятиной.

—Как, как, как, как, что такое? — затараторили куры.

—Поотвертят вам головы — вот и «как что такое», — проворчала свинья и легла в лужу.

Сверху вниз задумчиво посмотрел петух и молвил:

—Куры, не бойтесь, от судьбы не уйдешь. А я думаю, что дождь будет. Как вы, свинья?

—А мне все равно.

—Боже мой, — заговорили куры, — вы, петух, предаетесь праздным разговорам, а между тем из нас могут сварить суп.

Петуха это насмешило, он хлопнул крыльями и кукарекнул.

—Меня, петуха, в суп — никогда!

Куры волновались. В это время на порог избы вышла с огромным ножом хозяйка и сказала:

—Все равно, — он старый, его и сварим.

И пошла к петуху. Петух взглянул на нее, но гордо продолжал стоять на колесе.

Но хозяйка подходила, протянула руку... Тогда почувствовал он зуд в ногах и побежал очень шибко: чем дальше, тем шибче.

Куры разлетелись, а свинья притворилась спящей.

«Пойдет дождь или не пойдет? — думал петух, когда его, пойманного, несли на порог, чтобы рубить голову.

И, как жил он, так и умер, — мудрецом.

Прикрепленное изображение (вес файла 63.3 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 ноября - День Чёрной кошки

Олег Бондapeнкo

Самая последняя сказка.

(Взято отсюда: https://lolkot.ru/2020/09/28/samaya-poslednyaya-skazka-oleg-... )

Чёрный кот сидел на подоконнике. Дом находился на краю города и окно выходило на большой лес, над которым расстилалось бесконечное свинцовое серое небо. Такие уж пейзажи в Дании. Солнечные дни там бывают нечасто. Вот и сегодня был самый обычный, пасмурный день.

Но для мальчика и его любимого кота это был особый день. Последний. Кот пытался уговорить своего любимого человека.

— Пришло моё время. Мне пора уходить, пойми. Ничего нельзя сделать.

Но мальчик не соглашался. Он обнимал двумя руками кота, которого помнил с самого раннего детства и плакал.

— Я не отпускаю тебя. Слышишь. Не отпускаю. Ты мой самый лучший кот на свете. Единственный.

Кот ткнулся большой чёрной головой в подбородок мальчика.

— Я научил тебя слушать, — сказал он. — Я с самого твоего раннего детства рассказывал тебе сказки. И сперва ты слышал только мяуканье и мурлыканье, а потом… Потом, постепенно, когда ты научился слушать, ты услышал и увидел. Теперь я могу уйти. Но ты обязательно будешь видеть меня. Я буду присутствовать в каждой сказке. Я буду сидеть в самом уголке и смотреть на тебя. И ты увидишь меня. И во снах буду приходить.

Но мальчик прижал кота ещё сильнее и сказал, что ни за что не отпустит его и тогда большой черный кот...

Чёрный кот провёл правой лапой по окну. И оно открылось.

Свинцовое низкое небо вдруг стало ярко-бирюзовым и бесконечно высоким. По нему поплыли чёрно-коричневые облака, из которых вырывались ослепительно яркие, белые, красные и зелёные молнии. А между ними…

Между ними летали драконы с длинными хвостами и большими красными гребнями на голове. Они хватали молнии огромными пастями и проглатывали. Деревья, вырвав корни из земли, подняли вверх свои ветви и кружились под дождём.

По направлению к дому мальчика маршировали полки оловянных солдатиков во главе с Голым королём и его свитой. Они пытались догнать Оле Лукойе и Принцессу на горошине, которые убегали на карете Снежной королевы.

На подоконник вдруг упал Гадкий утёнок и попросил у мальчика поесть и попить. Ведь он так устал и проголодался.

Мальчик завороженно смотрел в окно и слушал утёнка.

Большой чёрный кот тихонько мурлыкнул и ткнулся в бок мальчика своей головой. Мальчик побежал в кухню. Надо было кормить утёнка.

Кот посмотрел ему вслед и, тяжело вздохнув, спрыгнул с подоконника и полез под кровать.

Утром мама и папа собрались в лес хоронить кота. Мальчик был безутешен. Но он пересилил себя и пошёл вместе с родителями. Они похоронили большого черного пушистика на маленькой полянке. Совсем рядом с домиком. Чтобы мальчик мог приходить на могилу своего любимого кота и рассказывать ему сказки, которые он увидел.

Прямо перед дверью в дом папа, мама и мальчик наткнулись на маленького черного котёнка. Он смотрел на них глазками-пуговками и тихонько плакал. Мальчик схватил малыша и, прижав к себе, посмотрел на папу и маму. Те переглянулись и, ни слова не говоря, вместе толкнули дверь. Семья несла домой нового чёрного кота.

Мальчик прижимал к себе маленькое тельце и гладил его. Котёнок мурлыкал и заглядывал ему в лицо. Мальчик прислушался и ему на секунду показалось... На самую, самую секундочку... Что он слышит знакомое бормотание.

Мальчика звали Ханс Кристиан Андерсен.

Прикрепленное изображение (вес файла 221 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

19 декабря - Международный день помощи бедным

Бедный сапожник

Португальская сказка

В одном городе жил бедный сапожник Жозе. Чуть свет садился он у дверей своего дома, до позднего вечера постукивал молоточком, приколачивая к старым башмакам новые подметки. Но как ни трудился бедняга, не мог заработать столько, чтобы досыта накормить свое семейство. Уж очень много было у него ребятишек.

Оборванные и голодные, целыми днями они прыгали по мостовой, играли в камешки и с нетерпением ждали, пока сядет солнце, потому что вечером мать кормила их густой бобовой похлебкой, а отец, закончив работу и поужинав вместе со всеми, откладывал в сторону большую ложку, снимал со стены свою скрипку-виолу и принимался наигрывать веселый танец батуке. И как только начинал он играть, мать сбрасывала свой старый передник. Она била изо всех сил в тамбурин из ослиной кожи, а ребятишки пускались в пляс. Весь дом ходил ходуном.

Дети плясали так беззаботно, что не только мать с отцом — вся улица радовалась их веселью

Да, немало друзей было у Жозе среди бедняков! Собравшись под окнами, они улыбались хозяину и каждый вечер от души веселились вместе с ним.

Но не только бедняки любили посмотреть, как веселится сапожник. В высоком доме, напротив бедной лачуги, жил богатый и знатный сеньор. Каждое утро он видел из своих окон, как прилежно трудится Жозе, каждый вечер слышал, как беспечно наигрывает он на своей виоле,- и решил помочь бедняку. Он позвал своего слугу, дал ему большой мешок с деньгами и сказал:

— Отнеси эти деньги соседу, что живет напротив моего дома. Он знает нужду, но не знает уныния. Пусть эти деньги будут ему наградой.

Сапожник чуть не лишился ума от счастья, получив такой щедрый подарок. Он схватил мешок и вместе с женой тотчас же принялся пересчитывать деньги. В этот вечер они забыли и про виолу, и про тамбурин из ослиной кожи. Забыли даже про ужин. Голодные ребятишки плакали и просили дать им хоть корку хлеба, но родители вместо хлеба оделяли их колотушками, потому что боялись сбиться со счета. А вместо веселых звуков танца из дома сапожника по всей улице неслись в этот вечер брань, плач и крики.

— Что же мы будем делать с такими большими деньгами?- спросила жена, когда счет был окончен.

— Мы зароем их в землю! — решил сапожник.

И они весь вечер копали за домом яму, чтобы спрятать в ней свой большой мешок с деньгами.

А соседи и друзья удивлялись. Они спрашивали друг друга:

— Вы не знаете, что случилось с сапожником Жозе? Он заперся в своём доме, а с нами и знаться не хочет!

На другой день сапожник выкопал мешок из земли и сказал жене:

— Спрячем-ка лучше деньги в сундук: во дворе их могут украсть.

— А сундук поставим под кроватью,- согласилась жена. — Я буду его сторожить и днем, и ночью.

Они положили деньги в сундук, поставили под кровать и всю ночь не спали.

Но шила в мешке не спрячешь. Соседи догадались, в чем дело, и в их сердцах проснулась зависть. Они сказали:

— И привалило же дурню счастье! Теперь мы знаем, почему он так зазнался!

И перестали кланяться Жозе.

Утром сапожник снова пересчитал свои деньги и сказал жене:

— Нехорошо, что деньги лежат в сундуке и не приносят нам никакого дохода. Давай откроем большую сапожную мастерскую, найдем работников, повесим вывеску с разноцветными буквами и будем жить, ничего не делая, как настоящие купцы.

— Ну нет, — возразила жена. — Лучше мы купим землю. Я родилась в деревне и знаю, что земля принесет нам гораздо больше дохода, чем твоя сапожная мастерская.

— Я с тобой не согласен! — закричал Жозе.

— А я не согласна с тобой! — кричала жена.

Так они спорили весь день и всю ночь, а соседи радовались их ссоре и смеялись над ними.

К утру и Жозе, и жена совсем обессилели и охрипли от крика.

Наконец сапожник воскликнул:

— Будь прокляты эти деньги. Они унесли из нашего дома радость, а принесли только ссору. Помнишь, когда я был беден и трудился с утра до ночи, у нас были друзья, а теперь все от нас отвернулись. Ну разве не верно говорит пословица, что друзья на площади дороже, чем денежки в сундуке? Вернем-ка мы богачу этот большой мешок с деньгами, и пускай возвратятся в наш дом честный труд и веселье.

Жена обрадовалась и горячо обняла мужа.

Так они и сделали: пошли к богачу и вернули ему большой мешок с деньгами.

В тот же вечер снова услыхали соседи веселые звуки виолы. Жена накормила детей густой бобовой похлебкой, сбросила старый передник и стала бить в тамбурин из ослиной кожи, а ребятишки принялись отплясывать веселый танец батуке — и плясали так беззаботно, что снова вся улица радовалась их веселью.

И друзья, собравшись под окнами, улыбались хозяину и от всей души веселились вместе с ним.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 декабря — тёмный праздник Новогодья

Мария Черская

В объятиях зимы

Было у охотника Бэргэна три сокровища: разившее без промаха копье, звенящий музыкой варган и красавица-дочка Саяра. Хорошо жилось Бэргэну, любили его духи - никогда не возвращался он из леса без добычи, никогда не вытаскивал из реки пустые сети, никогда не ложился спать на голодный желудок. А если наваливалась грусть - брал варган и отгонял тоску жужжащими песнями о коротком, цветущем лете и лютой, снежной зиме.

Одно лишь омрачало радость Бэргэна – слишком быстро росла Саяра. Скоротечны весны на севере, не удержишь на месте, и вот начали свататься к дочери охотника молодые женихи. Хмурился Бэргэн, гневался Бэргэн, топал ногами Бэргэн, и прогонял всех прочь – никто не казался ему достойным зятем, ни один не был равен ему ни в охотничьем деле, ни в рыбацком.

Качали головой молодые парни и быстро остывали к недоступной красавице. Все, кроме Сэргэха. Очень уж запали ему в сердце черные, как таёжная ночь, глаза Саяры. Во снах видел её лицо - круглое, как луна и белое, как первый снег. Часто улыбалась ему дочка охотника, поэтому без устали приходил он к Бэргэну и приносил дары - мягкие соболиные шкурки, оленье мясо и рыбу. Но Бэргэн лишь презрительно смеялся, малейшие недостатки выискивал:

- Разве это калым? Шкурки исколочены, мясо жесткое, а рыба мелкая! Как будет жить Саяра с таким неумехой-мужем? Нет, не отдам за тебя дочь!

Грустил и злился Сэргэх, но не знал, как примириться со старым охотником, заслужить его уважение. Так и мучился до самой зимы.

А зима выдалась злющая, морозная – тяжко пришлось тем, кто заготовил мало припасов. Лишь Бэргэн не тужил - всё полёживал в своём теплом, деревянном балагане, играл на варгане и поедал жирное мясо, сваренное Саярой, пока остальные охотники бегали по ледяной чащобе в поисках пищи.

Но вот однажды, не все вернулись из леса. Принесли холодные ветра недобрую весть – не наелся за лето Хозяин тайги, не заснул в мягкой берлоге, в шатуна обратился, черной погибелью для всех живых стал. Не ровен час, приведут его абасы, злые духи, прямиком к людям в стойбище.

Испугался Бэргэн, что загрызет медведь его любимую дочь, решил первым найти и убить беспокойного зверя. Однако, даже самому лучшему охотнику не справиться в одиночку с голодным хищником, поэтому попросил Бэргэн помощи у товарищей. Но разве кто захочет идти на верную смерть? Отводили взгляд мужчины, отнекивались. Все, кроме Сэргэха. Сам он пришел к Бэргэну, сам вызвался на охоту, но с одним условием – станет Саяра ему женой.

Подумал Бэргэн, почесал бороду. И кивнул:

- Убьешь медведя - твоя Саяра!

На том и порешили. А утром, едва рассвело, отправились вдвоем на охоту. Несет Бэргэн верное копье - смело ступает по заснеженным тропам, чувствуя себя в тайге, как дома. А Сэргэх, чем дальше в лес, тем сильнее осторожничает, оглядывается. Шутка ли – за голодным медведем идут! Мерещится юноше, что за каждым кустом зверь таится, в любой момент напасть может. Уже и не разобрать, кто из них на самом деле охотник, а кто добыча.

Вышли на опушку с раскидистыми елями, остановился Бэргэн, показал на огромные следы, прищурился: - Путает нас медведь, задом наперед ходит. Но и мы не промах. Ты здесь побудь, а я поляну кругом обойду.

Нырнул куда-то в подлесок и исчез. Растерялся Сэргэх – по сторонам посматривает, крепко лук сжимает, к шорохам-звукам прислушивается. А откуда-то из-за елок, еле слышно, доносится нежный перезвон, будто хрустальные колокольчики переливаются. Интересно стало Сэргэху, что там, вскинул он лук и неспешно побрел на звук через сугробы. Вдруг, за пушистыми ветками, под самым склоном опушки, увидел охотник огромное лежбище из обломанных кустов, ягеля и багульника. Оцепенел от страха Сэргэх – понял, что вышел прямиком к медвежьему логову. И сам Хозяин стоит перед ним, топчется - бурый, крупный, но сильно исхудавший. Шкура коркой ледяной покрылась, сосульки с меха свисают, с каждым звериным шагом позванивают.

Засвистела тетива, выпустил Сэргэх в медведя стрелу. Попала она прямо в ледяной панцирь, отскочила с жалобным стуком. Заворчал Хозяин, заревел, будто посмеиваясь, и бросился на охотника. Закричал Сэргэх о помощи, выставил перед собой лук, но одним ударом перебил медведь рукоять, подмял под себя юношу, острыми когтями одежду распарывая. Согнулся Сэргэн под медвежьими лапами, от порезов грудь защищая. Чудом извернулся, но всё же сумел достать нож из-за пояса и ударить зверя в шею. Первый удар коротким вышел, зарычал медведь, вгрызаясь охотнику в плечо. Пырнул его Сэргэх ножом ещё раз, вошло лезвие по самую рукоятку. Ослабли челюсти медведя, хлынула кровь из раны на белый снег, и завалился Хозяин, издыхая.

Хоть и отощавший зверь, но весит много. С трудом выбрался Сэргэх из-под мертвой туши, жутко израненный. С удивлением увидел Бэргэна, стоявшего поодаль, с поднятым копьем.

- Что же ты не пришел мне на выручку? – спросил юноша, тяжело дыша.

- Разве это не ты должен был убить медведя? – усмехнулся Бэргэн.

Покачнулся Сэргэх, сплюнул кровь. – Что ж, сделал я, как договаривались. Моя теперь Саяра!

Закивал Бэргэн, заулыбался.

- Конечно, - ответил, - твоя теперь Саяра! - а потом размахнулся и вонзил со всей силы копье в грудь будущего зятя. Замертво упал Сэргэх, даже вскрикнуть не успел.

Оскалился Бэргэн, начал духов благодарить, да вот незадача – обломалось верное копье у самого основания, никак не вытащить наконечник из груди мертвеца. Огорчился охотник, но что поделаешь? Забросал снегом тело и вернулся домой.

Счастливо встретила его Саяра, но услышав, что погиб Сэргэх от медвежьих лап, загрустила, заплакала. Два дня тосковала, а на третий решил повеселить её Бэргэн, достал любимый варган. Прижал инструмент к зубам, дернул язычок. Вздохнул варган скрепуче-горестно, и простонал вдруг песню странную, чёрную:

«Тепло Бэргэну, хорошо Бэргэну, а Сэргэх в холодной могиле лежит, шерсть отращивает!»

Ахнула Саяра: - Какая нехорошая песня, отец!

Пожал плечами Бэргэн: - Голоден я, поэтому такая песня вышла! Давай ужинать!

Накрыла Саяра на стол, поел Бэргэн. А затем лёг на постель, снова достал варган, чтобы вернулась радость в глазах Саяры. Но опять невесёлой вышла песня:

«Сытен Бэргэн, доволен Бэргэн, а Сэргэх по лесу идет, когти и зубы о лед точит».

Спрятала Саяра лицо в ладонях: - Зачем такие страшные песни поешь? Неужели нарочно издеваешься?

Насупился Бэргэн, буркнул: - Съел слишком много, оттого такая песня и вышла. Давай спать ложиться!

Но не смогла сомкнуть глаз Саяра, всё думала об отцовских песнях. Встала она тихонько, вытащила варган, и дернула инструмент за язычок. Горько простонал он:

«Не спи, Саяра, гаси очаг, Саяра! Встречай жениха своего, в лесу Бэргэном убитого!»

Вскрикнула девушка, проснулся Бэргэн – выхватил варган и бросил его в очаг. Заскрипел тот в последний раз, пламенем охваченный.

«Держи слово, Бэргэн, открывай двери, Бэргэн! Пришел Сэргэх за обещанным!»

Содрогнулся балаган, задрожали окна, застучала дверь, будто дикий зверь снаружи ломится. И напал на домик холод лютый, словно сама зима в гости пожаловала. Стал Бэргэн сильнее огонь разжигать, но мороз сбавлять и не думает. Уж сжег охотник все дрова, принялся мебель ломать, чтобы до утра продержаться, в надежде, что пропадет ужасное чудовище с первыми лучами солнца.

А холод никак не унимается, все углы балагана изморозью покрылись. С потолка снежинки падают, трещит дверь от ударов тяжелых, скрипят окна заледеневшие, задувает нечистая сила вьюгу окаянную в жилище.

Всё, что можно, отправил в пламя Бэргэн, остались они вдвоем с Саярой. Плачет дочка охотника, дрожит от стылости. Сжал кулаки Бэргэн, мотает головой.

- Не бойся, Саяра! Не достанешься ты мертвецу проклятому! Уж лучше сам тебя убью, но не отдам своё последнее сокровище!

Схватил было дочку за косу, но оказалась Саяра проворнее. Вырвалась из отцовских рук, подбежала к двери и открыла её нараспашку.

Ворвалась в жилище злая стужа, дернулось пламя очага в последний раз и потухло. Вошел Сэргэх в балаган, черной шерстью покрытый, зубы, как лезвия острые, когти до земли длинные, и в груди ярко-синей звездой наконечник копья горит.

На следующее утро нашли соседи насквозь заледеневший балаган, а в нем останки Бэргэна. Похоронили его как полагается, голову отсекли, да трижды на могилу плюнули, чтобы не восстал старый охотник оборотнем-деретником. Но всё же лишились люди спокойствия, и как только настало лето, покинули стойбище, лучшее место для жизни искать.

А Саяру в том лесу ещё часто встречали заблудившиеся охотники. Хороших и чистых душой она на дорогу выводила, путь домой показывала. А тех, кто зло творил и слово не держал – в старый промерзший балаган заманивала, неживому мужу на пропитание.

Прикрепленное изображение (вес файла 64.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 декабря – Рождество Христово по григорианскому календарю (Католическое Рождество)

Свен Нурдквист

Рождественская каша

Дело было в сочельник. Белый снег неподвижно лежал на дворе. Смеркалось, из окон гостиной и кухни струился теплый свет. В доме накрывали рождественский стол. Скоро вся семья будет в сборе.

Отец семейства гномов и его средняя дочка Полька притаились на сеновале. Через дырки, прорубленные дятлом в стене, они наблюдали за тем, как работник Оскар набирает дрова.-

— Ишь как он осторожничает, боится испачкать праздничный костюм. Да, нечасто его увидишь в костюме, — сказал отец.

— Смотри-ка, хозяин возвращается со станции с полными санями родственников, — заметила Полька. – Значит, скоро все дети придут в конюшню кормить лошадей рождественским ужином, городские гости это дело любят.

— Да, а потом, полагаю, захотят и гному поднести рождественской каши, — ухмыльнулся себе в бороду отец.

— У тебя на уме одна каша, — сказала Полька. – И чего в ней особенного? Мама сама такую готовит.

— Может, и так, — ответил отец. – Но дело тут не в самой каше. Люди подносят ее гному в знак уважения. Это значит, они благодарны ему за все, что он для них сделал, и не хотят с ним ссориться. Злой гном приносит людям несчастья и беды. А если меня не уважают, я могу разозлиться. Понимаешь, детка, когда ты весь год изумляешь себя непосильной работой…

Полька захихикала:

— Ты сказал «изумляешь», а надо говорить «изнуряешь».

Отец попытался напустить на себя важность, но ничего не вышло.

— Ни стыда у тебя, ни совести, — вздохнул он. – Хватит над стариком потешиться. Сегодня у нас нет времени на всякие глупости.

Гном схватил дочку за руки, и они закружились в танце.

— Сегодня рождество, мы спустимся вниз и тоже отведаем рождественский ужин…

— Ага! – воскликнула Полька. – А потом пойдем смотреть на рождественского гнома!

— Ага-а-а! – передразнил ее отец. – А потом пойдем а рождественской кашей!

Гномы жили на сеновале, за дверью, которую кроме них никто не замечал.

Посмотришь снаружи – так и не поймешь, что за этой стеной кто-то живет. А войдешь в дверь и увидишь просторную комнату, где вдоволь места для семь гномов.

Мать семейства накрывала на стол, а Пулька помешивал кипящее варево в большом котелке над огнем. Он ведь уже большой, скоро одиннадцать лет. Задание это считалось почетным в семье гномов, потому что рождественский ужин был самой торжественной трапезой в году.

Гномы не едят мяса, поэтому рождественского окорока у них нет. Зато они варят похлебку из разных трав, ягод и грибов, которые им удалось насобирать за год – от первого бутончика мать-и мачехи до последней замерзшей сыроежки. Хлеб они пекут из зерен четырех злаков, и пиво у них необыкновенное: чем моложе тот, кто его пьет, тем оно слабее и слаще, чем старше – тем крепче и горше. Поэтому маленькая Пилька, которой едва исполнилось четыре года, пьет пива не меньше, чем ее старый дед, которому стукнуло уже четыреста двадцать семь лет.

Отец с Полькой рассказывали остальным, чем занимаются люди, но мать слушала их вполуха. Она думала об одном деле, которое ей надо было провернуть нынче вечером. Дело это было очень серьезное.

Так уж устроены гномихи: им завсегда известно все самое важное,даже если они не видят это собственными глазами. Или даже если это еще не случилось. Поэтому от них часто можно услышать нечто подобное: «В гостиной уголек выскочил на пол. Скорее беги гасить!» или «Малышка Анна скоро свалится с кровати. Сбегай, подставь стул!»

Но сейчас мать думала о другом: она знала, что на этот раз хозяин дома забудет выставить гномам тарелку с рождественской кашей. В последние годы люди совсем перестали за этим следить. Знай себе носятся со своим рождественским гномом. А до настоящих гномов им теперь и дела нет. Даже дети, и те забыли. Небось решили, что рождественского гнома достаточно, зачем на других еще кашу переводить. Они же не понимают, что гном гному рознь.

Однажды, давным-давно, было дело – забыли поднести гномам кашу. И гном-отец так разозлился, что весь год в доме случались несчастья. Надо ж, как его пробрало, он ведь на самом деле такой добряк!

Так вот, значит, в этом году они снова забудут о рождественской каше – мать-гномиха знала об этом заранее. Надо что-нибудь делать, невмоготу потом весь год смотреть, как люди мучаются.

— Ну что, мой мальчик, когда за кашей отправишься? – спросил дед у гнома-отца.

— А я не хочу никакой каши, — сказала Пилька.

— Пока еще рановато, — ответил отец. – Сначала отведаем рождественский суп и …

— Может, помочь тебе донести ее? А? Хе-хе-хе-хе, — рассмеялся дед.

Отец колебался. Ни о чем кроме каши он все равно думать не мог. Так почему бы и нет?

— Пойду посмотрю, — сказал он. – Кто его знает…

Мать-гномиха улучила момент и отозвала Пульку и Польку в сторону, чтобы гном-отец не услышал их разговор.

— Мне нужна ваша помощь. Только ни слова отцу! Люди забудут поднести ему кашу. Нам надо самим раздобыть ее, да так,чтобы отец ни о чем не догадался. К тому мы же мы должны напомнить людям, что мы существуем. Только не забудьте, сделать это надо так, чтобы нас никто не увидел! Гном, показавшийся людям на глаза, теряет свою волшебную силу, сами знаете. Вот как мы поступим…

Она стала быстро что-то объяснять Пульке и Польке, а те с умным видом закивали.

— О чем это вы там шепчетесь? – спросил дед.

Не успели они ответить, как вернулся отец.

— Н-да, никакой каши нет. Но все еще впереди, не волнуйся дедуля.

— Конечно, чего сейчас думать. Давайте-ка отведаем рождественский ужин. Прошу к столу!

Все уселись за стол и стали есть рождественский суп с хлебом и пивом. Ели они долго и с удовольствием, по очереди рассказывая друг другу самые памятные из приключившихся с ними за год историй. Все гномы были отменными рассказчиками, и историй хватило на долгий ужин. Особенно расстарался дед. Правда, он вспомнил историю, произошедшую сто пятьдесят лет назад, но какая, в конце концов, разница.

И тут мать-гномиха говорит:

— Знаете что?

— Что?

— Нет.

— О чем ты?

— Рождественский гном! Мы тоже хотим посмотреть! – закричали дети и убежали.

— Нас подождите, мы тоже хотим его видеть, — сказал отец.

— Что? Ты спятил? Куда мы пойдем среди ночи? Здесь у нас так уютно, — воспротивился дед.

— Да им лишь бы на рождественского гнома полюбоваться, — ответил гном-отец, беря деда под руку. – помнишь, он уже много лет к людям приходит. Сигурд из Рультабу, в красном наряде и с длинной белой бородой, это его они зовут рождественским гномом. Он приносит и раздает подарки. Помнишь?

— Ась? Что еще там за глупости…- пробормотал дед, но все же поплелся следом.

Они отлично знали, как проникнуть в дом и забраться на высокий шкаф в зале так, чтобы их никто не заметил. В доме было полно тайных дверей и переходов, известных только гномам и мышам. Рассевшись на шкафу, они стали смотреть на людей за праздничным столом.

На стол уже подали кофе, люди сидели и разговаривали. Дети, столпившись возле окна, выглядывали на улицу. Самая младшая девочка, непоседа Анна, бегала от окна к бабушке и спрашивала:

— Зачем к нам придет гном? А зачем он нужен? Почему он еще не пришел?

Ровно о том же думала Пилька, сидевшая на коленях у матери. Вдруг она услышала, как в передней кто-то топает сапогами, отряхивая снег. Потом раздался стук в дверь. — Гном пришел! Заходи!

— Наконец-то, — прошептали маленькие гномики.

В дверях показался человек с длинной белой бородой и с мешком за спиной. На нем был красный кафтан и красный колпак, совсем как у гномов. Только ростом он был с человека.

Гном-отец чуть не подавился от смеха.

— Это еще что за чучело?! – проскрипел дед. – И он вообразил себя гномом? Мать честная, чего только теперь не придумают!

— Тихо, — прошептал гном-отец, еле сдерживая смех.

— Есть тут хорошие дети? – пробасил гном.

— Х-а-ха-а-ха! – гном-отец аж подпрыгнул на месте. – Это что за гном такой – даже не знает, есть ли в доме послушные дети? Дед, ты слышишь? Он спрашивает, есть ли тут послушные дети.

— Чего? Боже праведный… – Дед крякнул с довольным видом – уж он-то знает, как должно быть на самом деле.

Остальные гномы тоже улыбались, ведь гномам о людях известно буквально все.

Тяжело опустившись на стул, рождественский гном устало кивнул:

— Здравствуйте, и развязал мешок.

— Тише! Сейчас он достанет сверток. И там будут рукавички для Анны и бабушки. А ты прочти, что написано на свертке,тогда поймешь, для кого этот подарок,- весело прошептал гном-отец. – Надо же, он еще и читать умеет. Ну-ка посмотрим…

Подарки один за другим находили своих хозяев, зачитывались рождественские стихи, собиралась в кучи подарочная бумага. На лицах загорались счастливые улыбки, а любопытные и довольные взгляды выдавали того, кто приготовил подарок. Люди – одни радостно, другие осторожно – вертели в курах новообретенные вещи.

Гномы следили за происходящим с большим интересом. Всякий раз, когда кому-то доставался новый сверток, они пробовали угадать, понравится подарок или не очень. Они смотрели, слушали и обсуждали каждую мелочь. Вскоре все свертки закончились. Все поблагодарили рождественского гнома.

Праздник продолжался. Люди болтали, кололи орехи, разгадывали загадки и водили в хороводы. Они играли в жмурки и в игру, которая называется «Нарисуй свинье хвост». Дети забавлялись с новыми игрушками,а Оскар победил всех в армрестлинг. Время бежало вперед, а гномы все сидели на шкафу, наслаждаясь царившим в комнате весельем.

Что может быть приятнее, чем смотреть на людей и слушать их разговоры? Особенно в такой день, когда всем весело и хорошо.

Мало-помалу комнату наполняла немного усталая благодушная тишина. Именно в такие моменты затишья хозяйка обычно спрашивает, не хочет ли кто отведать рождественскую кашу. И желающие непременно находятся. Так случилось и в этот раз. На стол были поданы тарелки, Августа принесла огромную миску с кашей.

Мать-гномиха только этого и ждала. Теперь она совершенно явственно ощутила, что никакой каши гному-отцу не поднесут. Она знала, что сейчас бабушка спросит у Анны, не собирается ли та угостить тарелочкой каши рождественского гнома. И Анна ответит, что уже предлагала, а гном отказался. Во имя всей каши мира, только бы гном-отец этого не услышал! Он придет в ярость. Его немедленно надо отвлечь!- Знаешь что, батюшка, — быстро проговорила она. – Одна из наших овец застряла в заборе. Иди-ка ты помоги ей освободиться.

— Но… они же вот-вот подадут нам кашу! Дайте полюбоваться. Я не видел это уже много лет. Вечно в самый важный момент что-нибудь да приключается…

— Ну-ка поторопись! Ей больно! И доску в заборе поправь, давно пора. Вперед!

Вздохнув, гном засеменил к двери. Дед и Пилька, сидевшая у него на коленях, уснули. Очень кстати.

— А теперь, дети, нельзя терять ни минуты, — сказала матушка-гномиха. – Действуем, как договорились. И ни слова отцу! Он этого не переживет.

Мать с Пулькой быстро спустились со шкафа и спрятались под скамьей в гостиной. Полька побежала потайным ходом, который заканчивался за циферблатом напольных часов.

Стоило только хозяину дома положить себе каши, как Полька стала изо всех сил вращать шестеренку в часовом механизме. Часы пробили одиннадцать раз.

— В чем дело? Ведь совсем недавно пробило десять.

Хозяин сверил время по карманным часам. Все молча обернулись и уставились на часовую стрелку, которая не спеша, но все же весьма заметно двигалась по циферблату.

— Что бы это значило?- удивился хозяин.

Поднявшись с места,он медленно двинулся к часам. В комнате повисла мертвая тишина. Слышно было лишь жужжание и пощелкивание часового механизма. Когда пробило двенадцать, мать с Пулькой опрометью бросились под скамью. Быстро, словно мыши, они вскарабкались на стол. Мать обозревала окрестности, спрятавшись за миской с кашей. Все неотрывно смотрели на часы.

Поднатужившись, мать подняла миску и передала ее Пульке, а затем и сама спустилась сначала на стул, потом на пол и приняла миску у Пульки, который прыгнул вслед за ней.

Никто их не видел. Часы пробили двенадцать раз.

Осталось только уйти незамеченными.

Отец уже направлялся обратно.

— Ну и ну… — произнес хозяин, с растерянной улыбкой глядя на гостей. Казалось он сам не знает, смеяться ему или бояться. – Вы решили надо мной пошутить? Или в доме завелись привидения?

Но остальные были не менее растеряны и напуганы. Хозяин открыл дверцу в часах и потрогал гири.

Гномы были уже на пороге гостиной, когда мать вспомнила, что в каше не хватает кусочка масла! А масло для рождественской каши так же важно, как и сама каша. Придется бежать обратно!

— Не успеем! – прошептал Пулька.

— Успеем! Вперед! Быстро!

Они снова помчались к столу. Стул хозяйки был свободен. Она стояла в нескольких шагах,в ужасе глядя на часы.

Мать-гномиха вскарабкалась на стул, потом на стол. А вот и масленка, слава Богу! Не глядя по сторонам, она взяла изрядный кусок масла и – плюх! – кинула его прямо в миску.

И тут она заметила, что Анна на нее смотрит. Девочка сидела совсем рядом и все видела. Даже маленькому гномику, которому нужен всего лишь кусочек масла, не укрыться от глаз четырёхлетней девочки. На мгновение их взгляды встретились, но гномиха тут же спрыгнула на пол и выбежала из комнаты.

Сначала Анна не разобрала, что это такое движется возле масленки, а когда поняла, то стала смотреть во все глаза. И только немного погодя смогла вымолвить:

— Мама, здесь только что гномиха взяла масло.

В тот же миг часы перестали бить и трещать,и все разом начали говорить, расселись по местам и принялись за кашу.

— Что-что, дружочек? – переспросила хозяйка.

— Это еще что такое? – возмутился хозяин дома. – Кто взял мою кашу? Андреас, это ты спрятал?

— Я не трогал твою кашу.

— Это гномы, — сказала Анна. – Я видела, как гномиха зачерпнула масла и кинула его в миску. С ней был еще один гном, они убежали вместе с миской. Вон туда.

Девочка показала на сени.

Хозяин взглянул на дочку с притворной серьезностью и высоко поднял брови, изобразив таки образом удивление. В усах его притаилась улыбка. Однако улыбка быстро сошла с его лица, а брови так и не опустились. И вид у него теперь был действительно удивленный и озадаченный.

— Ты забыл угостить гнома рождественской кашей, — вспомнила бабушка. – Скажи спасибо, что у гномихи-матери не такой крутой нрав, как у гнома. Иначе пришлось бы тебе раскаяться.

Бросившись в сени,хозяин распахнул дверь на улицу. В снегу на крыльце виднелся круглый отпечаток и множество крошечных следов, ведущих в сторону хлева. Следы исчезали прямо на глазах у людей.

Андреас хотел было сбегать в хлев, чтобы поискать гномов, но отец не разрешил:

— Не надо. Все равно не найдешь.

Люди вернулись в дом. Теперь они никогда больше не забудут поднести гномам рождественской каши.

Сытый и довольный, гном-отец сидел в своем кресле, покуривая трубочку. Рождество удалось, да и прошедший год выдался неплохой. Он был доволен самим собой, потому что люди, жившие в усадьбе, остались довольны им. Это они доказали, поднеся ему добрую порцию рождественской каши. Дети и дед уснули, а гномиха стояла возле окна, глядя на улицу. Одну за другой тушили лампы в окнах напротив. Пора спать. Интересно, вспомнят ли люди про гномов на следующий год? А через два года или, скажем, через десять лет? Еще она думала, не навредит ли ее волшебным силам то, что она попалась на глаза малышке Анне. Впредь надо быть осторожнее. А может, с ребенком это не так опасно?..

— О чем задумалась, матушка? – спросил гном.

— Да так, ни о чем, — ответила гномиха. — Какой все же славный народ живет в нашей усадьбе! Все у них будет путем.

Она положила свои руки гному на плечи.

— А еще я думаю о том, какой чудный у меня муженек. Всегда помогает людям, когда те не справляются.

— М-м-м, — ухмыльнулся гном. – Интересно, положат ли они такой же большой кусок масла в кашу на будущий год?

Прикрепленное изображение (вес файла 29.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С НАСТУПАЮЩИМ НОВЫМ ГОДОМ!

В. Ф. Одоевский

Новый год

(Из записок ленивца)

"Если записывать каждый день своей жизни, то чья жизнь не будет любопытна?" -- сказал кто-то.

На это я мог бы очень смело отвечать: "Моя". Что может быть любопытного в жизни человека, который на сем свете ровно ничего не делал!

Я чувствовал, я страдал, я думал за других, о других и для других. Пишу свои записки, перечитываю, и не нахожу в них только одного: самого себя. Такое самоотвержение с моей стороны должно расположить читателей в мою пользу: увидим, ошибся ли я в своем расчете, вот несколько дней не моей жизни; если они вам не слишком наскучат, то расскажу и про другие.

Действие I

-- Вина! вина! наливай скорее; уже без пяти минут двенадцать.

-- Неправда, еще целых полчаса осталось до Нового года... -- отвечал Вячеслав, показывая с гордостью на свои деревянные часы с розанами на циферблате и чугунными гирями.

-- Это по твоим часам: они всегда целым часом отстают!..

-- Зато они иногда двумя часами бегут вперед; оно на то же и наведет, -- заметил записной насмешник.

-- Неправда, они очень верны, -- возразил Вячеслав с досадою, -- я их каждый день поверяю по городским...

-- Сколько ему гордости придают его часы! -- продолжал насмешник. -- Купил у носящего за целковый, повесил на стену, смотрите, точно гостиная...

-- Неправда, они куплены у часовщика, и за них заплачено двадцать пять рублей...

-- Объявляю вам, господа, что от этой славной покупки у нас будет двумя бутылками меньше...

Так мы кричали, шумели, спорили и болтали всякий вздор накануне Нового года в маленькой комнатке Вячеслава в третьем этаже. Нас было человек двенадцать -- все мы только что вышли из университета. Вячеслав был немногим богаче всех нас, но как-то щеголеватее и к тому же большой мастер устраивать в своей комнате и хозяйничать: например, у Вячеслава сверх табака водились всегда сыр и так называемое вино из ренскового погреба; в комнате, вместо классической железной кровати студента с байковым одеялом, стоял диван, обтянутый полосатою холстинкою; на этом диване лежали кожаные подушки, с которых на день снимались наволочки; возле дивана был растянут сплетенный из покромок ковер, от чего диван получал вид роскошного оттомана; книги лежали не на полу, по общему обыкновению, но на доске, прибитой к стене под коленкоровой занавеской; не только был стол для письма, но и еще другой стол особенно, хотя и без ящика; над единственным окошком висел кусок полотна; даже были вольтеровские кресла; наконец, знаменитые часы гордо размахивали маятником и довершали убранство комнаты.

Такое пышное устройство возбуждало всеобщую зависть и всеобщее удивление и с тем вместе было причиною, почему квартира Вячеслава была всегда местом наших собраний. Так было и сегодня. За месяц еще Вячеслав преважно пригласил нас встретить у него Новый год, обещая даже сделать жженку. Разумеется, отказа не было. Мы знали, что он уже давно хлопочет о приготовлениях, что заказан пирог и что, сверх обыкновенного его так называемого вина, будет по крайней мере три бутылки шампанского!

После смеха и шума, к двенадцати часам все пришло в порядок.

Как мы все уселись на трех квадратных саженях, я теперь уже не понимаю, только всем было место: кому на диване, кому на окошке, кому на столе, кому на полке; на одних вольтеровских креслах сидели, мне кажется, три человека! Вот на столе уже уставлены огромный пирог, огромный сыр, бутылки и, разумеется, череп -- для того, чтоб наше пиршество больше приближалось к лукуллову. Двенадцать трубок закурились в торжественном молчании: но едва деревянные часы продребезжали полночь, мы чокнулись стаканами и прокричали "ура" Новому году. Правда, шампанское было немножко тепло, а горячий пирог был немножко холоден, но этого никто не заметил.

Беседа была веселая. Мы только что вырвались из школьного заточения, мы только что вступали в свет: широкая дорога открывалась перед нами -- простор молодому воображению. Сколько планов, сколько мечтаний, сколько самонадеянности и -- сколько благородства! Счастливое время! Где ты?..

К тому же мы были люди важные: мы уже имели наслаждение видеть себя в печати -- наслаждение, в первый раз неизъяснимое! Уже мы принадлежали к литературной партии и защищали одного добросовестного журналиста против его соперников и ужасно горячились. Правда, за то нам и доставалось. Сначала раздаватели литературной славы приняли было новых авторов с отеческим покровительством: но мы в порыве беспристрастия, в ответ на нежности, задели всех этих господ без милосердия. Такая неблагодарность с нашей стороны чрезвычайно их рассердила. В эту позорную эпоху нашей критики литературная брань выходила из границ всякой благопристойности: литература в критических статьях была делом совершенно посторонним: они были просто ругательство, площадная битва площадных шуток, двусмысленностей, самой злонамеренной клеветы и обидных применений, которые часто простирались даже до домашних обстоятельств сочинителя; разумеется, в этой бесславной битве выигрывали только те, которым нечего было терять в отношении к честному имени. Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении: мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или по крайней мере в гостиной; в самом же деле мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава, -- а мы выдумываем вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Виргилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность... Легко было угадать следствие такого неравного боя. Никто не брал труда справляться с Гомером, чтобы постигнуть всю едкость наших эпиграмм: насмешки наших противников в тысячу раз сильнее действовали на толпу читателей и потому, что были грубее, и потому, что менее касались литературы.

К счастию, это скорбное время прошло. Если бы остаткам героев того века и хотелось возобновить эту выгодную для них битву -- такое предприятие едва ли увенчается успехом; общее презрение мало-помалу налегло на достойных презрения -- и им уже не приподняться! Но тогда, -- тогда другое дело. Многие из нас были задеты этими господами со всею лакейскою грубостью; насмешники были против нас, и, стыдно признаться, глупые шутки наших критиков звенели у нас в ушах; мы чувствовали всю справедливость нашего дела -- и тем досаднее была нам несправедливость общего голоса. В зрелых летах человек привыкает к людской несправедливости, находит ее делом обыкновенным, часто горьким, чаще смешным; но в юности, когда так хочется верить всему высокому и прекрасному, несправедливость людей поражает сильно и наводит на душу невыразимое уныние. Этому состоянию духа должно приписать тот байронизм, в котором, может быть, уже слишком упрекают молодых людей и в котором бывает часто виновата лишь доброта и возвышенность их сердца. Люди бездушные никогда и ни о чем не тоскуют.

Как бы то ни было, эти нападки бесславных врагов, их торжество в общем мнении сближали товарищей в нашем маленьком кругу; здесь мы отдыхали; каждый знал труды другого; каждый по себе ценил усилия товарища; общая несправедливость была нам даже полезна: мы с большею бодростию поощряли друг друга к новым трудам и с каждым днем становились более строги к самим себе.

Наша беседа перед Новым годом была полна этой пламенной, этой живой, юношеской жизни. Сколько прекрасных надежд! Сколько планов, перемешанных с тонкими аттическими эпиграммами против наших гонителей!.. Вячеслав был душою нашего общества: он нам преважно доказал, что Новый год непременно должно начать чем-нибудь дельным, сам в качестве поэта схватил лист бумаги и стал импровизировать стихи, а нам предложил каждому выбрать себе какую-нибудь дельную, важную работу, которой надлежало предаться в течение года. Предложение было принято с восторгом -- и в этот день мы погрозились читателям несколькими системами философии, несколькими курсами математики, несколькими романами и несколькими словарями. От близкой работы мы перешли к отдаленной: все отрасли деятельности были разобраны -- кто обещался возвысить наукою воинственное имя своих предков; кто перенести в наш мир промышленности все знания Европы; кто на царской службе принести в жертву жизнь на поле брани или в тяжких трудах гражданских. Мы верили себе и другим, ибо мысли наши были чисты и сердце не знало расчетов. Между тем Вячеслав окончил свои стихи, в которых намекал о трудах, заказанных нами самим себе. Нет нужды сказывать, что мы провозгласили его истинным поэтом и убедительно ему доказывали, что его предназначение в этой жизни -- развивать идею поэзии; долго потом, встречаясь, мы вместо обыкновенного "здравствуй" приветствовали друг друга стихами нашего поэта: они наводили светлый радужный отблеск на все наши мысли и чувства.

Мы расстались с дневным светом, обещали друг другу сбираться всем в этот день ежегодно у Вячеслава, несмотря на все препятствия, и давать друг другу отчет в исполнении своих обещаний.

Несколько лет мы были неразлучны. Многих судьба переменилась; кромчатый ковер заменился хитрыми изделиями английской промышленности; маленькая комнатка обратилась в пышные, роскошные хоромы; шампанское мерзло в серебряных вазах, наполненных химическим холодом, -- но мы в честь старой студенческой жизни сходились запросто, в сюртуках, и по-прежкему делились откровенными мыслями и чувствами. Между тем некоторые из наших работ были начаты, большая часть -- не окончены, остальные переменены на другие. Мало-помалу судьба разнесла нас по всем концам мира; оставшиеся сходились по-прежнему в первый день года; отсутствующие писали к нам, что они в эти дни мысленно переносились к друзьям: кто из цареградского храма св. Софии, кто с берегов Ориноко, кто от подошвы Эльборуса, кто с холмов древнего Рима.

Действие II

Прошло еще несколько лет. Судьба носила меня по разным странам. Я приехал в Москву накануне Нового года; искать Вячеслава -- нет его: он в подмосковной верст за десять; я в том же экипаже в подмосковную, куда приехал около полуночи. Лошади быстро пронесли меня по запушенному снегом двору; в барском доме еще мелькал огонь. Прошед несколько слабо освещенных комнат, я дошел до кабинета. Вячеслав на коленях перед колыбелью спящего младенца; ему улыбалась прекрасная, в цвете лет женщина; он узнал меня и дал знак рукою, чтоб я говорил тише:

-- Он только что стал засыпать, -- сказал Вячеслав шепотом; жена его повторила эти слова. Несколько минут я смотрел с умилением на эту семейную картину. Видно было по всему, что в этом доме жили, а не кочевали; все было придумано с английскою прозорливостию для жизни семейной, ежедневной: стол был покрыт книгами и бумагами, мебель спокойная, необходимая занятому человеку; везде беспорядок, составляющий середину между порядком праздного человека и небрежностью ленивца; на креслах пюпитры для чтения, фортепьяно, начатая канва, развернутые журналы и, наконец, воспоминание прежней нашей жизни -- студенческие деревянные часы. Я не успел еще осмотреться, когда младенец заснул крепким сном невинности. Вячеслав приподнялся от колыбели и сжал меня в своих объятиях.

-- Это мой старый товарищ, -- говорил он, знакомя с своею женою, -- сегодня канун Нового года, надобно встретить его по старине.

Мы уселись втроем за маленьким столиком; в 12 часов чокнулись рюмками и стали вспоминать о былом, припоминать товарищей... Многих недосчитывались: кто погиб славною смертью на поле брани, кто умер не менее славною смертью, изнуренный кабинетным трудом и ночами без сна; кого убила безнадежная страсть, кого невозвратимая потеря, кого несправедливость людская; но половины уже не существовало в сем мире!

Не было криков, не было юношеских восторгов на этом мирном пире, не было необдуманных обещаний, легкомысленных надежд; мы говорили шепотом, чтоб не разбудить дитя; часто мы останавливались на недоконченной фразе, чтоб взглянуть на спящего младенца; мы говорили не о будущем, но лишь о прошедшем и настоящем; наш разговор был тот тихий семейный лепет, где вас занимают не сказанные слова, но тот, кто сказал их; где мысль вполовину угадывается и где говорят, кажется, для того только, чтоб иметь предлог посмотреть друг на друга.

-- Мое время прошло, -- сказал наконец Вячеслав. -- Стихи мои в камине; попытки не удались; юношеских сил не воротить; великим поэтом мне не бывать, а посредственным быть не хочу; но то, чего я не успел доделать в себе, то постараюсь докончить в нем, -- прибавил Вячеслав, указывая на колыбель, -- здесь моя настоящая деятельность, здесь мои юношеские силы, здесь надежды на будущее. Ему посвящаю жизнь мою; у него не будет другого, кроме меня, наставника; у него не будет минуты, которой бы он не разделил со мною, ибо в воспитании важна всякая минута: один миг может разрушить усилия целых годов; отец, не порадевший о своем сыне, есть в моих мыслях величайший преступник. Кто знает! природа на растениях производит слабый, будто ненужный листок, который вырастает только для того, чтоб сохранить нежный зародыш, и потом -- увянуть незаметно: не случается ли того же и между людьми? Может быть, я этот слабый, грубый листок, а мой сын зародыш чего-нибудь великого; может быть, в этой колыбели лежит поэт, музыкант, живописец, которому вверило провидение всю будущность человечества. Я увяну незаметно, но все, что есть в моем сыне, выведу в мир; в этом, я верю, единое назначение моей второстепенной жизни!

Тут Вячеслав принялся мне рассказывать план, предпринятый им для воспитания сына; его библиотека была наполнена всеми возможными книгами о воспитании; он показал мне кучу огромных выписок: он учился не шутя, но по-нашему, по-старинному, как студент, готовящийся к строгому экзамену.

Я расстался с Вячеславом рано; мы не выпили и четверти бутылки: он, как человек семейный, не любил обращать ночи в день; я не хотел заставить его переменить заведенный им строгий порядок. Часы, проведенные с ним, оставили надолго в душе моей сладкое и невыразимое чувство.

Действие III

Прошло еще несколько лег. Однажды, под Новый год, судьба занесла меня в П. Я знал, что Вячеслав поселился уже более двух лет в этом городе. Я бросил в трактире мой экипаж и чемоданы и по-старому, не переодеваясь, как был в дорожном платье, сел на первого попавшегося мне извозчика и поспешил скорее к прежнему товарищу. Быстрое движение блестящих карет, скакавших по улице, привело меня с непривычки в какое-то онемение; я едва мог выговорить мое имя швейцару, встретившему меня у Вячеславова крыльца. Думаю, что он принял меня за сумасшедшего, потому что несколько времени смотрел мне в глаза и не отвечал ни слова.

-- Барин сейчас едет, барыня уже уехала, -- наконец проговорил он.

-- Какой вздор! быть не может.

-- Карета уже подана, барин одевается...

-- Быть не может.

-- Позвольте об вас доложить...

-- Я хожу без доклада.

-- Однако же...

Я оттолкнул верного приставника и поспешно пробежал ряд блестящих комнат. В доме все суетилось; в крайней комнате я нашел Вячеслава во всем параде перед зеркалом; он ужасно сердился на то, что башмак отставал у него от ноги; парикмахер поправлял на голове его накладку.

Вячеслав, увидя меня, обрадовался и смешался.

-- Ах, братец! -- говорил он мне с досадою, обращаясь то к камердинеру, то к парикмахеру. -- Затяни этот шнурок... Зачем было мне не сказать, что ты здесь?

-- Я сейчас только из дорожной кареты.

-- Я бы как-нибудь отделался. Ты не знаешь, что такое здешняя жизнь... прикрепи эту пуклю... ни одной минуты для себя, не успеваешь жить и не чувствуешь, как живешь...

-- Ты едешь -- я тебе не мешаю...

-- Ах, как досадно! Как бы хотелось с тобою остаться... здесь накладка сползает... но невозможно, поверишь мне, что невозможно...

-- Верю, верю; какое-нибудь важное дело...

-- Какое дело! Я дал слово князю Б. на партию виста... перчатки... он человек, от которого многое зависит, -- нельзя отказаться. Ах, как бы хорошо нам встретить Новый год по старине, вспомнить былое... шляпу...

-- Сделай милость, без церемоний... Тут вошел сын его с гувернером:

-- Adieu, papa.

-- А, ты уж возвратился? весел ли был ваш маскарад? Ну, прощай, ложись спать... затяни еще шнурок... Бог с тобою. Ах, Боже мой, уже половина двенадцатого... прощай, моя душа! Помнишь, как мы живали! Карету, карету!..

Вячеслав побежал опрометью; я пошел за ним тихо, посмотрел на прекрасные комнаты, -- они были блестящи, но холодны; в кабинете величайший порядок, все на своем месте, пакеты, чернильница; на камине часы rococo, на столе развернутый адрес- календарь...

Этот Новый год я встретил один, перед кувшином зельцерской воды, в гостинице для проезжающих.

1837

Прикрепленное изображение (вес файла 41.4 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

7 января — Православное Рождество

Н. А. Тэффи

Сладкие воспоминания

Рассказ нянюшки

Не наше здесь Рождество. Басурманское. На наше даже и не похоже.

У нас-то, бывало, морозище загнет - дышать трудно; того гляди -нос отвалится. Снегу наметет - свету Божьего не видно. С трех часов темно. Господа ругаются, зачем керосину много жжем - а не в жмурки же играть. Эх, хорошо было!

Здесь вон барышни в чулочках бегают, хихикают. Нет, ты вот пойди там похихикай, как снегу выше пояса, да ворона на лету мерзнет. Вот где похихикай.

Смотрю я на здешних детей, так ажно жалко! Не понимают они нашей русской елочки. Хороша была! Особливо ежели в деревне.

Помню, жила я у помещиков, у Еремеевых. Барин там особенный был. Образованный, сердитый. И любил, чтобы непременно самому к елке картонажи клеить. Бывало, еще месяца за полтора с барыней ссориться начинает. Та говорит: выпишем из Москвы - и хлопот никаких. И - и ни за что! И слушать не хочет. Накупит золотых бумажек, проволоки, все барынины картонки раздерет, запрется в кабинете и давай клей варить. Вонища от этого клея самая гнилая. У барыни мигрень, у сестрицы евоной под сердце подкатывает. Кота и того мутило. А он знай варит, да варит. Да так без малого неделю. Злющий делается, что пес на цепи. Ни тебе вовремя не поест, ни спать не ляжет. Выскочит, облает кого ни попадись и - опять к себе клеить. С лица весь черный, бородища в клею, руки в золоте. И главное, требовал, чтобы дети ничего не знали: хотел, чтобы сюрприз был. Ну, а дети, конечно, помнят, что на Рождество елка бывает, ну и, конечно, спрашивают. Скажешь "нет" - ревут. Скажешь "да" - барин выскочит, и тогда уж прямо святых выноси.

А раз пошел барин в спальню из бороды фольгу выгребать, а я-то и недосмотрела, как дети - шмыг в кабинет, да все и увидели. Слышу визг, крики.

- Негодяи! - кричит. - Запорю всех на конюшне!

Хорошо, что евоная сестрица, в обморок падаючи, лампу разбила - так он на нее перекинулся. Барыня его потом успокоила.

- Дети, говорит, может и не поняли, к чему это. Я им, говорит, так объясняю, что ты с ума сошел и бумажки стрижешь.

Ну, миновала беда.

А потом начали из школ старшие детки съезжаться. То-то радости! Первым делом, значит, смотреть, у кого какие отметки. Ну, конечно, какие же у мальчишек могут быть отметки? Известно - единицы да нули. Ну, конечно, барыня на три дня в мигренях; шум, крик, сам разбушуется.

- Свиней пасти будете! К сапожнику отдам...

Известно, отцовское сердце, детей своих жалеет - кого за волосы, кому подзатыльник.

А старшая барышня с курсов приехала и - что такое? Смотрим, брови намазаны. Ну - и показал он ей эти брови!

- Ты, говорит, сегодня брови намазала, а завтра пойдешь, да и дом подожжешь.

Барышня в истерике, все ревут, у барина у самого в носу жила лопнула.

Ну, значит, повеселились, а там смотришь - и Рождество подошло.

Послали кучера елочку срубить.

Ну кучер, конечно, напился, да вместо елки и привороти осину. Спрятал в амбар, никто и не видел.

Только скотница говорит в людской: "Странную, мол, елку господа в этом году задумали".

- А что? - спрашивают. - А, - говорит, - осину.

И такое тут пошло! Барин-то не разобрал толком, кто да что, взял да садовника и выгнал. А садовник пошел кучера бить. Тот, хоть и дюже пьян был, однако сустав ему вывернул. А повар, Иван Егорыч был, смотрел, смотрел, да взял да заливное, все как есть, в помойное ведро вывалил. Все равно, говорит, последние времена наступили.

Н-да, весело у нас на Рождестве бывало.

А начнут гости съезжаться - тут-то веселье! Пригласят шесть человек, а напрет - одиннадцать. Оно, конечно, не беда, на всех хватит, только барин у нас любил, чтобы все в аккурате было. Он, бывало, каждому подарочек склеит, какой-нибудь такой обидный. Если, скажем, человек пьющий, так ему рюмочку, а на ней надпись: "Пятнадцатая". Ну, тому и совестно.

Детям - либо розгу, либо какую другую неприятность. Ревут, конечно, ну да нельзя же без этого.

Барыне банку горчицы золотом обклеил и надписал: "От преждевременных морщин". А сестрице своей лист мушиного клею "для ловли женихов".

Ну, сестрица, конечно, в обморок, барыня в мигрень.

Ну, в общем-то, ничего, весело. Гостям тоже всякие штучки. Ну, те, конечно, виду не показывают. У иного всю рожу на сторону сведет, а он ничего, ногой шаркает, веселится.

Ну, и нам, прислугам, тоже подарки раздавали. Иной раз и ничего себе, хорошие, а все-таки осудить приятно. Как бывало свободная минутка выберется, так и бежим в людскую либо в девичью - господ ругать. Все больше материю на платье дарили. Ну, так вот, материю и разбираем. И жиденькая, мол, и цвет не цвет, и узкая, и мало, и так бывало себя расстроим, что аж в ушах зазвенит.

- Скареды!

- Сквалыги!

- Работай на них, как собака, ни дня, ни ночи. Благодарности не дождешься.

Очень любили мы господ поругать.

А они, как гости разъедутся, тоже вкруг стола сядут и гостей ругают. И не так сели, и не так ели, и не так глядели. Весело! Иной раз так разговорятся, что и спать не идут.

Ну, я, как все время в комнатах, тоже какое словечко вверну. Иногда и привру маленько для приятности.

А утром, в самое Рождество, в церкву ездили. Ну, кучер, конечно, пьян, а как садовника выгнали, так и запрячь некому. Либо пастуха зови, либо с садовником мирись. Потому что он, хотя и выгнан, а все равно на кухне сидел и ужинал, и утром поел, и все как следует, только что ругался все время. А до церкви все-таки семь верст, пешком не сбегаешь. Крик, шум, дети ревут. Барин с сердцов принялся елку ломать, да яблоко сверху сорвалось, по лбу его треснуло, рог набило, он и успокоился. Оттянуло, значит.

За весельем да забавой время скоро бежит. Две недельки, как один денек, а там опять старшеньких в школу везти. За каникулы-то разъедятся, разленятся, в школу им не хочется. Помню, Мишенька нарочно себе в глаза чернила напустил, чтобы разболеться. Крик, шум, растерялись. Не знают, что прежде - пороть его, аль за доктором гнать. Чуть ведь не окривел. А Федю с Васенькой в конюшне поймали - хотели лошадей порохом накормить, чтобы их разорвало и не на чем было бы в город ехать. Ведь вот какие!

Вот и кончилось Рождество, пройдут празднички и вспомнить приятно. Засядешь в сугробах-то, да и вспоминаешь, новых поджидаешь. Хорошо!

1925

Прикрепленное изображение (вес файла 72.8 Кб)