Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

На 12 апреля в этом году приходится Католическая Пасха.

Колокола улетают в Рим

Квебекская легенда

В былые времена в последние три дня Страстной недели сотни ангелов летели, говорят, по небесам и тянули за собой церковные колокола. Самым кратким путём мчались они в Рим, чтобы колокола эти получили там святейшее благословение.

Матросы, которым случалось в эти дни быть в плавании, рассказывали, что ангелы, летевшие над морем, опускались порою на палубу корабля отдохнуть. Особенно нелегко им приходилось, когда возвращались они из Вечного города: ведь колокола в это время нагружены были, как утверждала молва, «бужениной» — чтоб разговеться.

Ах, до чего всем хотелось поскорее услышать звон возвращённых ангелами колоколов — звон, возвещающий конец поста. Нелегко же ведь, в самом деле, на протяжении сорока дней питаться одною рыбой!

И когда в Светлое воскресенье утром принимались звонить колокола всех церквей, ребятишки бежали искать куски мяса, подвешенные на гвоздях за дверьми пекарен. «Это нам бросили ангелы, — кричали они, — ангелы, возвращавшиеся из Рима!»

А дети постарше мчались к ручью — и непременно стремились поспеть туда ещё до того, как солнце взойдёт. Мчались, чтоб зачерпнуть там — обязательно против течения — пасхальной воды. А потом все, от мала до велика, пили эту воду, святую воду, которая от болезней спасала, отгоняла от домов любые недуги; да и не от одних лишь домов — от стойл!

Сколько раз видели ведь, как хозяева эту воду скоту своему пить давали. Что ж, это и справедливо; скотине ведь тоже во время поста приходилось не сладко.

А ещё, конечно, ходили в Светлое воскресенье рано утром смотреть солнечный восход; уж без этого, понятное дело, и праздник был бы не в праздник. Рассказывали ведь, что в этот день солнце, подымаясь над горизонтом, принимается медленно кружиться и танцевать, — дабы возвестить воскресение Христа из мёртвых.

Вместе с колоколами Пасхального воскресенья возвращались из тёплых стран и «сахарные птички», синицы черноголовые, — будто специально для того, чтобы напомнить людям: пришло время делать надрезы на стволах в кленовых рощах, время готовить из сока сироп да сласти.

Прикрепленное изображение (вес файла 154.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

Ну и наконец 12 апреля - День рождения рок-н-ролла.

Джон Леннон

Честливый Дэйв

Как-то раз, в незапамятные времена, жил да был на свете честливый Дэйв - у него была в жизни цель. "Я честливый Дэйв," - свердил он каждое утро, и то была уже половина дела. За завтраком он, бывало, опять говорил: "Я честливый Дэйв", что всегда раздражало Бэтти. "Ты по уши в терьме, Дэйв", - талдычил какой-то голос, когда он ехал на работу - как оказалось, это был негр-кондуктор! "Тебе-то хорошо," - думал обычно Дэйв, не вполне осознавая расовую проблему.

Честливый Дэйв был совершенно сногсшибательный коммивояжер, с хорошо подбешенным языком, что всегда раздражало Мэри. "Кажется, я позабыл купить автобусный билет, конструктор," - сказал Дэйв, сам не понимая, что с ним. "Вытряхивай тогда из автобуса," - сказал Баджуубу голосом, не предвещавшим ничего хорошего - он и сам-то расовую проблему до конца не осознал. "Хорошо," - покорно ответил

Дэйв, не желая вступать в пререкания. И когда он поспешно, как припадочный, соскочил с автобуса, внутренний голос возьми и рявкни ему в самое ухо: "А понравилось бы тебе, если б твоя дочь вышла замуж за такого?"

Музыкальная иллюстрация - The Beatles - Rock and roll music.

Прикрепленное изображение (вес файла 138.6 Кб)

Искорка индейского бога.

…Рабо застонал и с трудом открыл глаза. Голова была словно налита чугуном, а руки совершенно не повиновались. Рабо скосил глаза в сторону: где он? Над головой была крыша из широких листьев, стены хижины тоже были из этих же листьев. "Как я сюда попал?" – мучительно вспоминал он.

В памяти всплыли картины ночного Парижа. Неоновые рекламы, бесконечный поток автомашин, светящиеся подъезды баров и ресторанов. Коньяк, кальвадос, шампанское. Потом варьете, бары и просто погребки без названий. Абсент, вермут и, наконец, самые дрянные портвейны. Деньги кончились. О, эти проклятые светлые кругляши, эти чертовы зеленые бумажки! Они давались ему совсем не легко. Нет, он не хотел работать где-нибудь клерком или гнуть спину на заводе. Он, Август Рабо, вольный человек. И он стал замышлять новую экспедицию. Куда? А, все равно! Он знал: что бы он ни привез из экзотических тропиков, все можно обратить в деньги, на всем сделать бизнес.

Рабо был типичным порождением своего времени и класса, он был авантюристом-путешественником, коммерсантом, торгующим любыми экзотическими животными и растениями.

Он выехал вновь на знакомый континент, в район реки Амазонки. 1600 километров тащился пароход по руслу этой великой реки, пока за поворотом не показались светлые постройки Манауса. Здесь можно было заготовить шкуры крокодилов – ведь они так ценились в Европе!

Затем он двинулся на пароходе, гораздо меньшем, чем прежний, по реке Яка и проплыл дальше от очагов цивилизации ещё 1500 километров. Его интересовали здесь орхидеи и бабочки. Орхидеи – цветы, похожие на бабочек, – только входили тогда в моду, и богатые люди Европы, устраивая у себя дома орхидейные оранжереи, платили за привезенные редкие виды бешеные деньги. А бабочки – эти живые цветы – бабочки из лесов Амазонки, всегда были желанными не только для любителей-коллекционеров, но и для крупных музеев ряда стран.

Здесь, в глубине неисследованной страны, он услышал легенду о скрытых в лесах алмазных россыпях. Алмазы! Можно ли желать чего-либо большего?! И он задается новой целью.

Экспедиция движется в горы, иначе к местам алмазных россыпей древних инков не подобраться. Массивные ламы, высоко подняв гордые головы, размеренно шагают, раскачивая тюки с имуществом экспедиции и усыпляя своих седоков. Но вот тропинки становятся такими узкими, что ехать верхом уже невозможно. Начинается самый трудный участок пути.

В тысячный раз задавал он себе вопрос, нужно ли было устремляться на поиски сазочных россыпей? И каждый раз он отвечал себе: да, нужно! Сколько дорог теряется в девственных лесах Амазонки, сколько тайн хранит в своем сердце эта гигантская неизведанная страна! Почему бы не поверить ещё одной из тайн этого мира, заманчивой сказке о богатейших алмазах.

.. .И вот вместо алмазов и орхидей эта тёмная хижина, эта страшная головная боль. Он заболел лихорадкой еще в пути и долго крепился. Он знал, что из 250 видов ядовитых змей мира большую часть Господь Бог щедро рассыпал в этих лесах. Он знал, что добрый десяток местных муравьев при укусе угощает ядом, иногда смертельным. Он знает и о всех видах тропической лихорадки, поджидавшей его здесь. И все-таки он стремился сюда... Теперь он лежал, сраженный болезнью. Он попытался подняться:

– Ты очнулся, сын мой? – услышал он скрипучий голос.

– Где я? – спросил он.

– Лежи, лежи, – успокоила его старая индианка, – ты еще очень слаб.

Она накормила его, а потом, убрав посуду, поставила рядом широкую глиняную чашку.

– Смотри, как танцует эта рыбка, – сказала она. – Мы зовем ее искоркой Бога. Наши старики рассказывают, что давным-давно, когда в мире существовал злой Бог, добрый Бог индейцев решил побороть его и уничтожить. Девять дней и ночей дрались духи на небе. И от этого небо тряслось и колебалось. Днем с него сыпались осколки солнца и превращались в золото, а ночью падали осколки звездочек и превращались в этих рыбок.

– Золото? – глаза Рабо зажглись. – Ты сказала – золото, старуха? Но где же эти осколки, черт побери, где?

– Ты же знаешь, сын мой, давно уже нет у наших людей золота. Белые люди забрали его еще у наших дедов. А вот рыбки-звездочки остались.

– К черту рыбок, – вновь потухая вяло сказал Рабо.

Он проснулся через несколько часов. Косые лучи солнца врывались через входное отверстие в хижину.

"Что мне рассказывала старуха? – наморщил лоб француз. – А, про золото и рыбок. Ну, поглядим хоть на рыбу, если нельзя на золото". Он приподнялся на локте, заглянул в чашку и замер. В чашке, освещенная солнцем, металась небывалая рыбка. Словно кто-то провел по ее телу две смещённые краями параллельные линии: одна красная, а другая, верхняя - то горела морской синевой, то сверкала зеленым малахитом, то голубела, как небо. При каждом повороте глаза рыбки вспыхивали зелеными лучами, а полосы играли и переливались.

Рабо зажмурился. Полоски рыбки чем-то напоминали парижскую светящуюся рекламу.

Рекламу? Постой, постой… Щёки Рабо налились румянцем, а глаза загорелись радостью. «Так ведь это и есть осколки золота, про которые говорила старуха, – прошептал он, – это даже больше, чем золото. Только бы удалось их довезти».

Через несколько дней Рабо уже был на ногах. Его отвели к глубокому лесному ручью с чёрной непроглядной водой. Дно было устлано толстым слоем сгнивших листьев, лишь отдельные лучи солнца пробивались сквозь густую крышу ветвей. В этих лучах то и дело сверкали красные, голубые, зеленые звездочки. Стайки красавиц рыбок проносились на глубине.

Рабо торопился. Он организовал ловлю рыбок в бутылки, приспособленные как верши. Но в чем везти? Посуды у Рабо не было. И тогда он решил использовать коллекционные деревянные ящики. Щели и швы в них обмазали смолой.

...Началось путешествие чудесных рыбок в далекую Европу. Сначала ящики несли на руках. Потом их раскачивали на своих спинах ламы, потом везли на пристань и грузили на пароход, а пароход тащился, не торопясь, вниз к Манаусу. В Манаусе Рабо сменил ящики на канны, и снова рыбки двинулись в путь.

Рыбки, как это не покажется удивительным, перенесли путешествие и прибыли, наконец, в Париж. Рабо был вне себя от счастья.

(из книги М. Д. Махлина "Занимательный аквариум")

Прикрепленное изображение (вес файла 67.1 Кб)

Очень интересная история про неонов!!!

Поразительно выносливые рыбки!!

Спасибо!!!

Matata, да неоны выросшие в хороших условиях весьма выносливы для своих малых размеров, в отличие от родостомусов.

А вот новая сказка.

Женя Бороздина

Клад Ваньки-Каина

Ванька-Каин сидел в остроге и грустил. Долгими вечерами он прикидывал на пальцах, сколько он за это время упустил купчишек, которые, зная, что Ваньку изловили-таки, возили товары и днем, и ночью без опаски, что их ограбят. Сидел он, злился, а поделать ничего не мог, потому как к левой ноге его гиря трехпудовая была цепью прикована, на окнах решетки стояли, дверь железною была, а стены - из бревен дубовых. Вечерами к нему порой сам царь Горох приходил поговорить о том, о сем. Мало, говорит, в царстве у меня людей умных осталось, хорошо, мол, что тебя, Ванечка, споймали. Надо бы, дескать, тебя сразу на плаху отправить, но тогда вообще скука бы заела...

Вот и опять он пришел, гостинец принес - сухарь с царского стола да хвост селедочный.

- Ты бы мне, Царское Величество, медовухи бы лучше доставил, - возмутился Ванька. - У самого-то, поди, погреба полны, а жадничаешь.

- Да откуда у меня, Ванечка... - начал жаловаться царь. - Закрома пусты, никто налогов-податей не платит, войска - кот наплакал... Лучше ты мне расскажи, где в моей землице клады зарыты. Я бы половину в казну забрал, а на остальное кормил бы тебя и поил до отвала, острог бы новый построил, потеплей да попросторней, со всеми удобствами, чтоб не стыдно было гостям заморским показать...

- Не знаю я никаких кладов, не ведаю... - Ванька по ночам звенья цепи тер друг о друга, надеялся совсем перетереть и убечь, поэтому про золотишко свое ничего не говорил, как бы царь его ни расспрашивал, чего бы ни сулил.

Но однажды царь к нему неделю не приходил, и так затосковал Иван Кудеярович по селедочным хвостам, что даже сил не было цепь перетирать. Лежит на соломе, а сам думает, что можно и поменяться: за пуд железа, что к его ноге привязано,- пуд золота, это, значит, три пуда будет...

А тут и царь подоспел, пирог с грибами притащил, хоть и небольшой, зато свежий, только что царица сама испекла. Принес, а Ваньке не дает, делает вид, что сам съесть хочет. На самом-то деле он три таких скушал, пока от дворца до острога дошел...

- Отдай, злыдень! - схватился разбойник за гирю свою, поднял и пошел на царя.

- Ваня, не бери греха на душу! - закричал царь. - Давай лучше по-мирному, по-хорошему...

Уронил разбойник гирю, пирог схватил, да и проглотил, сам не заметил, как, а потом и говорит:

- Пойдем-ка вместе за кладом, а то без меня не найти его. Только стрельцов с собой не бери, а то знаю я тебя - золото откопаете, а меня назад в острог потащите, а мне тут скучно без дела сидеть...

А к царю Гороху как раз собирались послы от Шемаханской царицы прибыть, а стол для них накрыть было не на что, так что пришлось ему соглашаться. Да и подумал он, что, если Ванька сбегет, можно его еще раз поймать, чтобы люди служивые без дела не сидели, штаны не протирали казенные.

Вот идут они через чащу, через полянку, по овражку да через ручей, то налево свернут, то направо. А лес-то все гуще становится, филины все страшнее ухают, волки воют, медведи рычат, вепри хрюкают. Если б царь не приказал стрельцам тайно за ними следить, он бы уж давно страху натерпелся...

- Все. Пришли, - сказал Ванька и показал на бугорок под сосной. - Тут копай.

Хотел царь сказать, что землю рыть - не царское дело, но вспомнил, что у Вани к ноге гиря прикована. Делать нечего - самому копать пришлось. Раз копнул - ничего не выкопал. Два копнул - подкову ржавую добыл. Три копнул - увидел горшок с крышкой.Крышку поднял, а там ящерка сидит жемчужная, а на ящерке корона золотая да с брильянтами. Посмотрела она на царя и спрашивает:

- Чего тебе надобно...

А Ванька через плечо глянул, и пока царь удивлялся, как крикнет:

- Чтоб гиря от меня отстала!

Цепь тут же отвалилась, змеей прикинувшись, в кусты уползла и железку за собой утащила. А Ванька вслед за ней убег. И не поймал его никто: стрельцы, оказалось, еще раньше заблудились. А царь на ящерку глянул и спрашивает:

- Ты что ж, любые желания выполняешь?

- Не любые, а только три, да и то только для тех, кто поймал меня.

- Хочу золота пудов пять! - пожелал царь.

- А ты меня не поймал еще, - ответила ящерка, да как из горшка выпрыгнет и в траву - шасть.

Царь, хоть уже и не молод был, встал на четвереньки и давай за ней гоняться. До ночи ловил. А как стемнело, оказалось, что она в темноте светится, и тут уж у нее скрыться-то не вышло. Поймал ее царь, в шапку посадил и видит: возле него гиря золотая из-под земли вылезла, цепь отрастила и царя той цепью за ногу схватила.

- Отпусти! - закричал царь.

- Это второе желание, - сосчитала ящерка, и цепь тут же пропала, а гиря в кучу ефимков превратилась.

- А теперь пусть Ванька-Каин сам в острог придет и железку свою принесет, - пожелал царь и ящерку тут же на волю выпустил.

Золото на другой день стрельцы во дворец перетаскали, а к ночи и Ванька добрался до острога: далеко, видно, убежать успел.

- Не думал я, - говорит, - что ты ящерку-то выловишь. Ишь, шустрый какой. А меня-то зачем опять заарестовать велел?

- Я же царь, - ответил царь. - Я ж понимаю, что если тебя в остроге не держать, ты ж меня первого и ограбишь. Опять же, теперь снова есть, с кем поговорить по душам...

Прикрепленное изображение (вес файла 235.6 Кб)

Клад Ваньки-Каина порадовал !

Очень похоже на Недобрые сказки, которые раньше в Навигаторе печатали.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

На 19 апреля в этом году приходится Православная Пасха.

А. И. Куприн.

Травка

Ах, это старая история и, надо сказать, довольно скучная история.

Конечно, читателям незаметно. Читатель спокойно, как верблюд, переваривает в желудке пасхальный окорок или рождественского гуся и, для перехода от бодрствования к сладкому сну, читает сверху донизу свою привычную газету до тех пор, пока дрема не заведет ему глаз. Ему легко.

Ничто не тревожит его воображения, ничто не смущает его совести, никто не залезает под благовидным предлогом ему в карман.

В газете порок наказан, добродетель торжествует, сапожный подмастерье нашел благодаря родимому пятнышку своих родителей, мальчик, замерзавший на улице, отогрет попечительными руками, блудная жена вернулась домой (она исхудала и в черном платье) прямо в объятия мужа (пасхальный колокол - бум!..), который проливает слезы.

Но вы, читатели, подумали ли вы хотя раз о тех мучениях, которые испытывает человек, пишущий эти прекрасные добродетельные рассказы!..

Ведь, во-первых, все темы уже исчерпаны, пародии на темы надоели, пародии на пародии отсылают в "Момус"... Подумайте: что тут изобретешь?..

У меня есть друг беллетрист, из средних, который не гонится ни за успехом, ни за модой, ни за деньгами...

И вот как-то на страстной неделе, не помню - в среду, четверг или пятницу, вечером, попили мы с ним чайку, поговорили о том, о сем, коснулись содержания сегодняшних газет, но я уже видел, что мой приятель чем-то удручен или взволнован.

Очень осторожно, стараясь не задеть его авторского самолюбия, я довел его до того, что он рассказал мне следующее:

- Понимаете? Можно с ума сойти! Приезжает ко мне редактор. Подумайте, сам редактор! И что всего хуже - мой настоящий, хороший друг...

- Ради бога, пасхальный рассказ!

Я ему оказываю самое широкое гостеприимство, справляюсь о здоровье его детей, предсказываю его газете громадную будущность, - стараюсь занять его внимание пустяками; понятно, цель моя была отвлечь его от настойчивых просьб о пасхальном рассказе.

Но неизбежное - неизбежно: он возвращается к. тому, за чем он приехал.

- Ради бога, рассказ!

Я кротко и убедительно верчу пуговицу его пиджака и самым нежным голосом говорю ему:

- Дорогой мой... милый!.. Ты сам писатель и не хуже меня знаешь, что все пасхальные темы уже использованы.

- Хоть что-нибудь... - тянет он уныло.

- Ей-богу, ничего!..

- Ну, хоть что-нибудь!.. Хоть на старенькую темку строк триста - четыреста!..

Нет, от него не отвязаться. Обмакиваю перо в чернильницу и говорю сквозь 'сжатые зубы:

- Давай тему!

- Тему? Но это для тебя пустяки!..

- Давай хоть заглавие!.. Помоги же, черт тебя побери!..

- Ну, заглавие - это пустяк!.. Например: "Она вернулась".

- К черту!..

- "Яйцо сосватало".

- К черту!..

- "Весенние иллюзии".

- К черту!..

- "Скворцы прилетели",

- Мимо!..

- "Когда раскрываются почки".

- К черту!.. Милый мой, разве сам не видишь, что все это - опаскуженные темы. И потом: что это за безвкусие делать заглавие рассказа из существительного и глагола? "О чем пела ласточка"... "Когда мы мертвые проснемся"... А в особенности для ходкой газеты. Дай мне простое и выразительное заглавие из одного существительного!..

- Из существительного?..

- Да, из существительного.

- Например... "Чернильница"?!

- Стара штучка! Использовал Пушкин: "К моей чернильнице".

- Ну, хорошо. "Лампа".

- Друг мой, - говорю я кротко, - только очень близорукие люди выбирают для примеров и сравнений предметы, стоящие возле них!..

Это задевает его за живое, и он сыплет как из мешка:

- "Будка", "Кипарис", "Пале-Рояль", "Ландыш", "Черт в ступе". Не нравится? Ну, наконец, "Травка"?..

- Ага, "Травка"?.. Стоп!.. Это уже нечто весеннее и на пасху хорошо. Давай-ка подумаем серьезно о травке!..

И мы думаем.

- Конечно, это очень приятно, такая зелененькая, нежная травка... точно гимназистка приготовительного класса! Надо любить все: зверей, птиц, растения, в этом - красота жизни! Но черт побери: какой сюжет я отсюда выдавлю?! Ведь всякий рассказ должен быть начат, продолжен и закончен, а я просто говорю: травка зеленая! Ведь читатель пошлет опровержение в редакцию!

У приятеля лицо вытягивается. Я говорю ему самым нежным голосом:

- Подожди... не отчаивайся! Травок много, возьмем "Кресс-салат"...

- "Кресс-салат"? - повторяет он уныло, как деревянный попугай.

- Да, "Кресс-салат"! - кричу я, уже охваченный творчеством, тем вдохновением, о котором так много говорят провинциальные читатели. - Представь себе безногого бедняка, который вдруг снял потный валенок, унавозил его, посыпал землицей и бросил зерна... И вот к пасхе у него всходит прекрасная зеленая травка, которую он может срезать и, приготовив под соусом, скушать после пасхальной заутрени! Разве это не трогательно?

- Ты смеешься надо мною! Это подло! Как я явлюсь к издателю без твоего рассказа?

- Ну, хорошо... давай дальше! Собаки лечатся травками...

- Извини, пожалуйста, это уже относится к области ветеринарии!

- Представь себе вкусную душистую травку, которую едят на Кавказе в духанах. Отсюда легко перейти к Зелим-хану! Понимаешь? Ест он барашка с травкой... вспоминает свой мирный аул, слезы текут по его щекам, изборожденным старыми боевыми ранами... И вдруг он говорит пленному полицейскому офицеру, отпуская его на волю: "Иды... кушай травкам... будет тебе пасхам!" Чего ты еще хочешь, черт тебя побрал бы?! Ну, вот: "Олень копытом разбивает лед, пока не найдет прошлогодней травы... бедные олешки!" Ну, как я выпутаюсь, черт побери, из этого Нарымского края! Нужно будет ввести политического ссыльного, но ведь цензура...

- Цензура!.. - промолвил редактор печально. Потом он немножко помолчал, вздохнул, взял шляпу и стал уходить.

Но вдруг он остановился и обернулся ко мне.

- Заважничал... модернист!.. - бурчал он, открывая дверь. - По-моему, это с твоей стороны свинство! Ты несомненно издеваешься над искусством. Травка... травка... травка... травка!.. А по-моему, надо подходить к вопросу проще...

Я догнал его уже в передней, когда он, рассерженный, всовывал свои ноги в калоши и надевал шляпу.

- Надо писать серьезно... - говорил он. - Конечно, я не обладаю даром, как ты, и наитием... Но если бы я писал, я написал бы просто. Помнишь, как мы с тобой, - тебе было одиннадцать лет, а мне десять, - как мы ели с тобой просвирки и какие-то маленькие пупырушки на огороде детской больницы?

- Конечно, помню! Дикое растение!

- А помнишь молочай?

- Ах, ну, конечно, помню! Такой сочный стебель с белым молоком.

- А свербигус? Или свербига, как мы ее называли?

- Дикая редька?

- Да, дикая редька!.. Но как она была вкусна с солью и хлебом!

- А помнишь: желтые цветы акации, которыми мы набивали полные с верхом фуражки и ели, как лошади овес из торбы?

- А конский щавель?

Мы оба замолчали.

И вдруг пред нами ярко и живо пронеслись наша опозоренная казенным учебным заведением нежность... пансион... фребелевская система... придирки классных наставников... взаимное шпионство... поруганное детство...

- А помнишь, - сказал он и вдруг заплакал, - а помнишь зеленый, рыхлый забор? Если по нему провести ногтями, следы остаются... Возле него растут лопухи и глухая крапива... Там всегда тень и сырость. И по лопухам ползают какие-то необыкновенно золотые, или, вернее сказать, бронзовые жуки. И красные с черными пятнами коровки, которые сплелись целыми гирляндами.

- А помнишь еще: вдруг скользнет луч, заиграет роса на листьях?.. Как густо пахнет зеленью! Не отойдешь от этого московского забора! Точно брильянты, горят капли росы... Длинный, тонкий, белый червяк, выворачивая землю, выползает наружу... Конечно, он прекрасен, потому что мы насаживали его на согнутую булавку и бросали в уличную лужу, веря, что поймаем рыбу! Ну, скажи: разве можно это написать? Тогда мы глядели ясными, простыми глазами, и мир доверчиво открывался для нас: звери, птицы, цветы... И если мы что-нибудь любим и чувствуем, то это только жалкое отражение детских впечатлений.

- Так, стало быть, рассказа не будет? - спросил редактор.

- Нет, я постараюсь что-нибудь слепить. А впрочем... Ну разве все то, о чем мы говорили, - не рассказ? Такой в конце концов наивный, простой и ласковый?..

Редактор обнял меня и поцеловал.

- Какой ты... - сказал он, но не докончил, глаза его увлажнились, и он, быстро повернувшись, ушел, сопровождаемый веселым лаем Сарашки и Бернара, моих милых друзей - сенбернарских песиков, - которым теперь обоим по пяти месяцев...

Прикрепленное изображение (вес файла 191.4 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 179.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

День 21 апреля 2009 года объявлен всемирным днём Как большая поклонница данного коллектива, я не могу оставить это без внимания. Но, поскольку безусловно подходящей сказки вспомнить не удалось, выкладываю притянутые за уши две: страшную и смешную.

Итак, сначала страшная сказка:

Скелет с гвоздём в черепе.

Пражская легенда.

На Томашской улице, которая соединяет Малостранскую площадь с Вальдштейнским дворцом, есть свое привидение. Время от времени оно появляется под темными аркадами и в доме, в котором прошла его жизнь. Это одно из самых страшных видений: скелет, в череп которого забит длинный ржавый гвоздь, в ночной тишине, шурша, обходит коридоры старого дома и улицы.

Жил в старом доме слесарь. Спал в комнате, выходящей окнами во двор, во дворе у него была мастерская. У него была молодая красивая горячо любимая жена. Ремесло ему удавалось, и казалось, что его ждет спокойная жизнь до самой смерти. Человек он был трудолюбивый и честный, заказов у него прибывало, и он решил нанять подмастерье - симпатичного парня. Сначала жизнь шла счастливо, но вдруг спокойствие их покинуло. Хозяйка была молода, кровь у нее была горячая, и подмастерье в нее влюбился; ей он тоже нравился. Мужа она возненавидела, придиралась к нему по каждой мелочи и наконец решила избавиться от него. Когда он уснул, она вбила ему в голову большой гвоздь.

Утром хозяйка дома объявила, что ее мужа хватил удар, а т.к. у покойного были длинные густые волосы, гвоздь никто и не заметил. Его похоронили, жена над его могилой поплакала и спустя некоторое время вышла замуж за подмастерье. Вместе они продолжали слесарное дело, казалось, что живут тихо и спокойно, но соседи говорили, что под крышей дома происходят странные вещи и даже появляется привидение умершего хозяина.

Прошло семь лет. Т.к. кладбища раньше были маленькие и только около костелов, то выкапывали старые могилы, кости укладывали в небольшую шкатулку и снова хоронят в той же могиле с новым гробом. Так могильщик выкопал и мастера слесарных дел, а когда открыл полусгнивший гроб, обнаружил в черепе покойника длинный ржавый гвоздь. Сообщил об этом городским властям, жену и подмастерье допросили, которые после долгих отпирательств наконец сознались. Решение суда было строгим - оба в муках закончили свою жизнь на дыбе.

Бедняга слесарь и после этого не обрел покой. В ночные часы обходит коридоры и аркады и ждет. Чего ждет? Некоторые говорят, что он умер без смирения, другие - что ждет, когда какой-нибудь храбрец вытащит ему гвоздь из черепа. Но кто бы это смог?

И смешная:

Г. Х. Андерсен.

Две девицы

Видали вы когда-нибудь девицу, то есть то, что известно под именем девица у мостовщиков — инструмент для утрамбовывания мостовой? Девица вся деревянная, шире книзу, охвачена в подоле железными обручами, кверху же суживается, и сквозь талию у нее продета палка — концы ее изображают руки девицы.

На одном дворе, при складе строительных материалов, и стояли две такие девицы вместе с лопатами, саженями и тачками. Разговор шел о том, что девиц, по слухам, не будут больше звать девицами, а штемпелями, — это новое название самое-де верное и подходящее для того инструмента, который мы исстари привыкли звать девицей.

У нас, как известно, водятся так называемые эмансипированные женщины; к ним принадлежат содержательницы пансионов, повивальные бабки, танцовщицы, что стоят по долгу службы на одной ноге, модистка и сиделки, К этому-то ряду эмансипированных примыкали и две девицы. Они числились девицами министерства путей сообщения и ни за что на свете не хотели поступиться своим добрым старым именем, позволив назвать себя штемпелями.

— Девица — имя человеческое! — говорили они. — А штемпель — вещь! И мы не позволим называть себя вещью — это прямая брань!

Мой жених, пожалуй, еще откажется от меня! — сказала младшая, помолвленная с копром — большой машиной, что вбивает сваи и , таким образом, служит хоть и для более грубой, но однородной работы с девицей. — Он готов женится на мне, как на девице, а пожелает ли он взять за себя штемпель — еще вопрос. Нет, я не согласна менять имя!

— А я скорее дам обрубить себе руки! — сказала старшая.

Тачка же была другого мнения, а тачка ведь не кто-нибудь! Она считала себя целою четвертью кареты, — одно-то колесо у нее ведь было.

— А я позволю себе заметить вам, что название "девица" довольно вульгарно и, уж во всяком случае, далеко не так изысканно, как штемпель. Ведь штемпель — та же печать. Назвавшись штемпелями, вы примкнете к разряду государственных печатей! Разве это не почетно? Вспомните, что без государственной печати не действителен ни один закон. Нет, на вашем месте я бы отказалась от имени девицы.

— Никогда! Я уже слишком стара для этого! — сказала старшая девица.

— Видно, вы еще незнакомы с так называемою "европейскою необходимостью"! — сказал почтенная старая сажень. — Приходится иногда сократить себя, подчиниться требованиям времени и обстоятельствам. Если уж велено девицам зваться штемпелями, так и зовитесь! Нельзя все мерить на свой аршин!

— Нет, уж коль на то пошло, пусть лучше зовут меня барышней, — сказала младшая. — Слово "барышня" все же ближе к слову "девица".

— Ну, а я лучше дам изрубить себя в щепки! — сказала старшая девица.

Тут они отправились на работу — их повезли на тачке; обращались с ними, как видите, довольно-таки деликатно, но звали уже штемпелями!

— Дев...! — сказали они, ударившись о мостовую. — Дев...! — И чуть было не выговорили всего слова: девица, да прикусили языки на половине, — не стоит, дескать, вступать в пререкания. Но между собой они продолжали называть себя девицами и восхвалять доброе старое время, когда каждую вещь называли своим именем: коли ты девица, так и звали тебя девицей! Девицами обе они и остались, — копер, эта машинища, ведь и в самом деле отказался от младшей, не захотел жениться на штемпеле.

Видео Iron Maiden - Powerslave (Live)

http://vision.rambler.ru/users/botiz/1/51/

Прикрепленное изображение (вес файла 510.8 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 320.3 Кб)

Сказка для Alex "Wer Graf&,а:

Константин Георгиевич Паустовский

Дремучий медведь

Сын бабки Анисьи, по прозвищу Петя-большой, погиб на войне, и остался с

бабкой жить ее внучек, сын Пети-большого - Петя-маленький. Мать

Пети-маленького, Даша, умерла, когда ему было два года, и Петя-маленький ее

совсем позабыл, какая она была.

- Все тормошила тебя, веселила, - говорила бабка Анисья, - да, видишь ты,

застудилась осенью и померла. А ты весь в нее. Только она была говорливая, а

ты у меня дичок. Все хоронишься по углам да думаешь. А думать тебе рано.

Успеешь за жизнь надуматься. Жизнь долгая, в ней вон сколько дней! Не сочтешь.

Когда Петя-маленький подрос, бабка Анисья определила его пасти колхозных

телят.

Телята были как на подбор, лопоухие и ласковые. Только один, по имени

Мужичок, бил Петю шерстистым лбом в бок и брыкался. Петя гонял телят пастись

на Высокую реку. Старый пастух Семен-чаевник подарил Пете рожок, и Петя трубил

в него над рекой, скликал телят.

А река была такая, что лучше, должно быть, не найдешь. Берега крутые, все

в колосистых травах, в деревах. И каких только дерев не было на Высокой реке!

В иных местах даже в полдень было пасмурно от старых ив. Они окунали в воду

могучие свои ветви, и ивовый лист - узкий, серебряный, вроде рыбки уклейки -

дрожал в бегучей воде. А выйдешь из-под черных ив - и ударит с полян таким

светом, что зажмуришь глаза. Рощицы молодых осин толпятся на берегу, и все

осиновые листья дружно блестят на солнце.

Ежевика на крутоярах так крепко хватала Петю за ноги, что он долго возился

и сопел от натуги, прежде чем мог отцепить колючие плети. Но никогда он,

осердясь, не хлестал ежевику палкой и не топтал ногами, как все остальные

мальчишки.

На Высокой реке жили бобры. Бабка Анисья и Семен-чаевник строго наказали

Пете не подходить к бобровым норам. Потому что бобер зверь строгий,

самостоятельный, мальчишек деревенских вовсе не боится и может так хватить за

ногу, что на всю жизнь останешься хромой. Но Пете была большая охота поглядеть

на бобров, и потому он ближе к вечеру, когда бобры вылезали из нор, старался

сидеть тихонько, чтобы не напугать сторожкого зверя.

Однажды Петя видел, как бобер вылез из воды, сел на берегу и начал тереть

себе лапами грудь, драть ее изо всех сил, сушить. Петя засмеялся, а бобер

оглянулся на него, зашипел и нырнул в воду.

А другой раз вдруг с грохотом и плеском обрушилась в реку старая ольха.

Тотчас под водой молниями полетели испуганные плотицы. Петя подбежал к ольхе и

увидел, что она прогрызена бобровыми зубами до сердцевины, а в воде на ветках

ольхи сидят эти самые бобры и жуют ольховую кору. Тогда Семен-чаевник

рассказал Пете, что бобер сперва подтачивает дерево, потом нажимает на него

плечом, валит и питается этим деревом месяц или два, глядя по тому, толстое

оно или не такое уж и толстое, как хотелось бобру.

В густоте листьев над Высокой рекой всегда было беспокойно: Там хлопотали

разные птицы, а дятел, похожий на сельского почтаря Ивана Афанасьевича - такой

же остроносый и с шустрым черным глазом, - колотил и колотил со всего размаху

клювом по сухому осокорю. Ударит, отдернет голову, поглядит, примерится,

зажмурит глаза и опять так ударит, что осокорь от макушки до корней загудит.

Петя все удивлялся: до чего крепкая голова у дятла! Весь день стучит по дереву

- не теряет веселости.

"Может, голова у него и не болит, - думал Петя, - но звон в ней стоит

наверняка здоровый. Шутка ли - бить и бить целый день! Как только черепушка

выдерживает!"

Пониже птиц, над всякими цветами - и зонтичными, и крестоцветными, и

самыми невидными, как, скажем, подорожник, - летали ворсистые шмели, пчелы и

стрекозы.

Шмели не обращали на Петю внимания, а стрекозы останавливались в воздухе

и, постреливая крылышками, рассматривали его выпуклыми глазищами, будто

подумывали: ударить ли его в лоб со всего налета, пугнуть с берега или не

стоит с таким маленьким связываться?

И в воде тоже было хорошо. Смотришь на нее с берега - и так и подмывает

нырнуть и поглядеть: что там, в глубокой глубине, где качаются водоросли? И

все чудится, что ползет по дну рак величиной с бабкино корыто, растопырил

клешни, а рыбы пятятся от него, помахивают хвостами.

Постепенно и звери и птицы привыкли к Пете и, бывало, прислушивались по

утрам: когда же запоет за кустами его рожок? Сначала они привыкли к Пете, а

потом полюбили его за то, что не озоровал: не сбивал палками гнезд, не

связывал стрекоз за лапки ниткой, не швырял в бобров камнями и не травил рыбу

едучей известью.

Деревья тихонько шумели навстречу Пете - помнили, что ни разу он не

сгибал, как другие мальчишки, тоненьких осинок до самой земли, чтобы

полюбоваться, как они, выпрямившись, долго дрожат от боли и шелестят-жалуются

листьями.

Стоило Пете раздвинуть ветки и выйти на берег, как сразу начинали щелкать

птицы, шмели взлетали и покрикивали: "С дороги! С дороги!", рыбы выскакивали

из воды, чтобы похвастаться перед Петей пестрой чешуей, дятел так ударял по

осокорю, что бобры поджимали хвосты и семенили в норы. Выше всех птиц взлетал

жаворонок и пускал такую трель, что синий колокольчик только качал головой.

- Вот и я! - говорил Петя, стаскивал старую шапчонку и вытирал ею мокрые

от росы щеки. - Здравствуйте!

- Дра! Дра! - отвечала за всех ворона. Никак она не могла выучить до конца

такое простое человеческое слово, как "здравствуйте". На это не хватало у нее

вороньей памяти.

Все звери и птицы знали, что живет за рекой, в большом лесу, старый

медведь и прозвище у того медведя Дремучий. Его шкура и вправду была похожа на

дремучий лес: вся в желтых сосновых иглах, в давленой бруснике и смоле. И хоть

старый это был медведь и кое-где даже седой, но глаза у него горели, как

светляки, - зеленые, будто у молодого.

Звери часто видели, как медведь осторожно пробирался к реке, высовывал из

травы морду и принюхивался к телятам, что паслись на другом берегу. Один раз

он даже попробовал лапой воду и заворчал. Вода была холодная - со дна реки

били ледяные ключи, - и медведь раздумал переплывать реку. Не хотелось ему

мочить шкуру.

Когда приходил медведь, птицы начинали отчаянно хлопать крыльями, деревья

- шуметь, рыбы - бить хвостами по воде, шмели - грозно гудеть, даже лягушки

подымали такой крик, что медведь зажимал уши лапами и мотал головой.

А Петя удивлялся и смотрел на небо: не обкладывает ли его тучами, не к

дождю ли раскричались звери? Но солнце спокойно плыло по небу. И только два

облачка стояли в вышине, столкнувшись друг с другом на просторной небесной

дороге.

С каждым днем медведь сердился все сильнее. Он голодовал, брюхо у него

совсем отвисло - одна кожа и шерсть. Лето выпало жаркое, без дождей. Малина в

лесу посохла. Муравейник разроешь - так и там одна только пыль.

- Беда-а-а! - рычал медведь и выворачивал от злости молодые сосенки и

березки. - Пойду задеру телка. А пастушок заступится, я его придушу лапой - и

весь разговор!

От телят вкусно пахло парным молоком, и были они совсем рядом - только и

дела, что переплыть каких-нибудь сто шагов.

"Неужто не переплыву? - сомневался медведь. - Да нет, пожалуй, переплыву.

Мой дед, говорят, Волгу переплывал, и то не боялся".

Думал медведь, думал, нюхал воду, скреб в затылке и, наконец, решился -

прыгнул в воду, ахнул и поплыл.

Петя в то время лежал под кустом, а телята - глупые они еще были - подняли

головы, наставили уши и смотрят: что это за старый пень плывет по реке? А у

медведя одна морда торчит над водой. И такая корявая эта морда, что с

непривычки не то что телок, а даже человек может принять ее за трухлявый пень.

Первой после телят заметила медведя ворона.

- Карраул! - крикнула она так отчаянно, что сразу охрипла. - Звери, воррр!

Всполошились все звери. Петя вскочил, руки у него затряслись, и уронил он

свой рожок в траву: посредине реки плыл, загребая когтистыми лапами, старый

медведь, отплевывался и рычал. А телята подошли уже к самому крутояру,

вытянули шеи и смотрят.

Закричал Петя, заплакал, схватил длинный свой кнут, размахнулся. Кнут

щелкнул, будто взорвался ружейный патрон. Да не достал кнут до медведя -

ударил по воде. Медведь скосил на Петю глаз и зарычал:

- Погоди, сейчас вылезу на бережок - все кости твои пересчитаю. Что

выдумал - старика кнутом бить!

Подплыл медведь к берегу, полез на крутояр к телятам, облизывается. Петя

оглянулся, крикнул: "Подсобите!" - и видит: задрожали все осины и ивы и все

птицы поднялись к небу. "Неужто все испугались и никто мне теперь не поможет?"

- подумал Петя. А людей, как назло, никого рядом нету.

Но не успел он это подумать как ежевика вцепилась колючими своими плетями

в медвежьи лапы, и сколько медведь ни рвался, она его не пускала. Держит, а

сама говорит: "Не-ет, брат, шутишь!"

Старая ива наклонила самую могучую ветку и начала изо всех сил хлестать ею

медведя по худым бокам.

- Это что ж такое? - зарычал медведь. - Бунт? Я с тебя все листья сдеру,

негодница!

А ива все хлещет его и хлещет. В это время дятел слетел с дерева, сел на

медвежью голову, потоптался, примерился - и как долбанет медведя по темени! У

медведя позеленело в глазах и жар прошел от носа до самого кончика хвоста.

Взвыл медведь, испугался насмерть, воет и собственного воя не слышит, слышит

один хрип. Что такое? Никак медведь не догадается, что это шмели залезли ему в

ноздри, в каждую по три шмеля, и сидят там, щекочут. Чихнул медведь, шмели

вылетели, но тут же налетели пчелы и начали язвить медведя в нос. А всякие

птицы тучей вьются кругом и выщипывают у него шкуру волосок за волоском.

Медведь начал кататься по земле, отбиваться лапами, закричал истошным голосом

и полез обратно в реку.

Ползет, пятится задом, а у берега уже ходит стопудовый окунь, поглядывает

на медведя, дожидается. Как только медвежий хвост окунулся в воду, окунь

хвать, зацепил его своими ста двадцатью зубами, напружился и потащил медведя в

омут.

- Братцы! - заорал медведь, пуская пузыри. - Смилуйтесь! Отпустите! Слово

даю... до смерти сюда не приду! И пастуха не обижу!

- Вот хлебнешь бочку воды, тогда не придешь! - прохрипел окунь, не

разжимая зубов. - Уж я ли тебе поверю, Михайлыч, старый обманщик!

Только хотел медведь пообещать окуню кувшин липового меда, как самый

драчливый ерш на Высокой реке, по имени Шипояд, разогнался, налетел на медведя

и засадил ему в бок свой ядовитый и острый шип. Рванулся медведь, хвост

оторвался, остался у окуня в зубах. А медведь нырнул, выплыл и пошел махать

саженками к своему берегу.

"Фу, думает, дешево я отделался! Только хвост потерял. Хвост старый,

облезлый, мне от него никакого толку".

Доплыл до половины реки, радуется, а бобры только этого и ждут. Как только

началась заваруха с медведем, они кинулись к высокой ольхе и тут же начали ее

грызть. И так за минуту подгрызли, что держалась эта ольха на одном тонком

шпеньке.

Подгрызли ольху, стали на задние лапы и ждут. Медведь плывет, а бобры

смотрят - рассчитывают, когда он подплывет под самый под удар этой высоченной

ольхи. У бобров расчет всегда верный, потому что они единственные звери, что

умеют строить разные хитрые вещи - плотины, подводные ходы и шалаши.

Как только подплыл медведь к назначенному месту, старый бобер крикнул:

- А ну, нажимай!

Бобры дружно нажали на ольху, шпенек треснул, и ольха загрохотала -

обрушилась в реку. Пошла пена, буруны, захлестали волны и водовороты. И так

ловко рассчитали бобры, что ольха самой серединой ствола угодила медведю в

спину, а ветками прижала его к иловатому дну.

"Ну, теперь крышка!" - подумал медведь. Он рванулся под водой изо всех

сил, ободрал бока, замутил всю реку, но все-таки как-то вывернулся и выплыл.

Вылез на свой берег и - где там отряхиваться, некогда! - пустился бежать

по песку к своему лесу. А позади крик, улюлюканье. Бобры свищут в два пальца.

А ворона так задохнулась от хохота, что один только раз и прокричала:

"Дуррак!", а больше уже и кричать не могла. Осинки мелко тряслись от смеха, а

ерш Шипояд разогнался, выскочил из воды и лихо плюнул вслед медведю, да

недоплюнул - где там доплюнуть при таком отчаянном беге!

Добежал медведь до леса, едва дышит. А тут, как на грех, девушки из

Окулова пришли по грибы. Ходили они в лес всегда с пустыми бидонами от молока

и палками, чтобы на случай встречи со зверем пугнуть его шумом.

Выскочил медведь на поляну, девушки увидали его - все враз завизжали и так

грохнули палками по бидонам, что медведь упал, ткнулся мордой в сухую траву и

затих. Девушки, понятно, убежали, только пестрые их юбки метнулись в кустах.

А медведь стонал-стонал, потом съел какой-то гриб, что подвернулся на зуб,

отдышался, вытер лапами пот и пополз на брюхе в свое логово. Залег с горя

спать на осень и зиму. И зарекся на всю жизнь не выходить больше из дремучего

леса. И уснул, хотя и побаливало у него то место, где был оторванный хвост.

Петя посмотрел вслед медведю, посмеялся, потом взглянул на телят. Они

мирно жевали траву и то один, то другой чесали копытцем задней ноги у себя за

ухом.

Тогда Петя стащил шапку и низко поклонился деревьям, шмелям, реке, рыбам,

птицам и бобрам.

- Спасибо вам! - сказал Петя.

Но никто ему не ответил.

Тихо было на реке. Сонно висела листва ив, не трепетали осины, даже не

было слышно птичьего щебета.

Петя никому не рассказал, что случилось на Высокой реке, только бабке

Анисье: боялся, что не поверят. А бабка Анисья отложила недовязанную варежку,

сдвинула очки в железной оправе на лоб, посмотрела на Петю и сказала:

- Вот уж и вправду говорят люди: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Звери за тебя не зря заступились, Петруша! Так, говоришь, окунь ему хвост

начисто оторвал? Вот грех-то какой! Вот грех!

Бабка Анисья сморщилась, засмеялась и уронила варежку вместе с деревянным

вязальным крючком.

Прикрепленное изображение (вес файла 402.3 Кб)

Большое-Пребольшое пузатое С П А С И Б О

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

29 апреля - Международный день танца.

Желтый аист

Китайская сказка

Говорят, что жил когда-то в Китае бедный студент. Звали его Ми. Он был так беден, что не мог заплатить даже за чашку чая. Ми просто бы умер с голоду, если бы один хозяин чайной не стал бесплатно кормить его и поить.

Но вот однажды Ми явился к хозяину и сказал:

- Я ухожу. Денег у меня нет, и заплатить за все, что я здесь выпил и съел, мне нечем. Однако я не хочу оставаться неблагодарным. Вот, смотри!

И с этими словами студент Ми вынул из кармана кусок желтого мела и нарисовал на стене чайной желтого аиста.

- Этот аист, - сказал Ми, - принесет вам в десять раз больше денег, чем я вам задолжал. Каждый раз, когда соберутся люди и трижды хлопнут в ладоши, он будет сходить со стены и танцевать. Но помните: никогда не заставляйте аиста танцевать для одного человека... А теперь прощайте.

И с этими словами студент Ми повернулся и вышел.

Хозяин был удивлен, однако решил попробовать. Когда на другой день в чайной собралось много народу, он попросил всех трижды хлопнуть в ладоши. И сейчас же аист сошел со стены и протанцевал несколько танцев. Да еще как весело и забавно! А потом ушел обратно. Гости были в восхищении: удивлялись, ахали, не могли поверить своим глазам.

И так было каждый раз. Слух о диковинке разнесся повсюду. Народ валом валил в чайную, и хозяин быстро богател. Обещание студента Ми сбывалось.

Но вот однажды в чайную зашел богатый начальник - мандарин. Видит - сидят кругом одни крестьяне да ремесленники. Рассердился мандарин и приказал всех выгнать.

Слуги налетели с палками, народ разбежался, и мандарин остался один. Выложил он перед хозяином кучу денег и потребовал показать ему аиста. Хозяин при виде денег забыл обо всем. Он трижды хлопнул в ладоши; аист нехотя сошел со стены и протанцевал один танец. Вид у него был пасмурный и больной. Потом он ушел обратно и больше не шевелился. Мандарин кричал, грозил, но сделать ничего не мог.

А ночью у дверей чайной раздался сильный стук. Хозяин пошел открывать. Видит - стоит студент Ми и молчит. Вынул Ми из кармана дудочку, заиграл и пошел не оборачиваясь. Аист встрепенулся, соскочил со стены и поспешил за ним. С тех пор никто уже не видел студента Ми и его волшебного желтого аиста. Старые люди говорят, что если где-нибудь появится такая диковинка, то это для всех. А если завладеет ею один человек, она все равно исчезнет.

Прикрепленное изображение (вес файла 186.4 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С 30 апреля на 1 мая - Вальпургиева ночь. По преданию, именно в эту ночь ведьмы слетаются на свой главный шабаш.

Ведьма из Файфа.

Шотландская сказка

Давным-давно жили-были в королевстве Файф старик и старуха. Старик был человек смирный, кроткий, а старуха - ветреная, пустая бабенка. Так что иные их соседи даже косились на нее и говорили, будто она ведьма. Да и сам ее муж этого побаивался, потому что она, как ни странно, повадилась убегать из дому. Как только, бывало, на дворе станет темнеть, старуха словно сгинет, да так за всю ночь и не вернется домой. А утром придет бледная, усталая, будто ходила куда-то далеко или на тяжелой работе надрывалась.

Муж попытался было проследить, куда она ходит и что делает, да не смог. Она всякий раз ухитрялась выскочить за дверь, когда он в другую сторону смотрел. А как выскочит, так ее и след простыл. Никак не мог старик за ней уследить.

Наконец стало ему невтерпеж, и однажды он спросил ее напрямик: "Скажи, ведьма ты или нет?" А как услышал ответ, так у него вся кровь застыла.

Ведь жена-то его, недолго думая, ответила, что да, она и вправду ведьма, и если он обещает никому про это не говорить, она расскажет ему, где пропадала. Ну, старик обещал, что никому ничего не разболтает. Очень уж ему хотелось узнать, где шляется его старуха.

Ждать ему пришлось недолго. Через неделю родился молодой месяц, а всем известно, что в новолуние-то ведьмы как раз и любят блуждать невесть где. И вот в первую же ночь новолуния старуха пропала. Вернулась она на рассвете.

Старик спросил у нее, где она была. А старуха залилась смехом и тут же рассказала ему про все, что с ней приключилось.

Оказывается, она встретилась со своими четырьмя подругами у старой церкви, что на пустоши стоит. Там они сели верхом кто на лавровые ветки, кто на пучки болиголова, и те тотчас превратились в коней. Ведьмы помчались по горам и долам быстрее ветра и стали там гоняться за лисицами, ласками и совами. Потом переплыли реку Форт и поднялись на гору Бен-Ломонд. Там они спешились и принялись пить пиво, что варилось не в человеческой пивоварне.

Пили они это пиво из роговых чаш, тоже не людьми сделанных.

А потом из-под громадного обомшелого камня выскочил малюсенький человечек с крошечной волынкой под мышкой и принялся играть, да так весело, что даже форели и те выплеснулись из озера под горой, а горностаи выбежали из своих норок. Откуда-то слетелись вороны и цапли, расселись в темноте на деревьях и тоже стали слушать. А ведьмы - те в пляс пустились и до того доплясались, что от усталости едва могли усидеть на своих конях, когда пришла им пора возвращаться. Уехать пришлось рановато, чтобы попасть домой до первых петухов.

Старик слушал старуху молча, только головой покачивал. А когда она кончила рассказывать, промолвил:

- На что тебе нужны все эти танцы-плясы? Сидела бы лучше дома! Дома-то поспокойней будет.

Но вот снова настало новолуние, и старуха опять пропала на всю ночь. А когда наутро вернулась, рассказала мужу, что на сей раз ее подруги, - и она с ними, - уселись в раковины и поплыли в них, как в лодках, по бурному морю. Плыли они, пока не пристали к берегам Норвегии. Там они сели верхом на невидимых коней, детищ ветра, помчались на них по горам, и ущельям, и ледникам и наконец прибыли в Лапландию. Она была вся покрыта снегом. Там эльфы, и феи, и морские девы Севера пировали с колдунами, домовыми, духами, и на пир этот явились даже сами охотники-призраки, а их ни один смертный не видел.

Ведьмы из Файфа тоже пировали со всеми прочими. Они ели, пили, плясали, пели и - самое главное - узнали от тамошней нечистой силы некие волшебные слова, или, по-другому сказать, наговор. Стоит только прошептать эти слова, как сразу взовьешься в воздух, а потом перед тобой отомкнутся все замки и запоры, так что куда хочешь, туда и входи. Затем ведьмы из Файфа вернулись домой очень довольные.

Старик на это только проворчал:

- На что тебе нужно шляться в такие места? Лежала бы лучше дома, в своей постели, теплей было бы.

Но после того как старуха в третий раз пропала на всю ночь, ее россказни задели старика за живое.

На этот раз она встретилась с подругами в доме одной ведьмы, что жила по соседству. Они прослышали, что у карлайлского епископа есть винный погреб, а в том погребе хранится отменное вино. Ну, ведьмам и захотелось отведать этого вина, и вот как они до него добрались: ступит ведьма на крюк в камине - тот крюк, на какой котел вешают, когда похлебку варят, - прошепчет наговор, какому научилась от эльфов в Лапландии, и... вот чудеса! Вылетит в трубу, точь-в-точь как дым вылетает. Ну, потом они все полетели по воздуху, словно клочья облаков, и вмиг домчались до дворца епископа в Карлайле.

Там все замки и запоры отомкнулись перед ними сами собой. Ведьмы проникли в винный погреб, отведали епископского винца и до первых петухов вернулись в Файф - совсем трезвые, степенные старушки - хмеля ни в одном глазу.

Как услышал про это старик, даже со стула вскочил, - ведь он больше всего на свете любил хорошее вино, а такое ему не часто доводилось пить.

- Ну, такой женой, как ты, гордиться можно, право слово! – вскричал старик. - Скажи-ка мне этот наговор, старуха, и я тоже туда слетаю - хочется мне попробовать епископского винца.

Но старуха только головой покачала.

- Нет, нет! Не могу, - говорит. - Тебе скажи, ты другим перескажешь, а тогда весь свет вверх тормашками полетит. Все свою работу побросают и полетят по миру шляться, в чужие дела нос совать да к чужим лакомствам подбираться. Так что ты уж лучше сиди смирно, старик. Хватит с тебя того, что ты уже знаешь.

Как ни уламывал старик жену, как ни улещал, не захотела она открыть ему свою тайну.

Но он был старик хитрый, а вино епископа не давало ему покою. И вот он ночь за ночью стал прятаться в доме той старухи, где его жена с подругами своими встречалась. Долго ему пришлось их караулить, но наконец он дождался-таки своего часа.

Как-то раз вечером все пять подруг собрались в этом доме. Старухи тихонько болтали, хихикали, вспоминали про все, что с ними приключилось в Лапландии. Немного погодя они подбежали к камину. И вот - станет ведьма на стул, потом ступит на крюк, черный от сажи, пробормочет волшебные слова и... ну и чудеса! Старик еще дух перевести не успеет, а ведьмы уж и след простыл! Выпорхнула в трубу. И так все ведьмы улетели одна за другой.

"Ну, это и я могу!" - подумал старик. Ступил на крюк, прошептал наговор, вылетел в трубу и понесся по воздуху вслед за пятерыми ведьмами - ни дать ни взять заправский колдун.

Ведьмы, когда летят, не оглядываются, потому они и не заметили, что старик следом за ними несется.

Но вот вся орава подлетела к дворцу епископа в Карлайле и спустилась в погреб. И тут только ведьмы увидели, что старик тоже прилетел сюда вслед за ними. Это им не очень-то понравилось. Но делать нечего! Пришлось им угощаться вместе.

И вот все они стали пробовать вино то из одной бочки, то из другой. Но ведьмы отпивали из каждой только по глоточку, лишнего не пили. Уж такие они были старухи, что никогда разума не теряли - помнили, что раз они должны вернуться домой до первых петухов, значит, надо, чтобы в голове не мутилось, и нельзя напиваться до бесчувствия.

Но старик был не такой разумный, как они. Он все пил да пил епископское винцо, и, наконец, его одолела дремота. Он лег на пол и крепко заснул.

Увидела это его старуха и надумала его проучить, - в другой раз, мол, не будет соваться, куда не следует. И когда ведьмам настала пора убираться восвояси, старуха не стала будить мужа и улетела с подругами.

А старик спокойно проспал в погребе до утра. Но вот двое епископских слуг спустились в погреб, чтобы нацедить вина для своего хозяина, и в темноте чуть не упали, наткнувшись на спящего старика. Они очень удивились, да и не мудрено - ведь дверь в погреб была заперта на замок, и они ее сами отперли.

Тут слуги выволокли старика на свет божий и принялись его трясти и колотить, а когда наконец разбудили, стали спрашивать, как он сюда попал.

Бедняга до того напугался, а голова у него так закружилась, что он только и смог, что пробормотать:

- Я из Файфа... на полночном ветре прилетел...

Как услышали слуги эти слова, закричали: "Колдун! Колдун!" - и потащили старика к епископу. И надо сказать, что в те времена епископы до смерти боялись колдунов и ведьм. Ну, карлайлский епископ и приказал сжечь старика живым.

Бедный старик как услышал свой приговор, так от души пожалел, что не остался дома, в своей постели, а погнался за епископским вином. Но жалей не жалей - толку мало!

И вот слуги вытащили старика во двор, обмотали его цепью и привязали эту цепь к толстому железному столбу. А вокруг столба сложили большой костер и подожгли дрова.

Вскоре первый язычок пламени пробился между поленьями, и старик подумал:

"Ну, теперь мне конец!" Ведь он начисто позабыл, что жена у него - ведьма.

Но когда пламя уже принялось лизать стариковы штаны, в воздухе что-то затрепыхалось, зашелестело, и вдруг большая серая птица с распростертыми крыльями появилась в небе, камнем упала во двор и села на плечо к старику.

В клюве серая птица держала красный ночной колпачок. И вот надела она колпачок старику на голову, что-то свирепо каркнула и улетела. А старику ее карканье показалось краше самой прекрасной песни. Ведь это не простая птица каркнула, это его жена наговор ему шепнула.

Как услышал он ее шепот, подпрыгнул от радости и громко выкрикнул волшебные слова. Тут цепи с него свалились, и он взвился в воздух.

Люди, что собрались на площади, прямо онемели от удивления. А старик и не подумал проститься с жителями Карлайла - он летел все выше и выше, прямехонько в королевство Файф, и вскоре прилетел домой целый и невредимый.

И он уже больше никогда не старался выпытывать женины тайны. Оставил ее в покое, - пусть, мол, делает, что хочет.

Прикрепленное изображение (вес файла 236.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 мая - Бельтайн. В этот день устанавливали Майский шест. Люди собирали цветы и зеленые ветки для того, чтобы украсить сам шест, свои жилища и себя. Цветы символизировали Богиню, шест - Бога. Бельтайн - это возвращение жизни, страсти и надежды на совершенство. В этот день люди празднуют плодородие земли и людей. Потому налицо молодежные гулянки и веселья, после которых июньские свадьбы были и остаются самым обычным делом.

Обычай выбирать Королеву Мая в этот день также любопытен. Она была единственной, кто мог носить зеленую одежду в этот день как бы в честь дружбы людей с феями и эльфами. В этот день сказочный народ появляется между людей и именно к этому дню относятся рассказы о волшебных возлюбленных, исчезающих внезапно.

Музыкальная иллюстрация: Inkubus Sukkubus - Beltaine (Live)

Г. Х. Андерсен.

Суп из колбасной палочки

1. СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ

Ну и пир задали нам вчера во дворце! — сказала одна пожилая мышь другой мыши, которой не довелось побывать на придворном пиршестве. Я сидела двадцать первой от нашего старого мышиного царя, а это не так уж плохо! И чего только там не подавали к столу! Заплесневелый хлеб, кожу от окорока, сальные свечи, колбасу, — а потом все начиналось сызнова. Еды было столько, что мы словно два обеда съели! А какое у всех было чудесное настроение, как непринужденно велась беседа, если бы ты только знала! Обстановка была самая домашняя. Мы сгрызли все подчистую, кроме колбасных палочек — это на которых колбасу жарят; о них-то и зашла потом речь, и кто-то вдруг вспомнил про суп из колбасной палочки. Оказалось, что слышать-то про этот суп слышали все, а вот попробовать его или тем более сварить самой не приходилось никому. И тогда был предложен замечательный тост за мышь, которая сумеет сварить суп из колбасной палочки, а значит, сможет стать начальницей приюта для бедных. Ну скажи, разве не остроумно придумано? А старый мышиный царь поднялся со своего трона и заявил во всеуслышание, что сделает царицей ту молоденькую мышь, которая сварит самый вкусный суп из колбасной палочки. Срок он назначил — год и один день.

— Ну что ж, срок достаточный, — сказала другая мышь. — Но как же его варить, этот самый суп, а?

Да, как его варить? Об этом спрашивали все мыши, и молодые и старые. Каждая была бы не прочь попасть в царицы, да только ни у кого не было охоты странствовать по белу свету, чтобы разузнать, как готовят этот суп. А без этого не обойтись: сидя дома, рецепта не выдумаешь. Но ведь не всякая мышь может оставить семью и родной уголок; да и житье на чужбине не слишком сладкое: там не отведаешь сырной корки, не понюхаешь кожи от окорока, иной раз придется и поголодать, а чего доброго, и в лапы кошке угодишь.

Многие кандидатки в царицы были так встревожены всеми этими соображениями, что предпочли остаться дома, и лишь четыре мыши, молодые и шустрые, но бедные, стали готовиться к отъезду. Каждая избрала себе одну из четырех сторон света — авось хоть кому-нибудь повезет, — и каждая запаслась колбасной палочкой, чтобы не забыть по дороге о цели путешествия; к тому же палочка могла заменить дорожный посох.

В начале мая они тронулись в путь и в мае же следующего года вернулись обратно, но не все, а только три; о четвертой не было ни слуху ни духу, а назначенный срок уже близился.

— В любой бочке меда всегда найдется ложка дегтя, — сказал мышиный царь, но все-таки велел созвать мышей со всей округи.

Собраться им было приказано в царской кухне; здесь же, отдельно от прочих, стояли рядом три мыши-путешественницы, а на место пропавшей без вести придворные поставили колбасную палочку, обвитую черным крепом. Всем присутствующим велели молчать, пока не выскажутся путешественницы и мышиный царь не объявит своего решения.

Ну, а теперь послушаем.

2. ЧТО ВИДЕЛА И ЧЕМУ НАУЧИЛАСЬ ПЕРВАЯ МЫШЬ ВО ВРЕМЯ СВОЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ

— Когда я отправилась странствовать по белу свету, — начала мышка, — я, как и многие мои сверстницы, воображала, что давно уже разжевала и проглотила всю земную премудрость. Но жизнь показала мне, что я жестоко заблуждалась, и понадобился целый год и один день, чтобы постичь истину. Я отправилась на север и сначала плыла морем на большом корабле. Мне говорили, что коки должны быть изобретательны, однако нашему коку, по-видимому, не было в этом ровно никакой нужды: корабельные трюмы ломились от корейки, солонины и прекрасной заплесневелой муки. Жилось мне восхитительно, ничего не скажешь. Но посудите сами — могла ли я там научиться варить суп из колбасной палочки? Много дней и ночей мы все плыли и плыли, нас качало и заливало волнами; но в конце концов корабль все-таки прибыл в далекий северный порт, и я выбралась на берег.

Ах, как все это странно: уехать из родного уголка, сесть на корабль, который вскоре становится для тебя родным уголком, и вдруг очутиться за сотни миль от родины, в совершенно незнакомой стране! Меня обступили дремучие леса, еловые и березовые, и как ужасно они пахли! Невыносимо! Дикие травы издавали такой пряный запах, что я все чихала и чихала и думала про колбасу. А огромные лесные озера! Подойдешь поближе к воде — она кажется прозрачной, как хрусталь; а отойдешь подальше — и вот уже она темна, как чернила. В озерах плавали белые лебеди; они держались на воде так неподвижно, что сначала я приняла их за пену, но потом, увидев, как они летают и ходят, сразу поняла, что это птицы; они ведь из гусиного племени, по походке видно, а от родни своей не отречешься! И я поспешила отыскать свою собственную родню — лесных и полевых мышей, хотя они, сказать правду, мало что смыслят по части угощения, а я только за этим и поехала-то в чужие края. Когда здесь услышали о том, что из колбасной палочки можно сварить суп — а разговор об этом пошел по всему лесу, — всем это показалось невозможным, ну а мне-то откуда было знать, что я в ту же ночь буду посвящена в тайну супа из колбасной палочки.

Вот несколько эльфов подошли ко мне, и самый знатный сказал, указывая на мою колбасную палочку:

"Это как раз то, что нам нужно. Конец заострен превосходно!"

И чем дольше он смотрел на мой дорожный посох, тем больше восторгался им.

"Я, пожалуй, могу одолжить его вам на время, но не навсегда", — сказала я.

"Ну конечно, не навсегда, только на время!" — закричали все, выхватили у меня колбасную палочку и пустились с ней, приплясывая, прямо к тому месту, где зеленел нежный мох; там ее и установили. Эльфам, видно, тоже хотелось иметь свой майский шест, а моя колбасная палочка так подошла им, как будто ее сделали по заказу. Они тут же принялись ее наряжать и убрали на славу. Вот это, скажу вам, было зрелище!

Крошечные паучки обвили шест золотыми нитями и украсили развевающимися флагами и прозрачными тканями. Ткань была такая тонкая и при лунном свете сияла такой ослепительной белизной, что у меня в глазах зарябило. Потом эльфы собрали с крыльев бабочек разноцветную пыльцу и посыпали ею белую ткань, и в тот же миг на ней засверкали тысячи цветов и алмазов. Теперь мою колбасную палочку и узнать было нельзя — другого такого майского шеста, наверное, в целом мире не было!

Тут, словно из-под земли, появилась несметная толпа эльфов. На них не было никакой одежды, но мне они казались еще более красивыми, чем самые нарядные из одетых. Меня тоже пригласили взглянуть на все это великолепие, но только издали, потому что я слишком велика.

"Да так, как мы это только что делали, — сказал с улыбкой самый знатный эльф. — Ты сама все видела, но вряд ли даже узнала свою колбасную палочку".

"Ах, вот о чем они говорят", — подумала я и рассказала им все начистоту: зачем я отправилась путешествовать и чего ждут от меня на родине.

"Ну скажите, — закончила я свой рассказ, — какой будет прок мышиному царю и всему нашему великому государству от того, что я видела все эти чудеса? Ведь не могу же я вытряхнуть их из колбасной палочки и сказать: "Вот палочка, а вот суп!" Таким блюдом не насытишься, разве что после обеда".

Тогда эльф провел своим крошечным пальчиком по лепесткам голубой фиалки, потом дотронулся до колбасной палочки и сказал:

"Смотри! Я прикасаюсь к ней, а когда ты вернешься во дворец мышиного царя, прикоснись этим своим дорожным посохом к теплой царской груди — и тотчас на посохе расцветут фиалки, хотя бы на дворе была самая лютая стужа. Значит, ты вернешься домой не с пустыми руками. А вот тебе и еще кое-что".

Но прежде чем мышка показала это "кое-что", она дотронулась палочкой до теплой груди мышиного царя — и действительно, в тот же миг на палочке вырос прелестный букет фиалок. Они так благоухали, что мышиный царь приказал нескольким мышам, стоявшим поближе к очагу, сунуть хвосты в огонь, чтобы покурить в комнате паленой шерстью: ведь мыши не любят запаха фиалок, для их тонкого обоняния он невыносим.

— А что еще дал тебе эльф? — спросил мышиный царь.

— Ах, — ответила маленькая мышка, — просто он научил меня одному фокусу.

Тут она повернула колбасную палочку — и все цветы мгновенно исчезли. Теперь мышка держала в лапе простую палочку и, как дирижер поднимая ее над головой, говорила:

— "Фиалки услаждают наше зрение, обоняние и осязание, — сказал эльф, — но ведь остаются еще вкус и слух".

Мышка начала дирижировать, и в тот же миг послышалась музыка, однако совсем не похожая на ту, которая звучала в лесу на празднике эльфов: эта музыка сразу напомнила всем о шумах в обыкновенной кухне. Вот это был концерт так концерт! Он начался внезапно — словно ветер вдруг завыл во всех дымоходах сразу; во всех котлах и горшках вдруг закипела вода и, шипя, полилась через край, а кочерга застучала по медному котлу. Потом столь же внезапно наступила тишина: слышалось лишь глухое бормотанье чайника, такое странное, что нельзя было понять, закипает он или его только что поставили. В маленьком горшке клокотала вода, и в большом тоже, — и они клокотали, не обращая ни малейшего внимания друг на друга, словно обезумели. А мышка размахивала своей палочкой все быстрее и быстрее. Вода в котлах клокотала, шипела и пенилась, ветер дико завывал, а труба гудела: у-у-у! Мышке стало так страшно, что она даже выронила палочку.

— Вот так суп! — воскликнул мышиный царь. — А что будет на второе?

— Это все, — ответила мышка и присела.

— Ну и хватит, — решил мышиный царь. — Послушаем теперь, что скажет вторая мышь.

(окончание следует).

Прикрепленное изображение (вес файла 152.5 Кб)

Г. Х. Андерсен.

Суп из колбасной палочки

(окончание)

3. ЧТО РАССКАЗАЛА ВТОРАЯ МЫШЬ

— Я родилась в дворцовой библиотеке, — начала вторая мышь. — Мне и всему семейству за всю жизнь так ни разу и не удалось побывать в столовой, а уж про кладовку и говорить нечего. Кухню я впервые увидела лишь во время моего путешествия да вот еще сейчас вижу. По правде говоря, в библиотеке нам частенько приходилось голодать, но зато мы приобрели большие познания. И когда до нас дошли слухи о царской награде за суп из колбасной палочки, моя старая бабушка разыскала одну рукопись. Сама она эту рукопись, правда, прочитать не могла, но слышала, как ее читали другие, и запомнила такую фразу: "Если ты поэт, то сумеешь сварить суп даже из колбасной палочки". Бабушка спросила меня, есть ли у меня поэтический дар. Я за собой ничего такого не знала, но бабушка заявила, что я непременно должна стать поэтессой. Тогда я спросила, что для этого нужно, — ибо стать поэтессой мне было не легче, чем сварить суп из колбасной палочки. Бабушка прослушала на своем веку множество книг и сказала, что для этого нужны три вещи: разум, фантазия и чувство.

"Добудь все это, и ты станешь поэтессой, — закончила она, — а тогда наверняка сваришь суп даже из колбасной палочки".

И вот я отправилась на запад и стала странствовать по свету, чтобы стать поэтессой.

Я знала, что во всяком деле разум — это самое важное, а фантазия и чувство имеют лишь второстепенное значение, — так что прежде всего я решила обзавестись разумом. Но где его искать? "Иди к муравью и набирайся от него мудрости", — сказал великий царь иудейский, об этом я слышала еще в библиотеке; я ни разу не остановилась, пока наконец не добралась до большого муравейника. Там я притаилась и стала набираться мудрости.

Что за почтенный народ эти муравьи, и до чего же они мудрые! У них все рассчитано до мелочей. "Работать и класть яйца, — говорят муравьи, — означает жить в настоящем и заботиться о будущем", — и они так и поступают. Все муравьи делятся на благородных и рабочих. Положение каждого в обществе определяется его номером. У царицы муравьев — номер первый, и с ее мнением обязаны соглашаться все муравьи, ибо она уже давным-давно проглотила всю земную премудрость. Для меня было очень важно узнать об этом. Царица говорила так много и так умно, что ее речи даже показались мне заумными. Она утверждала, например, что во всем мире нет ничего выше их муравейника, а между тем тут же, рядом с ним, стояло дерево куда более высокое; этого, конечно, никто не мог отрицать, так что приходилось просто помалкивать. Как-то раз, вечером, один муравей вскарабкался по стволу очень высоко и заблудился на этом дереве; он, правда, не добрался до верхушки, но залез выше, чем когда-либо залезал любой другой муравей. А когда вернулся домой и стал рассказывать, что на свете есть кое-что и повыше их муравейника, то остальные муравьи сочли его слова оскорбительными для всего муравьиного рода и приговорили наглеца к наморднику и долговременному одиночному заключению. Вскоре после этого на дерево залез другой муравей, совершил такое же путешествие и тоже рассказал о своем открытии, но более осторожно и как-то неопределенно; и потому, что он был весьма уважаемый муравей, к тому же из благородных, ему поверили, а когда он умер, ему поставили памятник из яичной скорлупы — в знак уважения к науке.

— Мне часто приходилось видеть, — продолжала мышка, — как муравьи переносят яйца на спине. Однажды муравей уронил яйцо, и как он ни пытался поднять его, у него ничего не получалось. Подоспели два других муравья и, не щадя сил, принялись ему помогать. Но они чуть не уронили своей собственной ноши, а когда одумались, бросили товарища в беде и убежали, потому что ведь свое добро всякому дороже чужого. Царица муравьев увидела в этом лишнее доказательство тому, что муравьи обладают не только сердцем, но и разумом. "Оба эти качества ставят нас, муравьев, выше всех разумных существ, — сказала она. — Разум, впрочем, стоит на первом месте, и я наделена им больше всех!" С этими словами царица величественно поднялась на задние лапки, и я проглотила ее; она так отличается от остальных, что ошибиться было невозможно. "Иди к муравью и набирайся у него мудрости!" — я и вобрала в себя мудрость вместе с самой царицей.

Потом я подошла поближе к большому дереву, которое росло у муравейника. Это был высокий, развесистый дуб, должно быть очень старый. Я знала, что на нем живет женщина, которую зовут дриадой. Она рождается, живет и умирает вместе с деревом. Об этом я слышала еще в библиотеке, а теперь своими глазами увидела лесную деву. Заметив меня, дриада громко вскрикнула: как и все женщины, она очень боялась нас, мышей; но у нее были на это гораздо более веские причины, чем у других: ведь я могла перегрызть корни дерева, от которого зависела ее жизнь. Я заговорила с ней ласково и приветливо и успокоила ее, а она посадила меня на свою нежную ручку. Узнав, зачем я отправилась странствовать по свету, она подсказала мне, что, быть может, я в тот же вечер добуду одно из тех двух сокровищ, которые мне осталось найти. Дриада объяснила, что дух фантазии — ее добрый приятель, что он прекрасен, как бог любви, и подолгу отдыхает под сенью зеленых ветвей, а ветви тогда шумят над ними обоими громче обычного. Он называет ее своей любимой дриадой, говорила она, а ее дуб — своим любимым деревом. Этот узловатый, могучий, великолепный дуб пришелся ему по душе. Его корни уходят глубоко в землю, а ствол и верхушка тянутся высоко к небу, им ведомы и снежные холодные метели, и буйные ветры, и горячие лучи солнца.

"Да, — продолжала дриада, — там, на верхушке дуба, поют птицы и рассказывают о заморских странах. Только один сук на этом дубе засох, и на нем свил себе гнездо аист. Это очень красиво, и к тому же можно послушать рассказы аиста о стране пирамид. Духу фантазии все это очень нравится, а иногда я и сама рассказываю ему о жизни в лесу: о том времени, когда я была еще совсем маленькой, а деревце мое едва поднималось над землей, так что даже крапива заслоняла от него солнце, и обо всем, что было с тех пор и по сей день, когда дуб вырос и окреп. А теперь послушай меня: спрячься под ясменник и смотри в оба. Когда появится дух фантазии, я при первом же удобном случае вырву у него из крыла перышко. А ты подбери это перо — лучшего нет ни у одного поэта! И больше тебе ничего не нужно".

— Явился дух фантазии, перо было вырвано, и я его получила, — продолжала мышка. — Мне пришлось опустить его в воду и держать там до тех пор, пока оно не размякло, а тогда я его сгрызла, хотя оно было не слишком удобоваримым. Да, нелегко в наши дни стать поэтом, сначала нужно много чего переварить. Теперь я приобрела не только разум, но и фантазию, а с ними мне уже ничего не стоило найти и чувство в нашей собственной библиотеке. Там я слышала, как один великий человек говорил, что существуют романы, единственное назначение которых — избавлять людей от лишних слез. Это своего рода губка, всасывающая чувства. Я вспомнила несколько подобных книг. Они всегда казались мне особенно аппетитными, потому что были так зачитаны и засалены, что, наверное, впитали в себя целое море чувств.

Вернувшись на родину, я отправилась домой, в библиотеку, и сразу же взялась за большой роман — вернее, за его мякоть, или, так сказать, сущность; корку же, то есть переплет, я не тронула. Когда я переварила этот роман, а потом еще один, я вдруг почувствовала, что у меня внутри что-то зашевелилось. Тогда я отъела еще кусочек от третьего романа — и стала поэтессой. Я так и сказала всем. У меня начались головные боли, колики в животе — вообще где у меня только не болело! Тогда я стала придумывать: что бы такое рассказать о колбасной палочке? И тотчас же в голове у меня завертелось великое множество всяких палочек — да, у муравьиной царицы, как видно, ум был необыкновенный! Сначала я вдруг ни с того ни с сего вспомнила про человека, который, взяв в рот волшебную палочку, становился невидимкой; потом вспомнила про палочку-выручалочку, потом про то, что "счастье не палка, в руки не возьмешь"; потом — что "всякая палка о двух концах"; наконец про все, чего я боюсь, "как собака палки", и даже про "палочную дисциплину"! Итак, все мои мысли сосредоточились на всевозможнейших палках и палочках. Если ты поэт, то сумей воспеть и простую палку! А я теперь поэтесса, и не хуже других. Отныне я смогу каждый день угощать вас рассказом о какой-нибудь палочке — это и есть мой суп!

— Послушаем третью, — сказал мышиный царь.

— Пи-и, пи-и! — послышалось за дверью, и в кухню стрелой влетела маленькая мышка, четвертая по счету, — та самая, которую все считали погибшей. Впопыхах она опрокинула колбасную палочку, обвитую черным крепом. Она бежала день и ночь, ехала по железной дороге товарным поездом, на который едва успела вскочить, и все-таки чуть не опоздала. По дороге она потеряла свою колбасную палочку, но язык сохранила, и вот теперь, вся взъерошенная, протиснулась вперед и сразу же начала говорить, словно только ее одну и ждали, только ее и хотели послушать, словно на ней одной весь мир клином сошелся. Она трещала без умолку и появилась так неожиданно, что никто не успел ее остановить вовремя, и мышке удалось выговориться до конца. Что ж, послушаем и мы.

4. ЧТО РАССКАЗАЛА ЧЕТВЕРТАЯ МЫШЬ, КОТОРАЯ ГОВОРИЛА ПОСЛЕ ВТОРОЙ

— Я сразу же направилась в огромный город. Как он называется, я, впрочем, не помню: у меня плохая память на имена. Прямо с вокзала я вместе с конфискованными товарами была доставлена в городскую ратушу, а оттуда побежала к тюремщику. Он много рассказывал об узниках, особенно об одном из них, угодившем в тюрьму за неосторожно сказанные слова. Было состряпано громкое дело, но в общем-то оно и выеденного яйца не стоило. "Вся эта история — просто суп из колбасной палочки, — заявил тюремщик, — но за этот суп бедняге, чего доброго, придется поплатиться головой". Понятно, что я заинтересовалась узником, и, улучив минутку, проскользнула к нему в камеру: ведь нет на свете такой запертой двери, под которой не нашлось бы щели для мышки. У заключенного были большие сверкающие глаза, бледное лицо и длинная борода. Лампа коптила, но стены уже привыкли к этому и чернее стать не могли. Узник царапал на стене картинки и стихи, белым по черному, но я их не разглядывала. Он, видимо, скучал, и я была для него желанной гостьей, поэтому он подманивал меня хлебными крошками, посвистывал и говорил мне ласковые слова. Должно быть, он очень мне обрадовался, а я почувствовала к нему расположение, и мы быстро подружились. Он делил со мной хлеб и воду, кормил меня сыром и колбасой — словом, жилось мне там великолепно, но всего приятней мне было, что он очень полюбил меня. Он позволял мне бегать по рукам, даже залезать в рукава и карабкаться по бороде; он называл меня своим маленьким другом. И я его тоже очень полюбила, ведь истинная любовь должна быть взаимной. Я забыла, зачем отправилась странствовать по свету, забыла и свою колбасную палочку в какой-то щели, — наверное, она там лежит и по сю пору. Я решила не покидать моего нового друга: ведь уйди я от него, у бедняги не осталось бы никого на свете, а этого он бы не перенес. Впрочем, я-то осталась, да он не остался. Когда мы виделись с ним в последний раз, он казался таким печальным, дал мне двойную порцию хлеба и сырных корок и послал мне на прощанье воздушный поцелуй. Он ушел — и не вернулся. Ничего больше мне так и не удалось о нем узнать.

Я вспомнила слова тюремщика: "Состряпали суп из колбасной палочки". Он сперва тоже поманил меня к себе, а потом посадил в клетку, которая вертелась, как колесо. Это просто ужас что такое! Бежишь и бежишь, а все ни с места, и все над тобой потешаются.

Но у тюремщика была прелестная маленькая внучка с золотистыми кудрями, сияющими глазами и вечно смеющимся ротиком.

— Бедная маленькая мышка, — сказала она однажды, заглянув в мою противную клетку, потом отодвинула железную задвижку — и я тут же выскочила на подоконник, а с него прыгнула в водосточный желоб. "Свободна, свободна, снова свободна!" — ликовала я и даже забыла от радости, зачем я сюда прибежала.

Однако становилось темно, надвигалась ночь. Я устроилась на ночлег в старой башне, где жили сторож да сова. Сначала я немного опасалась их, особенно совы — она очень похожа на кошку, и, кроме того, у нее есть один большой порок: как и кошка, она ест мышей. Но ведь кто из нас не ошибается! На этот раз ошиблась и я. Сова оказалась весьма почтенной и образованной особой. Многое повидала она на своем долгом веку, знала больше, чем сторож, и почти столько же, сколько я. Ее совята принимали всякий пустяк слишком близко к сердцу. "Не варите супа из колбасной палочки, — поучала их в таких случаях старая сова, — не шумите по пустякам", — и больше не бранила их! Она была очень нежной матерью. И я сразу же почувствовала к ней такое доверие, что даже пискнула из своей щели. Это ей очень польстило, и она обещала мне свое покровительство. Ни одному животному она отныне не позволит съесть меня, сказала она, и уж лучше сделает это сама, поближе к зиме, когда больше нечего будет есть.

Сова была очень умная. Она, например, доказала мне, что сторож не мог бы трубить, если бы у него не было рога, который висит у него на поясе. А он еще важничает и воображает, что он ничуть не хуже совы! Да что с него взять! Воду он решетом носит! Суп из колбасной палочки!.. Тут-то я и попросила ее сказать, как его надо варить, этот суп. И сова объяснила: "Суп из колбасной палочки — это всего только поговорка; каждый понимает ее по-своему, и каждый думает, что он прав. А если толком во всем разобраться, то никакого супа-то и нет". — "Как нет?" — изумилась я. Вот так новость! Да, истина не всегда приятна, но она превыше всего. То же самое сказала и старая сова. Подумала я, подумала и поняла, что если я привезу домой высшее, что только есть на свете, то есть истину, то это будет гораздо ценнее, чем какой-то там суп. И я поспешила домой, чтобы поскорее преподнести вам высшее и лучшее — истину. Мыши — народ образованный, а мышиный царь образованнее всех своих подданных. И он может сделать меня царицей во имя истины.

— Твоя истина — ложь! — вскричала мышь, которая еще не успела высказаться. — Я могу сварить этот суп, да и сварю!

5. КАК ВАРИЛИ СУП...

— Я никуда не ездила, — сказала третья мышь. — Я осталась на родине — это надежнее. Незачем шататься по белу свету, когда все можно достать у себя дома. И я осталась! Я не водилась со всякой нечистью, чтобы научиться варить суп, не глотала муравьев и не приставала к совам. Нет, до всего я дошла сама, своим умом. Поставьте, пожалуйста, котел на плиту. Вот так! Налейте воды, да пополнее. Хорошо! Теперь разведите огонь, да пожарче. Очень хорошо! Пусть вода кипит, пусть забурлит белым ключом! Бросьте в котел колбасную палочку... Не соблаговолите ли вы теперь, ваше величество, сунуть в кипяток свой царственный хвост и слегка помешивать им суп! Чем дольше вы будете мешать, тем наваристее будет бульон, — ведь это же очень просто. И не надо никаких приправ — только сидите себе да помешивайте хвостиком! Вот так!

— А нельзя ли поручить это кому-нибудь другому? — спросил мышиный царь.

— Нет, — ответила мышка, — никак нельзя. Ведь вся сила-то в царском хвосте!

И вот вода закипела, а мышиный царь примостился возле котла и вытянул хвост, — так мыши обычно снимают сливки с молока. Но как только царский хвост обдало горячим паром, царь мигом соскочил на пол.

— Ну, быть тебе царицей! — сказал он. — А с супом давай обождем до нашей золотой свадьбы. Вот обрадуются бедняки в моем царстве! Но ничего, пусть пока ждут да облизываются, хватит им времени на это.

Сыграли свадьбу, да только многие мыши по дороге домой ворчали:

— Ну разве это суп из колбасной палочки? Это скорее суп из мышиного хвоста!

Они находили, что кое-какие подробности из рассказанного тремя мышами были переданы, в общем, неплохо, но, пожалуй, все нужно было рассказать совсем иначе. Мы бы-де рассказывали бы это так-то вот и этак.

Впрочем, это критика, а ведь критик всегда задним умом крепок.

Эта история обошла весь мир, и мнения о ней разделились; но сама она от этого ничуть не изменилась. Она верна во всех подробностях от начала до конца, включая и колбасную палочку. Вот только благодарности за сказку лучше не жди, все равно не дождешься!

Прикрепленное изображение (вес файла 471.6 Кб)