Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 марта - Герасим-грачевник

Марина Вишневецкая

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

(Сценарий мультфильма)

Памяти Александра Федулова

Незнакомое крупное семечко уворачивалось от нее, совершая хитроумнейшие зигзаги. Сначала Курица металась за ним по двору, а потом, едва не расплющив хребет, вылезла из-под ворот и — растерялась, увидев широкую пыльную дорогу и летящего низко над ней Грача.

По тому, что Грач летел неровно, а уже знакомыми ей зигзагами, она вдруг все поняла и, воскликнув: “Мое! Не трожь!” — опрометью бросилась следом.

Будто печная труба, дорога дымилась белой пылью, и ничего-то в ней было не разглядеть, кроме Грача. За ним теперь и бежала Курица, кося вверх то левым, то правым глазом. Бежала молча, все пререкательства оставив на потом, но все равно больше и больше отставая.

— Чего это? Нечего! Не уступай, Ряба! — подбадривала она себя. — Из принципа, да, из принципа-цыпа-цыпа! — и заметалась, забила крыльями и совсем потерялась в разбушевавшейся пыли.

От волнения она вынула из-под крыла два небольших пестрых перышка и подумала вдруг: “Ой, не к дождю ли?”. Дождя не было целое лето. И для верности выдернув третье перо, Ряба твердо решила: “К дождю!” — и уставила вверх круглый желтый глаз.

В белесом от пыли небе зигзагами летел Грач.

— Мое! — всполошилась Ряба, когда Грач на мгновение завис над степью и стремительно бросился вниз. — Мое-е! — кричала она, отталкивая лапами сухую, растрескавшуюся землю, но крылья теперь прижимала к бокам, боясь заблудиться в пыли.

— Несешься? — догнал ее звонкий голос.

— Несусь, — оглянулась Ряба.

— И какова яйценоскость? — с лысой кочки спросила Мышь.

— Тьфу! — сухо сказала Ряба и побежала в степь — туда, куда упал Грач.

Мышь, не спросясь, увязалась следом:

— А с чего это ты в бегах? Или в суп тебя определили? Я и сама ведь была домовая. А потом вдруг чувствую: воли хочется, воли! Ты оглядись, это все ведь — мое!

— Мое! — закричала Ряба, увидев, как Грач разевает клюв.

От неожиданности Грач вздрогнул, а зернышко, оставшееся без присмотра, бросилось к земляной расщелине и юркнуло вниз.

— Выходи! — закричала Ряба, просунув в расщелину клюв. — Считаю до одного!

— С какой такой стати оно ваше? — наконец выдохнул Грач.

— И ведь себя поперек уже шире! Ее на убой, не иначе, кормили. Я-то вижу! — пискнула Мышь.

— Пять, четыре, три, два, один! — и, выхватив из земли клюв, Ряба стала копать ее узловатыми быстрыми лапами.

Грач яростно ринулся ей навстречу, разрывая землю то клювом, то крыльями.

— Э-э-э! — тоненько взвизгнула Мышь. — Поле-то, между прочим, мое! — и, выпустив все коготки разом, ушла в землю по самые уши.

Туча вздыбленной ими пыли надолго закрыла солнце и небо. Когда же пыль немного рассеялась, Грач подозрительным взглядом ощупывал Курицу, Курица — Мышь, а та суетливо обнюхивала поперек и вдоль перекопанную землю.

— Надо же! Оно — там! — приложив к ней ухо, пискнула Мышь.

— Чем умирать без всякого толка там, не лучше ли здесь и с пользой? — дрогнувшим голосом выкрикнул Грач. — Мне завтра улетать!

— Молчит! — возмутилась Мышь. — Слышит и молчит!

— А ему что? Ему плевать на нас! — сказала Ряба, хмуро глядя в землю.

— И мне на него плевать. Тьфу! — Грач попробовал исполнить задуманное, но из этого ничего не вышло.

— Тьфу! — сухо выдохнула Ряба. — Вот черт!

— У самой дороги, — радостно вспомнила Мышь, — есть небольшая лужа. Правда, она немного гнилая...

— Ему же хуже! Веди! — закричала Ряба.

— Лично я хочу одного, — уже на лету объявил Грач, — просто плюнуть ему в глаза.

— Да! Из принципа! — сквозь одышку кивала Ряба. — Вот из принципа-цыпа-цыпа! — и растерянно закружилась, едва не сбилась с пути, но до лужи все-таки добралась и следом за всеми спешно хлебнула зеленоватой горькой водицы.

К перекопанному ими клочку земли Курица, Мышь и Грач неслись наперегонки. И почти одновременно выплюнув припасенную воду, звонко выкрикнули:

— Тьфу!

— Тьфу! Пропади ты пропадом!

— Тьфу! — и от этого еще больше рассердившись, вновь отправились к придорожной луже.

Солнце смотрело им вслед усталым слипающимся глазом, когда Курица вдруг спохватилась:

— Ох, ведь ужин-то, ужин дают! — и, ни с кем не простясь, понеслась по дороге.

— Плюнуть, что ли, еще разок? — сладко зевнула Мышь и побрела к норе. — А, плевать. Плюну завтра.

— И за меня, пожалуйста, тоже! — пролетая над ней, крикнул Грач. Завтра он рассчитывал быть уже далеко.

Нежась в мягкой и влажной земле, семечко видело сон о дереве. Дерево звонко шумело высокой кроной и птичьими голосами. На земле в этот миг было так же черно, как и под землей. Как и в небе, в самой гуще которого были рассеяны звезды.

Прикрепленное изображение (вес файла 366.8 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 120.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

19 марта - Всемирный день сна

Ирина Гурина

Сказка про ночные страхи

За окном темнело, наступал теплый весенний вечер. Воробьи устали драться и устало чирикали, пристраиваясь спать на ветках старой березы. Солнце осторожно опускалось за город, уютно укутываясь в розовые облака. Скоро на небе появится луна, крохотными капельками заблестят звезды и все заснут. Только Алеша будет крутиться в своей кроватке и плакать от страха.

Алеша очень хороший и послушный мальчик, он совсем не трус. Он всегда помогает маленьким, не обижает слабых и заступается за своих друзей. Но по ночам к нему прилетает злой волшебник и превращает все вещи, стоящие в его комнате, в страшные и опасные предметы.

Однажды вечером Алеша как всегда долго не отпускал маму, плакал и не разрешал выключать свет. Мама погладила его по головке и включила маленький ночничок над Алешиной кроваткой.

Как только мама вышла из комнаты, начались обычные превращения. Сначала злой волшебник страх спрятал за тучей луну. На улице сразу стало темно. Потом страх постучал по оконному стеклу веткой старой березы. Алеша съежился и натянул одеяло до самого подбородка. Страх пролетел по комнате и окутал все волшебным темным облаком. Шкаф превратился в злобного великана, сердито поблескивающего двумя глазами на животе. Алешины игрушки: мишки, машинки и роботы волшебное облако тьмы превратило в страшных чудовищ, которые страшно таращились на Алешу и что-то шептали. По потолку поползло страшное белое пятно. Оно подкрадывалось все ближе и ближе к дрожащему от страха мальчику. Страх заполз под кровать и притаился там.

- Эй, - раздался тихий голос из-под Алешиной подушки. – Сколько можно ждать, скоро ночь закончится, а ты все никак не можешь заснуть.

- Кто здесь? – в ужасе прошептал Алеша.

- Это я – сонный гном, - ответила подушка и пошевелилась.

Алеша осторожно ткнул ее пальцем. Голос был совсем не страшный, даже ласковый. Но ложиться на говорящую подушку не хотелось. Вдруг она кусается?

Неожиданно подушка отпрыгнула в сторону, и Алеша увидел крохотного гномика.

- Фу, как там душно сидеть! – заворчал гном, разглаживая складки на курточке.

- А зачем Вы туда забрались? – вежливо поинтересовался Алеша. Он был рад, что есть с кем поговорить. Алеша очень боялся, что гном исчезнет, а Страх опять вылезет и начнет свое колдовство.

- Я всегда там сижу, когда ты ложишься спать, - ответил гном. – Я же сказал, что я – сонный гном. Я приношу детям сны: разные волшебные сказки и веселые праздники. Но ты мне мешаешь, потому что никак не хочешь заснуть. Ложись, я приготовил для тебя новую замечательную сказку. Сегодня мы будем летать на волшебном лебеде.

- Я не могу заснуть, - всхлипнул Алеша. – Злой волшебник Страх сидит у меня под кроватью, он заколдовал все вокруг, посмотрите сами!

- Не вижу! - удивился гном. Он заглянул под кровать и взмахнул волшебной палочкой. Серебряные звездочки веселым звенящим ручейком, хихикая и толкаясь, забрались в темноту.

- Никого нет! Никого нет! – послышались из-под кровати их звонкие голоски.

Веселые звездочки сложились в маленькую серебряную бабочку и начали порхать по комнате. Сначала они сели на плечо страшного великана с глазами на животе, осыпали его серебристой пылью, и Алеша увидел, что на самом деле это старый шкаф, а на животе у него никаких глаз нет. Это блестят круглые ручки.

Потом звездная бабочка перелетела на подоконник и осыпала его светящимися искорками. Алеша увидел, что на самом деле это не Страх стучится к нему, а ветка березы, на которой сладко спят воробушки.

Бабочка замахала крыльями, поднялся ветер и сдул темную тучку, прикрывшую луну и звезды. В комнате сразу стало светлее.

Бабочка покружила над Алешей и села на полку со страшными чудовищами, и Алеша увидел, что на самом деле это его игрушки. Они весело улыбались ему, задорно поблескивая пластмассовыми глазками.

Бабочка последний раз взмахнула крыльями и рассыпалась на маленькие звездочки, закружившиеся в веселом хороводе вокруг гнома.

- Вот видишь, - хихикнул сонный гномик, аккуратно собрав в волшебную палочку маленькие звездочки. Когда он коснулся последней звездочки, и она исчезла, Алеша спросил:

- А что это за белые пятна, которые ползали по потолку.

- Это свет фар. Некоторые люди работают ночью, они ездят мимо, а любопытные фары заглядывают в окна домов. Потому что ночью на улице темно и скучно. Вот они и бегают по потолку в чужих комнатах. Они освещают самые темные уголки и помогают маленьким мальчикам увидеть, что никакого Страха нет. А теперь засыпай быстрее, нам с тобой надо посмотреть длинный-длинный сон. Ты же не хочешь, чтобы утром он оборвался на самом интересном месте?

- А если я сейчас засну, то успею досмотреть до конца? – заволновался Алеша.

- Конечно, - важно кивнул гном. – Только если ты заснешь прямо сейчас. И на будущее обещай мне, что ты будешь засыпать вовремя. Я подарю тебе волшебное заклинание. Говори его каждый раз перед сном, тогда в твою комнату ночью точно никто не сможет попасть, кроме меня и мамы.

- А какое заклинание? – спросил Алеша.

Гномик поправил шапочку, встал в позу и прошептал:

-Хлоп в ладоши: бах-бабах!

Словно шарик лопнул страх!

Бяки-буки, ну-ка кыш!

Не боится вас малыш!

- Запомнил?

- Да, - пробормотал Алеша засыпая. – Спасибо Вам. А теперь я хочу посмотреть сон.

- Ну, смотри, - гном взмахнул волшебной палочкой, и Алеша крепко заснул. Всю ночь он смотрел замечательный сказочный сон.

С тех пор Алеша перед сном всегда повторял волшебное заклинание и спокойно засыпал, а сонный гном показывал ему чудесные сказки.

Прикрепленное изображение (вес файла 350.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

20 марта - Международный день счастья

В 2012 году ООН провозгласила 20 марта Международным днем счастья (International Day of Happiness) с целью поддержать идею о том, что стремление к счастью является общим чувством для всех людей нашей планеты.

Также, по мнению учредителей Дня, сегодняшний праздник призван показать, что счастье является одной из основных целей человечества. В связи с этим учредители призывают все страны направить усилия на улучшение благосостояния каждого человека.

Н. Крайнер

Сказка про поиски счастья

Жил-был человек, который, как и многие другие, очень хотел найти в этой жизни счастье. А еще лучше не только в этой, но и в нескольких последующих, чтобы потом время попусту не растрачивать. Человек, как и полагается всякому социальному существу, перво-наперво пошел ко всем своим друзьям и знакомым, и начал спрашивать у них, как бы ему счастье найти. Но его друзья и знакомые были, в большинстве своем, достаточно мудрыми людьми, и все, как один, говорили, что никакого счастья на самом деле нет, есть покой, воля и горячий чай в холодную погоду. А больше нет совсем ничего. Но человек качал головой и говорил: “Нет, про счастье столько пишут и говорят, значит, где-то оно все-таки должно быть”. Друзья и знакомые только пожимали плечами, ведь те, кого читали и слушали они, ни про какое счастье не писали и не говорили.

Те друзья, которым не хватало мудрости на покой, волю и горячий чай, советовали человеку найти себе любовь и жить с ней до скончания века. В этом, говорили, и заключено настоящее счастье. Но человек опять качал головой. “Мне совсем не нужно что-то, во что счастье заключено. Мне нужно оно само, в чистом виде”. И ему вслед опять качали головами.

Человек уже собирался было пуститься на поиски счастья, как и полагается всякому нормальному ищущему. Ему так и виделось, как он будет переплывать моря и океаны, проходить тридевятые и тридесятые земли и расспрашивать всех. А потом какой-нибудь умирающий мудрец откроет ему величайший секрет бытия – расскажет, где же все-таки можно найти счастье. Но в самый неподходящий момент, когда уже и вещи были собраны, и билеты куплены, человек вдруг заболел. Гриппом. Самым обычным. И ему пришлось отложить поездку, чтобы валяться дома, кушать таблетки и с ненавистью смотреть на градусник. И как-то раз, когда температура была особенно высокой, а жизнь казалась особо отвратительной, человеку примерещился суслик. Самый обычный суслик. Он печально посмотрел на человека и сказал: “Хватит страдать фигней. Счастье твое настолько близко, что ты его уже почти раздавил”.

Когда человек выздоровел, он долго думал над словами суслика. Потом начал планомерно обыскивать свою квартиру. Он все понимал очень буквально. В своей квартире он неожиданно обнаружил старые санки, бутылку коньяка и письмо от девочки, с которой они когда-то вместе были в пионерском лагере. Человек решил, что с помощью этих предметов он точно найдет счастье, раз уж они неожиданно в его квартире нашлись, и начал действовать. Он выпил коньяк, прочитал письмо от девочки из пионерского лагеря и, прихватив санки, пошел кататься с горки, благо, парк рядом был. Съехав с горки, он угодил головой в сугроб, протрезвел и отправился обратно домой, поняв, что суслик его, скорее всего, обманул.

Он снова купил билеты, снова собрал вещи и даже уже почти вышел из дома, но тут ему снова примерещился суслик. Он был еще печальнее, чем в прошлый раз. Суслик сказал: “Что-то я сомневаюсь, что такой дурак, как ты, вообще в состоянии найти счастье”. И исчез, конечно же. Человек очень расстроился, но на вокзал все-таки поехал. А там стоит дяденька в шапке, прямо у входа и громко объявляет: “Поезд для ищущих счастья стоит на пятом пути. Посадка начинается через пять минут. Просьба не опаздывать”. Человек тут же перестал расстраиваться, решил, что он все делает правильно и пошел искать пятый путь. А там и правда поезд стоит. И еще там стоит куча людей, и у всех на лицах написано, что им счастье нужно, единственное и неповторимое. И они друг с другом общаются, делятся успехами. Ну, человек их, разумеется, и спросил, не мерещился ли им говорящий суслик. Тут люди все насторожились и стали на человека нехорошо смотреть. Только один все-таки сказал: “Знаешь, у одного странного, давно уже исчезнувшего народа было такое поверье, что счастье очень не хочет, чтобы его кто-нибудь нашел. И иногда оно превращается во что-нибудь и отговаривает людей от поисков. Так что ты просто свое счастье видел”. “А почему суслик?” – спросил человек. “Ну, у каждого же свое счастье”, – ответили ему.

Человек призадумался, конечно, но все-таки решил довести задуманное до конца и сел в поезд. Поезд ехал долго, все со всеми успели перезнакомиться, пожаловаться на жизнь и отсутствие в ней счастья, выпить много коньяка и вспомнить все пионерские лагеря, в которые им доводилось ездить. Однако счастливее от этого, конечно же, никто не стал.

Когда поезд наконец приехал туда, куда ему положено, все люди сразу стали очень серьезными. Они похватали вещи и стали целеустремленно вылазить на платформу. На платформе их встречали всякие разные существа. Кого-то девушка прекрасная, кого-то чудище жуткое, кого-то просто его двойник. А человека встречал маленький печальный суслик. “Ну что, счастлив?” – спросил суслик. “Пожалуй что”, – ответил человек, взял суслика под мышку и отправился за обратным билетом.

Прикрепленное изображение (вес файла 113.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКАМ

21 марта - Всемирный день поэзии и Навруз

Ирина Фещенко-Скворцова

Легенда о цветущем миндале. Перевод с португальского

Автор этой легенды - Жентил Маркеш.

Вчера.. сегодня...завтра... летящий вдаль ветер жизни снова приносит нам эхо того же голоса, повторяющего чарующее начало... Начало историй, хранящихся в сердце народа. Давным давно это было... Да, это было давно, тому назад много столетий, ещё до того, как возникла Португалия в бесконечном свитке истории народов... Было это в те времена, когда Ал-Гарб ещё полностью принадлежал арабам или маврам, как мы чаще их называем, потому что пришли они из Мавритании. И в королевстве Ал-Гарб важнейшее значение имела провинция Ал-Фагар, чьей столицей был древний, великолепный Келб, называемый теперь Силвеш...

Правил там знаменитый Ибн-Альмундин, бесстрашный и могучий воин, хранимый Аллахом, никогда не знавший поражений в бою. Был он очень молод, но несмотря на это уже считался, и заслуженно, самым отважным из всех мавританских королей его времени. Самым отважным и самым бесстрашным из всех!

Ну вот, и случилось однажды, что среди взятых в плен во время страшной битвы, оказалась прекрасная принцесса, белокурая, с голубыми глазами и величавой осанкой. Как раз тот тип красоты, с которым, по правде говоря, мавританскому королю не приходилось до этого встречаться.

Не прошло много времени, как король повелел привести к нему пленницу.

- Как Вас зовут?

Девушка спокойно посмотрела на него и также спокойно ответила:

- Жилда, сеньор. Моё имя – Жилда.

Король улыбнулся смущённо.

- Жилда? Какое странное имя!..

Порывисто наклонился к ней:

- Лучше было бы называть Вас «прекрасная принцесса с Севера»... Хотите, чтобы я называл Вас так?

Жилда лишь слегка пожала плечами.

- Я – Ваша пленница, сеньор...

И после небольшой паузы закончила, вздохнув:

- Ваша пленница ... и Ваша рабыня.

Но король вскочил и взволнованно произнёс:

- Вы ошибаетесь!.. С этого момента Вы свободны... полностью свободны!

И, подчиняя себе взглядом и голосом окружавших его подданных, добавил громко и твёрдо:

- Освободите её!.. Никто не смеет коснуться её! Она может идти, куда хочет, и делать всё, что захочет! Все слышали? Поняли? Надеюсь, что да!

Потом обернулся к Жилде и сказал ей совсем другим тоном, нежным и мягким:

- Сеньора... Как видишь, ты уже больше не пленница, не рабыня... Но ты остаёшься «прекрасной принцессой с Севера»!

Прелестная улыбка расцвела на губах девушки. Улыбка благодарности и симпатии. Улыбка доверия. Это был её ответ. Её единственный ответ. И разве она могла ответить лучше?..

И легенда утверждает, что этот король, всегда такой весёлый и жизнелюбивый, смелый и властный, стал печальным и озабоченным, часто появлялся перед подданными в плохом настроении. Что-то необычное чувствовалось в его поведении, какие-то мысли омрачали его лицо. Мысли, сжигаюшие его изнутри, медленно, очень медленно пожирающие его.

Мавританский король испытывал непреодолимое желание, жгучую потребность видеть Жилду, говорить с ней, слушать её... И этот момент не заставил себя долго ждать...

Он застал её за приготовлениями к возвращению на родину и не смог скрыть печали, которая его наполнила.

- Вы всё-таки упрямо стремитесь уехать от нас, прекрасная принцесса с Севера?

Жилда снова улыбнулась ему нежно. Нежно и ласково.

- Это не упрямство, сеньор. Это только естественное желание вернуться на мою родину...

Король приблизился к ней.

- И так сильно... так велико это желание... что не позволяет Вам прочесть в моих глазах то, что мои губы не осмеливаются произнести?

Удивлённая (или притворившаяся удивлённой) Жилда посмотрела прямо в глаза мавританскому королю. Глубокий, испытующий взгляд.

- Что Вы хотите сказать, сеньор? .. Не понимаю Вас...

Ибн-Альмундин, непобедимый король мавров, покраснел, будто простой, впервые влюблённый мальчишка. И голос его дрожал:

- Я не хотел, чтобы так случилось... Должно быть, Вы владеете секретами магии... Даже когда Вы далеко, я чувствую Вас рядом с собой, Жилда!

Оба вздохнули. Потом он спросил, уже спокойнее:

- Слышите, как я теперь произношу Ваше имя... Жилда?

Теперь покраснела принцесса и голос её задрожал:

- Оно кажется таким нежным, я его почти не узнаю...

Её ответ влил в сердце влюблённого энергию радостной надежды, почти уверенности. Его руки завладели руками Жилды.

- И знаете, почему?.. Когда я произношу Ваше имя, оно вылетает не из губ, но из моего сердца!

- Жилда смогла только прошептать:

- Сеньор...

Но он, всё более оживляясь, позволил сжигающей его любовной лихорадке окрасить его голос и жесты.

- Зачем скрывать, Жилда?.. Я не хочу... я не могу позволить Вам уехать... Останьтесь, Жилда, останьтесь! Прошу Вас! Вы будете моей женой!

И рассказывают, что с этого времени начались приготовления к свадьбе, необычайно пышные. Свадьба Ибн-Альмундина, юного и могущественного мавританского короля Ал-Фагара, с Жилдой, пленительно прекрасной северной принцессой, привлекла людей со всех концов света. Келб, столица Ал-Фагара, увидел ослепительные часы всеобщей радости и наслаждения. Прибывали драгоценные дары. Прибывали трубадуры и музыканты из далёких земель. Приезжали танцовщицы, настолько стройные и совершенные, что зачаровывали взоры всех мужчин. Всё это длилось несколько дней и несколько ночей, на фоне возрастающего радостного возбуждения толпы... И как раз посредине последнего праздничного дня, когда восторг достиг высшей точки, мавританский король вдруг заметил, что исчезла Жилда, прекрасная северная принцесса, которая уже была его женой.

За первым моментом изумления последовал взрыв гнева.

- Жилда! Жилда!.. Где Жилда?

И, так как окружающие молча смотрели на него, мавританский король приказал подчинённым голосом, больше напоминавшим рёв разъярённого зверя:

- Ищите её, болваны!.. Разыщите её скорее!.. И горе вам, если вы её не найдёте, горе вам!

Во дворце поднялась страшная суматоха. Напуганные угрозами короля, его вассалы быстро обнаружили Жилду, прекрасную северную принцессу...

Больная, почти мёртвая, простёртая на ложе, она казалась ещё более белокурой и бледной, чем обычно, а её прекрасные голубые глаза были полны слёз.

Как только Ибн-Альмундин узнал об этом, он, как безумный упал на колени перед любимой.

- Сеньора... скажите мне, что Вы чувствуете... что это за болезнь так Вас изменила...

Она с трудом повернула голову. Её глаза хотели улыбнуться ему, но слёзы лились, не переставая. Её голос пытался казаться твёрдым и сдержанным, но был слабым и дрожал.

- Мой добрый король и господин... я не знаю... не знаю!.. Внезапно что-то случилось... Поверьте... Не знаю, почему... но сердце сжимается... Какая-то тяжесть легла мне на сердце!.. Мне трудно говорить... Чувствую, что умираю!

Мавританский король сжал ледяные руки своей любимой и закричал в отчаянии:

- Да спаси Вас Аллах!.. Вы должны выздороветь, Жилда!.. Без Вас я не смогу жить!

Она напряглась, пытаясь приподняться. Бесполезно. Бессильно упала на ложе, а голос её прозвучал ещё слабее и глуше:

- Как я Вам благодарна, сеньор... Вы так добры и благородны... Я так хотела быть достойной Вашей любви, ответить на неё... Не суждено было, всё кончено... У меня даже нет сил подняться с ложа... Повторяю Вам, сеньор... Чувствую, что скоро умру...

И погрузилась в забытьё, будто уже была в преддверии смерти.Она уже не слышала ни слов, ни жалоб Ибн-Альмундина, не видела его слёз – ничего!

Хватаясь за последнюю надежду, мавританский король велел немедленно собрать во дворце всех мудрецов королевства. И они прибыли, конечно, но ничего не смогли поделать. Прекрасная северная принцесса даже не открыла свои пленительные голубые очи. Сбывались её предчувствия, она медленно умирала...

И вот, когда мавританский король, подавленный, упавший духом – побеждённый впервые в его жизни – уже оставил все надежды и одиноко рыдал, изливая свою боль, прибыли сказать ему, что с ним хочет говорить один пленник, старик, тоже из северных земель, ранее бывший подданным короля, отца Жилды. Первым порывом Ибн-Альмундина было отказать, он не хотел никого видеть. Потом к нему пришли сомнения, он спросил себя, а если этот старик что-то знает о болезни Жилды?.. И король повелел привести пленника.

Старик, высохший более от страданий неволи, чем от возраста, но с глубоким взглядом и гордой осанкой, приблизился к Ибн-Альмундину.

- Знаю, что Вас удручает, король мавров. И могу Вам помочь... Не ради Вас, ибо Вы – тиран для моего народа... Но ради неё, моей прекрасной принцессы!

- Король посмотрел недоверчиво:

- И что ты знаешь о болезнях, если берёшься спасти её, ведь другие ничего не смогли сделать?.. Ты тоже мудрец?

Старик слегка улыбнулся и возразил отважно:

- Нет, я не мудрец, нет, могучий король... Я – поэт!

Король гневно ударил кулаком по ручке кресла, на котором сидел.

- Поэт?.. Да зачем мне нужна поэзия в такую страшную минуту?

Старый пленник отважно шагнул вперёд, его голос не утратил твёрдости и спокойствия. Наоборот, он стал ещё увереннее.

- Нужна, чтобы открыть Вам глаза, сеньор, глаза, которые Вы упрямо зажмуриваете, не желая видеть свет правды...

Разгневанный король поднялся с кресла.

- Что ты говоришь?!

Теперь он приблизился к старому пленнику. Суровый. Угрожающий. Беспощадный.

- Хорошо, слушай. Раз уж ты так хочешь, я предлагаю тебе условие. Если спасёшь королеву, станешь свободным навсегда, я награжу тебя золотом, дам много золота... Но если не спасёшь, тебя ожидает смерть, более ужасная, чем всё, что ты можешь вообразить!

Поразительно спокойный, как будто речь шла не о нём, старый поэт из северных земель произнёс только:

- Я готов, сеньор. Ведите меня к моей принцессе.

Ошеломлённый такой уверенностью, мавританский король не колебался более ни минуты. Он провёл старика коридорами дворца до алькова, где медленно умирала Жилда...

Оба остановились, глядя на спящую принцессу. Они молча смотрели на неё и оба думали: какой прекрасный образ, несмотря на приближающуюся смерть... Бледная и белокурая, она была так похожа на спящего ангела! По-прежнему храня молчание, старый поэт с северных земель медленно приблизился и склонился над Жилдой. Несколько минут он оставался склонённым над ней. Молился? Думал? Ждал?.. Это осталось неизвестным... Легенда говорит только, что через несколько минут этого напряжённого ожидания Жилда открыла глаза. И улыбнулась, как прежде! И заговорила!

- Мой бедный поэт, и ты здесь?.. Как плохо, что моя болезнь неизлечима! Ведь правда, неизлечима?

И голос старого поэта, ясный и спокойный, наполнил покои принцессы:

- Нет, принцесса, я так не считаю. Вы ошибаетесь. Есть лекарство от Вашей болезни, но мудрецы не знают его. Эту болезнь могут излечить только старые поэты, такие, как я.

Поэт удалился, сделав знак Ибн-Альмундину, чтобы тот последовал за ним на террасу. Мавританский король пошёл за ним, ещё не оправившись от удивления, не зная, что думать и говорить.

- Знаете ли, сеньор, как называется эта болезнь?

Король , ещё более удивлённый и смущённый, посмотрел на поэта.

- Нет... Я не знаю.

Прежде чем ответить, поэт глубоко вздохнул.

- Так вот, она называется ностальгией, сеньор... Ностальгия!.. Говоря иначе, моя прекрасная госпожа тоскует по снегу своей далёкой родины... По снегу, который в это время года одевает в белоснежный наряд поля и все земли вокруг, всё, что можно окинуть взглядом...

Снова вздохнул и убеждённо закончил:

- Именно эта тоска и убивает принцессу, сеньор!

И непобедимый мавритансикй король, ошеломлённый этими словами, спросил поэта почти робко, как ребёнок, спрашивающий совета у отца:

- Тоска по родине? По снегу?

- Да, король... Тоска!.. И я знаю лекарство от этой болезни, хотя Вам оно может показаться странным.

В невольном порыве король схватил поэта за руку:

- Говори... Говори скорее!.. Беги за лекарством! Не теряй времени!

Старый поэт снова улыбнулся.

- Не надо никуда бежать, сеньор... Прикажите посадить на всех землях Вашего королевства, а особенно здесь, перед дворцом, как можно больше миндальных деревьев... И когда эти деревья зацветут, тоскующий взгляд принцессы упадёт на их белоснежные, как снег, цветы, и она вылечится от своей болезни.

Полузакрыв глаза, будто на молитве, Ибн-Альмундин произнёс голосом, уже наполненным верой в исцеление и радостью:

- Да будет так, как ты сказал, и пусть Аллах тебя услышит!

И всё так и случилось, как предсказал старый поэт. Когда пришла весна, цветущие миндальные деревья, посаженные по всему королевству Ал-Фагар, покрыли, будто снегом, все пути, поля, холмы!..

Поддерживаемая твёрдой рукой любящего мужа, Жилда поднялась с постели и подошла к окну террасы. И внезапно остановилась изумлённая, не смеющая поверить своим глазам.

- Неужели это возможно?.. Это снег... снег, о котором я так тосковала!.. Какая красота! Я чувствую, ко мне возвращается сила... возвращается жизнь!

Она нежно оперлась на плечо Ибн-Альмундина.

- Да, мой король и мой возлюбленный господин... Я уже не боюсь умереть... Моё сердце уже не сжимается... Я стала прежней, я чувствую себя здоровой!

Взволнованный, как и она, нежно обняв любимую, король подтвердил:

- Да, я вижу, Вы исцелились, сеньора! Старый поэт был прав, и Аллах внял моим мольбам!.. Поверьте, теперь наша любовь будет с нами до конца нашей жизни!

Счастливая, в любящих объятиях мужа, Жилда, прекрасная принцесса из северных земель, тихонько прошептала:

- Вы правы, мой господин!.. Только вечной любовью могу я отблагодарить Вас за любовь и заботу! И я обещаю...

Но она не смогла больше ничего сказать. Остальные слова заглушил поцелуй... поцелуй самой искренней и ликующей любви.

Ещё говорит легенда, что с тех пор каждый год король и королева взволнованно ожидали повторения чуда – цветения миндаля, так напоминавшего снег северных земель. И жили они, счастливые и любящие, долгие годы.

А старый поэт стал одним из самых выразительных образов давнего и великолепного Келба, роскошной столицы королевства поэзии и мечты, затерявшейся среди других сокровищ прошлого.

Прикрепленное изображение (вес файла 363.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 56.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 21 марта - Международный день кукольника

Александр Чаянов

История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.

Романтическая повесть написанная ботаником Х и иллюстрированная антропологом А.

Памяти великого мастера Эрнеста Теодора Амадея Гофмана посвящает свой скромный труд автор.

I. ПРОЛОГ

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора

А. Пушкин

Московский архитектор М., строитель одного из наиболее посещаемых московских кафе, известный в московских кругах более всего событиями своей личной жизни в стиле мемуаров Казановы, - однажды, проходя мимо кофейной Тверского бульвара, почувствовал, что он уже стар.

Кофейная, некогда претворенная в одной из картин Юона, вечерняя фланирующая толпа и желтые ленты московских осенних бульваров, обычно столь радостные и бодрые, погасли в его душе. Осенняя сутолока города, автомобили Страстной площади, трамвайные звонки, вереницы проституток и мальчишки, продающие цветы, оставляли его безучастным.

Все замыслы, только что волновавшие его сердце, показались ему банальными, утомительно повторенными сотни раз, и даже вечерняя встреча, которой он добивался столько месяцев и которая должна была составить новое крупное событие в анналах его жизни, вдруг показалась ненужной и нудной... Одни только осенние листья, падающие с дерев и ложившиеся под ноги вечерних прохожих, глубоко проникали в его душу какой-то горестной печалью.

Он постоял минуту в нерешительности, машинально купил вечернюю газету, затем быстрыми шагами повернул на Тверскую и, дойдя до цветочного магазина Степанова и Крутова, послал огромный букет багряных роз той, чье сегодняшнее падение должно было вплести новые лавры в венок московского Казановы.

Ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось снова видеть кресла красного дерева, елисаветинский диван, с которым связано столько имен и подвигов любви, ставших теперь ненужными; гобеленов, эротических рисунков уже безумного Врубеля, с таким восторгом купленных когда-то, фарфора и новгородских икон, словом, всего, что радовало и согревало жизнь.

Владимиру, его звали так, захотелось раствориться в кипящем котле жизни великого города. Он спустился на Петровку и привычными шагами, не отдавая себе отчета, зашел в маленькое артистическое кафе, кивнул знакомой барышне и спросил себе черного кофе с ватрушкой.

Кругом за столиками и в проходах толкались десятки знакомых лиц в смокингах, шелковых платьях, бархатных куртках и демократических пиджаках. Ему улыбались, но он, может быть, в первый раз оставался безучастным и, машинально слушая звуки скрипок, смешанные со звоном посуды, был захвачен потоком своих мыслей.

Двигающиеся перед ним люди казались ему картонными и давили его мозг безысходной тоской, и когда на эстраде появился изящный конферансье, с трудом установивший тишину и объявивший начало конкурсу поэтесс, Владимир не мог долее сдержаться и вышел из яркого кафе в темноту московских улиц.

Город с его ночною жизнью, ночные прохожие, полуосвещенные окна, огни притонов и четкий в ночной тишине стук копыт запоздалого извозчика душили Владимира своей известностью, своей до конца испитой знакомостью. Он окидывал тоскующим взором знакомые контуры ночных улиц столицы и, решившись испытать последнее средство против душившей его меланхолии, спустился к Трубной площади и в одном из переулков нашел знакомый ему китайский притон опиоманов.

Однако через несколько минут он уже бежал оттуда, еще более гонимый тоской.

"Извозчик, на Казанский!" - крикнул Владимир, вскакивая в пролетку.

После второго звонка он подбежал к билетной кассе, и в 12.10 ночной поезд унес его в Коломну. Владимир искал в провинциальной глуши собраться с мыслями.

II. КОЛОМНА

"А с того времени в оном никаких достойных примечания происшествий не случилось".

Коломенская историческая хроника

Коломна славится своею пастилой

Современный путеводитель

Коломна, некогда славная твердыня, охранявшая окский берег от степных татарских набегов, а после - крупнейший центр хлебной торговли, - в наши дни жила сонной жизнью тихого провинциального города. Вековое молчание ее кремля нарушалось стоном гудков окрестных фабрик. Гармоника загулявшего мастерового изредка оглашала ее полусонные улицы. Но все же это был славный городок.

Ночной поезд с грохотом уносился на степной берег, оставив на темном перроне Владимира и каких-то двух озабоченных коммивояжеров.

Неуклюжий извозчик долго стучал и звонил у подъезда "Большой гостиницы" Ивана Шварева, пока заспанный швейцар не отворил дверей и провел посетителя в "роскошный" номер с зеленым бархатным диваном и кроватью за деревянной перегородкой. Коридорный сообщил, что кроме ветчины и пива достать ночью ничего невозможно.

Через несколько минут, поставив на стол обещанный ужин, он удалился. Стало тихо. Бесконечно тихо. На столе мерцали две свечи, отсвечивая на стекле стакана, желтой калинкинской бутылке и озаряя белый судочек с хреном и горчицей, традиционно поданный к ветчине.

Владимир молча ходил по ковру, и свежесть провинциальной ночи понемногу просветляла его сознание.

Наедине с собою он чувствовал до ужаса отчетливо, что он уже стар, что все, что заполняло его жизнь в течение многих лет, изжито им до конца, знакомо до пресыщенности.

Ему хотелось простых слов, провинциальной наивности, кисейных занавесок и герани.

В шкафу, куда повесил свое пальто, нашел он книгу, разорванную и забытую кем-либо из его предшественников. Это был "Ледяной дом" Лажечникова, повествование, вполне подходящее к жажде провинциальных впечатлений.

Владимир отрезал большой кусок ветчины, налил себе пива и начал пожирать страницу за страницей, запивая калинкинской влагой похождения сподвижников Петра.

Уже светало и давно пели петухи, когда он потушил свечи и лег спать.

III. РОМАНТИЧЕСКИЕ ВСТРЕЧИ

У Гальони иль Кальони

Закажи себе в Твери

С пармезаном макарони

Иль яичницу свари.

А. Пушкин

Было одиннадцать часов, когда Владимир проснулся и с изумлением оглянулся кругом.

По мостовой громыхала извозчичья пролетка на железном ходу, где-то на задах баритональный бас матерно и со смаком ругал какого-то Ваньку, и осеннее солнце просачивалось сквозь опущенные тяжелые шторы.

С трудом поняв случившееся и почувствовав себя еще более подавленным какой-то внутренней пустотой, Владимир нехотя поднялся, позвонил коридорного, приказал ему сбегать за мылом, зубной щеткой и где-нибудь раздобыть полотенце, а заодно принести самовар и калач с икрой, и начал одеваться.

Постепенно новизна положения начала его заинтересовывать, и через час, сидя за чаем, откусывая горячий калач и читая поданную ему афишу, из которой явствовало, что сегодня вечером в городском саду г.г. любителями будет исполнено в пользу вольно-пожарного общества на фонд приобретения моторной кишки комедия господина А. Чехова "Медведь" и будут петь госпожа Н. И***, он уже чувствовал себя заметно освеженным от московской тоски.

Городская площадь показалась ему немного более грязной, чем этого бы хотелось, зато пожарную каланчу он нашел построенною в строго выдержанном николаевском стиле, а двух гимназисток в белых чулках и козьих полусапожках весьма свежими и занятными. Посидев полчаса у лимонадного павильона городского сада, весьма запыленного, но открывающего прекрасную речную панораму, Владимир узнал от полногрудой дамы, разливавшей лимонад, все городские новости и, получив практические советы, отправился осматривать город.

Прошел сквозь Пятницкие ворота, с которых князь Григорий Волхонский громил когда-то гетмана Сагайдачного, посетил храм Воскресения, начал уже зевать, но заметно оживился, заметя стройных монашек Брусенецкого монастыря. Вскоре, однако, его бесцельному фланерству был положен конец молодой незнакомкой в желтых ботинках, оранжевом платье, плотно облегающем стройный стан, и зеленой шляпе с пером.

Нагруженная покупками и защищающаяся от палящих солнечных лучей красным парасолем, она обронила продолговатый сверток и силилась поднять его, не разроняв другие.

Владимир поспешил на помощь и, получив благодарность и решительный отказ на предложение дальнейшего содействия, стал следовать в почтительном отдалении вплоть до маленького деревянного домика с террасой, увитой плющом, окнами, завешенными кисейной занавеской, и очаровательной геранью в банках на деревянных оконных скамейках.

От лавочника напротив он узнал, что ее зовут Евгения Николаевна Клирикова, что она жена ветеринарного врача, играет на гитаре и поет малороссийские песни.

Часы показывали три. Пора было возвращаться в гостиницу к заказанной стерляжьей солянке и гусю с капустой.

Размышления о начатом сентиментальном романе с ветеринаршей занимали мысли Владимира, когда он возвращался по уже знакомым улицам городка.

Вдруг он остановился как вкопанный. Знакомое чувство приближения волнующей страсти содрогнуло все его существо. Перед ним была "Большая московская парикмахерская Мастера Тютина", сквозь тусклое стекло большого окна которой на него глядела рыжеволосая восковая кукла.

IV. ВОСКОВАЯ КУКЛА

Родившийся под знаком Рыб должен опасаться рыжеволосой женщины.

Гороскоп

Это была удивительная восковая кукла.

Густые змеи рыжих, почти бронзовых волос окаймляли бледное, с зеленоватым опаловым отливом лицо, горящее румянцем и алыми губами и в своей композиции укрепленное огромными черными глазами.

Несмотря на несколько грубое мастерство, во всем просвечивало портретное сходство. Было совершенно очевидно, что у этого воскового изваяния был живой оригинал, дивный, чудесный.

Все мечты Владимира о конечном женственном, о том, к чему все пройденные женщины были только отдаленным приближением, казалось, были вложены в это лицо. Коломна, госпожа Клирикова, монахини Брусенецкого монастыря и гостиничная солянка из стерляди, все было забыто в одно мгновение.

Аким Ипатович Тютин, пожилой уже мастер, когда-то работавший у Рулье на Арбате и там изучивший сложную науку куафера, весьма охотно согласился продать за 500 рублей свою рекламную куклу, доставшуюся ему за бесценок, и сообщил все, что мог, о происхождении воскового изваяния.

Месяца полтора назад в Коломну приезжал большой паноптикум "Всемирная панорама", где вместе с умирающим на поле брани офицером, невестой льва Клеопатрой, знаменитым убийцей Джеком Потрошителем показывались какие-то знаменитые сестры-близнецы, фамилию которых Тютин запамятовал.

Поразившая Владимира кукла и была одною из этих сестер, попавшей на витрину "Большой московской парикмахерской" нижеследующим образом.

Жозеф Шантрен, поджарый бельгиец, содержатель паноптикума, жил и столовался у Тютина. Дела паноптикума, вначале оживленные, шли неважно. Шантрен, снявши обильный урожай, не сумел уехать вовремя. Задержался какой-то романтической историей и увяз в долгах. Интерес к паноптикуму упал до нуля, случайные посетители приносили

гроши, и в конце концов несчастному бельгийцу пришлось ликвидировать свои дела продажей нескольких фигур.

"Клеопатру" купил за хорошие деньги для украшения гостиной недавно разбогатевший пароходовладелец К., а Тютин, пополам с зятем, державшим парикмахерскую в Серпухове, приобрели, в зачет долгов Шантреновых, сестер-близнецов и, разъединив их лобзиком, украсили окна своих заведений.

По сведениям Акима Ипатовича, Шантрен со всем своим скарбом отправился из Коломны в Москву.

Вечером того же дня, отдав должное гусю с брусникой, Владимир бережно укладывал в ящик восковой портрет поразившей его женщины, упихивая его со всех сторон ворохом газет и страницами, вырванными из недочитанного "Ледяного дома", сочиненного господином Лажечниковым.

Перед отходом поезда на перроне, среди дачной и гуляющей толпы, мелькнуло оранжевое платье и красный зонтик госпожи Клириковой. Владимир вспомнил о своем милом сентиментальном коломенском романе и при отходе поезда послал воздушный поцелуй, чем неприятно поразил кооперативного инструктора-счетовода Сахарова, с большим правом считавшего госпожу Клирикову близкой к себе особой, чем мог это сделать московский архитектор.

V. ПОИСКИ НАЧИНАЮТСЯ

Аменофис в тот же час плывет к Кипру.

Госпожа де Фонтен

Владимиру М., воспрянувшему духом и вернувшемуся к жизни, потребовалось немало времени и усилий, чтобы найти Шантрена.

Его швейцар Григорий успел два раза съездить в Серпухов и купить у предприимчивого Тютинова зятя Королькова вторую рыжую куклу за 1500 рублей.

Серпуховской парикмахер, предупрежденный Тютиным, считал, что тесть продешевил, и взял "настоящую" цену, не подозревая, конечно, что М. заплатил бы и пять и шесть тысяч за необходимого ему воскового манекена.

Серпуховская голова, испорченная немного Корольковым, который продел ей в уши серьги, была еще красивее. Но в ней было меньше того женственного начала, которое так поразило Владимира в Коломне.

Поиски Шантрена, на которые были снаряжены несколько красных шапок, подвигались медленно.

В адресном столе он числился выбывшим в Коломну, в полиции на него лежал исполнительный лист московского купца Шаблыкина, а в профессиональном союзе артистов Варьете и Цирка Владимиру показали два корешка квитанционной книжки, свидетельствовавшие, что Шантрен два года платил членский взнос исправно, сказали также, что как будто года три назад он выступал как шпагоглотатель у Никитина, и больше ничего сообщить не могли.

Непреоборимое чувство тем временем разрасталось в его душе. Он затворился в своем кабинете, где рядом с пузатым шкафчиком александровской эпохи, на фоне старой французской шпалеры, стояли две восковых головы.

Рука М., водимая страстью, рисовала черты поразившего его лица в десятках все новых и новых поворотов. Поиски продолжались.

Владимир уже начал терять надежду, как вдруг ему пришла в голову гениальная мысль поместить публикацию в газетах.

Через три дня он уплатил по ста рублей пяти посетителям, указавшим ему местопребывание Шантрена, а на пятый день самолетский пароход "Глинка" доставил его в Корчеву, где на высоком берегу Волги белели палатки Шантренова паноптикума.

VI. ПАНОПТИКУМ "ВСЕМИРНАЯ ПАНОРАМА"

Не мадам, а я те дам.

Провинциальный разговор

Пожилая дама, продававшая билеты, объяснила, что господина содержателя в паноптикуме не находится, и продала за рубль оранжевый билет с правом входа в "физиологический зал", куда "дамы допускались отдельно от 2 до 3 часов ежедневно".

Ища убить минуты ожидания, Владимир углубился в рассмотрение выставленных фигур. Ему, казалось испытавшему все на свете, ни разу не случалось бывать в паноптикуме, и он с любопытством новизны рассматривал наивные фантомы.

Его поразила "Юлия Пастрана, родившаяся в 1842 году и жившая вся покрытая волосами подобно зверю до смерти", "Венера в сидячем положении" и длинный ряд восковых портретов бледных знаменитостей, начиная Джеком Потрошителем, кончая Бисмарком и президентом Феликсом Фором. Он опустил гривенник в какое-то отверстие и тем заставил мрачного самоубийцу увидеть в зеркале освещенное изображение изменившей ему невесты.

Шустрый малец сообщил ему, что "Осада Вердена" испортилась, но зато действуют "Туалет парижанки" и "Охота на крокодилов". Пожертвовав еще гривенник и повертев ручку стереокинематографа, Владимир, к своему стыду, заметил в себе некоторый интерес ко всей этой выставленной чепухе, подавляя который он отправился к кассирше узнавать, когда же вернется господин Жозеф Шантрен.

Пожилая дама, услыхав от незнакомца имя своего патрона, пришла в еще большее замешательство и сообщила неуверенным голосом, что господин Шантрен уехал неизвестно куда и не сказал, когда вернется.

По тону голоса было ясно, что она врет и что бельгиец, напуганный газетными публикациями о нем и имевший, наверное, немало поводов опасаться госпожи Немезиды, просто скрывается. Однако добиться чего-либо от бестолковой тетки было очевидно невозможным. Пришлось действовать окольными путями, расспросить обывателей, где живет содержатель кукол, ввалиться в тот дом, где он квартировал, и снова столкнуться лицом к лицу с мадам Сухозадовой, которая продавала в паноптикуме билеты.

Пелагея Ивановна была вдова корчевского мещанина Сухозадова, обитала в небольшом домике на Калязинской улице, оставшемся ей от мужа, промышляла варкой варенья, ввиду чего состояла многолетней подписчицей "Русских ведомостей", почитая бумагу этой газеты наиболее перед всеми прочими бумагами подходящей для завязывания банок с произведениями ее труда.

Владимир М., сидя в просторной горнице с божницей икон палехского письма, украшенных венчиками из бумажных цветов, с половиками на чисто вымытом крашеном полу, с кроватью, покрытой лоскутным одеялом в клетку,- вдыхал запах розмарина и комнатных жасминов, стоящих на окнах, и старательно убеждал Пелагею Ивановну, что он вовсе не Шаблыкин и никакой иной купец или неприятель мусье Жозефа, а просто художник, желающий приобрести великолепную статую "Марии Стюарт, несчастной королевы Шотландской, входящей на эшафот", которая украшала собою паноптикум.

После двухчасового убеждения и документа за подписью управляющего государственным банком Пелагея Ивановна со вздохом взялась, наконец, "попробовать" передать господину Жозефу письмо от господина художника.

Вечером Шантрен заходил в номер паршивой гостиницы, где остановился М., где пахло щами и пивом и где щелкали биллиардные шары, сопровождаемые тяжелыми шутками партнеров.

Бельгиец не мог рассказать ничего путного, сообщил только адрес той гейдельбергской фабрики, где он купил партию последних фигур, и продал за пятьдесят целковых счет с бланком фирмы "Папенгут и сын в Гейдельберге", из которого явствовало, что за фигуру близнецов некогда было заплачено 300 марок.

Вечером же в рубке "Мусоргского" Владимир угощал себя и случайно встретившегося ему на пароходе литератора Ш. шампанским и был радостен, как никогда в жизни. Нить была найдена.

(продолжение следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 156.6 Кб)

Александр Чаянов

История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.

Романтическая повесть написанная ботаником Х и иллюстрированная антропологом А.

(продолжение)

VII. ОТЪЕЗД

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

Пушкин

12 октября на перроне Александровского вокзала небольшая группа друзей, посвященных в перипетии нового романа московского Казановы, провожала Владимира с норд-экспрессом.

Швейцар Григорий вместе с несессерами, саками и двумя чемоданами глобтроттер привез аккуратно упакованный ящик с восковыми красавицами. За несколько минут до отхода поезда запыхавшийся мальчик от Ноева передал букет, завернутый в бумагу, и записку с настоятельной просьбой распечатать его после отхода поезда.

Друзья в стихах и прозе желали Владимиру влить горячую кровь в восковые жилы, и над Москвою уже раскрывалась ночь, когда поезд медленно отошел, оставляя за собой Ходынку, Пресню, Дорогомилово, Фили...

Пройдя по мягкому коридору международного вагона в свое купе, Владимир распечатал загадочный пакет. На подушки дивана рассыпались сухие розы того букета, - который он послал единственной отдавшейся ему, но им не взятой женщины в памятный вечер, когда неведомое чувство толкнуло его в Коломну.

Он улыбнулся, выбрал один из цветов, остальные выбросил в окно. Сел и стал смотреть на убегающие дали. В Можайске прошелся два раза по перрону, велел подать себе в купе стакан кофе и лег спать.

VIII. ТАЙНА ПОНЕМНОГУ РАЗЪЯСНЯЕТСЯ

Тайна подобна замку, ключ от которого потерян.

Эдгар По

Директор-распорядитель фирмы "Папенгут и сын в Гейдельберге" оказался откормленным немцем лет на сорок пять и держался весьма важно и снисходительно.

Владимиру пришлось выслушать ряд сентенций о значении восковой скульптуры, о "Флоре" Леонардо да Винчи, хранящейся в Берлине в Кайзерфридрихмузеуме и стоящей на торговой марке фирмы Папенгут, о педагогическом значении паноптикума, столь мало оцениваемом государственными деятелями Европы, и только в конце концов ему было сказано, что, судя по предъявленному счету, Жозефу Шантрену была продана бракованная партия, так как в счете не проставлены №№ моделей, и что для определения содержания изображения необходимо представить саму "скульптуру". На этом аудиенция окончилась, и на другое утро к воротам фабрики "Папенгут и сын в Гейдельберге" стремительный таксомотор, шурша по гравию шоссе, привез Владимира с его драгоценным ящиком.

Освобожденные от бумаги рыжеволосые медузы горгоны блеснули на солнце своими бронзовыми косами, и глубокий взор снова упал в самую глубину души московского архитектора.

Воцарилось молчание. Казалось, сам директор был поражен изделиями своей фабрики. Он надавил кнопку звонка и велел вошедшему груму позвать мистера Пингса, заведующего монтажной мастерской.

"Ведь это - те самые, мистер Пингс?" - обратился директор к вошедшему сухопарому американцу.

"Да, несомненно, те самые, шеф", - ответил Пингс и открыл книгу заказов, которую директор передал Владимиру.

"Сестры Генрихсон, близнецы из Роттердама, 18 лет, показаны во многих цирках Старого и Нового света. В Париже в Цирк де Пари, в Лондоне в Пикадилли-Музик-Холл, сняты скульптурным мастером Ван Хооте в Гейдельберге".

Директор дал Владимиру списать в блокнот написанное и, закрыв книгу, добавил:

"Благодаря этой скульптуре мы лишились лучшего из наших мастеров. Когда нам стал известен этот феномен и его содержатель, будучи в Гейдельберге, предложил нашей фирме исключительное право репродукций за 2000 марок, то мы, ценя экстраординарность феномена, согласились заплатить означенную сумму и послали для съемки лучшего своего мастера - Ван Хооте.

Однако несчастный голландец, не имевший достаточной уравновешенности, воспылал неестественной страстью к одной из сестер Генрихсон и, окончив скульптуру, повесился".

Когда Владимир спускался по лестнице из конторы фирмы "Папенгут и сын в Гейдельберге", у него кружилась голова.

IX. В ПОИСКАХ РЫЖЕВОЛОСОЙ АФРОДИТЫ

Сердце мое билось...

Карамзин

Ни скудные указания конторы "Папенгут и сын в Гейдельберге", ни другие источники не могли дать Владимиру сведений сколько-нибудь точных о дальнейшей судьбе "сестер Генрихсон".

Было известно, что после трагической смерти Ван Хооте они поспешно покинули Гейдельберг, имели два выхода в цирке Шульце в Майнце, и это все... далее нить терялась, и всего вероятнее было предположить, что сестры покинули Германию или переменили свое театральное имя.

Публикации в самых распространенных газетах мира не дали никаких результатов, несмотря на значительность обещанных наград за какое-либо указание на местонахождение сестер-близнецов.

Три интернациональные бюро вырезок потрошили тысячи газет и театральных изданий на двадцати семи важнейших языках мира, опустошая хронику зрелищ, но не могли принести ни единой строчки, посвященной "сестрам Генрихсон".

Правда, имя "Генрихсон" было обычно в цирковых афишах, но в большинстве случаев под этим наименованием выступали укротители тигров, и ни разу терпеливым ножницам классификаторш не встречалось упоминание о загадочных сестрах.

Зато вырезки из старых газет содержали немало материала, правда, весьма однообразного. Владимир мог проследить все течение их карьеры. Имя сестер впервые появилось 15 мая 19.. года на афише кафешантана в маленьком бельгийском курорте Спа, затерявшемся в Арденнских горах, славном своей добродетельной скукой, водами, игрою в petits chevaux и "ликером Спа".

Далее сестры выступали в Льеже и Намюре; после чего их "открыл" талантливый антрепренер Гочкорс, и имя "сестер Генрихсон" украсило собою видное место афиш Пикадилли-Музик-Холла, парижских цирков и варьете крупнейших городов Старого и Нового света; они побывали даже на арене цирка Соломонского в Москве, но после своего майнцского выхода пропадают бесследно.

За три протекшие года на цирковой арене вообще не появлялось аналогичных ??, и многие полагали, что сестры в силу какого-либо неблагоприятного стечения обстоятельств потеряли солидных антрепренеров и были вынуждены выступать в третьеразрядных цирках и паноптикумах, не имеющих печатных афиш и не помещающих газетных публикаций.

Разочаровавшись в систематических поисках и поручив их продолжение "Парижской конторе справок всякого рода, под фирмою "Исполнитель", Владимир принялся рыскать наудачу по всем европейским городам, большим и малым, веря в свое счастье и надеясь найти следы исчезнувших сестер.

Он сделался завсегдатаем цирка и паноптикума, в которые ранее не заглядывал.

Часами наблюдал, как на песке арены чередовались разодетая в зеленый шелк негритянка, с визгом пляшущая на канате, велосипедист, делающий мертвые петли, наездница, летающая в бешеных сальто-мортале над мерно галопирующими лошадьми, глупейшие пантомимы и остроумных клоунов, великолепного Пишеля и эффектную Моитегрю. Научился отличать талантливого акробата от бездарности, начал понимать совершенство выдержанного циркового стиля и тонкое искусство композиции цирковых программ.

Полюбил старинную цирковую традицию и неприятно воспринимал проявления циркового модернизма.

Познакомился с выдающимися артистами арены, с директорами цирков, встретил многих, видавших когда-то "сестер Генрихсон" и подтверждавших их очарование и полное сходство с восковыми бюстами, всегда сопутствующими М. в его путешествиях; однако никто из них не мог добавить ни одной новой строчки к собранным уже ранее материалам.

Только однажды, в Антверпене ему блеснула улыбка загадочной незнакомки.

Только что мелькнул в ослепительном блеске электрических ламп белый круп лошади, и мадемуазель Монтегрю, раскланиваясь, посылала прощальные поцелуи налево и направо, на арену выбежала рыжеволосая девушка, утопавшая в зеленых оборках, и стала извиваться в трудном номере "Женщина-Змея", перегибаясь махровым цветком на бирюзовом ковре, резким пятном брошенном на красный песок арены.

Сердце Владимира учащенно забилось, настолько велико было сходство артистки с восковым изваянием, но тщательное рассмотрение в бинокль установило и черты различия, и прежде всего - голубые глаза.

"Хороша, очень хороша, - произнес вслух его сосед - пожилой полковник, - но все же далеко ей до Китти Генрихсон!"

Нужно ли говорить, с каким жаром Владимир принялся расспрашивать полковника, о какой "Китти Генрихсон" он говорит, как безумно был рад он встретить почитателя своих сестер.

Почти всю ночь просидели они перед восковыми куклами в уютном номере "Библь-отель", и Владимир в упоении слушал длинные рассказы полковника о задумчивой Китти и бойкой Берте Генрихсон, таких умных и развитых, несмотря на свое уродство, столь различных и столь любящих друг друга. Полковник, четыре года потерявший их из виду, почитал их умершими или путем операции разъединенными и начавшими новую жизнь на скопленные своим уродством деньги.

Перед рассветом они расстались, и Владимир не сомкнул глаз в эту счастливую для него ночь.

X. НЕУДАЧА

Отрадно улетать в стремительном вагоне

От северных безумств на родину Гольдони...

М. Кузмин

Прошло полгода. Владимир не подвинулся ни на шаг в своих поисках. Безумные затраты, им производимые, расшатали его материальное благосостояние, а письма друзей увещевали бросить безумные бредни и возвратиться в Москву, где он найдет много нового и много новых.

Осунувшийся и постаревший, он снова ощутил, как-то гуляя по аллеям Пратера, старую московскую тоску, посмотрел грустными глазами вокруг и, со свойственной ему решительностью, отрекся от своей страсти и перед возвращением домой решил поехать на месяц отдохнуть в Венецию, посмотреть Джорджоне, Тициана, старшего Пальму, портреты Морето и плафоны Теполо, покормить голубей на площади Святого Марка и вспомнить далекие дни своей первой любви, раскрывшейся ему в переливах горячего венецианского солнца.

XI. ВЕНЕЦИАНСКАЯ ВСТРЕЧА

Ты - читатель своей жизни, не писец:

Неизвестен тебе повести конец.

М. Кузмин

Задержавшийся в снегах около Понтебо, венский экспресс только на закате спустился на марчито и рисовые поля, орошаемые мутными водами реки По, и после полуночи прибыл на перрон венецианского вокзала.

Два американские паровоза тяжело дышали, вздрагивая всем своим металлическим телом и выпуская пары. Суетились путешественники, забирая свои портпледы, спокойно и деловито сновали носильщики. Агенты гостиниц выкрикивали названия своих отелей:

"Палас-отель", "Мажестик", "Альби", "Савой-отель"...

Владимир хотел остановиться обязательно в той гостинице, куда он двадцать лет назад прямо из рождественской Москвы привез Валентину, закутанную в зимнюю шубку, как будто еще всю запорошенную снежинками Петровского парка, по которому они катались перед отходом поезда.

Он, сколько ни силился, не мог припомнить названия отеля, пока перед его глазами не мелькнул ливрейный картуз с надписью "Ливорно-отель".

Несомненно, это был именно "Ливорно-отель", а комната была № 24.

Через минуту гондола уносила его по черным водам каналов великого города масок, призрачных зеркал, молчаливых дожей, героев Гольдони, персонажей Гоцци и великих венецианских живописцев.

Была пасмурная ночь, и тем более уютной показалась небольшая комната с пушистым ковром, кувшином воды, огромной кроватью, старинным венецианским зеркалом и чашкою горячего какао перед мягкой кроватью.

Несмотря на вереницы всплывших вдруг воспоминаний, усталость брала свое, и Владимир, едва успев проглотить горячий напиток, сомкнул утомленные глаза.

Когда он проснулся, было уже поздно... Где-то ворковали голуби, доносились всплески вод канала, оклики гондольеров и крики уличных продавцов.

Яркие солнечные блики просачивались сквозь закрытые жалюзи и плыли в сладкой истоме по полу, наполняя солнечным туманом всю комнату.

Владимир блаженно потянулся, высвободился из одеяла, спустил ноги на ковер и быстро подошел к окну и поднял жалюзи.

Горячий венецианский полдень пахнул ему навстречу, и он чуть не вскрикнул от удивления.

На противоположной стороне канала стоял огромный балаган, и на нем красовалась огромная золотая вывеска:

" Паноптикум-Американ. Ново! Чудо природы! Ново! Поразительный феномен! Сестры Генрихсон! "

XII. СЕСТРЫ ГЕНРИХСОН

Тут весь театр осветился плошками, и зрители захлопали в знак удовольствия.

Карамзин

Когда Владимир подходил к пестро размалеванному входу "Паноптикум-Американ", для него уже не могло быть более никаких сомнений. На огромном белом плакате кричали яркими красками написанные две головы диковинных красавиц, живо напоминавшие ему давно знакомые черты.

Оживленная толпа волновалась у билетных касс. Женщины в черных кружевных накидках, солдаты в голубых мундирах, солдаты в черном, берсальеры, мальчишки, две русские экскурсантки, очевидно, учительницы из Елабуги, ищущие в паноптикуме сильных ощущений, два, три рабочих с длиннейшими шарфами, замотанными кругом шеи, немецкое семейство и прочие персонажи венецианской толпы.

На широком помосте два скарамуша били в барабан, а краснощекая Коломбина делала глазки бравому унтеру.

Представление было в полном разгаре, когда Владимир вошел в переполненный зрительный зал. Фокусник-китаец, только что вынувший из своего пустого барабана двенадцать тарелок с горячими макаронами и несколько бутылок Дольче-Спуманте, налил две стеклянные тарелки водою, обвязал веревкой и широким взмахом пустил их вертеться кругами вокруг себя, сопровождая их свистящий полет гортанным криком.

Владимир чувствовал, как учащенно билось его сердце, и знакомое чувство волнующей страсти, подобное тому, какое испытал он в Коломне при первом взгляде на восковую куклу, пронизывало все его существо.

Имя сестер Генрихсон стояло в программе непосредственно за китайцем Ти-Фан-Тай, и Владимир в сладостной истоме и с каким-то затаенным страхом ждал окончания изысканной китайской программы.

Китаец, захватывая одно за другим блестящие блюдца на кончики тростинок, заставлял их кружиться в быстром вращении, управляя трепетным бегом целого десятка тростей. Мерное вращение блюдец, под рокот струн несложного оркестра, заставило Владимира закрыть глаза во избежание головокружения.

Взрыв аплодисментов заставил его очнуться. Китаец кончил и уходил, прижимая руки к груди.

Молчаливые лакеи собрали его принадлежности и поставили на сцену двойной трон, сделанный в подражание египетскому стилю, и тотчас задвинули его ширмами с изображением ибиса, сфинксов и колоннами иероглифов.

За ширмами послышались шаги, и сбоку вышел маленький арабчонок в огромной белой чалме и бирюзовых шароварах и выразительно приложил палец к губам. "Тсс... Тсс..." -послышалось со всех сторон, и понемногу воцарилась тишина. За ширмами раздались звуки струн, и арабчонок быстро сложил створки.

Владимир, впившийся руками в ручки кресел, почувствовал, как участились удары его сердца и холодный пот выступил на лбу. Перед его глазами мелькнули два обнаженных тела, едва прикрытые нагрудниками и поясами египетских танцовщиц. Знакомые змеи бронзовых волос ниспадали на роскошные формы зеленоватого опалового тела, черные глаза Берты растворили его душу, а красный рот дышал сладострастной улыбкой.

Он не видел, что, собственно, исполняли сестры, он не понимал даже, где он, все образы самого пылкого его воображения, самые смелые догадки были превзойдены действительностью.

Густые змеи рыжих, почти бронзовых волос окаймляли бледное, с зеленоватым отливом лицо, горящее румянцем и алыми губами и в своей композиции укрепленное огромными черными глазами, линии плеч, бедер и живота струились подобно изгибам тела диковинной Венеры великого Сандро.

Все мечты Владимира о конечном женственном, о том, к чему все пройденные женщины были только отдаленным приближением, казалось, были вложены в это тело.

Арабчонок задернул ширмы. Сестры пропали. Толпа неистовствовала.

Владимир встал и с удивлением посмотрел на кричащих людей.

"Зачем здесь эти хари! Подите вон! Убирайтесь!" - хотелось крикнуть, но он удержался и почти шатаясь направился к выходу.

XIII. РЫЖЕВОЛОСАЯ АФРОДИТА

На диване лежал корсет, доказательство ее тонкого стана, чепчик с розовыми лентами и черепаховый гребень

Карамзин

Вечером того же дня Станислав Подгурский, содержатель паноптикума, австрийский поляк родом из Закопане, познакомил Владимира с "сестрами Генрихсон".

Голландки весьма чисто говорили по-немецки. Были любезны и очень скромно одеты в белое с пятнышками платье. На стене их комнаты висела какая-то выцветшая фотография семейной группы и мастерски по-цорновски писанный масляный портрет. На столе тускло блестел медный кофейник.

Разговор вначале не клеился. Владимиру хотелось скорее созерцать, чем рассказывать. Однако нужно было говорить.

Вскоре терпкий контральто Берты втянул его в оживленный разговор о цирковых знаменитостях.

Берта - та, чье восковое изображение так поразило Владимира в Коломне, была немного худее своей сестры, типичной немецкой красавицы. Ее лицо было даже менее красиво, чем спокойное классическое лицо Китти. Но какая-то пряность, какая-то недосказанная тайна пропитывала все ее существо.

Казалось, будто все, что она говорит и делает, было не настоящим, нарочным, произносимым только из учтивости к собеседнику и мало интересным ей самой.

Ее кажущаяся оживленность была холодна, и огромные глаза часто заволакивались тусклым свинцовым блеском. Казалось, что где-то там, вне наблюдения собеседника, у нее была иная жизнь, завлекательная, глубокая своим содержанием.

Впрочем, все это не мешало ей быть увлекательной собеседницей, а родинка на ее шее лучше всяких слов говорила о том, какая славная женщина была сестрой добродушной Китти.

Владимир, вначале смущенный неестественной близостью близнецов, вскоре перестал замечать ее и рассказывал о своих поисках. Удивил сестер своим напряженным к ним интересом.

Расстались они друзьями. Уходя, Владимир узнал, что портрет на стене, писанный в цорновской манере, изображает скульптора Ван Хооте

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 182.3 Кб)

Александр Чаянов

История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.

Романтическая повесть написанная ботаником Х и иллюстрированная антропологом А.

(окончание)

XIV. ЗАРНИЦЫ

Под сенью пурпурных завес

Блистает ложе золотое.

А. Пушкин

Всю ночь Владимира душили кошмары. Он задыхался в змеиных объятиях бронзовых кос. Влажные русалочьи руки обвивали его горящую шею, и терпкие, пьяные поцелуи впивались в его тело, оставляя следы укусов вампирьих зубов.

Утром он уже отнес сестрам пучок магнолий и застал их веселых и улыбающихся за утренним кофе. Они задержали его у себя. Вечером он катал их в гондоле по Большому каналу. На другой день он снова был у них, чем вызвал видимое недовольство Подгурского.

Терпкий голос Берты, ее наивные песенки овладели им всецело и до конца. Они были единственная реальность, существующая для него, все остальное был дым.

Он опустошил антикварные лавки, украшая ожерельями зеленоватое тело и вплетая драгоценности чинквеченто в бронзовые косы.

Неестественная связь сестер и вынужденное постоянное присутствие Китти сначала смущали его. Но вскоре опытным сердцем уловив, как начала разгораться тлевшая в душе его подруги диковинная страсть, он забыл о Китти. Порывы его чувства, казалось, покоряли обеих сестер. И только однажды, когда он, забывшись, поцеловал обнаженное колено Берты, его глаза встретили полный ужаса взгляд Китти. Но это был только один миг. Вскоре весь мир потонул в бушующем океане страсти.

XV. КАТАСТРОФА

Osculaque insetuit cupide luctania linguis

Lascivum femori supposuitigue femur...

Ouidius Naso {1}

* 1. Жадно теснят языки в поцелуях друг друга,

И бедро, прижимаясь к бедру, разжигает страсть...

Овидий Назон

XVI. ЗАПИСКИ КИТТИ

Разбитое зеркало означает смерть.

Примета

1. Сентября. Венеция

Берта забылась в полусне.

Пользуюсь минутой записать чудовищное событие нашей жизни. Я никогда не думала быть писательницей, но события, окружающие меня, столь необычайны, дыхание смерти окружает нас со всех сторон, и роковая развязка, очевидно, приближается. Пусть же эти страницы послужат завещанием бедной Китти Ван Хооте, одной из несчастных "сестер Генрихсон" цирковой арены.

Я и сестра Берта родились близнецами, сросшимися своими бедрами, в зажиточной купеческой семье Ван Хооте в Роттердаме.

Роды матери были очень тяжелы, и отец, желая скрыть наше уродство и предполагая впоследствии разъединить нас операционным путем, отвез нас к двоюродной сестре нашей матери.

Однако хирурги отказывались делать операцию, говоря, что она угрожает смертью одной из нас. Матушка не могла оправиться от родов и вскоре умерла. Отец, не желавший себя сделать посмешищем в глазах своих клиентов и биржевых приятелей, воспитывал нас весьма тщательно, ни разу, впрочем, не заехав посмотреть на нас.

Вскоре он женился вторично и умер от случайной вспышки чумы, занесенной вместе с пряностями с острова Явы одним из пароходов его компании.

Его вдова, родившая уже после смерти мужа мальчика, ничего, или почти ничего, не знала о нашем существовании. Нотариус отца переслал тетушке небольшую сумму денег, завещанных на наше воспитание.

Однако через несколько лет и этот скудный источник нашего пропитания иссяк. Мы уже были готовы познакомиться с ужасами нищеты, когда содержатель проезжего цирка предложил нам вступить в число артистов его труппы, своим уродством зарабатывать хлеб насущный. После минутного колебания и слезных просьб тетушки мы, бывшие тогда тринадцатилетними девочками, согласились и через неделю уже появились под именем "сестер Генрихсон" на подмостках кафешантана в Спа.

Не буду описывать нашей цирковой жизни, она так однообразна, так утомительно тосклива, особенно для нас, прикованных своим уродством к замкнутой комнатной жизни.

Однако мы не роптали. Всегда умели создать в комнатах своей кочевой жизни теплый семейный уют. Найти немногих преданных друзей. Я до сих пор вспоминаю антверпенского полковника, такого ласкового ко мне, с таким вниманием угадывавшего наши желания.

Мы не знали отцовской ласки, но он часто казался мне отцом. Я слышала, что и после он очень тепло отзывался о нас. Где-то он теперь, старый, добрый полковник Вотар! Иногда нас катали в коляске по тем городам, которые посещала наша труппа. Изредка посещали мы театры, забираясь в глубину ложи уже после открытия занавеса и уезжая до окончания спектакля.

Мы зарабатывали очень много и мечтали, скопив несколько десятков тысяч франков, навсегда покинуть арену и тихо вдали от людей окончить нашу жизнь.

Как вдруг, во время наших гастролей в Гейдельберге, крыло трагедии впервые развернулось над нами. Наш антрепренер убедил нас предоставить за очень большие деньги право репродукции "феномена сестер Генрихсон" фирме восковых кукол в Гейдельберге... Я забыла название этой фирмы.

Через два дня нам представили молодого скульптора, весьма умело и искусно занявшегося лепкой наших восковых изображений.

На беду, он очень понравился Берте, а песенки сестры окончательно свели его с ума.

Неестественная страсть художника к прекрасному уроду разгоралась подобно костру Ивановой ночи. Лихорадочный блеск в глазах сестры, учащенное биение ее сердца открывало в ней новое, незнакомое для меня существо. Тягостным мраком заволакивались глаза художника.

Гроза приближалась.

Трагическая развязка...

Вертя и посыпается. Кончаю

3 сентября. Венеция

Продолжаю. Трагическая развязка оказалась более ужасной и более скорой, чем можно было думать.

Однажды вечером, когда атмосфера страсти сгустилась вокруг нас настолько, что я готова была, казалось, схватить топор нашего циркового плотника Жермена и, разрубив роковую связь свою с сестрой, выброситься в окно - художник, которого мы звали просто "милый Проспер" сказал свое полное имя "Проспер Ван Хооте".

Я не удержалась от крика. Двух вопросов было достаточно, чтобы всякие сомнения пропали. У наших ног лежал сын нашего отца, наш младший брат. Как безумный вскочил он на ноги и, схватившись за голову, выбежал за дверь.

Наутро мы узнали, что он повесился.

Сестра заболела нервной лихорадкой. По ее выздоровлении мы, связанные контрактом, еще два раза появились на арене в каком-то немецком городишке. Потом уехали сначала в Гент, а после в Брюгге, рассчитывая на свои сбережения прожить несколько лет спокойной, замкнутой жизнью.

Меланхолический перезвон брюггских колоколов, тишина улиц, почти безлюдных, и черные лебеди на темно-зеленой водной глади каналов стали для нас целительным бальзамом.

Первые месяцы мы сидели целыми днями у окна. Я перечитывала книги, а Берта безумными глазами смотрела на медленно плавающих лебедей и сотни раз повторяла четверостишье, когда-то написанное Проспером:

Черный лебедь, плывет над зеленой волной,

И качаются ветви магнолий.

Ты встречалась когда-то, я помню, со мной,

Но не помню, когда, и не помню, давно ли.

Так в небытии прошел год, другой... Глаза Берты стали улыбаться, она принялась за рукоделье и не раз опускала свои тонкие пальцы на струны лютни. На третий год наши сбережения стали приходить к концу, и пришлось подумать о "работе". Мы написали письмо одному старому другу. Через неделю к нам явился человек в круглой шляпе, оказавшийся импрессарио Подгурским, подготовлявшим турне по портовым городам Средиземного моря. Берта заинтересовалась. Мы подписали очень выгодный контракт. Были вместе с паноптикумом в Гелиополисе и Александрии, посетили Алжир, два месяца прожили в Барцелоне, провели зиму в Палермо, и роковая судьба забросила нас в Венецию.

10 сентября. Венеция

Продолжаю. На третий день наших венецианских гастролей утром, причесывая свои роскошные бронзовые волосы, Берта выронила и разбила круглое зеркало... Мы с ужасом посмотрели друг на друга. Из всех ужасных примет эта была наиболее верной. А вечером того же дня Подгурский привел к нам московского архитектора Вольдемара М., давно уже искавшего познакомиться с нами.

Бледный, с черной ассирийской бородой, он казался человеком, продавшим свою душу дьяволу, а его говор, как и вообще у всех русских, говорящих по-немецки, был певуч и напоминал мне почему-то малагу, которую мы пили в Барцелоне.

Отчетливо помню этот проклятый вечер и ночь, когда сердце Берты билось иначе, чем обычно, совсем как в памятные гейдельбергские дни.

Казалось, дух Проспера ожил в этом северянине, казалось, тайная власть почившего несчастного брата над душою Берты была кем-то вручена этому бледному человеку с кошачьими манерами. Напрасны были мои слова и предупреждения, бессонные ночи и общие слезы, увлажнявшие общую подушку, и клятвы, даваемые на рассветах.

Страсть разгоралась, бурный поток увлекал все, и даже я, прикованная уродством к своей сестре, была как-то странно подхвачена ее волнами. Его слова, улыбки, прикосновения, как раскаленный металл, выжигали в нашем существе стигматы страсти. И вот однажды, когда я в бешенстве исступления впивалась зубами в подушку, Берта стала принадлежать ему.

Он бежал от нас среди ночи. Сестра пробыла три дня онемевшая, как камень. Потом очнулась. Гнала его прочь. Снова звала к себе. Он, бледный как смерть, лежал часами у ее ног. потом убегал, пропадал днями.

Потянулись месяцы бреда и сумасшествия... Мы почувствовали, что под сердцем Берты затеплилась новая жизнь. Цирк давно уехал. Вольдемар заплатил за нас огромную неустойку Подгурскому.

21 сентября. Венеция

Берта бредит вторую ночь. Доктора боятся тяжелых родов. Говорят о нашем с сестрой операционном разделении. Вольдемар ходит как помешанный. Берта, когда просыпается, гонит его прочь. Ночью в бреду зовет Проспера.

23 сентября

Сегодня я очнулась и вскрикнула. Берты не было рядом. Моя правая рука была совершенно свободна. Доктора говорят, что у Берты родилась девочка и она в другой палате.

29 сентября

Наконец мне рассказали все. Уже неделя, как Берты нет в числе живых. Когда начались роды, нас разъединили. Опасались, что начавшийся сепсис будет смертелен и для меня. Боже! Дай мне пережить все это.

30 сентября. Венеция

Я еще так слаба. Сегодня мне показали мою маленькую красную всю племянницу. Говорят, когда началась агония, Берта прогнала Вольдемара и приказала уехать из города.

Я поняла ее порыв и просила доктора, в случае, если Вольдемар вернется, сказать ему, что мы умерли все, - и Берта, и я, и маленькая Жанета. Когда я поправлюсь, мы уедем далеко, далеко, и никто, никогда не расскажет Жанете о страшных призраках ее происхождения.

XVII. БЕЗУМИЕ

Агрономическая помощь населению была в Италии, быть может, нужнее, нежели в какой бы то ни было иной стране.

А. Чупров

Владимир М., исполняя предсмертное приказание Берты, почти качаясь от усталости, с безумными горящими глазами, побрел на вокзал, сел в первый отходящий поезд, который куда-то его повез.

Это был необычайный для него поезд. В нем не было иностранцев. Приземистые, коренастые культиваторы громко смеялись и разговаривали о суперфосфатах, о дисковых боронах Рандаля, ругали своего агронома, почтительно отзывались о каких-то Бицоцеро, Луцатти и Поджо и поносили, сплевывая на пол, породу рогатого скота, называя ее бергомаско.

Поезд остановился в Пьяченце, земледельческом центре Итальянского севера.

Это была закулисная Италия. Та, которая составляет действительную нацию и которая совершенно неизвестна иностранцу.

Итальянцы любят мечтать о "Третьем Риме". Если первый был Римом античности, второй - Римом пап, то третий Рим будет Римом кооперации, усовершенствованной агрономии и национальной промышленности итальянской демократии.

Однако Владимиру М. до всего этого не было никакого дела, и он уныло бродил в Пьяченце по сельскохозяйственной выставке, смотря откормленных тучных быков, скользя глазами по пестрым агрономическим плакатам и машинально слушая пылкие речи какого-то каноника о преимуществах английского дренажа для вечнозеленых марчито.

Наскучив однообразным и скучным зрелищем трудовой земледельческой культуры, Владимир переехал в Павию и близко около нее нашел небольшой монастырь Чертоза, приспособленный для выделки ликера.

Пышные барочные часовни, тонкие и легкие колоннады монастырских двориков, розарии, полные благоухания, дали ему возможность собраться с мыслями.

Блуждающий взор приобрел осмысленность, и через четыре дня он уже нашел в себе силы вернуться в Венецию. С покорностью выслушал весть о смерти сестер и своей дочери и, сразу сгорбившись и постарев, направился к вокзалу, не имея сил оставаться в городе, ставшем гробницей его счастья.

Когда черная гондола везла его по узким каналам, - вечерело. Роскошная жизнь пенилась и звенела над Венецией.

XVIII. СНОВА В МОСКВЕ

В конце мая 1694 года госпожа Савиньи совершила последнее путешествие в Гриньян.

"Плутарх для девиц"

Курьерский поезд медленно подошел к московским перронам. Мелькнули Триумфальные ворота, дутики, Тверской бульвар. Владимир М. вернулся в свою старую квартиру в переулке между Арбатом и Пречистенкой.

Владимир с грустью посмотрел на кресла красного дерева, елисаветинский диван, с которым связано столько имен и подвигов любви, ставших теперь ненужными, на гобелены, эротические рисунки уже безумного Врубеля, с таким восторгом купленные когда-то фарфор и новгородские иконы, словом, на все то, что некогда радовало и согревало жизнь.

Его состояние, некогда значительное, было разрушено до основания.

Пришлось продать эротические гравюры, некоторую мебель и великолепного новгородского "Флора и Лавра" с красной по синему пробелкой и поразительными пяточными горками.

Владимир чувствовал себя манекеном, марионеткой, которую невидимая рука дергала за веревку. Друзья его не узнавали. Он вел замкнутый и нелюдимый образ жизни. Заказы, однако, он принимал, и этот последний период его деятельности подарил Москве несколько причудливых и странных зданий.

XIX. ПРИЗРАК АФРОДИТЫ

Ты сладострастней, ты телесней

Живых, блистательная тень.

Баратынский

Прошло более года. Владимир прогуливался по дорожкам Александровского сада. Следил безразличным взглядом весенние влюбленные пары и гимназистов, зубрящих к экзамену.

Поднял голову, посмотрел на полосу зубчатых Кремлевских стен, озаренных заходящим солнцем, и всем существом своим почувствовал приближение смерти.

Ему болезненно захотелось еще раз дышать горячими лучами венецианского солнца, услышать всплески весла в ночной воде канала.

Он мысленно подсчитал не оплаченные еще долги и, махнув рукой, решил поехать в Венецию.

Когда венский экспресс, по обыкновению запоздавший, спускался в итальянскую долину, в марчито и рисовые поля, орошаемые мутными водами реки По, уже вечерело, и только после полуночи прибыл он на перрон венецианского вокзала.

Два американские паровоза, тяжело дыша, вздрагивали всем своим металлическим телом, суетились путешественники, спокойно и деловито сновали носильщики, перетаскивая портпледы и чемоданы. Агенты гостиниц выкрикивали названия своих отелей:

"Палас-отель"! "Мажестик"! "Альби"! "Савой-отель"! Все было до ужаса повторно.

Владимир остановился в № 24 "Ливорно-отель".

Когда он проснулся, было уже поздно... Где-то ворковали голуби, доносились всплески вод канала, оклики гондольеров и крики уличных продавцов. Все было зловеще повторно. Все. трепетало в какой-то саркастической улыбке Рока.

Владимир спустил ноги на ковер и медленно подошел к окну, поднял быстрыми движениями жалюзи и вздрогнул, содрогнувшись от ужаса.

Перед ним на противоположном берегу канала, там, где некогда стоял паноптикум, он увидел огромное витро роскошной парикмахерской, сквозь зеленоватое стекло которого на него смотрели восковые головы сестер Генрихсон, забытые им когда-то во время бегства из Венеции.

Зловещие куклы смотрели в его опустошенную душу своими черными глазами, оттененными зеленоватым опалом тела и рыжими, почти бронзовыми змеями волос.

Владимир опустился на пол и, припав лбом к мраморному подоконнику, заплакал.

XX. SIC TRANSIT MUNDI

В московской квартире М. толстые слои пыли покрывали кресла красного дерева, елисаветинский диван, пузатые шкафчики александровской эпохи и два тома Паладио, забытые на диване.

Старая крыса наконец прогрызла плотную стенку письменного стола и принялась за пачку писем. Узкая шелковая лента лопнула, и письма, набросанные тонким почерком женских рук, рассыпались по ящику. Крыса испугалась и убежала.

Вот и все, господа.

Барвиха на Москве-реке.

Август 1918 г.

Прикрепленное изображение (вес файла 144.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

И наконец, 21 марта - День весеннего равноденствия

Эмилия Русских

Весенняя сказка

Отсалютовала зима февральскими метелями и морозами. Притихла. Стала собираться в дальний путь. Только уходить ей совсем не хочется. Нет-нет, да и присыплет снова снежком землю, ударит ледяной клюкой по закованным в панцирь рекам и озерам, обожжет морозным ветром леса и поля.

Устали от зимы и люди, и звери, и птицы. Где же весна? Пора, пора ей голубушке прогнать зиму-старуху, согреть все живое теплом, развеять серые тучи, обрадовать солнечным светом.

Выкатилось на небо мартовское солнышко, разогнало снеговые облака. Заплакали хрустальными слезами сосульки. Снежное одеяло потемнело, осело и стало таять, превращаясь в тысячи маленьких ручейков.

Солнечный лучик как раскаленный гвоздь проплавил до самой земли сугроб на опушке леса возле маленькой елочки.

Всю зиму елочка продремала, до самой макушки засыпанная снегом. Села на ее веточку синичка и радостно зацвинькала, приветствуя весеннее солнышко.

Вздрогнула елочка, отогнала дрему и закачала своими колючими лапками, радуясь теплым лучам.

Под сугробом, там, где лучик растопил снег, проснулся крохотный зеленый росточек.

«Весна! Весна пришла!» - понял росточек. – «Надо спешить!».

Зеленый стебелек пробился сквозь пожухлую прошлогоднюю траву, приподнял засохшие иголки, распрямил свои маленькие листочки и раскрыл белую звездочку.

Это был подснежник, первая улыбка весны. В холодном снегу он бесстрашно поднял свою головку навстречу солнцу, не боясь ни метелей, ни морозов.

Поняла зима, что кончилось ее время, и с северным ветром улетела в свои владения.

Солнце с каждым днем все сильнее пригревало землю, и вскоре от сугроба у елочки не осталось и следа. Земля просохла, и рядом с подснежником стала пробиваться молоденькая травка.

В один такой погожий денек проснулся старый толстый жук. Он вылез из-под листьев и иголок, в которых провел всю зиму и уселся погреться на солнышке. Осмотрелся жук по сторонам и увидел рядом с собой подснежник, зеленую щетинку молодой травки, солнце в чистом высоком небе и маленькую елочку, весело отмахивающуюся от весеннего ветерка зелеными веточками.

- Здравствуйте! – поздоровался с ними жук. – Как ваши дела?

- Здравствуй, жук! – засмеялась елочка.- Ты не рано ли проснулся? Нет еще ни листочков, ни травки. В лесу лежат сугробы. Что ты будешь делать?

- Ну и что, что он проснулся так рано,- заступился за жука подснежник.- Он увидит, как оденутся в зеленые платья деревья, укроется зеленым ковром земля. Это замечательно, быть первым!

Травка промолчала, потому что она изо всех сил тянулась навстречу солнцу, и ей не хотелось тратить силы на разговоры.

Жук не обиделся на елочку. Он потер лапками свои усики и важно сказал:

- Быть первопроходцем - это почетно. Сейчас я полечу в лес, и сам посмотрю права ли ты, елочка.

Затрещали жесткие крылья жука, расправились прозрачные крылышки, и жук тяжело поднялся в воздух. Он покружил сначала возле елочки, а потом полетел в лес. Но пролетел жук совсем немного: после долгой спячки у него закружилась голова , и он опустился на землю. Рядом с ним чуть слышно журчал маленький прозрачный ручеек. Жук подполз к нему поближе и с удовольствием напился ледяной водички.

В лесу было свежо. Ветер беспрепятственно гулял среди деревьев, качая голые ветки берез и осин и дергая за лапы старые ели, под которыми еще лежал снег. Не было слышно голосов птиц, не жужжали мухи, не звенели комары.

Скучно стало жуку. « Может и права елочка?»- подумалось ему. – « Может, рано я проснулся? Хоть бы еще кто-нибудь встретился мне».

Поднялся снова жук в воздух. Но в это время резкий порыв ветра пронесся по лесу, и очутился жук в сугробе под елкой, сбитый на лету колючей еловой веткой. Увяз тяжелый жук в рыхлом снеге. Озябли у него лапки, онемело брюшко. Испугался жук, что замерзнет. Из последних сил заработал крылышками, вырвался из холодного плена и полетел назад, к елочке. Вернулся на опушку и молча опустился на старое место.

Ни о чем не спросила его елочка, ничего не сказал подснежник.

Здесь, на солнышке было так тепло, так хорошо.

Жук пригрелся и задремал. Вдруг он услышал над своим ухом чей-то голос:

- Эй, дядя, помоги мне сдвинуть эту иголку!

Открыл жук глаза и видит: рядом с ним рыжий муравьишка ухватил сухую иголку и пытается ее поднять.

Обрадовался жук, что не один он проснулся, есть с кем поговорить.

- Зачем тебе иголка? Где твои друзья-муравьи?

- Ты не спрашивай, дядя, а помоги. Я – разведчик,- гордо произнес муравей. - Меня послали узнать, просохла ли земля.

- А зачем тебе нужна иголка?- полюбопытствовал жук.

- А как мне еще доказать, что земля просохла? Притащу в муравейник эту иголку, все увидят, что она сухая, а значит можно открывать муравейник.

Жук с сомнением покачал головой:

- Я только что из лесу вернулся. Там еще снег лежит. Холодно и сыро. Попадет тебе, когда увидят, что ты сказал неправду.

Муравьишка озадаченно покрутил головой:

- А ты не обманываешь, дядя?

- Зачем мне тебя обманывать. Возвращайся в муравейник и скажи, что надо еще подождать. Приходи сюда через пару дней, и я тебе скажу, просохла ли земля в лесу.

- Хорошо. Только ты меня не подведи, дядя.

Муравей уполз, а жук опять закрыл глаза, готовясь снова заснуть. Но чей-то тоненький голосок пропел рядом:

- Ах, как хорошо! Ах, как славно!

Жук приоткрыл один глаз и увидел, что над ним вьется крошечная мушка: она только что проснулась и, потеряв голову от солнца и тепла, кружила на месте, не зная, куда ей полететь.

- Сядь, глупая,- посоветовал ей жук.- Здесь у елочки тепло и тихо, а полетишь в лес, тебя ветром куда-нибудь унесет. Ветер холодный, силенок у тебя еще мало. Замерзнешь в каком-нибудь сугробе.

Мушка послушно села рядом с жуком.

- Хочется полетать, крылышки поразмять,- оправдывалась она перед жуком.

- Ничего, успеешь налетаться. Мы с тобой первые проснулись весну встречать. Скоро все начнут просыпаться, а мы им помогать будем. Ты согласна со мной?

- Как интересно! Конечно, согласна.

- Вот и хорошо. А сейчас посиди спокойно, погрейся на солнце, сил набирайся.

Задремали на пригорке жук и мушка.

Острые стрелки молодой травки густо зеленели на пригорке, спрятав подснежник. Елочка расправила свое зеленое платьице и каждой иголочкой впитывала живительное тепло.

Радостно светило на небе солнце. Журчали ручьи. Свежее дыхание весны разбудило поля и леса. Здравствуй, весна!

Прикрепленное изображение (вес файла 123.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 марта - Сороки (Жаворонки)

Братья Гримм

Певчий попрыгун-жаворонок

Жил-был на свете человек, и собрался он в дальнюю дорогу. И вот спрашивает он на прощанье у своих трех дочерей, что привезти им в подарок. Попросила старшая жемчуга, средняя — брильянты, а младшая сказала:

— Милый батюшка, хочу я, чтоб привез ты мне певчего прыгуна-жаворонка.

Ответил отец:

— Ладно, если я такого достану, то привезу.

Поцеловал он всех трех дочерей и отправился в путь-дорогу. Но вот пришло время ему домой возвращаться, и накупил он для двух старших дочерей жемчугов и брильянтов, но напрасно искал он для младшей певчего прыгуна-жаворонка; и было это ему досадно, потому что была она его любимой дочкой. А путь лежал через лес, и стоял в самом лесу прекрасный замок, и росло вблизи замка дерево, а на самой его вершине увидел он певчего прыгуна-жаворонка. «Э, да ты кстати мне повстречался!» — сказал он, обрадовавшись. Позвал своего слугу и велел ему влезть на верхушку и поймать птичку. Но только подошел тот к дереву, как выскочил сзади лев, тряхнул гривой и так заревел, что листья на деревьях задрожали.

— Кто посмеет украсть моего певчего прыгуна-жаворонка, — закричал он, — того я съем живьем!

А человек и говорит:

— Я не знал, что птица принадлежит тебе. Я готов исправить свою ошибку и дорогой ценой откупиться, только оставь меня в живых.

Говорит тогда лев:

— Одно тебя может спасти: пообещай мне то, что первым тебе дома повстречается. Если ты на это согласен, то, так и быть, дарю тебе жизнь и в придачу птицу для твоей дочери.

Но человек отказался и говорит:

— Ведь это может оказаться моей младшей дочерью, — она любит меня сильнее всех и всегда выбегает мне навстречу, когда я возвращаюсь домой.

Но слуге стало страшно, и говорит он:

— Неужто вас непременно встретит дочь? Это может оказаться кошка или собака.

И он уговорил своего хозяина, и тот взял певчего прыгуна-жаворонка и пообещал льву отдать первое, что встретится ему дома.

И вот воротился он домой. Входит к себе в дом, и первая, кого он встретил, была не кто иная, как его младшая любимая дочь. Бросилась она к нему навстречу, стала его целовать и обнимать, а как увидела, что привез он ей певчего прыгуна-жаворонка, была она вне себя от радости. Но отцу было не до веселья, он заплакал и говорит:

— Милая моя дочка, дорогой ценой заплатил я за эту маленькую птичку, — пришлось мне пообещать отдать тебя дикому льву; он растерзает тебя и съест. — И рассказал ей все, что произошло, и стал просить ее, что бы ни случилось, а ко льву не идти. Стала она его утешать и говорит:

— Милый батюшка, что обещано, то надо исполнить; я пойду, но льва постараюсь задобрить и вернуться домой целой и невредимой.

На другое утро попросила она указать ей дорогу, простилась и спокойно отправилась в самую чащу лесную. А был лев не кто иной, как заколдованный королевич, днем он был львом, и вместе с ним и все его слуги были тоже львами, а ночью они опять превращались в людей.

Когда она пришла, встретил лев ее ласково и проводил в свой дворец. А когда наступила ночь, стал он прекрасным юношей; тут и свадьбу сыграли с большой пышностью. И стали они жить счастливо вместе, ночью бодрствовали, а днем спали. Вот приходит он раз и говорит:

— Завтра в доме у твоего отца будет пир по случаю свадьбы старшей твоей сестры; если хочешь, то мои львы проводят тебя туда.

Она сказала, что охотно повидала бы своего отца, и направилась домой, и провожали ее львы. И была великая радость, когда она явилась, — ведь все думали, что ее растерзал лев и что давно ее уже нет в живых. Рассказала она, какой у нее красивый муж и как хорошо ей живется, и пробыла она дома, пока продолжалась свадьба, а затем вернулась назад в лес. Когда выходила замуж средняя дочь, ее опять пригласили на свадьбу, и она сказала льву:

— На этот раз не хочу я идти одна, пойдем вместе со мной.

Но лев ответил, что это будет для него слишком опасно, — ведь если упадет на него луч от зажженной свечи, то обернется он голубем, и придется ему семь лет летать вместе с голубями.

— Ax, — сказала она, — уж пойдем вместе со мной, я буду тебя охранять и защищу от всякого света.

И вот отправились они вместе и взяли с собой и своего маленького ребенка. Она велела построить там зал с прочными и толстыми стенами, куда не проникал бы ни один луч, чтобы лев мог сидеть в нем, когда зажгутся свадебные свечи. Но дверь была сделана из сырого дерева, она рассохлась и дала небольшую трещину, которую никто из людей не заметил. Стали праздновать пышную свадьбу, и когда свадебный поезд возвращался из церкви с факелами и свечами мимо зала, упал тонкий, как волос, луч на королевича, и в тот же миг был он обращен в голубя. Когда жена вернулась домой и стала искать мужа, найти его нигде не могла, — перед нею сидел белый голубь. И голубь сказал:

— Семь лет должен буду летать я по свету. Но каждые семь шагов я буду ронять по капельке алой крови и по белому перышку, они укажут тебе дорогу, и если ты пойдешь по следу, то сможешь меня освободить.

Сказав это, голубь вылетел в дверь, и она пошла вслед за ним; и каждые семь шагов падали наземь алые капельки крови и белые перышки и указывали ей дорогу. И так шла она все дальше и дальше по свету, не оглядывалась и не отдыхала. И прошло уже почти семь лет. Стала она радоваться, думая, что скоро будут они освобождены от чар, но было это еще так далеко!

Шла она все дальше, и вот однажды не упало перышко наземь, не скатилась алая капелька крови. Глянула она наверх, видит — голубь исчез. Она подумала: «Люди мне ничем помочь не могут», и она поднялась к солнцу и сказала ему:

— Светишь ты во все углы темные и на вершины горные, не видало ли ты, где белый голубь летает?

— Нет, — ответило солнце, — не видало я голубя белого, но подарю тебе ларец, ты открой его, когда будешь в великой беде и опасности.

Поблагодарила она солнце и пошла дальше; шла она до самого вечера, пока не взошел уже и месяц, и спросила она у месяца:

— Ты целую ночь светишь на поля широкие, на леса на высокие, не видал ли ты, где белый голубь летает?

— Нет, — ответил ей месяц, — не видал я белого голубя, вот подарю я тебе яйцо, ты разбей его, когда будешь в большой беде и опасности.

Поблагодарила она месяц и пошла дальше; шла она, пока явился ветер ночной и подул на нее прохладой. И молвила она ветру ночному:

— Ты веешь над всеми деревьями, подо всеми листьями дуешь, не видал ли ты, где белый голубь летает?

— Нет, — сказал ей ветер ночной, — не видел я белого голубя, но спрошу у других трех ветров, может, они видали.

Явился ветер восточный и западный ветер, но они не видели ничего, а южный ветер ответил:

— Видел я белого голубя, полетел он к Красному морю, там обернулся он снова львом, ведь минуло семь лет, и борется лев там с драконом, а дракон тот — зачарованная королевна.

И сказал ей ветер ночной:

— Дам я тебе совет: ступай к Красному морю, растут на правом его берегу большие лозы: ты их сосчитай, и срежь одиннадцатую, и ударь ею дракона — тогда лев его одолеет, и вернется к обоим снова их человеческий образ. Потом оглянись назад, и увидишь ты птицу-грифа, что сидит у Красного моря; вскочи вместе с милым своим на спину к нему, и перенесет вас птица через море домой. На тебе еще орешек; когда будешь ты посреди моря, кинь его в воду, и вырастет из воды большой орешник, и отдохнет на нем птица-гриф. Если ей отдохнуть не удастся, то не хватит у ней сил перенести вас через море; а забудешь ты бросить в воду орешек, то уронит вас птица-гриф в море.

Пошла она к морю и нашла там все, о чем говорил ей ветер ночной. Сосчитала она лозы на морском берегу, одиннадцатую срезала, ударила ею дракона, и лев его одолел; и вмиг обратились они снова в людей. Только освободилась от чар королевна, что прежде была драконом, взяла она за руки юношу, села на птицу-грифа и исчезла с ним вместе. И осталась бедная странница опять одна, села она на землю и заплакала. Но, наконец, она успокоилась и сказала: «Я пойду дальше, так далеко, куда только ветер дует и доколе петух будет петь, пока его не найду». И пошла она дальше, и прошла много путей и дорог, пока не пришла, наконец, к замку, где жили они вдвоем, и узнала, что скоро будут справлять они свадьбу. И сказала она:

— Бог мне поможет еще раз! — и она открыла ларец, подаренный солнцем, и лежало в том ларце платье, и сияло так же, как самое солнце. Она достала его, надела и поднялась в замок, и все люди и даже невеста посмотрели на нее с удивлением; и это платье так понравилось невесте, что захотелось ей надеть его под венец, и она спросила, не может ли та его продать.

— Не продам я его ни за деньги, ни за какое добро, — ответила она, — а за плоть и за кровь.

Невеста спросила, что она этим хочет сказать. И она ответила:

— Позволь мне переночевать ночь в той комнате, где спит твой жених.

Невеста не согласилась; но ей так хотелось получить платье, что, наконец, она дала согласие, приказав слуге подсыпать королевичу сонного зелья.

Когда наступила ночь и королевич уснул, ее отвели в спаленку. Села она у его постели и сказала:

— Я шла за тобой семь лет, была я у солнца и месяца, и у четырех ветров я была — все о тебе узнала, я помогла тебе одолеть дракона, неужто ты меня совсем позабыл?

Но королевич спал крепко, и казалось ему, будто ветер шумит среди елей в лесу. Когда наступило утро, ее увели из спальни, и пришлось ей отдать свое золотое платье.

Но когда и это не помогло, запечалилась она, вышла на луг, села и заплакала. Сидя там, она вспомнила о яйце, что подарил ей месяц; она разбила яйцо — и вылупилась из него наседка с двенадцатью золотыми цыплятами, они побегали, поклевали и залезли опять под крылья наседки, — и не было ничего милее на свете, как смотреть на это.

Потом она встала и пошла по лугу, но невеста заметила из окошка маленьких цыплят, и они ей так понравились, что она вышла из замка и спросила, не продаст ли их странница.

— Ни за деньги, ни за добро, а за плоть и за кровь. Дозволь мне еще одну ночь пробыть в спальне, где спит жених.

Невеста согласилась, но решила ее обмануть, как и в прошлый вечер. Когда королевич ложился в постель, он спросил своего слугу, что это был за шум и за шепот в прошлую ночь. И слуга рассказал ему обо всем: что велено было дать ему сонного зелья, потому что какая-то бедная девушка спала тайком в его спальне, и что в эту ночь он должен дать ему снова сонного зелья. Тогда королевич сказал:

— Вылей это зелье на пол у моей постели.

Ночью девушку ввели снова, и стала она рассказывать, как ей тяжело пришлось; и он тотчас по голосу узнал свою милую жену, вскочил с постели и воскликнул:

— Только теперь впервые я воистину освобожден от чар, а был я будто во сне, ибо меня околдовала чужая королевна и заставила меня тебя позабыть, но бог вовремя снял с меня наважденье.

Тогда они вышли оба ночью тайком из замка, — они боялись отца королевны, который был колдуном, — сели на птицу-грифа, и перенесла их птица-гриф через Красное море. И когда были они посреди моря, бросила она в воду орешек. И тотчас выросло большое дерево орешник, отдохнула на нем птица-гриф и принесла их потом домой, где нашли они своего ребенка; он за это время вырос и сделался красивым мальчиком; и жили они с той поры счастливо до самой смерти.

Прикрепленное изображение (вес файла 58.5 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 108.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 марта - Комоедица

Любомир Фельдек

Про медведя Медарда

Жил в Швейцарии, в главном городе Цюрихе, инженер Ганс Швибалка, чьё имя навеки вписано в историю той страны. Не помню уж, в котором году, а только изготовил инженер Ганс Швибалка искусственного медведя.

Вернее, изготовил-то он кое-что другое, да не станем забегать вперёд.

Тому памятному случаю предшествовали важные события. Опишу их коротко. В Швейцарии испокон веку водилось много медведей. Швейцарцы их так любили, что жители города Цюриха даже поместили медведя в свой герб. Да только неизвестно, по какой причине медведи швейцарцев невзлюбили. Так или иначе, но в одно солнечное утро вдруг обнаружили швейцарцы, что в их стране не осталось ни одного медведя. Эти подлые твари преспокойно перебрались через границу и поселились в соседних государствах! Из тех государств приходили в Швейцарию туристы, останавливались в Цюрихе под городским гербом и кричали:

— Эй вы, швейцарцы, когда замените медведя в своём гербе блохой? Блохи-то у вас никогда не переведутся!

Очень злились швейцарцы, да кабы одни швейцарцы, злились и швейцарские блохи, кусали туристов почём зря, а толку что? Правду туристы говорили. Медведей в Швейцарии как не бывало.

В ту пору откуда-то с востока забрёл в Швейцарию паренёк. Остановился в Цюрихе на главной площади и слушает, о чём говорят швейцарцы. По-швейцарски-то он не больно разумел, да был сметлив и по жестам понял, о чём здешний народ печалится. Понял и тоже стал отвечать жестами: мол, он готов помочь их беде, пусть только дадут ему сараюшку под мастерскую да харч. Обрадовались швейцарцы, дали ему сараюшку, посулили харч, и вывесил он на дверях сараюшки табличку:

Инженер ГАНС ШВИБАЛКА

Это чтобы швейцарцы пуще его уважали. Но от вас-то мне скрывать нечего: был он обыкновенный Яно Швибалка, родом с Детвы, самый что ни на есть словак.

Три года и три дня трудился Яно Швибалка с утра до ночи и с ночи до утра, а швейцарцы всё бродили вокруг его сараюшки да вынюхивали. Так и не удалось им разузнать, что в сараюшке творилось. Даже когда подавали своему инженеру харч через оконце — и то ничего разглядеть не могли: в этот момент Яно выпускал изо рта такое облако дыму, что швейцарцам волей-неволей приходилось зажмуривать глаза и потом добрый час дожидаться, пока весь дым из глаз выйдет. Но вот миновали три года и три дня, Яно Швибалка вышел из своей мастерской и двери не запер. Видят швейцарцы: за плечами у него котомка, в руке посох и направляется он к востоку.

— Куда ты? — кричат ему швейцарцы.

А он им этак небрежно, через плечо:

— Домой, ребятушки.

— А как же с работой, ради которой мы кормили тебя три года и три дня?

Он им так же небрежно, через плечо:

— Работа готова.

Тут вдруг за спинами швейцарцев послышалось: брум, брум...

Оглянулись они, видят — на пороге сараюшки медведь стоит. И был тот медведь — хоть верьте, хоть нет — на первый взгляд как живой. Да что там на первый! И на второй, и на сто третий — точно живёхонький! Кабы не вошли швейцарцы в сараюшку да не увидели кучу железных стружек, какую и двумя телегами не увезти, и не поверили бы, что этакого медведину инженер Ганс Швибалка смастерил из железа.

Возрадовались швейцарцы, что снова у них завёлся медведь, — не только в гербе, а настоящий, всамделишный. И радовались бы ещё пуще, кабы их Медард так прозвали медведя — не закручинился.

— Что с тобой, Медардушка? — спрашивают они. — Отчего ты всё кручинишься?

— Как же мне не кручиниться, — отвечает Медард, — коли я сирота. У всякого зверя, будь то малая букашка или здоровенный слон, есть какие-никакие отец и мать. Возьмите хоть зелёного дятла. Стоит ему поранить ножку, отец с матерью тут как тут, скачут, утешают: «Не плачь, наш зелёный дятлушка, не плачь, наш пикус виридис (латинское название зеленого дятла.)!» А когда я пораню себе лапу, кто меня утешит, кто пожалеет?

— Мы! — в один голос воскликнули швейцарцы.

— Вы — совсем иное дело, — покачал головой медведь Медард. — Мать бывает только одна. Это поймёт лишь тот, кто её потерял. А каково тому, у кого её и вовсе не было?!

Дивились швейцарцы, уж так дивились! Они-то думали, что медведю, которого смастерили из железа, и в голову не придёт тосковать по матери. А он тоскует. Ещё как тоскует! И верно, очень медведь Медард тосковал. Есть перестал. На глазах таял. Того и гляди, сдохнет и опять Цюрих останется без медведя. Испугались швейцарцы. И со страху, как это часто бывает, родили добрую мысль: решили они направить к инженеру Швибалке депутацию, пускай, мол, придёт ещё раз, будет ему и сараюшка больше и краше прежней, и харч самый лучший, да мешок дукатов в придачу — только пусть смастерит для медведя Медарда если не отца, то хоть матушку.

Через две недели прибыла депутация в Детву. Выслушал их Яно Швибалка, отпил глоток жинчицы (сыворотка овечьего молока.), глянул на заросшую дремучим лесом гору Поляну и говорит:

— Нет, ребятушки, больше я из Детвы ни ногой. Два раза в Швейцарию да два раза обратно — такого путешествия с меня по гроб жизни хватит.

— Это как же так — два раза в Швейцарию да два обратно? — воскликнула швейцарская депутация. — Ведь вы, господин инженер, всего только раз изволили к нам пожаловать и домой от нас только единожды отбыли!

— Ха-ха! — засмеялся Яно Швибалка. — Что вы думаете, наш словацкий медведь к вам с неба свалился? Шутка ли — сбегать ночью в Словакию, изловить в лесу медведя да до рассвета, чтобы никто не заметил, воротиться с ним в Цюрих!

— Так, значит, он не железный? — воскликнула швейцарская депутация.

— Ясное дело, нет! — продолжал смеяться Яно. — Выходит, зазря я, ребятушки, три года и три дня ваш харч ел!

Яно Швибалка думал, что швейцарцы рассердятся. А они вовсе не рассердились. Потому как хоть у швейцарцев и есть кое-какие недостатки, но дураками их не назовёшь: соображают, с кем можно дело иметь. Мигом смекнули, что парень, который за одну ночь сбегал из Швейцарии в Словакию, изловил медведя да к рассвету воротился назад, — парень хоть куда, и вовсе не даром три года и три дня ел он их харч. И вот ещё что сообразили швейцарцы:

— Значит, есть у нашего Медардушки мать!

— Ясное дело, есть, — согласился Яно. — Киньте в сенцах свой мешок с дукатами, и я вам в два счёта её изловлю.

Кинули швейцарцы в сенцах мешок с дукатами, и в тот же день Яно Швибалка изловил в лесу старую медведицу. А та не больно и противилась, очень уж стосковалась по своему сыночку, медведю Медарду. В тот же вечер укатила медведица вместе со швейцарской депутацией на поезде, и через две недели прибыли они в Цюрих. Вы спросите, отчего так долго ехали? А вот отчего. Яно Швибалка — это же Яно Швибалка! А поезд — всего-навсего поезд.

Прикрепленное изображение (вес файла 345.4 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 88.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 марта - Международный день театра

А. П. Чехов

Калхас

Комик Василий Васильич Светловидов, плотный, крепкий старик 58 лет, проснулся и с удивлением поглядел вокруг себя. Перед ним, по обе стороны небольшого зеркала, догорали две стеариновые свечи. Неподвижные, ленивые огни тускло освещали небольшую комнатку с крашеными деревянными стенами, полную табачного дыма и сумерек. Кругом были видны следы недавней встречи Вакха с Мельпоменой, встречи тайной, но бурной и безобразной, как порок. На стульях и на полу валялись сюртуки, брюки, газетные листы, пальто с пестрой подкладкой, цилиндр. На столе царил странный, хаотический беспорядок: тут теснились и мешались пустые бутылки, стаканы, три венка, позолоченный портсигар, подстаканник, выигрышный билет 2-го займа с подмоченным углом, футляр с золотой булавкой. Весь этот сброд был щедро посыпан окурками, пеплом, мелкими клочками разорванного письма. Сам Светловидов сидел в кресле и был в костюме Калхаса.

– Матушки мои, я в уборной! – проговорил комик, осматриваясь. – Вот так фунт! Когда же это я успел заснуть?

Он прислушался. Тишина была гробовая. Портсигар и выигрышный билет живо напомнили ему, что сегодня его бенефис, что он имел успех, что в каждом антракте он со своими почитателями, бравшими приступом уборную, много пил коньяку и красного вина.

– Когда же это я уснул? – повторил он. – Ах, старый хрен, старый хрен! Старая ты собака! Так, значит, налимонился, что сидя уснул! Хвалю!

И комику стало весело. Он разразился пьяным, кашляющим смехом, взял одну свечку и вышел из уборной. Сцена была темна и пуста. Из глубины ее, с боков и из зрительной залы дул легкий, но ощутимый ветер. Ветерки, как духи, свободно гуляли по сцене, толкались друг с другом, кружились и играли с пламенем свечки. Огонь трепетал, изгибался во все стороны и бросал слабый свет то на ряд дверей, ведущих в уборные, то на красную кулису, около которой стояло ведро, то на большую раму, валявшуюся среди сцены.

– Егорка! – крикнул комик. – Егорка, чёрт! Петрушка! Заснули, черти, в рот вам дышло! Егорка!

– А… а… а! – ответило эхо.

Комик вспомнил, что Егорка и Петрушка, по случаю бенефиса, получили от него на водку по три целковых. После такой подачки едва ли они остались ночевать в театре.

Комик крякнул, сел на табурет и поставил свечу на пол. Голова его была тяжела и пьяна, во всем теле еще только начала «перегорать» выпитая им масса пива, вина и коньяку, а от сна в сидячем положении он ослабел и раскис.

– Во рту эскадрон ночует… – проворчал он, сплевывая. – Эх, не надо бы, старый дуралей, пить! Не надо бы! И поясницу ломит, и башка трещит, и знобит всего… Старость.

Он поглядел вперед себя… Еле-еле были видны только суфлерская будка, литерные ложи да пюпитры из оркестра, вся же зрительная зала представлялась черной, бездонной ямой, зияющей пастью, из которой глядела холодная, суровая тьма… Обыкновенно скромная и уютная, теперь, ночью, казалась она безгранично глубокой, пустынной, как могила, и бездушной… Комик поглядел на тьму, потом на свечку и продолжал ворчать;

– Да, старость… Как ни финти, как ни храбрись и ни ломай дурака, а уж 58 лет – тю-тю! Жизнь-то уж – мое почтение! Н-да-с, Васинька… Однако служил я на сцене 35 лет, а театр вижу ночью, кажется, только в первый раз… Курьезная материя, ей-богу… Да, в первый раз! Жутко, чёрт возьми… Егорка! – крикнул он, поднимаясь. – Егорка!

– А… а… а? – ответило эхо.

И одновременно с эхо где-то далеко, словно в самой глубине зияющей пасти, ударили к заутрене. Калхас перекрестился.

– Петрушка! – крикнул он. – Где вы, черти? Господи, что ж это я нечистого поминаю? Брось ты эти слова, брось ты пить, ведь уж стар, околевать пора! В 58 лет люди к заутрене ходят, к смерти готовятся, а ты… о господи!

– Господи помилуй, как жутко! – проворчал он. – Ведь эдак, ежели всю ночь просидеть здесь, так со страха помереть можно. Вот где самое настоящее место духов вызывать!

При слове «духов» ему стало еще страшнее… Гуляющие ветерки и мельканье световых пятен возбуждали и подзадоривали воображение до крайней степени… Комик как-то съежился, осунулся и, нагибаясь за свечкой, в последний раз с детским страхом покосился на темную яму. Лицо его, обезображенное гримом, было тупо и почти бессмысленно. Не дотянувшись до свечи, вдруг он вскочил и уставил неподвижный взгляд на потемки. Полминуты простоял он молча, потом, охваченный необычайным ужасом, схватил себя за голову и затопал ногами…

– Кто ты? – крикнул он резким, не своим голосом. – Кто ты?

В одной из литерных лож стояла белая человеческая фигура. Когда свет падал в ее сторону, то можно было различить руки, голову и даже белую бороду.

– Кто ты? – повторил отчаянным голосом комик. Белая фигура перевесила одну ногу через барьер ложи и прыгнула в оркестр, потом бесшумно, как тень, направилась к рампе.

– Это я-с! – проговорила она, полезая на сцену.

– Кто? – крикнул Калхас, пятясь назад.

– Я… я-с, Никита Иваныч… суфлер-с. Не извольте беспокоиться.

Комик, дрожащий и обезумевший от страха, опустился в изнеможении на табурет и поник головою.

– Это я-с! – говорил, подходя к нему, высокий жилистый человек, лысый, с седой бородой, в одном нижнем белье и босой. – Это я-с! Суфлер-с.

– Боже мой… – выговорил комик, проводя ладонью по лбу и тяжело дыша. – Это ты, Никитушка? За… зачем ты здесь?

– Я здесь ночую-с в литерной ложе. Больше негде ночевать… Только вы не говорите Алексею Фомичу-с.

– Ты, Никитушка… – бормотал обессилевший Калхас, протягивая к нему дрожащую руку. – Боже мой, боже мой!.. Вызывали шестнадцать раз, поднесли три венка и много вещей… все в восторге были, но ни один не разбудил пьяного старика и не свез его домой. Я старик, Никитушка. Мне 58 лет. Болен! Томится слабый дух мой.

Калхас потянулся к суфлеру и, весь дрожа, припал к его руке.

– Не уходи, Никитушка… – бормотал он, как в бреду. – Стар, немощен, помирать надо… Страшно!

– Вам, Василий Васильич, домой пора-с! – сказал нежно Никитушка.

– Не пойду. Нет у меня дома! Нет, нет!

– Господи Иисусе! Уж и забыли, где живете?

– Не хочу туда, не хочу… – бормотал комик в каком-то исступлении. – Там я один… никого у меня нет, Никитушка, ни родных, ни старухи, ни деток… Один, как ветер в поле… Помру, и некому будет помянуть.

Дрожь от комика сообщилась и Никитушке… Пьяный, возбужденный старик трепал его руку, судорожно сжимал ее и пачкал смесью грима со слезами. Никитушка ежился от холода и пожимал плечами.

– Страшно мне одному… – бормотал Калхас. – Некому меня приласкать, утешить, пьяного в постель положить. Чей я? Кому я нужен? Кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка!

– Публика вас любит, Василий Васильич!

– Публика ушла и спит… Нет, никому я не нужен, никто меня не любит… Ни жены у меня, ни детей.

– Эва, о чем горюете!

– Ведь я человек, живой… Я дворянин, Никитушка, хорошего рода… Пока в эту яму не попал, на военной служил, в артиллерии. Молодец какой был, красавец, горячий, смелый… Потом актер какой я был, боже мой, боже мой! И куда всё это девалось, где оно, то время?

Держась за руку суфлера, комик приподнялся и замигал глазами так, как будто из потемок попал в сильно освещенную комнату. По щекам его, оставляя полосатые следы на гриме, текли крупные слезы…

– Время какое было! – продолжал он бредить. – Поглядел нынче на эту яму и всё вспомнил… всё! Яма-то эта съела у меня 35 лет жизни, и какой жизни, Никитушка! Гляжу на нее сейчас и вижу всё до последней черточки, как твое лицо!.. Помню, когда был молодым актером, когда только что начинал в самый пыл входить, полюбила меня одна за мою игру… Изящна, стройна, как тополь, молода, невинна, умна, пламенна, как летняя заря! Я верил, что не будь на небе солнца, то на земле было бы всё-таки светло, так как перед красотой ее не могла бы устоять никакая ночь!

Калхас говорил с жаром, потрясая головой и рукой… Перед ним в одном нижнем белье стоял босой Никитушка и слушал. Обоих окутывали потемки, слабо разгоняемые бессильной свечкой. Это была странная, необычайная сцена, подобной которой не знал ни один театр в свете, и зрителем была только бездушная, черная яма…

– Она меня любила, – продолжал Калхас, задыхаясь. – И что же? Помню, стою я перед нею, как сейчас перед тобой… Прекрасна была в этот раз, как никогда, глядела на меня так, что не забыть мне этих глаз в самой могиле! Ласка, бархат, блеск молодости, глубина! Упоенный, счастливый, падаю перед ней на колени, прошу счастья…

Комик перевел дух и упавшим голосом продолжал:

– А она говорит: оставьте сцену! Понимаешь? Она могла любить актера, но быть его женою – никогда! Помню, в тот день играл я… Роль была подлая, шутовская… Я играл, а у самого в душе кошки и змеи… Сцены не бросил, нет, но тогда уже глаза открылись!.. Понял я, что я раб, игрушка чужой праздности, что никакого святого искусства нет, что всё бред и обман. Понял я публику! С тех пор не верил я ни аплодисментам, ни венкам, ни восторгам! Да, брат! Он аплодирует мне, покупает за целковый мою фотографию, но, тем не менее, я чужд для него, я для него грязь, почти кокотка! Он тщеславия ради ищет знакомства со мной, но не унизит себя до того, чтоб отдать мне в жены свою сестру, дочь! Не верю я ему, ненавижу, и он мне чужд!

– Домой вам пора-с, – робко проговорил суфлер.

– Понимаю я их отлично! – крикнул Калхас, грозя черной яме кулаками. – Тогда же еще понял!.. Еще молодым прозрел и увидел истину… И дорого мне это прозрение стоило, Никитушка. Стал я после той истории… после той девицы-то стал я без толку шататься, жить зря, не глядя вперед… Разыгрывал шутов, зубоскалил, развращал умы… опошлил и изломал свой язык, потерял образ и подобие… Эххх! Сожрала меня эта яма! Не чувствовал раньше, но сегодня… когда проснулся, поглядел назад, а за мной – 58 лет! Только сейчас увидел старость! Спета песня!

Калхас всё еще дрожал и задыхался… Когда, немного погодя, Никитушка увел его в уборную и стал раздевать, он совсем опустился и раскис, но не перестал бормотать и плакать.

Прикрепленное изображение (вес файла 67 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

На 31 марта в этом году приходится Католическая Пасха

Про пасхального кролика

Оля http://skazki-detyam.com/2012/skazka-pro-pasxalnogo-krolika/

В магазине для домашних любимцев вместе с другими питомцами жила крольчиха, в начале весны у нее родились маленькие кролятки, они были еще совсем крохотные, и такие разноцветные, что при взгляде на них, казалось, будто по клетке ползают цветные комочки меха. Когда кролятам был месяц, мама стала учить их хорошим манерам, как нужно кушать, где пить водичку, как смотреть на людей, как правильно спать , чтобы вызывать у хозяина умиление, при виде своего питомца.

И вот наступил день, когда крольчата окрепли настолько, что могли жить без маминой помощи и продавцы выставили детенышей на продажу. Кролят раскупили за пол часа, только один крольчонок остался никем не востребованный, уж больно смешным он казался – одно ухо было поднято вверх, а второе опущено, он был весь разноцветный, а на пузике было розовое пятнышко в форме сердечка. Никто не верил, что кролик таким родился, все покупатели думали, что он перепачкался в краску или заболел, по этому никто не хотел его покупать.

В один прекрасный день в магазин пришел странный человек, с чудаковатой внешностью, он был в старомодной шляпе, длинном черном пиджаке (такие пиджаки еще называются смокинг) и с тросточкой в руках. Он сразу подошел к клетке с кроликом и купил его, даже не спросив о цене, как будто он сюда пришел именно за этим крольчонком.

Новый хозяин принес кролика в странное место, это была огромная ферма, где слышалось кудахтанье кучи птичьих голосов. Кролик удивился, зачем он нужен этому дядьке. А новый хозяин улыбнулся, погладил своего питомца и заговорил на кроличьем языке:

- Ну что, нравится тебе здесь? Это теперь твой новый дом, ты будешь главным пасхальным кроликом, а все птицы должны тебя слушаться и выполнять все твои распоряжения.

- А что значит пасхальным кроликом?- спросил крольчонок.

- Раз в году на Пасху ты будешь разносить по домам людей корзинки в которых будут лежать разноцветные пасхальные яйца, которые для тебя подготовят птицы.

Кролик был потрясен, у него было много вопросов, которые так и сыпались на нового хозяина, и тот пытался на них отвечать как мог. С этого дня началось обучение кролика его сложному ремеслу – разносить корзинки ведь дело не простое, и всякое может случиться, например, собака напасть, или ребенок перепутать с игрушкой и начать хватать кролика. Вот человек и рассказывал как реагировать на разные ситуации и как выходить победителем из сложных положений. Как правильно сплести корзинку, а их нужно очень и очень много. Как организовать непослушных птиц и объяснить им как нести цветные яйца. Он учил кролика в какой лапке нести корзинку, и как правильно ее оставить на пороге дома. Потихоньку кролик освоил все уроки, он вырос окреп, розовое сердце на его груди выросло еще больше и стало светиться слабым светом.

А когда наступило долгожданное время Пасхи, к которому они так долго готовились, кроличья внешность совсем изменилась, он весь стал радужным, розовое сердце засияло невиданным ярким светом и он поднялся в воздух, оказывается, кролики один день в году умеют летать – это для того чтобы успеть разнести все – все корзиночки.

Кролик взлетел и в считанные минуты разнес свои подарки по всему миру, многие люди , проснувшись утром на Пасху обнаружили на пороге своего дома миленькую корзинку с разноцветными яйцами.

Вот так один маленький кролик может принести много радости огромному количеству людей.

Прикрепленное изображение (вес файла 308.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 267.8 Кб)

Chanda, спасибо за сказку про радужного Пасхального кролика! Замечательно!!!

Vilvarin, спасибо!

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - День смеха (День дурака)

Илья Матусов-Бабич

Дурак и художник

Собрав в лесу грибы да ягоды, возвращался дурак к себе домой и по пути встретился ему художник, пишущий местный пейзаж.

- Здорово у вас получается! – сказал ему дурак.

- Спасибо! Места тут очень живописные! – ответил художник.

Вдруг потемнело небо и, предупреждающе прогремел первый гром. Художник, остановившийся на лето в соседней деревне, понимая, что не успеет добежать до нее, спросил у дурака:

- Нет ли тут поблизости крыши, грозу переждать?

- Мой дом тут недалеко и я охотно пущу вас! – сказал дурак и добавил, смущаясь. - А покрасить дадите?

- Дам! – сказал после очередного тяжелого раската человек с кистью.

Когда они добрались до жилища, пошел сильный ливень. Художник установил мольберт и, посмеиваясь про себя, предложил дураку нарисовать свой двор, глядя в открытую дверь. Чуть погодя, согревшись у горячей печки, он решил посмотреть на результат и когда взглянул на бумагу, то от удивления так и застыл. Выходило так, что дурак, сам того не ведая, нарисовал что-то удивительное, сильное и не похожее ни на что. А художник отметил для себя, что это очень интересно, очень ново и что так еще никто не писал. Поразмыслив, он сказал:

- Я хочу переехать в твой дом, мне тут все очень понравилось… За свое проживание я буду щедро платить тебе! Что ты скажешь?

- Да живите хоть так, только покрасить еще дайте!

На том и порешили. Художник переехал из соседней деревни к дураку, но сам не притрагивался к кисти, а просил дурака написать то рощу, то дорогу, то деревню и все что ни кидалось в глаза. А когда наступили холода, он собрал все картины и, попрощавшись с дураком, уехал к себе в город.

Через несколько лет в деревне стало голодно и мужики, в том числе и дурак, отправились в город на заработки. Идя как-то по улице, увидел он через окно какого-то красивого здания свою картину в резной рамке. А был то знаменитый музей искусств, в который он и вошел, купив билет и услышав от кассира в спину:

- Деревенщина просвещаться пошел!

Там он узрел в просторной зале свои картины, около которых толпилось масса народу.

- Вот эту я накрасил! – сказал он.

- Может ты и эту накрасил? – спросили его, смеясь.

- И эту и ту, и все! – ответил дурак.

Хотели его выгнать на улицу, да кто-то предложил, чтобы он здесь же нарисовал что-нибудь, чтобы всем посмеяться. Нашли бумагу, краски, кисти и вручили ему.

- Знаешь что это такое?

- Припоминаю!

- Ну, тогда твори!

Вспомнил дурак с тоскою свой дом и начал рисовать, а когда закончил и повернул изображение к толпе, то в зале повисла тишина восхищения. А чуть позже в ходе возникших разбирательств об авторстве с тем лжехудожником выяснилось, что именно дурак творец выставленных в музее картин.

Теперь он разъезжает по стране и пишет все только сам.

Прикрепленное изображение (вес файла 117.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 1 апреля - Международный день птиц

Римантас Будрис

Великая мудрость

Лес не просматривается. Только подрагивает пышная листва. В густой вышине поёт медовым голосом иволга. Закончив весенние игры, птицы свили гнёзда. Постепенно пение умолкает. В чаще, в зарослях и кустарнике, где ещё совсем недавно стоял гомон и тревожно хлопали крылья, из яиц вылупляются птенцы, жадно разинутые клювы требуют корма.

Каждая птица вырастает в своём гнезде. И каждая, когда наступает пора выводить птенцов, вьёт точно такое же гнездо, как то, в котором она выросла.

Однажды меня удивила синица. Та самая синица, которая первой начинает петь, как только проглянет весенний луч. Та, у которой по жёлтому брюшку проходит широкая чёрная полоска. Голос природы уже заставляет её жить не где-нибудь, а в дупле. Но как быть, если все дупла заняты? Тогда синица пытается обосноваться в какой-нибудь щели между брёвнами. А если и там уже кто-то живёт, что тогда? Синица долго выискивает себе пристанище, порхает с места на место в поисках чего-то похожего на щель.

Как-то в солнечный день я вышел в сад осмотреть ульи. Пчёлы озабоченно занимались своим делом. Я открывал ульи, разглядывал рамы и вдыхал сладкий запах сот. И вот когда я снимал крышку с одного улья, оттуда - фрр! - птица. Я поднял крышку, а там, прямо на рамах, из лесного мха и пуха синица соорудила себе гнездо! И как только ей удалось протиснуться в узкое отверстие для проветривания? И что мне теперь с ней делать? Ведь не выселять же такую смышлёную птицу. Хоть и трудно было проверять улей, не разорив гнезда, синица благополучно высидела птенцов и вырастила всё своё потомство - тринадцать штук.

Воробьи тоже смекалистый народ. Они всегда селятся поближе к человеку. Любят они и соседство аистов, пристраиваются на нижних ветках аистиных гнёзд. Наверху аист, закинув голову, щёлкает красным клювом, а чуть пониже, под защитой гнезда, которое сооружалось не один год, чирикают воробьи.

В майские ночи на лесных прогалинах, лёжа прямо на земле, хорошо вдыхать запах сухого мха. Не холодно. Стремительно и бесшумно проносится ночная птица. Только одно мгновения её и видишь. В тишине раздаётся ровная продолжительная трель. Редко взмахивают крылья, точно кто-то хлопает в ладоши. Это козодой. Тут, в сосняке, он и высиживает птенцов. Он кладёт яйца где придётся: в ямке между кустиками вереска, в кучке сосновых иголок, на чистом песке. И ничего лучшего ему не надо. Птенцы козодоя, вылупившись из яиц, уже на третий день начинают бегать. Таких "гнёзд" всюду полно. Не утруждает себя козодой.

В густом ельнике, над ручьём, где дрожат вершины осин, много палых листьев. Развороши их ногой и всегда увидишь убегающего от дневного света жука или бледную сороконожку, что не терпит солнца. А на ёлке, довольно низко, у самого ствола, примостилось гнездо. Из зелёного мха, прочное и надёжное. Изнутри оно выложено, точнее, оклеено бумагой. Гнездо глубокое. На самом его дне пять голубых яичек. Их отложил самый голосистый обитатель леса - певчий дрозд, который веселит лесную публику с вершины ели. А обои для своего жилища он изготовляет сам из прогнившей древесины. С трухлявого пня отщипывает кусочек гнилушки, перемешивает со слюной и оклеивает гнездо. Всё это просыхает и становится похоже на бумагу. И сухо и тепло.

Пышная крона липы. Сквозь неё не видно неба. Ветер перебирает листьями. Здесь обосновался главный флейтист лесного оркестра - золотистая иволга. Она признаёт только вершины деревьев. Там она резвится и поёт, а гнездо вьёт на концах самых длинных веток липы. Гнездо иволги похоже на мешок, подвешенный к тонкой гибкой ветке. Птица в нём только шевельнётся, и оно сразу раскачивается, как настоящие качели. Иволга вьёт своё гнездо из длинных сухих былинок и тонкого лыка. Изнутри она устилает его нежными травинками, мхом. Взглянешь на такое сооружение - жутковато. Кажется, налетит ветер покрепче и сдунет этот висящий на ниточках домик. Но это только кажется. Проходит лето и осень, проносятся бури, гнутся деревья, ветер срывает листья, обламывает мелкие ветки. Наступает зима, а иволгино гнездо цело. Висит, прочно подвязанное лыком к веткам. Не такое уж оно хрупкое, каким может показаться на первый взгляд. Уютно устроилась в нём золотая иволга, поджидает, когда в тонкую скорлупу робко постучатся слабые клювики. И никакой враг не доберётся до самого края ветки. Не удержится на тонком колеблющемся мостике.

Длиннохвостая синица, обитатель наших лесов и перелесков. Это маленькая, грациозная тонкохвостая пичужка. Весёлая и дружелюбная. И гнездо у неё примечательное. Оно не большое, но мелким его жильцам в нём просторно. Гнёздышко это со всех сторон закрытое, с отверстием наверху. Оно прильнуло к стволу дерева, а снизу его подпирает ветка или несколько веток. Гнездо это расположено невысоко от земли. Оно хорошо проконопачено мхом, кусочками бересты, и его не сразу отличишь от ствола, к которому оно прижалось. Внутри его подстилка из паутины, волосков, мелких пёрышек.

Пара синиц трудится больше недели, пока совьёт такое гнездо, а потом уже одна самка носит в него пёрышки, поверх которых накидывает ещё пуху. Учёные обнаружили, что в гнезде длиннохвостой синицы можно найти около двух тысяч пёрышек. На этой мягкой постели появляются на свет птенцы. Когда они подрастают, гнездо раздаётся вширь, а потом стенки трескаются, и из них торчат во все стороны длинные хвостики маленьких синиц.

Поползень, всегда быстрый и юркий, зимой и летом ловко бегает по стволу. Он отличный каменщик. Если отверстие приглянувшегося ему дупла кажется поползню слишком просторным, он его замазывает землёй или глиной, перемешивая со своей слюной. Подолгу хлопочет он каждое утро, пока ещё солнце невысоко и земля ещё влажная от росы. А когда его "замазка" просохнет, без инструмента её не разрушить.

Так птицы вьют свои гнёзда. Попроще и помудрёнее, на деревьях, в дуплах и на земле. Каждый по своему нраву. Гнездо, так же, как и песня, подсказано птице весной. Каждый год птица вьёт гнездо и почти никогда в него не возвращается. Выведет птенцов и улетает. А гнездо пусть занимает тот, кому надо - то ли белка, то ли шмели.

Прикрепленное изображение (вес файла 217.4 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 332.9 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 112.7 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 250.8 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 137.6 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 158.7 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 256.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 355 Кб)