Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - День смеха (День дурака).

Сказка о трех дурнях

Качинская сказка

Давным-давно жил человек. Отправился он как-то бродить по свету и встретил на дороге троих людей, сидевших прямо в дорожной пыли. Путник поздоровался с ними:

- Салам алейкум, дурни!

- Алейкум салам! - ответили они. Человек пошел своей дорогой, а дураки стали спорить между собой.

Один говорит:

- Этот привет был обращен только ко мне! Второй говорит:

- Нет, это я дурень.

То же самое сказал и третий. Так они и препирались, пока один не сказал:

- Нечего нам тут целый день спорить. Этот человек не успел еще далеко уйти, догоним его и спросим, кто же из нас троих дурень.

На том они и порешили. Пошли все трое и стали громко звать путника:

- Эй, постой, эй, постой!

Путник думает: "Что же я такого сделал, когда проходил мимо этих людей?" Остановился.

Подошли к нему дурни, один спрашивает:

- Скажи, добрый человек, разве твой привет был обращен не только ко мне? Разве не только я дурень?

Второй тоже спрашивает:

- Как же так, разве ты не со мной здоровался? Разве не я дурень?

И третий спрашивает:

- Разве не я дурень?

Путник думает: "Что же мне им ответить?" - и говорит одному:

- Расскажи-ка мне, что же такое настоящая дурость? Тот отвечает:

- Господин, да я ведь и есть настоящий дурак! Вот, послушай. Пошел я вчера на базар, купил мяса, принес жене. Стала она готовить, а пока мясо еще не было готово, жена вышла попросить соли. Тогда отщипнул я с задней стороны два кусочка, положил в рот и стал жевать, да не успел проглотить - жена идет, а я, как услышал, что она возвращается, заложил мясо за щеку, так что щека у меня раздулась. Вошла жена, увидела меня в таком состоянии и воскликнула: "О всемогущий господь! Только я вышла попросить соли, вернулась - а у моего мужа уж вон как щеку раздуло! Ах, несчастье! Надо скорее иголку и огня!" Принесла иголку, накалила ее на огне и проколола мне щеку. Чувствую я - жжет и переложил мясо за другую щеку. Тогда она и эту щеку проколола. Понял я, что некуда больше мясо перекладывать, и выплюнул его на пол. А жена мне говорит: "Эх, муж! Жена-то ведь жена и есть, мясо же все равно твое, зачем же ты дал исколоть себе щеки, дурень!" Ну скажи теперь, господин, не дурак ли я?

Путник отвечает:

- Да, ты и вправду дурак. Это точно. Второй дурень говорит:

- Господин, уж кто настоящий дурак, так это я. Пошел я вчера на базар, купил мяса, кокосовых орехов, пряностей разных, принес все это жене, и приготовила она еду. А в нашем городе есть указ, что в десять часов вечера нужно закрывать дверь, того же, кто не закроет дверь в десять часов, хватают, бросают на ночь в тюрьму, утром водят с позором по всему городу, а потом казнят на берегу. Так вот, сидели мы дома до десяти часов и дверь не закрывали, потому что еды на столе еще не было. Наконец говорю я жене: "Подавай на стол!" Подала она еду, собрались уж мы было за нее приняться, тут я жену и попросил: "Ты ведь знаешь, - говорю, - какой есть указ в этой стране, пойди сначала закрой дверь, а потом уж будем есть". Жена мне отвечает: "Пойди сам закрой!" Я ей говорю: "Пойди закрой!" А она мне: "Пойди сам закрой!" Тогда я говорю: "Что толку так препираться, давай сидеть, не притрагиваясь к еде, а тот, кто первым начнет есть или заговорит, должен закрыть дверь". Так и сидели мы с женой молча, только друг на друга посматривали. Сидели мы так, сидели, потом пришел какой-то осел, съел все наше сорго и ушел, и никто из нас не сказал ни слова, потому что тот, кто заговорит, должен закрыть дверь. Пришла собака, вошла в дом, облизала всю посуду, потом подошла к столу, съела весь рис, перебила миски и убежала, и никто из нас ничего не сказал, даже когда собака ела рис! Ведь тот, кто заговорит, должен закрыть дверь.

Сидели мы так до часу ночи, а тогда пришел стражник и спрашивает: "Вы почему дверь не закрываете?" А мы молчим, не отвечаем. Стражник схватил нас, запер в тюрьму до утра, а утром отвел к султану. Султан сказал: "Водите их с позором по всему городу, а потом казните". Водили нас с женой по всему городу, а мы все молчали, и только когда мы подошли к нашему дому, жена вдруг говорит: "Муж, разве это не наш дом? Почему мы проходим мимо?" А я как закричу: "А-а! О-о! Жена моя заговорила! А-а! О-о! Жена моя заговорила!" Стражник изумился: "Что это с ним? Султан приказал мне водить их по городу, а когда придем на берег, казнить, а они вон что! Надо отвести их обратно к султану". Привел нас стражник к султану, рассказал ему все. Султан нас снова допросил, и мы ему все объяснили. Тогда разрешил он нам вернуться домой.

Видишь, господин, раз уж мой рис, моя жена, мой дом чуть меня не убили, не настоящий ли я дурак?

Путник отвечает:

- Да, ты еще больший дурак, чем первый. Третий говорит:

- Нет, господин, вот уж я - дурак так дурак! Заболел у меня зуб, спрашиваю: "Есть в этом городе зубной врач?" Мне говорят:

"Есть, его зовут Али". Пошел я к Али и говорю ему: "У меня болит зуб. Можешь ты вырвать его?" - "Могу", - отвечает Али. Я спрашиваю: "А сколько ты за это возьмешь?" Он говорит: "Всего полрупии". Было у меня полрупии в пяти реалах. Отдал я ему эти деньги, и он вырвал мне зуб.

Вернулся я домой, жена спрашивает: "Ну что, вырвали тебе ' зуб?" Я отвечаю: "Вырвали". Она опять спрашивает: "А сколько ты за это заплатил?" Я говорю: "Пять реалов". А она мне: "Другим один зуб вырывают за четверть мапесы, а ты заплатил пять реалов".

Пошел я снова к Али и говорю ему: "Слушай, как же так, другим ты вырываешь один зуб за четверть мапесы, а я заплатил тебе пять реалов. Вырви тогда и все остальные!" Али вырвал мне все зубы. Вернулся я домой, а жена спрашивает; "Ну что, получил ты свои деньги?" Я говорю: "О-о, я еще ему должен остался". Она опять спрашивает: "Почему?" - "Он вырвал мне все зубы за пять реалов, так что, видишь жена, я не внакладе". А она говорит: "Ну и дурак же ты!"

- Ну как, господин, не дурак ли я в самом деле? Путник говорит:

- Да, ты самый настоящий дурак, и мой привет принадлежит тебе по праву.

И пошли три дурня назад по дороге, дивясь тому, кто превзошел всех своей глупостью.

Прикрепленное изображение (вес файла 138.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - ещё и День птиц

С. В. Афоньшин

Сказка о серых скворцах

Эта сказка нигде не записана — ни на камне, ни на коже, ни на бересте. Ее в нашу сторону скворцы на крылышках принесли. А в лесной стороне всякая старина крепче держится — и сказки, и сказания, и приметы, и обычаи. В лесу они от солнышка не выгорают, от суховея не выветриваются, а с народом крепко уживаются. Вот и осталась в лесном Заволжье сказка-догадка о том, как серые скворцы, гости весенние радостные, у нас на Руси появились. А до той поры да случая скворцы только там водились, куда зима не доходила. И были они не серые, а как уголь черные.

Давным-давно жил на берегу теплого синего моря повелитель простого народа Лежи-Полеживай. Не очень он был умен, а заносчивый, потому и называл себя царем всех царей. Этому царю совсем нечего было делать, потому он часто скучал и сердился. Чтобы царь с царицей не скучали, придворные вельможи достали для них заморского попугая Звездочета, обезьянку Макаку и горбатого карлика Гия. Обезьянка потешала царскую семью гримасами и кривляньем, карлик Гий забавлял разными фокусами, а глупый Звездочет заученными словами и фразами: «Привет царю царей! Как здоровье? Доброе утро! Спокойной ночи!»

Пришло время, когда царю Лежи-Полеживай наскучили эти забавники. Он насупился от скуки, и вельможи не знали, чем развеселить своего господина. И вот главный вельможа объявил по всему царству, что человек, доставивший царю новое развлечение, получит большую награду. Но беззаботные подданные Лежи-Полеживай никак не понимали, как это можно скучать их повелителю, который вместо хлеба ест одни пряники, а пьет только мед и вино. И никто не спешил развеселить царя всех царей. Только один малыш по прозвищу Пастушок откликнулся на зов вельможи. Чтобы прокормить мать и сестренку, он за жалкие гроши нанимался пасти чужой скот и скучал на пастбище. Зато черные скворцы, прилетавшие к стаду поохотиться за насекомыми, стали его друзьями. А одна пара молодых скворцов так привыкла к мальчику, что на его плечах отдыхала и охорашивалась и часто ночевала в его домике под потолком в прутяной клетке. Случилось так, что маленькая сестренка Пастушка была долго больна и ничего не ела, а когда начала выздоравливать, тихонько сказала: «Я съела бы горсточку изюму!» Это было как раз в то утро, как ее брат услыхал, что Лежи-Полеживай захворал от скуки. Пастушок посадил пару скворцов в прутяную клетку, принес их на царский двор и сказал главному вельможе, что его птички могут развеселить и порадовать всю семью царя царей.

— Что за черных галок ты принес на царский двор? — грозно спросил вельможа. — Не они ли ловят насекомых, копаясь на воловьей спине? Разве могут эти замухрышки развеселить царя царей!

А мальчик в ответ улыбнулся:

— О, вы их, как видно, не знаете! Попробуйте, поселите моих пичужек в царском дворе и не раскаетесь! Только дайте мне на изюм и на орехи для больной сестренки!

Вельможа забрал у Пастушка клетку со скворцами, дал ему одну медную денежку и вытолкнул за ворота. Потом он позвал царского мастера по золотым делам и приказал сделать для скворцов серебряную клетку, а самих птичек позолотить и раскрасить.

Этот золотой мастер был настоящий искусник и художник. Сначала он сделал расчудесную серебряную клетку, потом целый день и всю ночь трудился над скворцами. Он позолотил и раскрасил им каждое перышко так искусно, что засияли скворцы в своей серебряной клетке, как диковинные жар-птицы, разноцветными огнями! Рано утром главный вельможа взял у мастера клетку со скворцами и подвесил ее на ореховое дерево у царского терема. Выспавшись, царская семья вышла в палату, а уж тут вся придворная знать — поздравляют царя царей с добрым утром. В те дни на землю царства Лежи-Полеживай только что пришла весна, и все зверушки и пичужки встречали ее, кто как умел. Позолоченные скворцы в серебряной клетке тоже радовались весне, тирликали и махали крылышками. Тут их услышал и увидел царь всех царей. Скворцы пели свою немудреную песенку, перемежая ее звуками, услышанными со стороны. Вот царский котище-пушистый хвостище мяукнул, сидя на подоконнике, а скворцы подхватили и наперебой замяукали по-кошачьи. Царский осел подал свой голос с лужайки под деревом, а скворцы и по-ослиному крикнуть попробовали. Горбатый карлик Гий тряхнул бубенчиками, а вслед за ним и скворцы зазвенели живыми бубенцами.

И сразу отлетела от царя царей хандра и скука. И царь, и царица с царятами, и все придворные слушали золоченых певцов, и любовались, и дивились их красочному наряду и мастерству подражать чужим голосам. А золотые скворцы трепетали под солнцем раскрашенными перьями и трещали, и тирликали свою песенку, потому что приближалась пора, когда все птицы вьют гнезда и выводят детей. Тут царь Лежи-Полеживай спросил:

— Кто доставил в мой дворец таких занятных пичужек?

Главный вельможа выступил вперед и с гордостью сказал:

— Это я, преданный слуга царя царей, добыл чудесных заморских певцов! Лежи-Полеживай стал шарить по карманам, чтобы наградить царедворца, но денег в царских карманах в тот день как на беду не было. Царь нашел только один пряник, какими, он угощал обезьянку и карлика, и подал его вельможе. Главный вельможа сделал вид, что очень доволен наградой, и спрятал пряник в карман и низко поклонился. И вся придворная знать, что была тут, громко восхищалась щедростью царя царей. Только обезьянка Макака, попугай Звездочет и карлик Гий, всеми забытые, угрюмо молчали.

Прошло сколько-то дней. Позолоченные и раскрашенные скворцы жили в серебряной клетке на ореховом дереве и своим пением забавляли царскую семью. И никто не смел на певцов обижаться, когда они передразнивали и высмеивали придворных, повторяя на свой лад услышанный звук или слово. Как-то одним утром, когда царь царей с придворными тешились скворцами, на царский двор пробрался Пастушок. Он надеялся, что главный вельможа даст ему еще денежку на изюм и орехи для сестренки. Ведь он, вельможа, обещал большую награду тому, кто потешит царя, а дал только одну медную монетку. Мальчик сразу узнал своих скворцов, хотя они и были позолочены. Подойдя к вельможе, он простодушно сказал:

— Я могу наловить и принести таких пичужек целую корзину, если хотите!

Тут на мальчика все зашикали, а вельможа взял его за шиворот и вытолкал за ворота. А скворцы, заслышав знакомый голос Пастушка, запели так отчаянно, весело и звонко, что Лежи-Полеживай с гордостью сказал:

— Хотел бы я знать, есть ли у кого из владык на земле такие певцы, как мои!

Все придворные наперебой начали льстить, что только в царстве Лежи-Полеживай могут жить и петь такие красавцы. Долго бы они еще льстили царю царей, расхваливая скворцов, но с царской кухни вдруг донеслись заманчивые запахи. И все ушли обедать. На другой день после завтрака царь с царицей и царятами опять вышли под ореховое дерево послушать позолоченных скворцов. В то солнечное утро певцы трещали и тирликали напропалую, подражая всему, что слышали. Лежи-Полеживай глядел на скворцов, задрав кверху голову, а озорной солнечный лучик забрался к нему в нос и заставил громко чихнуть. Не успели попугай и придворные пожелать царю доброго здоровья, как вмешался скворец:

— Чих, чих! — передразнил он царя, помахивая золотистыми крылышками. — Чих, чих!

Молча улыбнулись придворные и главный вельможа, вслух рассмеялась царица.

— Хи-хи-хи! — передразнила царицу скворчиха. — Хи-хи-хи!

И опять все молча улыбнулись. Но горбатый карлик Гий не умел тихо смеяться. Звеня бубенцами, он кувыркнулся через голову и заорал на весь царский двор:

— Золотые пичужки царя и царицу дразнят! Вот здорово! Царя царей пичужки-болтушки дразнят!

За такое озорство сам царь дал карлику пинка и приказал выпороть. Пока горбунка хлестали плеткой, царь с челядью слушали скворцов. Вдруг с кухни вкусно запахло обедом, все захотели есть, а пообедавши, крепко заснули. Только побитый горбунчик Гий не спал, а плакал злыми слезами в дальнем углу царского сада. В тот час с другой стороны ограды к нему подкрался Пастушок, и они долго шептались сквозь решетку. Потом мальчик передал карлику плетеную коробочку, а Гий на прощанье сказал:

— Все будет сделано так, как задумали. Клянусь моим горбом!

Пока Лежи-Полеживай с челядью отсыпался в тереме, карлик забрался на ореховое дерево, тряхнул бубенцами и негромко, но внятно сказал два-три слова. И когда скворцы протрещали что-то похожее на слова, горбунчик дал им поклевать из коробочки. Потом снова звякнул бубенцами, повторил те же слова и опять дал скворцам поклевать из коробочки, после того как они слова повторили. После третьего такого урока Гий проворно спустился с дерева и скрылся во дворце. На другой и на третий день и еще несколько дней подряд, когда царский двор погружался в сон, карлик забирался на дерево и обучал скворцов кричать несколько слов. И каждый раз награждал их за старание лакомством из плетеной коробочки. Наконец он добился того, что стоило ему зазвенеть бубенчиком, как скворцы дружно и внятно кричали заученые слова. Одним утром Лежи-Полеживай проснулся сердитым. Чтобы развеселиться, он поспешил на лужайку под ореховое дерево, а за ним и царица с царятами, и главный вельможа, и все придворные. Весна была в разгаре, скворцы пели задорно и весело, а завидев внизу людей, еще усерднее замахали крылышками и затрещали на разные голоса. Царь царей, вся его родня и придворные, задравши головы, глядели на сверкающих скворцов. Тут горбунчик Гий, улучив момент, когда певцы смолкли, звякнул бубенцами. В ответ из серебряной клетки разнесся озорной крик золоченых скворцов:

— Царь царей дуралей! Вельможа жулик!

У придворных и вельможи от испуга языки отнялись, а скворцы бесцеремонно кричали:

— Царь царей дуралей, дуралей! Вельможа жулик, жулик!

Чтобы замять скандал, попугай Звездочет, сидя на царском плече, начал кричать свои приветствия и поздравления, желать всем доброго утра и спокойной ночи. Но в ту минуту горбунчик, кувыркнувшись через голову, зазвенел колокольчиками. И скворцы снова стали выкрикивать заученные слова, а карлик истошным голосом закричал на весь царский двор:

— Слышите, что кричат эти зловредные пичужки? Будто бы царь царей дуралей, а вельможа жулик!

И снова, будто ненароком, зазвенел бубенцами. А скворцы, привыкшие после звона получать любимых личинок и жучков, опять принялись бранить царя дураком, а вельможу жуликом.

Тут все — от слуги до вельможи — стали швырять в певцов чем попало — и грязью, и камнями, и палками. Обезьянка Макака, глядя на людей, тоже разозлилась, она вскарабкалась на дерево, порвала клетку и сбросила ее на землю, но перепуганные скворцы успели выпорхнуть и взлететь на вершину дерева. Вдруг царский ослик тряхнул головой и зазвенел колокольчиком. А скворцы в ответ на звон снова принялись поносить царя и вельможу.

Все глупцы и подхалимы, окружавшие царя царей, закричали, что надо изгнать с царского двора певцов, которые бранят царя и вельможу. И поднялась суматоха. Царская челядь стучала по дереву палками и бросала в скворцов камнями, попугай махал крыльями и кричал на ухо царю то доброе утро, то спокойной ночи, а обезьянка, забравшись на вершину дерева, старалась поймать перелетавших скворцов. Тут золотые скворцы навсегда улетели из царского сада.

На другой день до главного вельможи дошло, что изгнанники не забывают крамольных слов и где попало бранят царя дураком, а вельможу жуликом. Под страхом великой немилости всем подданным было приказано не давать золоченым пичужкам приюта и отдыха и безжалостно гнать их из владений Лежи-Полеживай. И началось гонение двух веселых скворцов по всей земле у теплого синего моря. Люди швыряли в них камнями, стреляли из пращей и самострелов, гонялись за ними по полям и лугам, не давая покормиться и отдохнуть.

И вот как-то под вечер усталые и голодные скворцы улетели на дикие пустынные холмы, опустились на ощипанное ветром дерево и прижались к его седому стволу. Далеко-далеко синела полоска моря, за нее погружалось солнце, и скворцы, освещенные зарей, горели на дереве, как два радужных огонька. Когда солнышко совсем нырнуло в море, холмы окутал сумрак. Изгнанники скворцы плотнее прижались к дереву и задремали. Они слышали, как в темном вечернем небе пролетали разные птицы стайками, парами и в одиночку. Сдержанно гоготали гуси, зазывно и грустно курлыкали журавли, пищали, звенели и щебетали мелкие птахи.

— Куда они так спешат? — спросила скворчиха.

— Наверное, туда, где их не выкрасят краской и не посадят в клетку, чтобы потом выбросить и зашвырять чем попало.

— И не помешают свить гнездо и вывести деток! — с грустью добавила скворчиха. — Почему бы и нам не полететь следом за этими птицами? Наверное, там очень спокойно и привольно, если все спешат туда, как на праздник, с веселыми криками.

На это скворец ничего не ответил, он был согласен. И вот утром, чуть только забрезжил рассвет, золоченые скворцы снялись с дерева, взмыли вверх и, набирая высоту, устремились в ту сторону, где занималась заря. Так летели они несколько дней, не торопясь, но поспевая за бегущей на север весной, за жаворонками и другими пичужками, что спешили туда же. Изредка они, по примеру других птиц, останавливались, чтобы покормиться и отдохнуть или переждать встречный ветер и холода. И снова летели, а земля внизу была уже совсем не такая, как у теплого синего моря. Местами она белела от снега, который скворцы видели впервые. Потом они перелетели широкую полноводную реку. По воде плыли большие белые льдины, и река от того казалась еще суровей и стремительней. А за рекой опять пошла пестрая от снега земля. Густой ковер хвойных лесов наглухо прятал тайны этой новой земли, а по-весеннему голые березняки пестрели черными бревенчатыми избами с небольшими полянами вокруг. Это было царство лесного царя Берендея, по прозвищу Выдирай Пеньки.

— Мне жутко в этом диком краю с белой землей и темным лесом! — на лету пожаловалась скворчиха.

— Не трусь! — бодро ответил скворец. — Может быть, здесь люди умнее и добрее, чем на нашей родине!

Скворцы дружно нырнули вниз, к земле, и спустились на вершину высокого дерева, что дремало под, весенним солнцем рядом с избой царя Берендея. День начинался солнечный и теплый, и вся царская семья была во дворе. Сам Берендей, по прозвищу Выдирай Пеньки, в короне из курчавых волос, топором вытесывал из дуба рассошину для орала. Царица Берендеиха, подобрав подол юбки за поясок и засучив рукава, скребла и мыла крылечко перед весенним праздником бога Ярилы. Царевич Берендевич, сидя на завалинке, чинил уздечку для Сивки-Бурки. Царевна Берендевна толкла в ступе просо на кашу и провеивала его на ветру. Пятеро царят-берендят, радуясь теплу и весне, босые, худые и вихрастые, играли на проталинке у избы. Исхудавшие за зиму труженик Сивка-Бурка и рогатая Буренка вышли из повети погреться на солнышко. По двору бродили куры с горластым петухом во главе, у стены на припеке дремал пес Полкан, на крыше спал кот. На шестах вокруг двора белели конские и коровьи черепа, поднятые хозяином для отворота злых духов и мора на скотину. Поодаль от подворья, на пригорке, высилось Берендеево идолище. Огороженные частоколом деревянные истуканы-идолы не мигая глядели на солнышко, источая вместо слез капли душистой смолы. А по углам идолища опять же конские и коровьи черепа, ослепительно белые, с черными глазницами. Бее это видели золотые скворцы с вершины высокого дерева. А царь Берендей, вытесывая из дуба рассошину для орала, негромко пел свою песню:

Сам Ярило жгучим оком

Свет и жар на землю льет,

Ночь да зиму прочь торопит

И весну к нам в гости шлет.

Лажу соху, лажу я

Для орала рассошину,

Распашу, засею я

Льном да житом десятину!

А высоко в небе звенели жаворонки, первые желанные гости Берендеева царства. Обогретые солнышком, скворцы тоже запели, но Берендею казалось, что это жаворонки со своей песней спустились пониже над избой, и он, обделывая рассошину, допевал свою песню:

Свет Ярило к нам идет,

Над землей дыханьем веет,

Спину греет Берендеям,

Зимней стуже пятки жжет!

Лажу соху, лажу я

Рассошину для орала,

Пусть раздобрится земля

Урожаем небывалым!

Дождались мы теплых дней,

Мать-сыру землю орати,

Льном и житом засевати

Будет скоро Берендей!

Но чуткие и зоркие берендята скоро заметили на дереве диковинных пичужек и закричали:

— Тятька, гляди! На нашу березу золотые пичужки прилетели! Золотые, огневые, нарядные!

Поднял кверху бороду сам Берендей. Подставила ладонь к глазам Берендеиха. Загляделись на вершину березы царевич Берендевич и царевна Берендевна. Навострил уши пес Полкан, проснулся на крыше кот. А скворцы замолчали. Кто знает, не начнут ли эти люди швырять в них камнями и палками! Но снизу им никто не угрожал. Скворцы осмелели, спорхнули на спину Сивке-Бурке, покопались в шерсти и перелетели на спину Буренки. Все Берендеи, не шелохнувшись, глядели на невиданных пичужек, сверкавших разноцветными перьями. Пес Полкан вздумал гавкнуть, но получил пинок от Берендевича. Котище-пушистый хвостище спрыгнул с крыши и пополз по земле. И получил от Берендевны пестом по боку. Покопавшись на коровьей спине, золоченые птахи перелетели на проталины, побегали, покормились и вспорхнули на березу. Тут они опять затирликали, затрещали, засвистели, попутно передразнивая всех кого слышали — и кота, и галок, и собаку, и петуха, и стук Берендеева топора.

— Ах вы, проказники! — удивился царь Берендей и строго-настрого наказал своим берендятам всячески оберегать пичужек-новоселов. Тут царевич Берендевич, прибирая конскую сбрую, звякнул колечками и удилами уздечки. Скворцы услыхали и вспомнили:

— Царь царей дуралей! Вельможа жулик, жулик! Скворцы кричали на чужом языке, и никто их не понял. Старому Берендею чудилось в их криках совсем другое: «Будь здоров, царь Берендей, под горячим оком бога Ярилы! Выдирай пеньки, засевай землю, расти жито и семью, люби все живое на свете!»

Целую неделю распевали скворцы по утрам над избой Берендея, улетая в полдень покормиться на проталинах. Потом стали хлопотливо подыскивать местечко для гнезда. Они заглядывали во все укромные уголки под крышей, в щели избы, забирались в глазницы конских черепов над воротами и на идолище. И Берендей сообразил: «Это они место для гнездышка ищут. Надо им помочь!» И сделал из кряжа дуплистой осины дуплянку-скворечницу. Это была самая первая скворечница на всей земле, на всем белом свете, сделанная руками человека. Проворные берендята быстро подвесили дуплянку на березе, а Берендей выдолбил на всякий случай другую и поднял ее на шесте над воротами. Обе дублянки скворцам понравились, и они не знали, какую выбрать. Долго без устали ныряли они то в одну, то в другую. Окна-летки Берендей второпях сделал тесноватыми, впору только пролезть, и вот, пока скворцы лазили взад-вперед, краска с их перышек постепенно стиралась. И никак новоселы не могли выбрать себе домик. Скворец настаивал на первой дуплянке, потому что на березе ему слаще было петь и не так жарко, а скворчихе понравилась дуплянка на шесте, потому что она летком была к солнышку, просторнее и светлее. Так вот, пока скворцы, выбирая домик-дуплянку, шныряли то в одну, то в другую, краски и позолота с них почти начисто осыпались. Наконец свили они гнездышко там, где хотелось скворчихе, — в дуплянке над воротами. На досуге любили скворцы посидеть на крыше своего домика, пели и махали крылышками. И золотистой пыльцой слетали с их перьев остатки красок и позолоты. К тому времени как вывести детей, остались на скворцах только желтые крапинки да зеленоватый отлив. Повадились они летать на поляну, где Берендеи пеньки да коренья выдирали и землю под, просо копали. Прилетят и давай вредных гусениц да жучков выклевывать. Так и норовят из-под рук людей червячка схватить. И опять подивился царь Берендей:

— Какие ведь ловкие! Недаром посерели, чай, от работы да заботы краса-то вылиняла!

— И ведомо! — подстала Берендеиха. — Дом вести — не гузном трясти!

А шесть молодых скворцов, вылетевших из дуплянки, были еще серее. Когда детки поумнели и окрепли, старые скворцы их оставили и к середине лета вывели еще шесть скворчат. И стало в Берендеевом царстве четырнадцать серых скворцов, первых таких скворцов на всем белом свете. Все лето трудились скворцы, очищая владения Берендеев от вредных насекомых. Наперегонки бегали они по пашне, по борозде за пахарем, подбирая жучков и личинок. От сытой пищи молодые скворцы быстро выросли, выровнялись, и их трудно стало отличить от родителей. И с каждым днем они все больше привыкали к лесному царству Выдирай Пеньки, к труженикам Берендеям.

Но осенью, когда с полуночной стороны полетели на полдень первые стайки перелетных птиц, старые скворцы забеспокоились, собрали молодых и сказали:

— Скоро сюда придут холода. Надо улетать от них на нашу родину, туда, где всегда тепло!

И все четырнадцать серых скворцов улетели к теплому синему морю. Они спокойно прозимовали в стране царя Лежи-Полеживай, потому что среди стайки серых скворцов никто не мог теперь признать двух озорных золоченых скворцов. Но с приближением жаркой южной весны забеспокоились молодые скворцы. Они заскучали вдруг по стране Берендеев, где родились и выросли. Это был зов их родины, и, подчиняясь этому зову, они сказали старикам: — А теперь полетим на нашу родину! И всей стайкой полетели на север. Радостно встретили серых скворцов в Берендеевом царстве. Много новых дуплянок появилось на шестах и на деревьях: выбирайте, гости дорогие, любой домик, кому что мило! Босые, худые и вихрастые царята-берендята зорко охраняли гнезда скворцов от сорок и ворон, от котов и кровожадных ласочек. И забота их не пропала даром. К середине лета около сотни серых скворцов трудились на земле Берендеев, помогая урожаю. А осенью, когда все скворчиное племя тронулось в дальний путь, на зимовку к теплому синему морю, сам царь Берендей, по прозвищу Выдирай Пеньки, помахал им вслед своей старенькой войлочной шапчонкой:

— Доброй дороги вам, бесценные пичужки! Прилетайте опять!

Здесь конец сказки о том, как появились на лесной Руси серые скворцы. Племя их потом так разрослось, что заселило все равнины далеко на север от теплого синего моря.

Прикрепленное изображение (вес файла 189.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - Именины домового

Сказка про домового

(автора не знаю. Взято тут: http://blog.imhonet.ru/author/lanacold/post/2314089/ )

Серые, тяжелые тучи накрыли город. Облака увязли в проводах, кронах деревьев, наполовину скрыли этажи высоток. Сырой воздух, холодный ветер не добавлял радости пешеходам и гнал их на работу, в магазины, на соревнования, домой. Не было видно ни компаний, распивающих пиво, ни скейтбордистов, ни гуляющих с мамами малышей.

А в это время в одной высотке, в новомодной квартире на 15- этаже трехцветный пушистый кот с пола вскочил на обеденный стол, отряхнул воду с лап и стал вылизывать белую шерсть на розовых, как у младенца подушечках. Искоса он равнодушно наблюдал, как вода разливается всё дальше и дальше по полу.

В кухне - столовой находился ещё один зритель, которого мог видеть только кот Степан. На холодильнике на корточках, обняв себя за худенькие плечи и дрожа от холода, сидел Спиридон. Одет он был в косоворотку и полосатые видавшие виды штаны. Волосы на голове похоже давно никто не расчесывал, а борода была спутана так, что её ни одна расческа бы уже не взяла, её надо было только брить. Спиридон как всегда по-стариковски бурчал:

- Так тебе, хозяин, и надо. Ага…. Пусть тебя опять заливает. Угу….. Пусть и соседей зальёт. О…. А они на тебя жалобу за энто дело накатают. Ага…. Поставил он себе машинку-автомат. Гы…. А сантехник, чай, гофру тебе никудышную поставил, я сам ему её подсунул, - ухмыльнувшись, продолжал Спиридон.- Ага...

В дверь отчаянно зазвонили. Кот повернул голову к двери, затем к спальне хозяина. Потом стал звонить домашний телефон.

- Где уж нам этот перезвон слышать? - Продолжал бурчать Спиридон, - Мы нынче под утро домой заявились, - ладно, пора Костика будить, а то Кузьма с 14-го этажа на меня серчать станет, если мы сильно ему хозяйство этим наводнением попортим.

Домовой подплыл к спящему хозяину и сбросил его руку в воду, ровные полы позволили воде равномерно сантиметр за сантиметром завоёвать всё новые площади. Тут Спиридон заметил на полу удлинитель, включенный в розетку, он лежал пока еще на сухом месте. Со вздохом он выдернул вилку. Всё таки какой никакой, а хозяин. Жалко его. Это усилие истощило его окончательно. Он заметил парочку каких-то новоприбывших нечистей в углу, но пугнуть и выгнать их из дома у него уже не было сил. «Видать вчера с хозяином припёрлись», - устало подумал он и вернулся к холодильнику.

«Что за вода? Что за трезвон? Ну что за чёрт? Ну не дадут поспать даже в воскресенье», - Костик с трудом приходил в себя. Он сел на большой кровати с красивой резной спинкой из красного дерева. Ноги хлюпнули в холодной воде и сразу поднялись вверх. Хозяин произнес длинную тираду из слов, которые джентльменам неприлично произносить в обществе леди. Некоторые рулады ему особенно удались, в пору было внести их дайджест матных фраз. Нечисти за его спиной как-то сразу оживились и окрепли. Молодой человек быстро подбежал к стояку в туалете и перекрыл воду на обеих трубах.

«Молодец однако, быстро сообразил», - подумал домовой, наблюдая, как Костик большим банным полотенце собирал воду и ведро. Через полчаса ему даже стало жалко, что хозяину приходится столько сил тратить на это занятие.

- Кузьма, что у тебя там? - крикнул Спиридон соседскому домовому с низу.

- Спирька, ах ты боломут такой. Скажи спасибо, что я пустил воду к соседу с тринадцатого, тут у меня вокруг трубы шов незаделанный. А то я бы тебя за своих хозяев…Не посмотрю, что ты со своим не уживаешься…. Ладно, - отошел Кузьма от переполоху, - ты того это… Заходи ко мне… У меня сегодня хозяйка такие плюшки напекла м-м-м…Столько добра в них. Давай заходи, погрейся, поешь немного.

- Сами с усами, - проворчал Спиридон, - дома харчуем, по гостям не ходим.

А хозяин тем временем справившийся с потопом, подошел к газовому котлу, увеличил температуру, чтобы прогреть полы и высушить их.

Затем привычным движением открыл холодильник, Спиридон тут же поднял ноги, достал пакет молока, налил немного Степану в миску, достал пакетик мягкого корма, надорвал его и выпустил его в другую миску. Кот мягко спрыгнул со стола, на котором отсиживался до сих пор как на Ноевом ковчеге, подбежал к кормушке с мясом и в очередной раз с неудовольствием подумал, что хозяину давно пора поменять ему мисочку. А то морда в эту уже давно полностью не влазит. Поэтому вкусности на дне остаются. Язык же не безразмерный.

Костик засыпал ложку кофе и залил воду в кофеварку, нажал на кнопку. Спиридон, каждый день наблюдающий за этой картиной решил, что в следующий раз он испортит хозяину кофеварку. Похоже, он жить без неё не может.

«Сейчас опять откроет холодильник, достанет кусок мяса, три яйца и будет себе жарить яичницу с беконом», - уныло подумал домовой, - «никакого разнообразия. Только бы готовил с хорошим настроением… ну хоть с нейтральным…Лишь бы не злился… А то опять голодным ходить»

В дверь снова позвонили.

Костик, до сих пор разгуливающий по квартире в трусах с неприличными картинками, изображающими Камасутру для парнокопытных, накинул на себя темно-синий шелковый халат и пошел открывать дверь. На пороге стоял сосед с 13-го этажа, а вид у него был далек от дружелюбного, как Киев от Владивостока.

- Слышь, мужик, - кулаки его сжались, - я тебе морду набью.

- Чё, залил тебя? – спокойно выдержал тяжелый взгляд Костик, - Сколько денег дать?

- Какие деньги? У меня дитё-ползунок на полу игрался, весь в воде по твоей милости.

- На доктора тоже дам, - равнодушно произнес Костик. Он вынул из кармана горсть купюр, всунул их соседу и захлопнул дверь. Сосед плюнул на дверь, бросил деньги на коврик у двери и пошел вниз.

- Ну козёл… Припёрся…. Потоп у него…А у меня что? … Не то же самое? Ему хоть жена поможет….

- Ага, - поддакнул Спиридон, читая мысли Костика, - у него жена есть. Вот если бы у нас жена появилась… - мечтательно прикрыл глаза домовой и даже согрелся от этой мысли, улыбка расползлась по его морщинистому лицу.

- Что за невезуха такая… Вчера с Люськой поссорился.

- И правильно. Дура она. Нам такую жену не надо, - качая головой, озабоченно произнес хранитель дома, - не нужна нам эта вертихвостка.

- Сегодня этот потоп….

- Ну это ты сам меня довел до такого состояния, - начал оправдываться домовой, забывая, что Костик его не видит и не слышит.

- Вроде как новая квартира, все новое, дорогое, почему не живется, как все живут?

- Эх, милый, - тяжело вздохнул домовой, - души в твоем доме нет.

Степан, разомлевший после сытного завтрака, запрыгнул на диван, несколько раз провел языком по черно-рыже-белой длинной шерсти, свернулся калачиком и уснул, мурлыкая в полудреме.

- О… Включил свой дизель. Трактор Прицепович…- улыбнулся Спиридон.

- Даже кота трехцветного на счастье завел, - перебил его мысли хозяин.

- Толку с твоего кота, красота одна что ли? Мышей то в доме нет, - ответил ему домовой. Он подплыл к тарелке с хозяйским завтраком, надеясь на чудо, что в этот раз еда будет приготовлена с хорошим настроением. И снова не ощутил он прилива сил. Спиридон забрался на холодильник. Нечисти озираясь пробирались на кухню. Домовой равнодушно глянул на них:

- А, делайте что хотите, - не было у него сил выгнать эту нежить.

Кот внезапно открыл глаза, тоже почувствовав лишнее присутствие, и глазами следил за их перемещением.

Вечером, позже обычного, ключ в замке повернулся. В коридоре раздались привычные два тяжелых шлепка разуваемых Костиком высоких ботинок и непривычные слуху легкий цокот каблучков.

- Не разувайтесь, Наташа, - предупредительно сказал Костик. В ответ ему мелодично прозвучал женский голос:

- Да у Вас такие полы теплые, просто прелесть. А я так люблю босиком ходить.

Степан, до сих пор спавший на любимом белом диване, повел ухом, как локатором, в сторону прихожей. Заинтригованный Спиридон спешно спрыгнул с холодильника и выглянул посмотреть на гостью. Рядом с кудрявым высоким пухленьким шатеном Костиком стояла невысокого роста девушка. Светло-русые волосы были тщательно уложены в старомодную сегодня, но такую женственную ракушку, волосок к волоску, огромные выразительные серые глаза обрамленные пушистыми коричневыми ресницами, мягко оглядывали обстановку квартиры, она позволила Костику снять с себя теплое пальто молочного цвета, стянула длинные темно-коричневые перчатки, размотала такого же цвета длинный шарф. Хозяин дома с удовольствием оглядывал её ладную фигурку в платье футляре. Спиридон недоверчиво оглядывал девушку, пытаясь предугадать какой она может выкинуть фортель и как её в этом случае нейтрализовать.

Тем временем Костик и Наташа перешли в гостиную.

- Наташа, Вы голодны? – вопросительно приподнял бровь молодой человек.

- Признаться честно, очень есть хочу.

-Это и хорошо и не очень.

- Почему?

- Потому что мне нечем Вас угостить, а единственное, что я умею готовить – это кофе и яичница.

- О нет, - ужаснулась Наташа, - увольте. Только не яичница. А давайте я что-нибудь нам приготовлю. С Вашей помощью конечно, Костя.

- Да что Вы…. Как неловко Вас утруждать... Впрочем, Вы меня легко уговорили. Хотя помощник с меня тот еще, - усмехнулся молодой человек.

- Думаю, что Вы себя недооцениваете.

- С таким авансом доверия – я весь перед Вами и в полном Вашем распоряжении.

- Разрешите мне заглянуть в Ваш холодильник и кладовку, - Наташа одарила Костика мягким улыбающимся взглядом. Степан, услышав волшебное слово «холодильник», спрыгнул с дивана и подошел к серебристому высокому шкафу, глядя вверх. Спиридон повернулся набок, уводя тем самым ноги с дверцы холодильника к его боковой части так, чтобы никому не мешать. В то же время он не переставал наблюдать за новым в доме человеком

- Ой, какой у Вас кот шикарный. А как его зовут? – Наташа опустилась на корточки взяла кота на руки и ласково гладила его за ушками, по внутренней части шеи.

- На имя Степан иногда откликается, - пошутил Костик.

- Надо же, Ваш Степан просто генетическое чудо.

- Да, что-то такое мне говорили, что трехцветных котов в природе не бывает. Только кошки.

Кот в начале ошалел от факта, что к нему кто-то посмел прикоснуться. Но услышав в свой адрес ласковое «Стёпушка» и благоговея от волшебных прикосновений, довольно замурлыкал: «ну давайте, почешите меня здесь, за ушком, а теперь между ушками, мУР-р-р, как славно, а теперь шейку, а ещё…»

Костик самостоятельно открыл дверцу холодильника. На одной полке сиротливо стояли два тетра-пакета с молоком, на другой лежали мясные пакетики с кошачьим кормом, на третьей в пластиковом прозрачном контейнере угадывалась телятина, на четвертой полочке вместительного холодильника лежал лоток с яйцами. На дверце горделиво стояла бутылка шампанского. Это была единственная бутылка во всем холодильнике.

- Какой у Вас порядок в холодильнике, - услышал Костик непривычную для него в последнее время похвалу и смутился. А Наташа, еще немного поразмыслив, спросила:

- А мука у Вас есть?

- Была когда-то. Ко мне мама в прошлом году на новоселье приезжала, какие-то пампушки готовила. Может, осталось немного, - он открывал шкафчики один за другим, пытаясь найти пакет, как ему думалось, желтого цвета. И радостно воскликнул, - есть. А Вы что надумали готовить, Наталочка?

- Обычные русские блинчики с мясом.

- О, блинчики, - воодушевился Спиридон, - какая всё-таки милая девушка. – Костик, она мне уже нравится. - Домовой перебрался на кухонный шкафчик и с интересом наблюдал за гостьей. Его недоверие потихонечку таяло.

- О, блинчики, - вторил ему хозяин и машинально погладил себя по небольшому брюшку, вдруг он снова смутился и спросил, - так чем я могу Вам помочь?

- Мясо пропустите через мясорубку. Мясорубка у Вас в доме есть?

- В комбайне вроде как встроена.

- Ну вот и ладненько. Миксером у Вас разживусь?

- Наташа, в этом шкафчике вся техника, выбирайте, что Вам надо.

- Ух ты, какой арсенальчик, - оценила девушка внушительный парк бытовой техники и выудила из этого великолепия мощный бошевский миксер, - Костик, да у Вас кухня – просто мечта хозяйки. Готовить - одно удовольствие.

- А Вы хотели бы здесь стать хозяйкой? – вырвалось у Костика.

Наташа густо покраснела и не нашлась сразу что ответить.

- Ну молодец Костик, давай дальше. Продолжай разговор с девушкой- поддерживающее вымолвил домовой, - блин… Ну вот всегда так… Куда красноречие только девается?.. Как матюгаться утром, так ты мастер слова. А как с хорошей девушкой поговорить. Где только нашел ты это чудо?

Вдруг Спиридон услышал, как сверху его позвал домой с 16-го этажа, Фёдор:

- Спиридон, слышь что ли?

- Чего тебе, Федор? – недовольно ответил домовой.

- Опять ворчишь, когда только ворчалку свою выбросишь? Слушай, я тут придумал вот что, давай твоего хозяина сегодня током шибанём. Тут мой хозяин - народный умелец - перекручивает электросчетчик назад, чтобы много не платить, так он бросил какой-то провод на батарею. И теперь, если кто-то с мокрыми ручками к батарее прикоснется, того током ба-бах. Здорово, правда?

Спиридон вдруг представил себе, как Наташа прикасается к кухонной батарее руками… Его обуял ужас и он закричал Федору:

- Даже не смей, Федор, сегодня мы хозяина не трогаем. У нас того… Гости… Они ни при чем…

- А что тебе до гостей? Они же не домашние. Попадут под раздачу и делов то.

- Федор, у нас сегодня необычные гости. Если сотворишь такое, не приду к тебе на день рождения в будущий понедельник.

- Ладно, - вздохнул Федор, он ненадолго прибежал посмотреть, кого это так защищает Спиридон.

Тем временем, Наташа протерла крупной солью чугунную сковороду, хорошенько разогрела её и налила тесто для первого блина. По краям будущего блинчика стали образовываться кружева из теста. На другой сковороде поджаривалось мясо с луком. Над головой шумела вытяжка.

- Костя, дайте мне большую плоскую тарелку и одно блюдце.

Когда краешки блина подрумянились Наташа ловко перевернула его и пожарила вторую сторону. Через полминутки этот блинчик она положила на блюдце и сказала:

- Первый блин комАм.

Степан настойчиво тёршийся об ей ноги, требовал блинчик себе. А Костик было хотевший взять блинчик себе, произнес:

- Ничего он не комОм, очень приличный блинчик получился, - он взял в руки маленькую копию солнца и явно собирался его с удовольствием съесть.

- Костя, не смейте, - у Костика рука застыла над раскрытым ртом. Он повернулся к Наташе:

- Почему? Всего один блинчик.

- Первый блин всегда отдается комАм, то есть предкам. Комы это предки. Это уже потом придумали, что если блинчик не получается, то он комОм. На самом деле, сперва надо задобрить Вашего домовушечку.

Спиридон широко открыл глаза, у него наворачивались слезы:

-Неужели это всё мне… Для меня… Он не верил собственным ушам.

- Вы налейте молока в небольшую чашку и поставьте рядом с блюдцем.

Костик с удивлением подчинился. А Наташа приговаривала:

- Кушай, домовушечка, вот тебе на здоровье, на хорошее доброе настроение блинчик с молочком. А ты уж постарайся и храни этот дом на счастье и здоровье хозяина.

Спиридон подлетел к своему угощению и просто обомлел от любви, которой были наполнено его угощение. Сколько доброй энергии. Тут мне и на ужин, и на завтрак, и на обед хватит, - включил он свою бережливость, - морщинки на худом лице разгладились, и косоворотка словно теснее стала.- Неужто за один вечер поправился, - с интересом разглядывал себя Спиридон. - Надо же.

Костик выложил на стол две тарелки тонкого фарфора, два высоких бокала, подсвечник с двумя свечами. Наташа закончила жарить блинчики, принявшись тут же заворачивать в них мясной фарш. Через несколько минут ужин был готов.

Окрепший Спиридон сразу выгнал наглую нечисть, которую ещё утром приметил. Прошелся виртуальным веником по всем закоулкам, выковыривая застарелых спрятавшихся монстриков. Он уже заканчивал свою работу, как снова услышал Федора:

- Спиридон, ничего не могу сделать с этим проводом. Есть два варианта или стукнет током младенца на тринадцатом, он как раз сейчас к батарее ползет, или сделать короткое замыкание и во всем доме света не будет.

- Федор, ты того… младенца не трожь… Там домовой слабый совсем… А мальца жалко… Давай лучше свет в доме гаси. И мои глядишь до чего-нибудь договорятся,…- мечтательно продолжил Спиридон

-Ладно уж, - ответил домовой с 16-го этажа и в доме вдруг погас свет.

- Костя, это Ваших рук дело?

- Свет погас?

- Да.

- Я бы хотел… Уж очень кстати, - ответил хозяин, зажигая свечи, - отключили электричество. И если этому виной мой домовой, то я скажу ему большое спасибо….

Прикрепленное изображение (вес файла 544.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

2 апреля - Международный день детской книги

Юрий Денисов

Последняя сказка сказочника

(Публикуется с любезного разрешения автора)

Я его фамилию не назову.

Он был очень известным и очень добрым человеком. И написал, кроме книжек о литературе и о детях, несколько сказок, совсем немного, около восьми. Сказки эти вошли в золотой фонд детской литературы, давно стали классикой, и мы все знаем из них наизусть хотя бы одну-две строчки, потому что все мы росли и воспитывались на них. Сила этих стихов такова, что они остаются в памяти многих поколений и подспудно оказывают влияние на образ мыслей и культуру.

Да, он умел писать сказки, но, похоже, не очень-то любил. Может быть, потому, что их много ругали. В конце концов, все понимали, что они замечательные, и признавали это. Но только потом, а сначала обязательно ругали, и даже запрещали, и ему это надоело.

Так что, наконец, он совсем перестал их писать. А последнюю сказку ни публиковать, ни записывать не стал. Он ее придумал и рассказывал наизусть своему самому младшему, любимому ребенку. Написана она была стихами, очень простыми и очень запоминающимися стихами, как только он умел писать. Читал он ее дочке перед сном, по вечерам, из опыта зная, что так тексты въедаются прямо в кости, и становятся частью души. Как люли-люли и бай-бай.

Скорее всего, даже не признаваясь самому себе, он все-таки хотел сберечь сказку и надеялся, что цепкая детская память ее сохранит лучше, чем предательская бумага. Устав от людской неблагодарности, он ее читал как заклятие, как послание потомкам, и вкладывал в нее все силы. Но никому из живущих, кроме невинного, несмышленого младенца, он свое детище доверять не хотел. Он читал ее дочке на сон грядущий, и никого в комнате, кроме них, игрушек, да птицы в клетке, не было.

Но так случилось, что девочка эта умерла.

А сказочник перестал писать сказки. Он прожил еще долго после смерти дочки и умер глубоким стариком. Но ни разу с тех пор не написал ни одной сказки, и ту, последнюю, тоже не записал и не упоминал о ней никому. Даже в дневнике, который он вел всю жизнь, каждый день занося в него что-нибудь, невозможно найти упоминания об этой сказке. Может быть, только намеки.

Правда, осталась одна странная граммофонная запись.

Он часто выступал перед детьми, записывался на радио, давал интервью, читал свои стихи на студии и на концертах. И вот, в одной из таких записей, не вышедшей на пластинке для публики, помимо голоса дедушки-сказочника, звучит еще и детский голос, который с ним разговаривает, сам пытается читать какие-то стихи и что-то лепечет, как лепечут все дети. Запись не очень-то удалась, и поэтому ее забраковали. Но и не стерли, она сохранилась в архивах.

Так вот, детский голос на записи – это голос той самой девочки, последней дочки сказочника.

И, если внимательно послушать, то в ее речи можно обнаружить кое-что. Немного, всего лишь две или три фразы, которые звучат как-то некстати, чувствуется, что девочка их произнесла просто потому, что они крепко сидели в ее голове. По звуку, по ритму это явно куски какого-то стихотворного сказочного текста, но ни в одной из известных сказок ее папы таких фраз нет.

Это все, что осталось от той сказки. Автор ее умер, единственный слушатель тоже. Она нигде не была записана, и, следовательно, даже выражение «рукописи не горят» тут никак не подходит, потому что не было и рукописи.

Правда, у него были еще дети, и другая его дочка прожила долгую жизнь, сама стала писательницей и известным деятелем культуры. Она эту сказку не слышала, и, может быть, даже не знала о ее существовании, но она ежедневно общалась со своим папой и со своими братьями и сестрами, в том числе и с той самой малышкой.

И вот, если мы послушаем ее речь на ... не скажу где, то в этой речи мы тоже можем кое-что найти. Разумеется, это не фразы из текста, которого она не знала. Это просто речевые обороты, если угодно, клише, которые человек употребляет, даже не задумываясь. У всех нас есть любимые словечки, иногда настолько характерные, что нас могут даже дразнить ими. Конечно, у такого культурного человека, как она, никаких слов-паразитов в речи не было, но были некоторые неординарно звучавшие сравнения, было несколько необычных эпитетов и оборотов, весьма далеких от традиционных.

Например... но я не буду приводить примеры.

Разумеется, это только осколки. Из них, как ни старайся, целой картинки не выложить. Но и по ним можно догадаться, какой необычайной силы был этот текст, насколько он был самобытен, сколько в нем скрывалось той магии, которую собой являет талант классика.

Он оказывал влияние даже на речь человека, который его никогда не слышал, а лишь общался с людьми, слышавшими его. Разве это не чудо?

Наверное, это было самое лучшее из того, что он написал, и можно только локти кусать при мысли, что это пропало безвозвратно. Это была, так сказать, его лебединая песня.

Х Х Х

Кстати, о птицах.

Ведь мы забыли еще кое о ком, кто слушал эту сказку.

О птице в клетке.

Попугаи живут очень долго.

Однажды я, выполняя одну литературную миссию, работал с архивами сказочника и встречался с его наследниками. Как-то, находясь в гостях у одной из его наследниц, я без всякой задней мысли произнес имя той давно умершей девочки так, как его произносил сам сказочник на старой архивной записи.

Я заметил, что старый облезлый попугай, который сидел в клетке в углу, явно забеспокоился.

И когда хозяйка квартиры вышла по какому-то срочному делу на полчасика, оставив меня наедине с птицей, я не мог не попытаться.

Включив диктофон на запись, я подошел к клетке и произнес еще раз имя мертвой девочки. А потом повторил то, что говорила покойница, стихотворные строчки из старой записи.

И птица тут же, не запнувшись ни разу, выдала мне на пленку весь текст последней сказки великого сказочника.

Он у меня тут, на моем диктофоне. На всякий случай я, конечно же, перенес его на бумагу.

Но в этом, наверное, нет необходимости.

Текст хотя и длинноват, но настолько прост и написан такими гениальными стихами, что помимо нашей воли сразу запоминается наизусть. Каждое слово его так и просится на язык, но и без слов, его ритм завораживает как музыка. Он воистину волшебен, и похож на какое-то заклятие, или заклинание.

Заклинание настолько сильное, что немедленно и навсегда оказывает влияние на речь услышавшего. Даже сейчас, записывая эту историю, я прилагаю усилия, чтобы не употребить какие-либо фразы оттуда, чтобы не имитировать его музыку.

Может быть, не везде мне это удалось.

Магический заряд этого текста таков, что даже без цитат, одной интонацией, он невидимо присутствует в речи тех, кто его хоть раз услышал.

Уже никогда я не буду говорить по-другому.

Взято отсюда: http://geneura.livejournal.com/48371.html#cutid1

Прикрепленное изображение (вес файла 109.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

3 апреля - Водопол (День Водяного).

Мария Дюричкова

Водяной

Где было – там было, за далёкой далью, за широкой ширью – ты не знаешь туда дороги? Дай мне руку, мой маленький друг, и зажмурь глаза, я поведу тебя… пустынными местами, тенистыми лесами, лугами некошеными, путями нехожеными, вот мы и пришли. Слышишь музыку? Это река всё ещё помнит мелодию, которую играл здесь когда-то водяной Глубочан на своей золотой скрипке.

Водяной сиживал на вербе, играл на скрипке и пел. А там, за рекой, стояла избёнка, ветхая, худая, потому что жили в ней бедняки: лесоруб с женой и с целы выводком детей. Накормить их кое-как – это ещё куда ни шло, а вот одеть-обуть никак не удавалось. В общем, такая нищета, что и в сказке редко бывает.

Тяжелее всех в доме переносила эту нищету дочь Зузана. Девушка была как картинка; оденься она по-господски и приди в замок на бал, молодые паны поубивали бы друг друга ради одной её улыбки. И эту красавицу нужда заставляла ходить в заплатанной юбке, в штопанной блузке и почти всегда босиком: единственные сапоги в доме по очереди обували ещё две сестры, да и то лишь по воскресеньям. Но Зузанина красота не тускнела даже в заплатанной одёжке, она сияла на её лице, в золоте её волос, во всей её стати.

Влюбился в красавицу Зузану водяной Глубочан. Всякий раз, когда она переходила реку по мосткам, он глядел на неё сквозь листву старой вербы, и глаза его горели огнём. Водяной Глубочан был ещё не стар, было ему всего триста лет, а это для водяных самая лучшая пора. Сиживал водяной на вербе, играл на золотой скрипке и пел при этом свою песню:

Там, где подводные луга,

Стоит дворец хрустальный мой,

В нём злато-серебро, жемчуга,

Он светел летом и зимой.

Богатства, собранные мной,

Не снились королю,

И нет лишь одной, и нет лишь одной:

Той, кого я люблю.

Однажды, когда Зузка шла по мосткам через реку, он окликнул её со своей вербы:

- Зузка, эй, Зузанка!

Она остановилась, а он говорит:

- Выходи за меня замуж!

А Зузка небрежно отвечает ему через плечо:

- Как же я замуж выйду, если у меня приданого нет?

- А что это такое – приданое?

- Ну, перины, покрывала, полотно, наряды – всё, что положено иметь невесте.

- Ну, если только за этим дело стало – завтра всё у тебя будет, - весело сказал водяной.

На другое утро вышла Зузка из дома во двор – и охнула. Плетень вокруг двора был увешан белёхоньким тонким полотном, полыхали яркие шелка, пестрели набивные ситцы, шифоны, батисты, перкаль и бархаты. С деревьев свисали ленты, кружева, бусы, а на колодезном колесе зеленело тонкое сукно, из которого в те времена шили юбки на свадьбу.

У Зузки мороз по коже пробежал, но вскоре она справилась со своим испугом. Вместе с сёстрами она поскладывала всё это богатство в сундуки, и они живо понашивали себе юбок, блузок, фартуков. Своими нарядами они даже дочку самого старосты перещеголяли. Но теперь Зузка избегала реки, а мостки обходила за семь вёрст.

А всё же пришлось ей как-то пойти этим путём, и тут же она услышала:

- Зузка, эй, Зузанка, так когда ж ты за меня пойдёшь?

- Ой, пока я никак не могу! – через силу засмеялась Зузка. – Мне гостей на свадьбе угощать нечем.

- Ну, если дело только за этим, - обрадовался водяной, - завтра всё у тебя будет.

Под утро деревню разбудил гул воды, крик, плач, суматоха. Это река вышла из берегов, мутные воды приносили откуда-то издалека брёвна, заборы, мостки, курятники вместе с птицей, хлевы вместе со свиньями. И – диво-дивное – всё это застревало на Зузкином дворе. Половодье принесло ей дров выше крыши, свиней, птицы, даже телка с телушкой. Этого добра не то что на одну – на пять свадеб хватило бы.

Тут уж Зузка испугалась не на шутку. Неужто водяной вынудит её выйти за него?

Побежала она за советом к одной мудрой старухе, та жила где-то аж на седьмом хуторе.

- Тётушка, так, мол, и так, посоветуйте, что мне делать?

- Тогда нужно было совета спрашивать, когда ты начала с водяным шутки шутить, - отчитала её старуха. – На вот тебе травка, называется она белое нето. Зашей её себе в одежду и никогда с ней не расставайся. Белое нето не подпустит к тебе ни водяного, ни другую злую силу.

Зузка щедро отдарила мудрую старуху и с тех пор шага не делала без белого нето. И зажила спокойно, водяного Глубочана она больше не встречала – не в его силах было приблизиться к ней. Со временем вышла она за пригожего парня и было им хорошо. Зузана заклинала мужа лишь об одном: вне дома держаться подальше от любой воды, - и он ей это охотно пообещал.

Однажды возвращался он с поля, жарко было, и он умирал от жажды. Не стал он дожидаться, когда дойдёт до дома – свернул на луг к колодцу и нагнулся к воде, чтобы напиться. Но только он коснулся губами воды – кто-то хвать его за язык. Это был он, водяной Глубочан.

- Обещай мне отдать то, чего ты дома не знаешь, - сказал водяной низким голосом, - а не то я утащу тебя в своё водяное царство.

«Чего я дома не знаю, того, наверное, и жалеть не стоит,» подумал Зузанин муж и кивнул: согласен, мол.

Тут водяной его отпустил, и он пошёл домой.

Подай мне руку, мой маленький друг, мы пойдём с ним. Как стучит твоё сердце! Разумом ты ещё не понимаешь, но сердцем чувствуешь: то, о чём мы не знаем, бывает важнее всего на свете.

Приходит муж домой, а жена ему говорит:

- Радуйся, муженёк! К весне у нас в доме будет на одного больше.

Но Зузанин муж не обрадовался. Сердце у него сжалось, и он заплакал, поняв, что сегодня пообещал водяному своего ребёнка, который ещё и родиться не успел. Когда он рассказал Зузане, что случилось, она безмерно опечалилась, и с той поры правый её глаз всё время лил слёзы.

Ребёнок родился благополучно, это был чудесный мальчик. Зузана сразу зашила сыну в рубашечку белое нето, чтобы не смог к нему приблизиться ни водяной, ни иная злая сила. Мальчик рос здоровый, красивый, весёлый. Только одно его огорчало: что родители строго-настрого запретили ему ходить на реку.

Так прошло двенадцать лет. Однажды собрались ребята на речку купаться. Зузанин сын остался на берегу и глядел, как остальные плещутся в воде. И вдруг его охватило непреодолимое желание искупаться. Позабыл мальчик про родительский запрет, разделся, положил одежду под куст, а вместе с нею и белое нето, которое хранило его. Только он вошёл в воду, что-то потянуло его вниз, и больше его никто не видел, ни живым, ни мёртвым.

После этого несчастья у его матери Зузаны начал слезиться второй глаз. Из обоих её глаз не переставая лились слёзы. Они и тогда не перестали литься, когда старый лесничий из долины пришёл ей сказать, что в лунную ночь он видал водяного – и был это совсем молодой водяной, очень похожий на её сына.

С тех пор Зузана часто ходила к реке, вечерами сидела од той вербой до глубокой ночи, но ни разу ей не посчастливилось увидеть ни сына, ни водяного Глубочана.

Не звучала больше его золотая скрипка, не слышна была его песня любви. Но река запомнила песню и лунной ночью – вот такой, как эта – иногда тихонько поёт её. Прислушайся:

Там, где подводные луга,

Стоит дворец хрустальный мой,

В нём злато-серебро, жемчуга,

Он светел летом и зимой.

Богатства, собранные мной,

Не снились королю,

И нет лишь одной, и нет лишь одной:

Той, кого я люблю.

Прикрепленное изображение (вес файла 318.3 Кб)

Морганы на острове Уэссан

Французская сказка

Когда-то давно, очень давно, может быть еще в те времена, когда святой Павел пришел из Иберии на наш остров, жила в Уэссане одна красивая девушка лет шестнадцати – семнадцати, и звали эту девушку Мона Кербили, Так хороша была Мона, что все, кто ее видел, с восторгом говорили ее матери:

– Ну и красивая же дочка у вас, Жанна! Она хороша, как моргана, никогда еще не видывали на нашем острове такой красавицы. Можно подумать, что она дочь какого-нибудь моргана.

– Не говорите так, – возражала добрая мать Моны. – Видит бог, ее отец – Фанш Кербили, мой муж. Это так же верно, как то, что я – ее мать.

Отец Моны был рыбак и почти все время проводил в море. Мать работала на клочке земли подле хижины, а в непогоду пряла лен. Мона ходила с другими девушками на морской берег собирать разные съедобные ракушки, которыми кормилась вся семья.

Должно быть, морганы – их тогда много водилось на острове – заметили Мону и так же, как и люди, были поражены ее красотой.

Раз, когда она, как всегда, сидела с подругами на берегу, девушки заговорили о своих женихах. Каждая хвалила своего за то, что он хороший рыбак, ловко умеет провести лодку среди множества подводных камней, которыми окружен остров.

– Напрасно ты, Мона, воротишь нос от Эрвона Кердюдаля, – сказала Маргарита Арфур дочери Фанша Кербили. – Он славный парень, не пьет, никогда не ссорится с товарищами, и никто лучше его не управляет лодкой в опасных местах – у Старой Кобылы и у мыса Стиффа.

– Вот еще! – отвечала Мона с презрением (потому что, наслушавшись похвал своей красоте, она стала тщеславна и надменна). – Ни за что не буду женой рыбака! Я красива, как моргана, и выйду замуж только за принца или за сына какого-нибудь знатного вельможи, богатого и сильного. Или, по крайней мере, за моргана.

Случилось так, что ее слова подслушал старый морган, который прятался, должно быть, за какой-нибудь скалой или под водорослями. Он бросился на Мону и утащил ее на дно моря.

Девушки побежали в деревню рассказать матери Моны о том, что случилось. Жанна Кербили пряла на пороге своей хижины. Она бросила кудель и веретено и помчалась к морю. Она громко звала дочь, даже вошла в воду и шла так далеко, как только могла, к тому месту, где исчезла Мона. Но все было напрасно, ничей голос не отозвался из воды на ее плач и отчаянный зов.

Весть об исчезновении Моны быстро разнеслась по всему острову и никого особенно не удивила. «Мона была дочерью моргана, – говорили люди, – и, видно, отец утащил ее в море».

Похитителем Моны был король морганов острова Уэссан. Он унес девушку в свой подводный дворец. Дворец был настоящее чудо, самое красивое королевское жилище на земле не могло с ним сравниться.

У старого моргана был сын, прекраснейший из морганов; этот сын влюбился в Мону и просил у отца позволения жениться на ней. Но король и сам задумал это сделать, а потому ответил сыну, что никогда не позволит ему взять в жены дочь земли.

– В нашем царстве, – сказал он сыну, – немало красивых девушек-морган, которые будут счастливы иметь своим супругом королевского сына. И когда ты выберешь одну из них, я дам свое согласие.

Молодой морган пришел в отчаяние. Он объявил отцу, что никогда не женится, если ему нельзя жениться на той, кого он любит, – на Моне, дочери земли.

Старый морган, видя, что сын чахнет с горя и тоски, заставил его посвататься к моргане, которая славилась красотой и была дочерью одного из знатных вельмож двора. Назначили день свадьбы, пригласили множество гостей. Жених и невеста отправились в церковь, а за ними великолепный свадебный кортеж. Ведь у этих морских жителей, хотя они и некрещеные, есть своя вера и храмы под водой. Говорят, у них даже есть свои епископы, и Гульвен Пендюфф, один старый моряк с нашего острова, который объездил все моря на свете, уверял меня, что он видывал их не раз.

Бедной Моне было приказано оставаться дома и приготовить свадебный обед. Но ей не дали никакой провизии, ровно ничего, только одни пустые горшки да кастрюли, – это были большие морские раковины. Старый морган сказал ей, что, когда все вернутся из церкви, она должна подать на стол прекрасный обед, или ей не миновать смерти. Судите же сами, в каком смятении и горе была бедняжка! Да и жених был не менее печален и озабочен!

Когда кортеж двинулся к церкви, жених вдруг воскликнул:

– Ах, я позабыл дома кольцо моей невесты!

– Скажи, где оно, и я пошлю за ним, – сказал ему отец.

– Нет, нет, я сам схожу за ним, никто другой не найдет кольца там, куда я его спрятал. Я сбегаю домой и мигом вернусь.

И он ушел один, не позволив никому сопровождать его. Он прошел прямо на кухню, где бедная Мона плакала в отчаянии.

– Не печалься, – сказал он ей, – обед будет готов вовремя. Положись на меня.

Он подошел к очагу и промолвил:

– Добрый огонь в очаг! – И в очаге тотчас запылал огонь.

Потом принц стал по очереди дотрагиваться рукой до каждой кастрюли, каждого горшка, каждого вертела и блюда, приговаривая:

– В этом горшке будет лососина, в этом – камбала под устрицами, на вертеле – утка, здесь – жареная макрель, в этих кувшинах – вина и лучшие наливки...

И кастрюли, горшки, блюда, кувшины наполнялись кушаньями и напитками при одном прикосновении его руки. Мона опомниться не могла от удивления, видя, что обед приготовлен в мгновение ока без всякой помощи с ее стороны.

Молодой морган поспешно бросился догонять кортеж. Пришли в церковь. Брачный обряд совершил морской епископ. После этого все воротились во дворец. Старый король пошел прямо на кухню и сказал Моне:

– Вот мы и вернулись. Готово ли все?

– Готово, – отвечала Мона спокойно.

Удивленный таким ответом, он стал поднимать крышки с горшков и кастрюль, заглянул в кувшины и с недовольной миной сказал:

– Тебе помогли. Но я еще с тобой расправлюсь!

Сели за стол. Гости много пили и ели, потом начались пение и пляски.

Около полуночи новобрачные удалились в свою великолепно разукрашенную спальню, и старый морган приказал Моне проводить их туда. Она должна была стоять у постели и светить им, держа в руке горящую свечу. Когда свеча сгорит до ее руки, Мону ждала смерть.

Бедная Мона повиновалась. А старый морган ждал в соседней комнате и время от времени кричал оттуда:

– Что, свеча еще не сгорела до твоей руки?

– Нет еще, – отвечала Мона.

Так он спрашивал несколько раз. Наконец, когда свеча почти догорела, новобрачный сказал молодой жене:

– Возьми на минутку свечу у Моны и подержи ее, пока Мона зажжет нам другую.

Молодая моргана, не зная ничего о намерениях свекра, взяла свечу из рук Моны.

В эту минуту старый король спросил опять: – Что, свеча сгорела до твоей руки?

– Отвечай: «да», – шепнул молодой морган.

– Да, – сказала моргана.

И тотчас старый король вбежал в спальню, бросился к той, что держала свечу, и, даже не взглянув на девушку, одним ударом сабли снес ей голову. Потом вышел вон.

Только что взошло солнце, как новобрачный отправился к отцу и сказал ему:

– Отец, я пришел просить у вас позволения жениться.

– Жениться? Да разве ты не женился вчера?

– Моей жены больше нет в живых.

– Нет в живых? Так ты ее убил, несчастный?

– Нет, отец, это не я, а вы ее убили.

– Я? Я убил твою жену?

– Да, отец. Разве не вы вчера ночью ударом сабля снесли голову той, что держала горящую свечу у моей постели?

– Да, но ведь то была дочь земли!

– Нет, отец мой, то была моргана, с которой я обвенчался по вашей воле. И вот я уже вдовец. Если вы мне не верите, вы легко можете убедиться сами – ее тело еще лежит у меня в спальне.

Старый морган побежал в спальню и увидел, что сын говорит правду. Гнев его был ужасен.

– Кого же ты хочешь взять в жены? – спросил он у сына, немного поостыв.

– Дочь земли.

Старый король ничего не ответил и вышел из спальни. Но прошло несколько дней, он понял, должно быть, как безрассудно соперничать с сыном, и дал согласие на его брак с Моной. Свадьбу отпраздновали весьма пышно и торжественно.

Молодой морган был очень внимателен к жене и баловал ее, как только мог. Он кормил ее маленькими вкусными рыбками, которых ловил сам, дарил ей разные украшения из драгоценных морских жемчужин, отыскивал для нее красивые раковины, перламутровые и золотистые, самые редкие и чудесные морские цветы и травы.

Но, несмотря на все это, Мону тянуло на землю, к отцу и матери, в бедную хижину на берегу моря.

Муж не хотел ее отпускать: он все боялся, что она не вернется. А Мона сильно затосковала, плакала день и ночь. Наконец однажды молодой морган сказал ей:

– Улыбнись хоть разок, моя радость, и я отведу тебя в отцовский дом.

Мона улыбнулась ему, и морган, который был волшебником, произнес:

– Мост, поднимись!

Тотчас же из воды поднялся красивый хрустальный мост, чтобы они могли перейти со дна моря на землю.

Увидев это, старый морган понял, что сын его такой же волшебник, как он, и сказал:

– Пойду и я с вами.

Все трое взошли на мост: Мона впереди, за ней – муж, а на несколько шагов позади – старый морган.

Только что Мона и ее муж, шедшие впереди, ступили на землю, как молодой морган произнес:

– Мост, опустись!

И мост опустился в глубину моря, унося на себе старого моргана.

Муж Моны не решился проводить ее до самого дома родителей. Он отпустил Мону одну, сказав ей:

– Вернись обратно, когда зайдет солнце. Я буду ждать тебя здесь. Но смотри, чтобы ни один мужчина не поцеловал тебя и даже не коснулся твоей руки.

Мона обещала все исполнить и побежала к родному дому. Был час обеда, и вся семья собралась за столом.

– Здравствуйте, отец и мать! Здравствуйте, братья и сестры! – закричала Мона, вбегая в хижину.

Добрые люди смотрели на нее, остолбенев от удивления, и никто не узнавал ее: она была так хороша, так величава в своем пышном наряде! Мону опечалила такая встреча, слезы выступили у нее на глазах. Она стала ходить по дому, дотрагивалась рукой до каждой вещи и говорила:

– Вот этот камень мы принесли с берега, и я сиживала на нем у огня. А вот и кровать, на которой я спала. Вот деревянная чашка, из которой я ела суп. А там, за дверью, веник из дрока, которым я подметала дом. А вот и кувшин, с которым я ходила по воду к источнику.

Слыша все это, родители в конце концов узнали Мону и, плача от счастья, стали обнимать ее, и все радовались, что они опять вместе.

Но недаром морган, супруг Моны, наказывал ей не целовать ни одного мужчину: с этой минуты она ничего больше не помнила о своем замужестве, о жизни у мор-ганов. Она осталась у родителей, и скоро к ней стали свататься со всех сторон. От женихов отбою не было, но Мона никого не слушала и не хотела выходить замуж.

У отца Моны, как и у всякого жителя острова, был свой клочок земли, где он сажал картофель и всякие овощи, засевал и немного ячменя. Этого, да еще той дани, которую им ежедневно платило море рыбой и моллюсками, хватало, чтобы прокормиться. Перед домом находилось гумно, на котором молотили хлеб, и стоял стог соломы. Часто по ночам, когда Мона лежала в постели, ей чудилось, что сквозь вой ветра и глухой шум волн, бившихся о прибрежные скалы, она слышит чьи-то стоны и жалобы за дверью хижины. Но она думала, что это души бедных утопленников взывают к живым, которые их забыли, и просят молиться за них. Она шептала заупокойную молитву и, жалея тех, кто в такую погоду находится в море, спокойно засыпала.

Но вот раз ночью она ясно услышала слова, произнесенные таким жалобным голосом, что они раздирали сердце:

– Ах, Мона, неужели ты так скоро забыла своего мужа-моргана, который спас тебе жизнь и любит тебя? Ты ведь обещала вернуться в тот же день, а между тем я так давно жду тебя и так несчастен! Ах, Мона, Мона, сжалься надо мной и вернись поскорее!

Тут Мона разом вспомнила все. Она встала с постели, вышла и увидела у дверей молодого моргана, который в жалобах и стонах изливал свое горе. Она бросилась в его объятия... и с той поры ее больше никогда никто не видел.

Прикрепленное изображение (вес файла 214 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 214.7 Кб)

Очень много любопытного!!!!

Вот про день водяного я и не слышала никогда!!!Спасибо!!

И про морганов очень понравилось!!!!!

БОльшая,тебе Chanda ,благодарность,за такой волшебно-интересный мир!!!!!!

Прикрепленное изображение (вес файла 108.5 Кб)

Matata, благодарю за добрые слова!

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

7 апреля - Всемирный день здоровья

Оскюс-оол, который слышал разговор двух воронов

Тувинская сказка

Раньше раннего, древнее древнего, когда Чингис творил мироздание, а колесо времени еще только начинало раскручиваться, жил Оскюс-оол, байский пастух. Однажды у колодца он увидел семь маленьких цветочков. «Стану ли я когда-нибудь таким красивым, как эти цветы?» — подумал бедный парень. И решил пойти по свету, поискать счастья. Он сорвал цветы, положил их за пазуху, подоткнул полы халата и зашагал на север.

Неизвестно, сколько он шел, но пришел в темный дремучий лес. Наступила ночь. Оскюс-оол выбрал дерево потолще и лег под ним. Лежит, прижимает к сердцу цветы родной земли и думает.

Вдруг с севера и с юга подлетели к его дереву два мудрых ворона, сели прямо над парнем и заговорили. Удивился Оскюс-оол, что ему понятен язык птиц, и подумал: «Видно, не простые цветы я сорвал у колодца».

— Что ты сегодня такой довольный? Наверное, ты сыт по горло? Где ты пировал? — спросил друга первый ворон.

— Я летал за тот хребет, — ответил второй ворон, — там живет Караты-хан. Его прекрасная дочь заболела: к ней в ухо залез злой медный паук. Ламы пытались вылечить красавицу. Они устроили большой молебен и бросали вверх кусочки теста. Вот я и наелся. Никогда досыта не наедавшийся, сегодня я наелся и радуюсь! Завтра давай вместе туда полетим. Ламы опять будут бросать тесто. Они ведь не знают, как надо выгнать паука, а это совсем просто, надо...

— Тише! — перебил его первый ворон. Не говори так громко, а то вдруг кто-нибудь услышит!

— Кто, кроме волка, может нас тут услышать? Не беспокойся, друг! Слушай: надо зажарить на огне сальник овцы и поднести его к уху красавицы. Паук почует запах сала и выползет.

На рассвете Оскюс-оол пошел к Караты-хану. К полудню добрался до аала и увидел: шаманы бьют в бубны, ламы бьют в литавры. Шум висит над аалом, никто никого не слышит.

«Напрасно стараетесь»,— подумал Оскюс-оол и шагнул к дверям белой ханской юрты. Но слуги сшибли его с ног.

— Куда лезешь, оборванец, что тебе тут надо? — закричали они.

— Да, может быть, я полезный человек, может быть, я ханскую дочь смогу вылечить, а вы меня толкаете! — сказал парень, подымаясь с земли.

Он повернулся и пошел было прочь, но из белой юрты выскочил сам Караты-хан и закричал:

— Почему вы его оттолкнули? А вдруг он и вправду вылечит мою дочь? Верните его!

Оскюс-оол вошел в белую юрту.

— Моя единственная дочь! Вот она, видишь, что с ней стало? — говорил хан.

Оскюс-оол посмотрел на девушку. Она бредила. Половина головы ее страшно распухла.

— Я со всех четырех сторон света пригласил ученых лам, — продолжал хан, — но они ничего не могут сделать.

— Я не лама, я простой человек, — сказал Оскюс-оол. — Но вашу дочь я могу вылечить. Бывало, мой отец съедал грудь безрогого черного барана, а потом смотрел на белую лопатку и отгадывал, чем человек болен, как его надо лечить. И я тоже могу гадать по белой лопатке.

Караты-хан приказал немедленно сварить безрогого черного барана. Скоро барана сварили и принесли находчивому парню. Оскюс-оол наелся до отвала, обглодал лопатку и начал ее внимательно разглядывать.

— Все понятно, — сказал он, — теперь я знаю, как лечить красавицу. Дайте-ка мне овечий сальник, я зажарю его на огне.

Слуги быстро принесли сальник. Оскюс-оол поджарил его и поднес к уху ханской дочери. Он то приближал поджаренный сальник к уху, то отдалял его. И вдруг из уха девушки выполз большой медный паук. Ламы посмотрели друг на друга и молча вышли из ханской юрты. Хан встал на колени, начал молиться Оскюс-оолу.

— Семь дней ламы и шаманы ничего не могли сделать, а ты сразу выгнал паука, — говорил хан. — Я дам тебе добро из моего добра, скот из моего скота!

— Не нужно мне ни добра, ни скота, я простой человек, хожу по аалам, — отвечал Оскюс-оол, а сам все смотрел на красавицу.

И вдруг она улыбнулась так, что озарила все вокруг, будто лучами солнца, и сказала:

– Если отец и мать не против, пусть Оскюс-оол будет моим мужем, ведь он меня спас.

Хан подумал и решил: раз дочь этого хочет, пусть так и будет. Он приказал поставить для молодых огромный белый шатёр, который не могли окружить ни семьдесят, ни девяносто коней. И устроил великий пир, на который собралось все ханство. Люди сказали:

— Раз Оскюс-оол стал ханским зятем, то пусть он будет судьей.

И Оскюс-оол стал судьей. Он всегда разбирался, где правда и где ложь, судил честно и правильно.

Прикрепленное изображение (вес файла 103.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

8 апреля - Международный день цыган

Волшебное ружье

Цыганская сказка

Остановился у реки небольшой цыганский табор. Распрягли цыгане коней, шатры поставили, костры разожгли, а женщины пошли на речку белье постирать. Вожаком этого табора был один старик по кличке Корча. Носил он седую бороду до пояса, брови у него были косматые, волосы всклокочены, ну колдун колдуном. И взгляд какой-то острый, пронзительный. Ходил он в шелковой рубашке, подпоясанной красным расшитым кушаком.

И вот пошла жена Корчи стирать его одежду. Постирала, на куст повесила сушиться. А потом отправились цыганки в деревню, а мужчины своими делами стали заниматься, все как обычно. Под вечер все вместе собрались. Начали женщины одежду с кустов снимать. Пошла жена Корчи за одеждой, все сняла, что постирала, глядь, а кушака-то и нет. Кинулись искать кушак, шум поднялся. Мужиков как будто никто не видал возле табора. Обычно ребятишки из деревни на цыган прибегают смотреть, могли бы они ненароком кушак стянуть, так и их тоже не было, никто деревенских ребятишек в глаза не видел.

Стал Корча своих спрашивать:

– Куда кушак делся? А ну-ка, ребята, отдавайте по-доброму.

– Мы не брали, ей-богу, не брали, – закричали цыганята.

И цыганки принялись клясться и божиться, что они кушака не брали.

И мужчины клянутся, что не брали:

– Тэ хав мэ дадэскиро мас!

– Глядите, ребята, – проговорил еще раз Корча и поглядел цыганам в глаза, – потом можете пожалеть, что сразу не признались. Только зря думает тот, кто украл, что удастся ему от меня скрыться. Все равно я свой кушак найду. А вору не быть живому.

– А как ты его найти собираешься?

– Есть у меня ружье волшебное. Никого оно не тронет, а вора убьет. Так что лучше отдайте кушак подобру-поздорову.

Цыгане пожали плечами, мол, делай Корча, что знаешь, мы здесь ни при чем.

Зашел Корча в шатер и вытащил старинное кремневое ружье: огромное, тяжелое, ствол длинный такой, как у пушки. Соорудил он небольшие козелки для ружья из двух связанных кольев, приладил к ним ружье, зарядил его, насыпал на полку пороха и курок взвел.

– Идите, – говорит, – все мимо ружья этого. Кто кушака не брал, тот может быть спокоен, ружье молчать будет, а если вор пройдет – пристрелит на месте. Да вы не смотрите на меня, я и близко к этому ружью не подойду.

Засмеялись цыгане, как это, мол, ружье может без человека выстрелить? Да в то же время им и боязно: кто его знает, а вдруг пальнет ружье ненароком, от этого колдуна Корчи всего можно ожидать. А Корча все предупреждает:

– Если кушака не брал, иди смело, не бойся ничего.

Известное дело, цыгане ни бога, ни черта не боятся. А, пускай меня убьют, – думал каждый, – но все же перед ружьем я пройду, уж больно посмотреть хочется, как ружье само палить будет. Интересно!

И весь табор прошел перед ружьем. Однако не пальнуло оно, как Корча обещал, не пристрелило никого.

Тут цыгане совсем осмелели. Если раньше у них и были какие-то сомнения, мол, кто его знает, выстрелит или нет, то теперь решили они, что все это – пустая болтовня, что просто их вожак проверяет: а вдруг вор струсит идти перед ружьем. Засмеялись цыгане:

– Что, Корча, видать, улетел твой кушак. Мы все прошли перед ружьем, больше идти некому. Может, проржавело ружье в кочевье? А может, порох сырой?

С этого дня только и разговоров было в таборе что о пропавшем кушаке Корчи да о волшебном ружье. А Корча на эти разговоры внимания не обращает, знай ходит да трубку свою покуривает. Однако предупредил цыган:

– Все равно ружье не троньте. А того, кто взял кушак, оно убьет обязательно.

То-то была потеха для цыганских ребятишек. Если по первому разу у них перед ружьем душа в пятки уходила, то теперь словно для них игра новая появилась: пробегут мимо ружья и кричат, заливаются:

– А не стреляет, Корча, ружье-то твое! А кушак-то твой ахнули…

Так или иначе, как-то раз легли цыгане спать, до трех часов ночи пели, плясали у костра, а потом угомонились да по шатрам разошлись. И только сон начал глаза смыкать у цыган, вдруг слышат: выстрел раздался. Тут все сразу из шатров долой.

– Кого убило?! – кричат цыгане друг другу. – Ты жив?

– Жив! – отвечает. – А ты?

– И я жив! А кого же убило?

Посчитались цыгане, видят: вроде бы все живы.

– Так в кого же ружье жахнуло?

Стали искать. Искали, искали, а перед рассветом нашли в кустах корову убитую. Тут цыгане чуть со смеху не поумирали:

– Ха-ха-ха! Корова кушак украла.

– На шее у коровы кушак.

– Смотри, смотри, кушак на хвосте привязан.

– Глядите-ка, ребята, у коровы ноги кушаком спутаны. Короче говоря, каждый старался как мог, один только Корча, как только увидал убитую корову, нахмурился, черкнул глазами и приказал:

– Чтобы ни один человек к корове не подходил, чтобы никто к ней не прикасался.

Оседлал Корча своего серого коня и поехал в поле, где пастух коров пас. Привел пастуха к убитой корове:

– Узнаешь, чья скотина?

– Узнаю, как не узнать, – ответил пастух. – Ведь это Ивана нашего корова. Самый что ни есть бедняк он у нас на деревне – голь перекатная. Детишек дома уйма, одна только радость была – корова! Хоть как-то помогала век вековать. Теперь совсем им жизни не будет. Помрут детишки с голоду.

Побежал пастух в деревню и объявил мужикам, что, мол, убил цыган корову из ружья. Всполошились мужики. Жена Ивана в слезы ударилась, а Иван за топор схватился. Прибежали мужики в табор. Выходит Корча навстречу и говорит:

– Зачем, мужики, на меня напраслину возводите? Я не убивал Ивановой коровы. Ружье само выстрелило.

– Что ты мелешь, старик, как может ружье само выстрелить?

Объяснил Корча, как было дело, мол, так и так, пропал, дескать, его кушак, вытащил тогда он свое ружье волшебное да заставил поначалу всех цыган перед ружьем пройти, но только не выстрелило ружье, а ведь знали цыгане, что, если кто из них кушак украл, того смерть ждет. И вот сегодня утром выстрел раздался, сбежались все, глядят – корова убитая.

– Да что ты чепуху городишь? Что ты от ответа увиливаешь?

– И это вы напрасно говорите, ответа я не боюсь. А тебе, Иван, я за корову заплачу, так заплачу, что век помнить будешь да добрым словом станешь поминать меня.

– А мы сейчас посмотрим, что это за корова, – промолвил Корча, вынул из-за голенища цыганский нож и вспорол корове брюхо. Когда желудок разрезали, глядят: а там кушак Корчи, золотом расшитый, лежит цел целехонек.

Щедро заплатил Корча Ивану за убитую корову, а скотину велел закопать и к мясу ее не притрагиваться, мол, нечистое животное.

С той поры цыгане поверили в силу волшебного ружья.

Прикрепленное изображение (вес файла 71.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

12 апреля - Всемирный день авиации и космонавтики

Виктор КРОТОВ

Сны про...

...МОЮ ПЛАНЕТУ

Прилетел я сюда на чем-то золотисто-эфемерном. Не успел оглянуться, как мое транспортное средство растаяло в воздухе.

Я стоял посреди бескрайней равнины - пустой и однообразной. Плотная почва неопределенного цвета напоминала асфальтовое покрытие. Нигде не было признаков жизни. Любопытно.

Вдруг у меня за спиной послышался шорох. Это было существо, сидевшее поблизости на задних лапах. Оно было похоже на зайца, с почти человеческой физиономией, с круглыми глазами и высоко поднятыми бровями. Уши у него были большие, но не длинные, а полукруглые. Попрыгав вокруг меня, существо унеслось вдаль.

Мне стало радостно - я не один. Небо поголубело, потом порозовело, и из-за горизонта выкатились сразу три солнышка, похожих на радужные мыльные пузыри. Изменилась и сама равнина. Пробивалась трава, кое-где вспыхнули яркие цветы, а поодаль забрезжили (может быть, раньше было темно?) зеленые рощи. Солнышки переливались самыми разными красками.

И началось!.. Подлетали бархатистые бабочки, каждую из которых я мог назвать по имени. Кружились птицы, ни одна из них не была похожа на другую, и я переживал полет вместе с каждой из них. До меня доносились запах и рокот моря, зовущего в путешествие. Это была моя планета. Все, что появлялось, находило отзвук в моей душе.

Но все-таки - не слишком ли я увлекся? Сколько сил и внимания потребует от меня бесконечная пестрота этого мира! Не пора ли мне к своим земным делам и обыденным заботам?..

И словно в ответ на эту мысль на небе возникли серые облака. Трава пожухла.

Цветы закрылись. Долина опустела. Рядом со мной возникла золотисто-эфемерная космическая ладья и унесла меня с моей планеты.

Прикрепленное изображение (вес файла 251.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

12 апреля - День рождения рок-н-ролла

Владимир Дрибущак

(Предисловие из книги «Магические миры Ронни Дио»)

Давным-давно, в незапамятные времена, в сказочной стране жили под высокой горой племя хоббитов-малоросликов. Из них выделились четверо молодых и честолюбивых, которые собрались вместе и начали сочинять музыку, стремясь сделать её такой же красивой и созвучной, как у прекрасных эльфов, их соседей. Они даже назвали свою группу «ЭЛЬФЫ». Соплеменникам их музыка пришлась по душе, и от девушек не было отбою. Особенно выделялся среди всех вокалист по имени Дио, который, несмотря на тщедушное телосложение, обладал громким, сильным голосом, и пламенным сердцем.

Жили они-поживали, выступали на вечеринках и в кабачках, пока в их деревне не появился всем известный могучий волшебник Черномор. Ему понравилось, как играют «ЭЛЬФЫ», и он решил взять их с собой в большое путешествие, а заодно научить молодых музыкантов играть новые песни.

http://rutube.ru/tracks/1035164.html

Характер у Черномора был тот ещё, так что вскоре с ним остался один лишь Дио, с которым они сочинили и сыграли много замечательной музыки, наделав шума в городах и весях. Но вскоре Дио с Черномором пришлось расстаться.

Три могучих волшебника, известные как «ЧЁРНЫЙ ШАБАШ», пригласили Дио петь с ними ужасно страшные песни в подвалах мрачных, опутанных паутиной замков. Шабаш этот продолжался недолго, года два, после чего Дио решил собрать свою собственную группу, назвав её именем себя.

Он громко пел свои песни о Радуге, битвах с драконами, путешествиях, тёмных силах, падших ангелах, грустных женщинах, Властелине Луны и о Священном Сердце. Участвовал в сотнях турниров за звание «лучшего металлического голоса мира» и радовал своих поклонников новыми увлекательными историями. Дио, как Бог (а по-итальянски это именно так и звучит), создал свой уникальный мир, населив его разными созданиями – страшными, смешными, забавными и сильными. И он всегда готов отправиться в путь под звёздами, под дождём или под жарким солнцем, чтобы радовать нас своей музыкой…

http://rutube.ru/tracks/1030830.html

2010

Прикрепленное изображение (вес файла 103.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

На 15 апреля в этом году приходится Православная Пасха.

Т. Л. Щепкина-Куперник

Пасхальный рассказ

Мелкий сотрудник одной из больших газет, Павел Иванович Павлов, часа два уже сидел за письменным столом и думал. Мысли его были невеселые; невесело было и кругом него.

Квартира Павлова помещалась во дворе, на грязной лестнице, где пахло сыростью и кошками и всегда было скользко и темно. Состояла она из двух комнат, коридора, служившего передней, и крошечной кухоньки. Первая комната заменяла и гостиную, и столовую, и кабинет. О назначении ее как гостиной свидетельствовал колченогий диван и два кресла, крытые коричневым кретоном с вылинявшими голубыми розами; кабинет представлял в ней письменный стол с потертым и залитым чернилами сукном, заваленный бумагами и книгами; наконец столовая являлась в лице приткнутого к стене ломберного стола: он был покрыт серой чайной скатертью, и на нем стояла жестянка с чаем, сухарница с остатками хлеба и сахар в мешочке.

Комната скупо освещалась со двора серым днем сквозь единственное окно; все — и серые обои в клеточку, и истертый крашеный пол, — все носило отпечаток чего-то жалобного и тоскливого… Рядом была спальня, «турецкий» диван и кровать за перегородкой. Здесь обыкновенно было еще самое уютное место в обиталище Павлова, пока не отвезли его жены. Тут она сидела за швейной машинкой, окруженная какими-то лоскуточками, тут же возился семилетний сын Павловых, Петя. Теперь жена лежала второй месяц в клинике, машинка была в кассе ссуд, а Петя торчал целые дни в кухне с Феклой-кухаркой.

Кухарка была рябая, в очках, и походила на старого пономаря в юбке, но Пете с ней было веселее, чем одному. Он помогал ей чистить конфорки и слушал ее разговоры, причем сам почти не говорил ничего, а только внимательно следил за ней светлыми глазами и время от времени вздыхал.

Фекла говорила монотонно, тягучим голосом и почти без остановки. Если бы Пети не было, она все равно говорила бы те же вещи и таким же жалобным голосом своим полкам и кастрюлькам.

— Да, вот тут без барыни-то и управляйся!.. Управишься! Барина-то с утра нет, да и ночью-то его не дождешься; а ты смотри за рабенком. А рабенку-то пить-есть надо; молока просит… Мама велела, говорит, молочко пить! Откудова я тебе его возьму, молочка-то? Утром уйдет, сунет двугривенный: на тебе, Фекла, на обед! И делайся, Фекла, с двугривенным, как знаешь. Самой небось тоже поесть надо. Купишь картошки, хлеба, селедку… Тут уж не до молочка, матушка моя! Нынче вон и дома сидит, а что с него взять? Нету, говорит, Фекла; вечером, говорит, получу — принесу. Когда это вечером-то? Раньше часу из своей типо… фитографии не вернется, а лавки-то позакрывают…

Вот и будем со Светлым праздником…

У людей по-людски, одни мы ровно оглашенные: ни пасхи, ни яичек, в церковь не с чем пойти! Кабы барыня только это видела! Да где ей? Небось пролежит, сердечная, до самого лета, а то и вовсе не встанет! о-о-ох-хо-хо… Дай кирпичику, Петенька; ну, чего куксишься? Погоди! Ужотко хоть на свои куплю тебе сахарное яйцо! Все будешь с праздником!..

Павел Иванович встал и притворил дверь в коридор. Все, что говорила Фекла, было ему хорошо известно. Денег в доме ни гроша; Петька ест бог знает что: питается селедкой с картофелем. Узнай это Анюта, она бы с ума сошла. И то каждый раз, когда он к ней приезжает, она спрашивает его, с трудом шевеля бескровными губами:

— Петя?..

И смотрит на него с таким выражением тоски, что у него горло перехватывает, и после клиники он бежит в первый попавшийся кабачок и выпивает одним духом бутылки две пива, чтобы одурманиться хоть немножко…

Сам он ездит к жене каждый день, но Петю возит очень редко: клиники далеко, погода мозглая, сырая — самая опасная, а он и без того такой хрупкий, чуть что не прозрачный, а порядочного пальтеца у него нет: из прошлогоднего вырос, новое — собирались сделать, да болезнь жены сразу подкосила, и уж не до того было…

А она без сына терзается вдвое, и боится за него, и беспокоится, и, уж конечно, такое нервное состояние не может способствовать ее выздоровлению…

Выздоровление!.. Доктора обнадеживают его, и он хочет верить им: как утопающий за соломинку, хватается за каждое бодрое слово… Но вот уже три недели скоро, как ей сделали операцию, а она все лежит бледная, восковая, с впавшими щеками и обострившимся носом. Ее светлые, большие — такие же, как у Петьки, — глаза обведены темными кругами, и прежнего, живого в ней остались только ее пышные, густые волосы, темно-каштановые с золотым отблеском; они такие блестящие, красивые — и так странно выделяются рядом с мертвенной бледностью лица.

Он глядит на ее неподвижное лицо, и ему хочется крикнуть:

«Говори! Говори же!..»

Словно куда-то ушла жизнь из нее, и ему бы хотелось даже увидеть прежнюю вспышку досады, услышать резкое слово — только бы не ужасная эта неподвижность!..

Любит, что ли, он ее так сильно? Он сам не знает, как назвать это чувство.

Не та любовь, о которой в романах пишут, конечно… Не боготворение, не поклонение… Да и где думать об этом? Десять лет жизни бок о бок, до мелочей изученные привычки и недостатки друг друга, вечная забота о куске хлеба, вместе пролитые слезы, вместе изведанная нужда, волнения, бессонные ночи около больного ребенка — все это смяло, истрепало душистый венок любви, развеяло лепестки его безвозвратно… Но вместе с тем — и так соединило, так сплотило воедино два их существа, что жить друг без друга им невозможно. И когда голоден один — чувствует голод и другой, когда болен один — страдает и другой, и оба, жалкие, измученные, заработавшиеся, — знают, что ближе друг друга никого у них нет; что во всей громадной людской толпе, проходя незаметные и уставшие, они никому не нужны, кроме как друг другу да вот еще этому бледному, тихонькому мальчику с его высоким лбом и ее светлыми глазами… Вот она встает перед ним: вечно хлопочущая о нем, — об обоих их с Петей, чтоб создать им хоть какое-нибудь тепло, уют, удобство. Гнущая спину над шитьем, переписывающая его спешные работы, бегающая по редакциям, возящаяся в кухне… Зачастую раздражительная, поблекшая, небрежно одетая — все-таки родная, близкая, бесконечно близкая…

И когда он думает, что она может уйти от них, оставить их одних, то невольно стискивает зубы и чувствует, как горячие слезы обжигают ему глаза…

Тогда он хватается за дверь любого кабачка…

Но сегодня этого нельзя делать.

Надо писать. Во что бы то ни стало. Страстная суббота — крайний срок принести рассказ часам к пяти, и то получит от секретаря выговор; газету торопятся выпустить, освободить пораньше людей… Но поместить — поместят, и секретарь обещал даже на свой страх выдать ему деньги; а то три дня контора будет заперта…

Надо писать.

Обыкновенно ему легко даются еженедельные маленькие рассказы; он берет самую обыкновенную тему тут же в газете, вычитывает в отделе происшествий:

«Третьего дня матрос спасательной станции при Краснохолмском мосте, кр. Семенов, увидел плывший на поверхности Москвы-реки труп какой-то женщины. Труп немедленно был вытащен на плот. Утонувшей на вид 25 лет, роста она среднего, волосы русые; одета в черное платье, на груди крестик и образок на цепочке…» и т. д.

А у него готов рассказ под названием: «Жертва любви».

Или:

«Вчера к кухарке доктора Ляличкина, кр. Анисье Петровой, пришел праздновать именины сожитель ее, драпировщик Яков Соболев, который во время произошедшей ссоры нанес Петровой сильные удары молотком и скрылся. Пострадавшей оказана медицинская помощь».

А Павлов опишет кухню, Анисью, Якова, и выходит рассказ «Веселые именины» и т. д.

Но теперь темы не шли ему в голову. Редактор сказал:

— Напишите вы нам для пасхального номера что-нибудь… Этакое… Полегче, светленькое… А то все у вас самоубийство да убийство. Хоть для праздника не морите вы никого!

Павлову легче было писать «рассказы с самоубийством», потому что перед самоубийством, очевидно, настроение бывает мрачное или отчаянное, а оба эти состояния хорошо были ему знакомы. И описывал он пьяницу, умирающего под забором, брошенную девушку, кидающуюся с моста, студента, кончающего с собой оттого, что нечего есть; описывал подвалы, чердаки, приюты голодных, холодных и несчастных. Это еще в нем оставалось: стремление и в машинной, построчной работе все-таки писать с натуры, изображать, что видел и знал. Не брался он, как его коллега и такой же неудачник Синичкин, за страшные романы, начинающиеся словами: «Позвольте мне ввести вас, читатель, в роскошный салон графини Нелли, убранный богатой мебелью и драгоценными пальмами» и происходящие исключительно в высокопоставленном кругу, в котором, — если верить романам Синичкина, — в год происходили, по крайней мере, дюжина убийств, десятка два похищений, несколько бесследных исчезновений и две-три кровавые мести.

Искать свои сюжеты и типы было Павлову нетрудно… Но «светленького» — светленького-то у него и не находилось.

Что было в его жизни светленького? С самых первых дней проследи ее, и то вряд ли что-нибудь найдешь…

Безрадостное детство в уездном городишке, в жалкой чиновничьей семье: ограниченный и черствый отец, больная мать, не имевшая сил ухаживать за десятком детворы. Ученье в гимназии, попреки отца, тупая зубрежка — трудно было без репетитора: латынь и математика до отчаяния доводили… Ни детских радостей, ни развлечений; а с четырнадцати лет беготня по урокам.

Нет! Было-таки хорошее время: это — университет, студенчество. Кое-как сколотили ему на дорогу, добыли два-три рекомендательных письма, и отправился он в большой университетский город. Что-то как будто улыбнулось: нашел уроки, попал в новую среду, стал читать, работать, спорить… Выяснилось стремление писать; жизнь показалась прекрасной, значительной и важной… Силы хоть отбавляй… Тут он и познакомился с Анютой.

Господи… Да вот он, сюжет для пасхального рассказа: ведь это так было… Да, да! В первый раз Анюта поцеловала его на пасху; каких-нибудь двенадцать лет тому назад, а ведь совсем было из памяти все ушло… Но ведь и у них была своя поэма, и какой она казалась новой, необыкновенной, пленительной!.. Как свежи были чувства и ярки мечты! Как окрыляла любовь!..

Чего же думать? Вот тема. Вот и писать!..

И он лихорадочным движением обмакнул перо в чернильницу и быстро, нервно, с заблестевшими от удовольствия глазами, принялся писать.

Писал, и перо легко летало по бумаге, словно он давно думал о том, что пишет, а там где-то позади сознания проходила посторонняя работе мысль:

«Тебе же — твое!.. О тебе вспоминаю, напишу — на тебя же пойдет… Только живи!..»

Он писал о том, как они встретились.

Господи! Это было так обыкновенно, но воспоминание вдруг все окутало розовой дымкой и придало всему прелесть поэзии, от которой давно, давно отвык Павлов…

Описывал он просторный провинциальный дом, с бездной мезонинчиков, балконов, чуланчиков, лестниц; в котором жил старый профессор. Описывал всю его громадную семью: добродушную, толстую профессоршу, кучу детишек и молодежи, населяющую старый дом. Описывал и сироту-племянницу, жившую у профессора, — тоненькую, воздушную, розовую девушку с тяжелыми темно-каштановыми косами, отливавшими в завитках золотом. Описывал и огромный, запущенный сад, по провинциальному окружавший весь дом с трех сторон, его тенистые прямые аллеи лип и сосен, на стволах которых в час заката красными огнями играло солнце, — и в этом саду маленькую сторожку, где когда-то жил садовник у прежних владельцев и куда поместили теперь студента-репетитора. И встречи в этом саду, и прогулки, и бесконечные разговоры — с весны до весны, целый год, под зелеными, почерневшими или белыми деревьями.

И новую весну — и первую пасху, которую встречал студент в чужой семье. Пасха была поздняя, весна ранняя. Мягкий южный воздух торопил деревья распускаться, цветы расцветать. Всюду стоял клейкий запах первых листов молодой тополи, все было покрыто нежно-облачной первой зеленью. В церкви все стояли с цветами, и цветами убрана была вся церковь. Как светло и радостно было в ней, и как светла и радостна была та, на которую глядел студент, как шло к ней белое платьице с букетом свежих фиалок у тонкой шейки… Когда запели «Христос воскресе», зазвонили колокола и вся всколыхнувшаяся толпа обнималась, приветствуя друг друга, — она взглянула на него. Вся порозовела под его взглядом, свеча задрожала в ее руке… Но она не похристосовалась с ним.

Он в отчаянии ушел из церкви — не пошел к ним разговляться; вернулся в свою сторожку, чуть не плача, и бросился ничком на постель.

Вдруг легкий стук раздался — кто-то тихо-тихо постучал в окно…

Все задрожало в нем. Он кинулся к двери — она стояла там, вся бледная, в своем белом платьице, с накинутой на плечи косынкой.

— Вы!.. Вы!..

— Я… Пришла… Вас просит тетя прийти к нам разговляться.

Оба дрожали.

— Вам холодно?.. — встревожился он.

— Нет, что вы… Такая ночь…

Действительно, была теплая, чудно теплая ночь. Молодой месяц стоял на темно-голубом небе; жидкие ветви деревьев бросали узорные тени на песок дорожек. Пахло только что высаженными в грунт гиацинтами, пахло еще чем-то тонким и прелестным… Это были фиалки, приколотые к белому платьицу…

— Отчего вы не пошли к нам? Вы на меня… рассердились?.. — прошептала она.

— Что вы?.. За что?..

— За то, что я… не похристосовалась с вами… я при всех не могла… — совсем шепотом закончила она.

— А теперь?.. — чувствуя, как у него холодеют руки, спросил он.

— А теперь…

И вдруг она беспомощно, по-детски прижалась к нему, поникнув головкой и шепча:

— Христос воскрес!..

И первый поцелуй их был чист, как эта ночь, как этот аромат фиалок…

— Куда лезешь в сапожищах-то! Ишь кухню к празднику наследил!.. Я подам!..

Павлов вздрогнул от неожиданности и провел рукой по лбу. Хлопнула дверь. Перед ним стояла Фекла и, протягивая ему клочок бумаги, поясняла:

— Из больницы пришел… Говорит, требует вас наша барыня… Плохо ей, говорит…

Павлов вскочил. Трясущимися руками он распечатал записку. В глазах у него помутилось… На бумажке стояло нервными, дрожащими каракулями:

«Приезжай проститься, ради бога — Петю»…

Пасхальный рассказ остался недописанным…

Прикрепленное изображение (вес файла 646.1 Кб)

Волшебный павлин

Индийская сказка

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. Созвал он однажды всех своих придворных и приближенных и задал им такую задачу:

- А достанет ли у кого из вас отваги добыть мне павлина, что смеётся шёлковой пряжей, а плачет, жемчужными зёрнами?

Мёртвая тишина наступила в дворцовом зале. Вперёд никто не выступил, голоса никто не подал. Тогда разгневался царь, ногами затопал и говорит своим сыновьям-царевичам:

- Неужели в ваших жилах пересохла родовая кровь воинов, что оторопели вы, что потупились!

Стало стыдно царевичам. Собрались они с духом, подошли к царю и сказали:

- Дорогой отец, мы все вместе непременно разыщем такого павлина.

Обрадовался царь, крепко обнял своих семерых сыновей, велел принести для них мечи, щиты и другое орущие, благословил их и простился с ними.

И отправились семеро царевичей на поиски павлина. Далеко уже зашли они, хоть и сами не знали, куда же им путь держать. Никто нигде о таком павлине не слыхивал. Наконец пришли они в тёмный лес. Среди леса увидели они диковинную хижину — висела она между небом и землёй. Старший царевич отважно шагнул к ней, и она стала опускаться ему прямо на голову. Царевич испугался и отбежал, а хижина тихонько опустилась на землю. Дверь была открыта, но ни у кого из царевичей не хватало смелости войти в хижину. Самый младший царевич был простоват — вот братья и уговорили его войти внутрь. Вошёл он и видит: сидит там отшельник, весь ушёл в глубокое размышление, борода отросла до ступней, волосы с головы волнами разбежались по полу. Царевич стоял и молчал, но старец так и не выходил из своего раздумья. Тогда царевич омыл тело отшельника, расчесал ему волосы гребешком. В одном углу хижины он увидел горшочек с маслом, а в другом — коренья и плоды. Он взял немного масла и стал натирать им лоб старца. Отшельник пришёл в себя и сказал:

- Сынок, я очень доволен тем, как ты позаботился обо мне. Проси за это чего пожелаешь.

Царевич попросил старца трижды пообещать, что тот исполнит его просьбу, и тогда уже сказал:

- Я царский сын. Мне и моим братьям отец поручил очень трудное дело. Научи нас, пожалуйста, как его выполнить.

- А что это за дело?

- Почтеннейший, отец велел нам раздобыть павлина, что смеётся шёлковой пряжей, а плачет жемчужными зёрнами.

- Сынок, это дело не просто трудное, оно невыполнимое. Ну ничего, я научу тебя, как найти павлина.

Отшельник вынул из складок дхоти коробочку с сурьмой, протянул её царевичу и сказал:

- Вот, бери. Подведёшь себе этой сурьмой глаза — станешь невидимкой. Отправляйся с богом, он тебе во всём поможет.

Только царевич вышел из хижины, братья набросились на него с расспросами, что он так долго там делал. Царевич показал им коробочку и сказал:

- Братцы, в хижине живёт отшельник. Он дал мне эту коробочку с сурьмой. Кто подведёт себе ею глаза, станет невидимкой.

- Так это же волшебная коробочка! Ну-ка отдай её мне. Ты маленький, ещё потеряешь,— сказал старший брат.

Младший брат об обмане и хитрости понятия не имел. Он отдал коробочку старшему брату. Все за день устали и, как легли, так и заснули. Старший брат не спал. Он тихонько разбудил всех своих братьев, кроме младшего, и они ушли из леса. Когда утром царевич раскрыл глаза и обнаружил, что братья ушли, он пригорюнился. Но что поделаешь? Собрался он с силами и тронулся в путь-дорогу. Через несколько дней он пришёл в какой-то город. Там у царя была дочка немая. По улицам ходили глашатаи с барабанами и громко кричали, что царевну выдаст царь замуж за того, кто заставит её заговорить. А того, кто попытается и не сумеет, посадят в тюрьму. Услышал царевич глашатаев и подумал: ни в каком деле спешить не следует. Вот и решил он остановиться на постоялом дворе.

Как только хозяйка постоялого двора его увидела, сразу сказала:

- Сынок, приходили сюда шесть царевичей, как две капли воды на тебя похожи. Пробовали они на царевне жениться, да не сумели заставить её заговорить. Теперь они в тюрьме томятся.

- Это мои братья,— сказал царевич.— Их-то я и разыскиваю. Не у тебя ль они свои вещи оставили?

- Вещи их здесь, в полной сохранности,— ответила хозяйка.

Обрадовался царевич и дал ей пять золотых. А она отдала ему вещи, среди них и коробочку с сурьмой. Тогда царевич спрашивает:

- Ты давно живёшь в этом городе и непременно знаешь, как заставить царевну заговорить?

Хозяйке хотелось, чтобы царевич ещё раз щедро расплатился с ней, и она повела его в комнату, заперла дверь и сказала:

- Сынок, наша немая царевна в шахматы играть мастерица. Никто не может её обыграть. Чуть только увидит она, что дело к проигрышу идёт, сразу делает знак своей кошке. А кошка учёная: подойдёт, опрокинет светильник, да в потёмках фигуры и пешки перемешает. Вот и получается — царевна выигрывает, а смельчака, что играть с нею сел, сажают за решетку.

Выведал тайну царевич, поймал мышь и стал её приручать. Когда пришло время, он спрятал мышь в рукав, явился к воротам дворца и ударил в гонг. Царская стража сразу догадалась — опять какая-то птичка попалась. Царевича впустили и привели к царевне. По её велению расставили шахматы. Вот остались они одни. Царевич играл так умело, что царевну оторопь взяла. Видно — проигрывает она. Тут она сделала знак своей кошке. Кошка погасила светильник и уже подбиралась к шахматным фигурам, как царевич выпустил свою мышь. Кошка — за мышью, до шахмат ли ей было! Царевна получила от царевича мат.

- Как это так? — в гневе спросила она. Царевич даже подпрыгнул от радости.

- Бейте в литавры,— закричал он,— немая царевна заговорила!

На весь город загремели литавры. Народ узнал, что царевна заговорила. Стар и мал хвалил и прославлял царевича. Вскоре их обручили, и тогда царевна сказала:

- Теперь я никогда не разлучусь с тобой.

- Я тебя непременно заберу с собой, — сказал царевич. — Но не сегодня. Сперва немедля освободи из тюрьмы моих братьев!

По повелению царицы шестерых братьев выпустили на волю. Позавидовали они счастью младшего брата.

- Братец,— говорят они ему,— нечего нам проводить здесь время в удовольствиях. Надо скорей идти за павлином.

И все вместе пошли они из того города. Шли-шли и забрались в дремучий лес. Они почти умирали от жажды. Вдруг видят — колодец. Младший брат стал доставать воду. Только нагнулся над краем колодца, братья набросились на него, отрубили руки и столкнули вниз, а сами ушли. В колодце воды было мало, и царевич не утонул. Той порой мимо проходили купцы. Заслышал царевич шаги и стал громко петь. Купцы смотрят кругом, но нигде никого нет. Один купец заглянул в колодец и отшатнулся.

- Братцы,— закричал он,— да там злой дух!

Когда другой купец заглянул вниз, царевич сказал:

- Чего вы пугаетесь понапрасну? Никакой я не злой Дух, не привидение. Я человек, как и вы.

Он показал им свои обрубленные руки и сказал:

— Руки мне отрубили мои братья. Сами видите — от меня вам никакого вреда не будет.

Стало купцам жалко царевича, и они вытащили его из колодца. Царевич начал пасти их волов и зажил без забот. Время шло своим чередом. Наступили холода. На корм скоту купцы запасли большую кучу соломы. Бедный царевич на ночь зарывался в неё, и спать ему было тепло. Раз среди ночи ему послышалось какое-то пение. Он открыл глаза, смотрит — под соломой яма, и ступеньки под землю ведут. Проворно подвёл он себе глаза сурьмой из коробочки, спустился вниз и видит большую площадку для танцев, метельщики подметают её, водоносы водой поливают. На помосте посредине площадки — золотой трон, весь в драгоценных камнях. Кругом разостланы бархатные ковры, от редкостных духов кружится голова. На троне во всём своём великолепии восседал Индра, а перед ним танцевали и пели апсары. Сидя тихонько в уголку, царевич любовался этим зрелищем. Вдруг ему пришло в голову стереть сурьму и посмотреть, что будет, когда заметят его присутствие. Только он стёр сурьму, Индра поднялся с трона и закричал в гневе:

- А ты кто такой? Разве не знаешь, что людям не дозволено являться туда, где собираются боги?

- Знаю, великий Индра! — смиренно отвечал царевич. — Всё я знаю. Ты любишь музыку. Здесь у тебя самая лучшая музыка и самые лучшие танцы, но без барабана это словно еда без соли.

Индре пришлись по душе слова царевича, и он спросил:

- А сможешь ты нам сюда привести хорошего барабанщика?

- Откуда я его приведу?— сказал царевич.— Были бы у меня руки, я бы сам послужил тебе.

Обрадовался Индра и приказал младшим богам приладить царевичу руки. В мгновение ока у царевича появились обе руки. А что потом было! Царевич так хорошо отбивал такт на барабане, что все ахали от удовольствия. Кончились танцы и музыка, и царевич уже собрался уходить, да Индра остановил его и сказал:

- Ты куда? Сперва верни руки.

Вернул царевич руки и ушёл. С тех пор он стал что ни ночь ходить в собрание богов и играть на барабане. Индра был им очень доволен. Однажды царевич попросил его:

- Владыка, мне трудно без рук. Ночь-то проходит в танцах и музыке, а каково днём? Даже на пропитание себе заработать я не могу. Смилуйся, оставь мне эти руки.

В ту ночь Индра не отобрал у царевича его рук. А на другой день царевич покинул то место. Шёл он, шёл и пришёл в какой-то город. Взглянул на крышу дворца и видит: стоит на ней царская дочь и причёсывается. Заметила она царевича. Оба приглянулись друг другу. Услышал от людей царевич, что кто на этой царевне ни женится, умирает в первую ночь. Решил он всё же жениться на ней и послал весть о том во дворец.

Позвала к себе царевна царевича и говорит:

- Я не прочь пойти за тебя. Только знай, всякий, кто на мне женится, до утра дожить не может. Приходили сюда шесть царевичей, таких же, как ты, и все погибли — один за другим. Я сама страдаю, да сделать ничего не могу. Ради жизни своей откажись от женитьбы на мне.

Не послушался царевич, и свадьбу отпраздновали. Ночью царевна крепко заснула, а царевич не спал. Подвёл он себе глаза сурьмой и стал дожидаться беды. В полночь видит: у царевны изо рта выползает, извивается чёрная змейка. И ползёт она — так уж было у неё заведено — прямо к царевичу на постель. Да тот настороже был, выхватил меч и разрубил её на три части; куски подобрал и бросил в угол. Потом улёгся и крепко заснул.

На рассвете проснулась царевна, а на царевича и взглянуть боится — тяжко увидеть мёртвого мужа. А как услышала, что он похрапывает, подскочила и радостно воскликнула: «Да он спит!» — и прижалась к царевичу. Царевич открыл глаза и говорит:

- Царица! Мне сегодня приснился радостный сон. Царевна и думать не могла, какую она в себе носила беду. Говорит царевичу:

- Сегодня у меня так легко на душе! Скажи мне по правде, каким чудом ты сохранил себе жизнь и спас меня от позора?

Царевич показал ей три куска змеи в углу и обо всём рассказал. Несказанно обрадовалась царевна, что избавилась от такого страшного зла. Она повела царевича в чулан и показала кости царевичей, что из-за неё стали жертвами чёрной змейки.

Когда пришло время царевичу уходить, царевна собралась идти вместе с ним. Но царевич сказал:

- Я разыскиваю павлина, что смеётся шёлковой пряжей, а плачет жемчужными зёрнами. Где он находится, я так и не знаю. Зачем тебе блуждать со мной? Оставайся пока дома. Выполню я свою задачу — сразу же вернусь.

- Недалеко отсюда святой отшельник совершает подвиги покаяния. Он-то и знает, где волшебный павлин. Он непременно тебе поможет. Только все говорят, что угодить ему трудно,— сказала царевна.

Пообещал царевич скоро вернуться и отправился в путь-дорогу. Вскоре он увидел святого отшельника. Тот неподвижно сидел, погружённый в глубокое размышление. Он весь зарос грязью, по телу муравьи ползают. Вот и стал царевич с того дня заботиться об отшельнике. В неустанном служении ему провёл он шесть месяцев. Однажды видит царевич: святой открыл глаза. Он очень обрадовался и упал к его ногам.

- Сынок, — говорит святой, — забота о ближнем никогда не проходит без пользы. Я доволен тобой. Я знаю, ты ищешь павлина. Он живёт в столице дайтьев — злых духов. Кто туда отправится, назад живым не вернётся. Но я научу, как тебе быть. Вот тебе клубок. Брось его перед собой, и он тебя без помех и препятствий доведёт до столицы дайтьев. У их царя во дворце живёт царевна. С её-то помощью твоё дело и устроится. Ступай без страха, с тобой мое благословенье.

Долго шёл царевич вслед за клубком и наконец пришёл в столицу дайтьев. Подвёл он глаза сурьмою, зашёл в царский сад, взобрался на дерево и начал срывать и есть яблоки. В том саду была беседка, а в ней на роскошном ложе лежала царевна.

- Красавица, я пришёл тебя освободить! — сказал царевич громким голосом.

Царевна удивилась, посмотрела по сторонам — никого не видать. Испугалась она и спрашивает:

- Откуда быть человечьему голосу в городе, где людей не бывает?

Царевич живо стёр сурьму и подошёл к царевне. Царевна с первого взгляда полюбила царевича, да тут же вспомнила про царя дайтьев. Говорит она царевичу:

- Зачем ты пришёл сюда? Сейчас же, немедля уходи. Вот-вот придёт царь дайтьев. Он тебя не пощадит. Молю тебя, беги отсюда.

Царевич подвёл глаза сурьмой и снова стал невидимкой. Тут вскоре явился царь дайтьев. Царевна напоила его допьяна, стала ласково перебирать его волосы, да и говорит:

- Батюшка, ты уже стар. Если с тобой что приключится, как я останусь тут жить в одиночестве? Я совсем извелась от этой думы.

Дайтья рассмеялся и отвечает:

- Глупая, кто же может лишить меня жизни? Я тебе вот что скажу, а ты слушай как следует. На фонтане в саду за дворцом сидит белый павлин. Знаешь ты, какой это павлин? Он смеётся шёлковой пряжей, а плачет жемчужными зёрнами. Если снять его с места, увидишь трубу. В той трубе сидит лягушка. Вот в этой самой лягушке и заключена моя смерть. Скажи теперь сама, не напрасны ли твои тревоги? Никому не найти этой лягушки, никому не лишить меня жизни.

За разговором царь дайтьев уснул. На другой день на рассвете он отправился на поиски добычи.

Так царевич невидимкой подслушал всё, о чём говорил царь дайтьев с царевной. Только дайтья ушёл, царевич пробрался в задний сад. Сначала он приласкал белого павлина, потом снял его с места. Под ним и вправду была труба. Из неё сразу же выпрыгнула лягушка. И тотчас поднялась страшная буря. Прямо на царевича, задыхаясь, несся дайтья. Увидел его царевич и оторвал у лягушки ногу. Захромал дайтья, а всё бежит, чтобы схватить царевича. Оторвал царевич вторую ногу лягушке, так дайтья и ползком к нему подбирается. Царевич немедля свернул лягушке шею. Тут царь дайтьев захрипел, растянулся на земле и дух испустил.

Царевич обрадовался, забрал павлина и пришёл с ним к царевне.

- Теперь заставь его смеяться и плакать,— сказал он.

- Братец павлин, братец павлин, а ракшас-то умер,— сказала царевна. Павлин засмеялся, и сразу перед ним оказалась целая куча шёлковой пряжи. Потом царевна сказала:

- Братец павлин, павлинушка-братец, я покидаю тебя, ухожу вместе с царевичем.

Павлин заплакал, и вместо слёз из глаз у него посыпались жемчужные зёрна.

Радости царевича не было предела. Забрал он царевну и павлина и отправился в своё царство. Дорогой царевна говорит ему:

- Знай, жемчуг этот не простой. Если насыпать его на кости покойника, тот оживёт.

Теперь царевич увидел, что он может сделать всё, что ни задумает. А сейчас он о том только и думал, как бы поскорей добраться до царевны, в чьём чреве пряталась чёрная змейка, и вернуть братьев к жизни. Он не шёл, а прямо летел и вскоре оказался на месте. Вошёл он в чулан и высыпал жемчуг на кости. И поднялись царевичи целыми и невредимыми.

Забрал царевич и эту царевну, и братьев. Шли они, шли и пришли в царство немой царевны. Немая царевна велела своим мастерам изготовить ковёр-самолёт. Всех усадил царевич на ковёр-самолёт. А сам сесть не успел — братья опять его обманули, улетели без него. Прилетели домой и сказали отцу, что это они добыли павлина.

Обе царевны очень тосковали в разлуке с младшим царевичем. Видит царь, что павлин не смеётся и не плачет, и сильно разгневался. Заподозрил он, что сыновья его обманули, и приказал посадить всех их на кол. К казни было уже всё готово, как из дальних странствий явился младший царевич. Увидел его павлин и радостно засмеялся. И сразу вокруг выросла такая куча шёлковой пряжи, что не поднять. А разгневанный царь разошёлся, велит страже:

- И младшего тоже сажайте на кол!

Услышал павлин царский приказ, расплакался, и дождём полились жемчужные зёрна.

Тут царь увидел, что павлин-то тот самый, какой ему надобен был, и обрадовался, да только он так и не знал, кто же добыл павлина. Казнь он отменил и позвал к себе всех царевичей. Они рассказали всю правду и просили прощения. Только царь их не простил. Всё своё царство он отдал младшему сыну, а старших выслал прочь из страны.

А младший царевич стал жить-поживать в счастье и радости со своими царицами.

Прикрепленное изображение (вес файла 834.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 апреля - Всемирный день книг и авторского права

Артур Конан-Дойль

Литературная мозаика

С отроческих лет во мне жила твердая, несокрушимая уверенность в том, что мое истинное призвание - литература. Но найти сведущего человека, который проявил бы ко мне участие, оказалось, как это ни странно, невероятно трудным. Правда, близкие друзья, ознакомившись с моими вдохновенными творениями, случалось, говорили: "А знаешь, Смит, не так уж плохо!" или "Послушай моего совета, дружище, отправь это в какой-нибудь журнал", - и у меня не хватало мужества признаться, что мои опусы побывали чуть ли не у всех лондонских издателей, всякий раз возвращаясь с необычайной быстротой и пунктуальностью и тем наглядно показывая исправную и четкую работу нашей почты.

Будь мои рукописи бумажными бумерангами, они не могли бы с большей точностью попадать обратно в руки пославшего их неудачника. Как это мерзко и оскорбительно, когда безжалостный почтальон вручает тебе свернутые в узкую трубку мелко исписанные и теперь уже потрепанные листки, всего несколько дней назад такие безукоризненно свежие, сулившие столько надежд! И какая моральная низость сквозит в смехотворном доводе издателя: "из-за отсутствия места"! Но тема эта слишком неприятна, к тому же уводит от задуманного мною простого изложения фактов.

С семнадцати и до двадцати трех лет я писал так много, что был подобен непрестанно извергающемуся вулкану. Стихи и рассказы, статьи и обзоры - ничто не было чуждо моему перу. Я готов был писать что угодно и о чем угодно, начиная с морской змеи и кончая небулярной космогонической теорией, и смело могу сказать, что, затрагивая тот или иной вопрос, я почти всегда старался осветить его с новой точки зрения. Однако больше всего меня привлекали поэзия и художественная проза. Какие слезы проливал я над страданиями своих героинь, как смеялся над забавными выходками своих комических персонажей! Увы, я так и не встретил никого, кто бы сошелся со мной в оценке моих произведений, а неразделенные восторги собственным талантом, сколь бы ни были они искренни, скоро остывают. Отец отнюдь не поощрял мои литературные занятия, почитая их пустой тратой времени и денег, и в конце концов я был вынужден отказаться от мечты стать независимым литератором и занял должность клерка в коммерческой фирме, ведущей оптовую торговлю с Западной Африкой.

Но, даже принуждаемый к ставшим моим уделом прозаическим обязанностям конторского служащего, я оставался верен своей первой любви и вводил живые краски в самые банальные деловые письма, весьма, как мне передавали, изумляя тем адресатов. Мой тонкий сарказм заставлял хмуриться и корчиться уклончивых кредиторов. Иногда, подобно Сайласу Веггу , я вдруг переходил на стихотворную форму, придавая возвышенный стиль коммерческой корреспонденции. Что может быть изысканнее, например, вот этого, переложенного мною на стихи распоряжения фирмы, адресованного капитану одного из ее судов?

Из Англии вам должно, капитан, отплыть.

В Мадеру - бочки с солониной там сгрузить.

Оттуда в Тенериф вы сразу курс берите:

С Канарскими купцами востро ухо держите,

Ведите дело с толком, не слишком торопитесь,

Терпения и выдержки побольше наберитесь.

До Калабара дальше с пассатами вам плыть.

И на Фернандо-По и в Бонни заходить.

И так четыре страницы подряд. Капитан не только не оценил по достоинству этот небольшой шедевр, но на следующий же день явился в контору и с неуместной горячностью потребовал, чтобы ему объяснили, что все это значит, и мне пришлось перевести весь текст обратно на язык прозы. На сей раз, как и в других подобных случаях, мой патрон сурово меня отчитал - излишне говорить, что человек этот не обладал ни малейшим литературным вкусом!

Но все сказанное - лишь вступление к главному. Примерно на десятом году служебной лямки я получил наследство - небольшое, но при моих скромных потребностях вполне достаточное. Обретя вдруг независимость, я снял уютный домик подальше от лондонского шума и суеты и поселился там с намерением создать некое великое произведение, которое возвысило бы меня над всем нашим родом Смитов и сделало бы мое имя бессмертным. Я купил несколько дестей писчей бумаги, коробку гусиных перьев и пузырек чернил за шесть пенсов и, наказав служанке не пускать ко мне никаких посетителей, стал подыскивать подходящую тему.

Я искал ее несколько недель, и к этому времени выяснилось, что, постоянно грызя перья, я уничтожил их изрядное количество и извел столько чернил на кляксы, брызги и не имевшие продолжения начала, что чернила имелись повсюду, только не в пузырьке. Сам же роман не двигался с места, легкость пера, столь присущая мне в юности, совершенно исчезла - воображение бездействовало, в голове было абсолютно пусто. Как я ни старался, я не мог подстегнуть бессильную фантазию, мне не удавалось сочинить ни единого эпизода, ни создать хотя бы один персонаж.

Тогда я решил наскоро перечитать всех выдающихся английских романистов, начиная с Даниэля Дефо и кончая современными знаменитостями: я надеялся таким образом пробудить дремлющие мысли, а также получить представление об общем направлении в литературе. Прежде я избегал заглядывать в какие бы то ни было книги, ибо величайшим моим недостатком была бессознательная, но неудержимая тяга к подражанию автору последнего прочитанного произведения. Но теперь, думал я, такая опасность мне не грозит: читая подряд всех английских классиков, я избегну слишком явного подражания кому-либо одному из них. Ко времени, к которому относится мой рассказ, я только что закончил чтение наиболее прославленных английских романов.

Было без двадцати десять вечера четвертого июня тысяча восемьсот восемьдесят шестого года, когда я, поужинав гренками с сыром и смочив их пинтой пива, уселся в кресло, поставил ноги на скамейку и, как обычно, закурил трубку. Пульс и температура у меня, насколько мне то известно, были совершенно нормальны. Я мог бы также сообщить о тогдашнем состоянии погоды, но, к сожалению, накануне барометр неожиданно и резко упал – с гвоздя на землю, с высоты в сорок два дюйма, и потому его показания ненадежны. Мы живем в век господства науки, и я льщу себя надеждой, что шагаю в ногу с веком.

Погруженный в приятную дремоту, какая обычно сопутствует пищеварению и отравлению никотином, я внезапно увидел, что происходит нечто невероятное: моя маленькая гостиная вытянулась в длину и превратилась в большой зал, скромных размеров стол претерпел подобные же изменения. А вокруг этого, теперь огромного, заваленного книгами и трактатами стола красного дерева сидело множество людей, ведущих серьезную беседу. Мне сразу бросились в глаза костюмы этих людей - какое-то невероятное смешение эпох. У сидевших на конце стола, ближайшего ко мне, я заметил парики, шпаги и все признаки моды двухсотлетней давности. Центр занимали джентльмены в узких панталонах до колен, высоко повязанных галстуках и с тяжелыми связками печаток. Находившиеся в противоположном от меня конце в большинстве своем были в костюмах самых что ни на есть современных - там, к своему изумлению, я увидел несколько выдающихся писателей нашего времени, которых имел честь хорошо знать в лицо. В этом обществе были две или три дамы. Мне следовало бы встать и приветствовать неожиданных гостей, но я, очевидно, утратил способность двигаться и мог только, оставаясь в кресле, прислушиваться к разговору, который, как я скоро понял, шел обо мне.

- Да нет, ей-богу же! - воскликнул грубоватого вида, с обветренным лицом человек, куривший трубку на длинном черенке и сидевший неподалеку от меня. - Душа у меня болит за него. Ведь признаемся, други, мы и сами бывали в сходных положениях. Божусь, ни одна мать не сокрушалась так о своем первенце, как я о своем Рори Рэндоме, когда он пошел искать счастья по белу свету.

- Верно, Тобиас, верно! - откликнулся кто-то почти рядом со мной. - Говорю по чести, из-за моего бедного Робина, выброшенного на остров, я потерял здоровья больше, чем если бы меня дважды трепала лихорадка. Сочинение уже подходило к концу, когда вдруг является лорд Рочестер - блистательный кавалер, чье слово в литературных делах могло и вознести и низвергнуть. "Ну как, Дефо, -спрашивает он, -готовишь нам что-нибудь?" "Да, милорд", - отвечаю я. "Надеюсь, это веселая история. Поведай мне о героине - она, разумеется, дивная красавица?" "А героини в книге нет", - отвечаю я. "Не придирайся к славам, Дефо, - говорит лорд Рочестер, - ты

их взвешиваешь, как старый, прожженный стряпчий. Расскажи о главном женском персонаже, будь то героиня или нет". "Милорд, - говорю я, - в моей книге нет женского персонажа". "Черт побери тебя и твою книгу! - крикнул он. - Отлично сделаешь, если бросишь ее в огонь!" И удалился в превеликом возмущении. А я остался оплакивать свой роман, можно сказать, приговоренный к смерти еще до своего рождения. А нынче на каждую тысячу тех, кто знает моего Робина и его верного Пятницу, едва ли придется один, кому довелось слышать о лорде Рочестере.

- Справедливо сказано, Дефо, - заметил добродушного вида джентльмен в красном жилете, сидевший среди современных писателей. - Но все это не поможет нашему славному другу Смиту начать свой рассказ, а ведь именно для этого, я полагаю, мы и собрались.

- Он прав, мой сосед справа! - проговорил, заикаясь, сидевший с ним рядом человек довольно хрупкого сложения, и все рассмеялись, особенно тот, добродушный, в красном жилете, который воскликнул:

- Ах, Чарли Лэм, Чарли Лэм, ты неисправим! Ты не перестанешь каламбурить, даже если тебе будет грозить виселица.

- Ну нет, такая узда всякого обуздает, - ответил Чарльз Лэм, и это снова вызвало общий смех.

Мой затуманенный мозг постепенно прояснялся - я понял, как велика оказанная мне честь Крупнейшие мастера английской художественной прозы всех столетий назначили randez-vous у меня в доме, дабы помочь мне разрешить мои трудности. Многих я не узнал, но потом вгляделся пристальнее, и некоторые лица показались мне очень знакомыми - или по портретам, или по описаниям. Так, например, между Дефо и Смоллетом, которые заговорили первыми и сразу себя выдали, сидел, саркастически кривя губы, дородный старик, темноволосый, с резкими чертами лица – то был, безусловно, не кто иной, как знаменитый автор "Гулливера". Среди сидевших за дальним концом стола я разглядел Филдинга и Ричардсона и готов поклясться, что человек с худым, мертвенно-бледным лицом был Лоренс Стерн. Я заметил также высокий лоб сэра Вальтера Скотта, мужественные черты Джордж Элиот и приплюснутый нос Теккерея, а среди современников увидел Джеймса Пэйна , Уолтера Безента, леди, известную под именем "Уида", Роберта Льюиса Стивенсона и несколько менее прославленных авторов. Вероятно, никогда не собиралось под одной крышей столь многочисленное и блестящее общество великих призраков.

- Господа, - заговорил сэр Вальтер Скотт с очень заметным шотландским акцентом. - Полагаю, вы не запамятовали старую поговорку: "У семи поваров обед не готов"? Или как пел застольный бард:

Черный Джонстон и в придачу

десять воинов в доспехах

напугают хоть кого,

Только будет много хуже,

если Джонстона ты встретишь

ненароком одного.

Джонстон происходил из рода Ридсдэлов, троюродных братьев Армстронгов, через брак породнившийся...

- Быть может, сэр Вальтер, - прервал его Теккерей, - вы снимете с нас ответственность и продиктуете начало рассказа этому молодому начищающему автору.

- Нет-нет! - воскликнул сэр Вальтер. - Свою лепту я внесу, упираться не стану, но ведь тут Чарли, этот юнец, напичкан остротами, как. Радикал изменами. Уж он сумеет придумать веселую завязку.

Диккенс покачал головой, очевидно, собираясь отказаться от предложенной чести, но тут кто-то из современных писателей - из-за толпы мне его не было видно - проговорил:

- А что, если начать с того конца стола и продолжать далее всем подряд, чтобы каждый мог добавить, что подскажет ему фантазия?

- Принято! Принято! - раздались голоса, и все повернулись в сторону Дефо; несколько смущенный, он набивал трубку из массивной табакерки.

- Послушайте, други, здесь есть более достойные... - начал было он, но громкие протесты не дали ему договорить.

А Смоллет крикнул:

- Не отвиливай, Дэн, не отвиливай! Тебе, мне и декану надобно тремя короткими галсами вывести судно из гавани, а потом пусть себе плывет, куда заблагорассудится!

Поощряемый таким образом, Дефо откашлялся и повел рассказ на свой лад, время от времени попыхивая трубкой:

"Отца моего, зажиточного фермера в Чешире, звали Сайприен Овербек, но, женившись в году приблизительно 1617, он принял фамилию жены, которая была из рода Уэллсов, и потому я, старший сын, получил имя Сайприен Овербек Узллс. Ферма давала хорошие доходы, пастбища ее славились в тех краях, и отец мой сумел скопить тысячу крон, которую вложил в торговые операции с Вест-Индией, завершившиеся столь успешно, что через три года капитал отца учетверился. Ободренный такой удачей, он купил на паях торговое судно, загрузил его наиболее ходким товаром (старыми мушкетами, ножами, топорами, зеркалами, иголками и тому подобным) и в качестве суперкарго посадил на борт меня, наказал мне блюсти его интересы и напутствовал своим благословением.

До островов Зеленого мыса мы шли с попутным ветром, далее попали в полосу северо-западных пассатов и потому быстро продвигались вдоль африканского побережья. Если не считать замеченного вдали корабля берберийских пиратов, сильно напугавшего наших матросов, которые уже почли себя захваченными в рабство, нам сопутствовала удача, пока мы не оказались в сотне лиг от Мыса Доброй Надежды, где ветер вдруг круто повернул к югу и стал дуть с неимоверной силой. Волны поднимались на такую высоту, что грот-рея оказывалась под водой, и я слышал, как капитан сказал, что, хотя он плавает по морям вот уже тридцать пять лет, такого ему видеть еще не приходилось, и надежды уцелеть для нас мало. В отчаянии я принялся ломать руки и оплакивать свою участь, но тут с треском рухнула за борт мачта, я решил, что корабль дал течь, и от ужаса упал без чувств, свалившись в шпигаты, и лежал там, словно мертвый, что и спасло меня от гибели, как будет видно в дальнейшем. Ибо матросы, потеряв всякую надежду на то, что корабль устоит против бури, и каждое мгновение ожидая, что он вот-вот пойдет ко дну, кинулись в баркас и, по всей вероятности, встретили именно ту судьбу, какой думали избежать, потому что с того дня я больше никогда ничего о них не слышал. Я же, очнувшись, увидел, что по милости провидения море утихло, волны улеглись и я один на всем судне. Это открытие привело меня в такой ужас, что я мог только стоять, в отчаянии ломая руки и оплакивая свою печальную участь; наконец я несколько успокоился и, сравнив свою долю с судьбой несчастных товарищей, немного повеселел, и на душе у меня отлегло. Спустившись в капитанскую каюту, я подкрепился снедью, находившейся в шкафчике капитана".

Дойдя до этого места, Дефо заявил, что, по его мнению, он дал хорошее начало и теперь очередь Свифта. Выразив опасение, как бы и ему не пришлось, подобно юному Сайприену Овербеку Уэллсу "плавать по воле волн", автор "Гулливера" продолжал рассказ:

"В течение двух дней я плыл, пребывая в великой тревоге, так как опасался возобновления шторма, и неустанно всматривался в даль в надежде увидеть моих пропавших товарищей. К концу третьего дня я с величайшим удивлением заметил, что корабль, подхваченный мощным течением, идущим на северо-восток, мчится, то носом вперед, то кормой, то, словно краб, повертываясь боком, со скоростью, как я определил, не менее двенадцати, если не пятнадцати узлов в час. В продолжении нескольких недель меня уносило все дальше, но вот однажды утром, к неописуемой своей радости, я увидел по правому борту остров. Течение, несомненно, пронесло бы меня мимо, если бы я, хотя и располагая всего лишь парой собственных своих рук, не изловчился повернуть кливер так, что мой корабль оказался носом к острову, и, мгновенно подняв паруса шприлтова, лисселя и фок-мачты, взял на гитовы фалы со стороны левого борта и сильно повернул руль в сторону правого борта - ветер дул северо-востоко-восток".

Я заметил, что при описании этого морского маневра Смоллет усмехнулся, а сидевший у дальнего конца стола человек в форме офицера королевского флота, в ком я узнал капитана Марриэта, выказал признаки беспокойства и заерзал на стуле.

"Таким способом я выбрался из течения, - продолжал Свифт, - и смог приблизиться к берегу на расстояние в четверть мили и, несомненно, подошел бы ближе, вторично повернув на другой галс, но, будучи отличным пловцом, рассудил за лучшее оставить корабль, к этому времени почти затонувший, и добраться до берега вплавь.

Я не знал, обитаем ли открытый мною остров, но, поднятый на гребень волны, различил на прибрежной полосе какие-то фигуры: очевидно, и меня и корабль заметили. Радость моя, однако, сильно уменьшилась, когда, выбравшись на сушу, я убедился в том, что это были не люди, а самые разнообразные звери, стоявшие отдельными группами и тотчас кинувшиеся к воде, мне навстречу. Я не успел ступить ногой на песок, как меня окружили толпы оленей, собак, диких кабанов, бизонов и других четвероногих, из которых ни одно не выказало ни малейшего страха ни передо мной, ни друг перед другом - напротив, их всех объединяло чувство любопытства к моей особе, а также, казалось, и некоторого отвращения".

- Второй вариант "Гулливера", - шепнул Лоренс Стерн соседу. - "Гулливер", подогретый к ужину.

- Вы изволили что-то сказать? - спросил декан очень строго, по-видимому, расслышав шепот Стерна.

- Мои слова были адресованы не вам, сэр, - ответил Стерн, глядя довольно испуганно.

- Все равно, они беспримерно дерзки! - крикнул декан. - Уж, конечно, ваше преподобие сделало бы из рассказа новое "Сентиментальное путешествие". Ты принялся бы рыдать и оплакивать дохлого осла. Хотя, право, не следует укорять тебя за то, что ты горюешь над своими сородичами.

- Это все же лучше, чем барахтаться в грязи с вашими йеху, - ответил Стерн запальчиво, и, конечно, вспыхнула бы ссора, не вмешайся остальные. Декан, кипя негодованием, наотрез отказался продолжать рассказ, Стерн также не пожелал принять участия в его сочинении и, насмешливо фыркнув, заметил, что "не дело насаживать добрую сталь на негодную рукоятку". Тут чуть не завязалась новая перепалка, но Смоллет быстро подхватил нить рассказа, поведя его уже от третьего лица:

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 64.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 110.3 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 423.8 Кб)