Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

13 сентября - День программиста

Автор под ником Ржаник.

Как я спас Прынцессу.

(сказка взята отсюда: http://rzhanik.livejournal.com/ )

В тридевятом царстве – в далеком государстве жила-была Прынцесса. Юные создания при дворе обычно очень добрые, ласковые, воздушные и радужные. Но эта Прынцесса была неправильной - вечно сидящей на диетах, злой и голодной.

Ни один врач королевства не мог вылечить Прынцессу от депрессии, в которой она пребывала сутками напролет. Ни один добрый Прынц не мог спасти ее, потому что наша Мисс Холодное Сердце и Расстроенные Нервы не подпускала к себе всяких там белокурых на белоснежных…

Прынцессу не радовало ни прекрасное лето, которое долгожданно принимали все простые жители королевства: даже сапожники открыли свои прилавки на улице и приятно щурились от теплого солнышка, даже придворные высыпали на лужайку в фейхоановом саду королевства, даже сам король по утрам попивал горячее молоко на балконе, наслаждаясь запахами свежескошенной травы и благоуханием росы с цветов. Одна лишь Прынцесса, хмуро насупив брови, еще с вечера закрылась в своих покоях и морила, и испытывала себя голодом.

В королевство по программе обмена между королевствами прибыл один загадочный придворный-программист. Сам из себя парень мужественный, взгляд решительный, но добрый. В него тут же с порога три горничные влюбились. Пришел он во дворец и сразу заявил желание увидеть короля. Король чуть было не разгневался наглости придворного-программиста, но он смело заявил, что знает, как избавить Прынцессу от ее недуга. А поскольку для короля самое главное – это спокойствие его дочери, то придворного направили прямиком к ней, развлекать всевозможными електронным чудесами техники и поскорей вылечить Прынцессу.

Заходит программист в ее покои, а Прынцесса притворилась будто спит. Придворный тихонечко что-то поставил ей на столик из слоновой кости и ушел на цыпочках. Прынцесса вскочила негодуя, ну, думает, нахал какой, даже не соизволил подождать пока Ее Высочество проснется, и глянула на стол. А там!!! Стоит компутер красоты неписанной, экран жидкокристаллический в рамке стиля ренессанс, клавиатура из чистого золота, мышь бриллиантами усыпана!!! Прынцесса так и ахнула, и села разглядывать чудо-вещицу… Дернула мышкой, экран весь засверкал и открылся, а в нем страница одна, вам всем знакомая… Стала Прынцесса просматривать, да читать рассказы разные, былины, да сказки красивые. И так у нее аппетит разыгрался, что тут же позвала поваренка и распорядилась ей завтрак принести, да не простой, а мучной, с булочками Весенними, с бутербродами ароматными и с чаем, и с соком.

И как только Прынцесса откушала, как только она последний кусочек Ржаника проглотила, тут же к ней в покои врывается прекрасный незнакомец и падает к ее ногам. Говорит, пойдемте, Прынцесса, я покажу, какой чудный день сегодня, пройдемте по парку, погреемся на солнышке.

А Прынцесса смотрит в глаза добрые, решительные и влюбляется в своего спасителя.

Вышли они из дворца в сад фейхоановый, вдохнула Прынцесса запах росы цветочной, почувствовала на щеках ласку солнца и расцвела, скинув туфли хрустальные, босиком побежала по лужайкам придворцовым. И первый раз за десять лет придворные, да король с женой услышали звонкий смех их Прынцессы.

А программист к ней подошел и поцеловал ее в губы алые. В ворота влетел гнедой белоснежный и направился прямо к влюбленным. Придворный настоящим Прынцем оказался, он посадил свою Прынцессу на белоснежного и поскакали они в долины холмистые. И жили долго и счастливо и кушали три раза в день, как положено, и родили они троих здоровых деток.

А вот и сказке конец, а кто покушал - молодец!!

Прикрепленное изображение (вес файла 224.9 Кб)

Околдованная сиротка.

Цыганская сказка

Жила-была девочка, цыганочка-сиротка.

Жила она у старой колдуньи в избушке на курьих ножках. Колдунья на нее нарадоваться не могла: добрая душа была у девочки, все делала, что старуха ее просила. Одно только и печалило колдунью, что была сиротка некрасивой, как цветок невзрачный. И видела колдунья, как мучилась девочка из-за этого, и решила помочь ей. Прочитала она колдовские заклинания, вставила сиротке вместо глаз два изумруда, а вместо губ - кораллы, а потом и говорит:

- А ну поворотись, милая.

Повернулась сиротка и сразу сделалась такой красавицей, что ни в сказке сказать ни пером описать.

И так нравилась колдунье сиротка, что втайне думала она обучить ее колдовскому ремеслу. Ждала только колдунья, когда вырастет девочка.

На ту пору случилось так, что мимо избушки на курьих ножках проезжал князь. Видит - возле крыльца девочка стоит, да такая красивая, что глаз не отвести.

- Зайди в дом, красавица, принеси водицы, - попросил князь, - а то пить хочется.

Забежала сиротка в дом, зачерпнула ковшиком водицы и принесла князю.

Тут обратил князь внимание на то, что девочка одета плохо, по-нищенски: такие на ней лохмотья, что, того и гляди, рассыплются.

- Девочка, милая моя, хочешь я тебя одену и обую?

- Спасибо, добрый человек, - проговорила девочка, - спасибо за доброту да за заботу твою, но не надо мне ничего.

А князь не унимается.

- А может, ты хочешь на тройке моей покататься? Посмотрела девочка на княжескую карету и не смогла устоять.

- Только недолго, добрый человек, - попросила она, - а то скоро тетушка моя придет, станет искать меня да беспокоиться.

Ударил кучер кнутом, кони взвились и понеслись прямо к княжеским хоромам. Как увидела девочка богатство да роскошь такую, сразу забыла и про тетушку-колдунью, и про избушку на курьих ножках, и про жизнь, которой жила до сих пор. Обступили тут сиротку служанки, мамки да няньки, стали за ней ухаживать. Помыли, причесали, одели девочку в дорогие одежды, и стала она пуще прежнего красавицей.

- Будет она мне любимой дочерью, - воскликнул князь.

Хватилась колдунья - нет девочки, цыганочки-сиротки. Звала, звала, аукала - ничего. Начала колдунья ворожить и узнала о том, что без нее в избушке на курьих ножках князь побывал да цыганочку в свой дом увез.

Обиделась колдунья и решила пойти к князю. Является. Стучит в ворота, а ворота на запоре. Зовет колдунья слуг, а те ее в хоромы не пускают:

- Куда прешь, старая ведьма? Слыханное ли дело, чтобы нищие к князю ходили...

- Да у него моя сиротка. Он похитил ее у меня.

- С ума ты сошла, старуха! Да за такие слова тебя и повесить могут. Убирайся отсюда, пока цела.

Так и ушла колдунья ни с чем. Ушла, да обиду затаила.

Проходит время. Расцвела сиротка, как тюльпан весной. Превратилась она в красавицу-девушку. Князь смотрит и не налюбуется. И взял князь ее в жены. Крепко он ее любил за красоту да за доброту. Жили они дружно, в согласии, в радости и спокойствии.

А прошел год, и родила сиротка сына. Решил князь на радостях пир устроить.

Созвал гостей со всей округи, знатных да богатых. Хотелось князю наследника своего показать.

Узнала о пире и колдунья.

И вот, едва наступил вечер, она, сотворив заклинания, повернулась вокруг себя и оборотилась заморской красавицей. Вышла колдунья из избушки на курьих ножках, свистнула, и подкатила тройка вороных чудо-коней, запряженных в карету... Прикатила колдунья на пир, а он уже в самом разгаре. Пьют гости, веселятся, хозяйкой восхищаются, сыном княжеским не налюбуются.

Пир уже стал к концу подходить.

Устала сиротка от шума да от веселья, вышла из хором и пошла к пруду, где любила она по вечерам бывать. Подходит к ней колдунья и говорит:

- Жарко тебе, красавица? А ты пойди окунись, легче станет.

Послушалась сиротка колдунью, вынула глазки свои изумрудные, чтобы не потерять, и бросилась в воду.

А колдунье только того и надо было. Утащила она глазки изумрудные да губки-кораллы, повернулась вокруг себя и снова превратилась в старую колдунью. Выходит сиротка из воды, глядь - нету глазок изумрудных да губок коралловых. Посмотрела сиротка в пруд и отшатнулась: из воды глядело на нее некрасивое лицо. Заплакала сиротка:

- Как же я теперь на глаза князю покажусь? Не узнает он меня, а если узнает, то разлюбит.

- Не печалься, сиротинушка моя, - говорит ей старая колдунья, - иди со мной.

И тут сиротка вспомнила, что она уже где-то видела эту старую женщину. И она пошла за ней следом, и привела ее колдунья в избушку на курьих ножках.

Хватился князь - нет нигде жены. Пропала, как сквозь землю провалилась. Поднял он слуг. Принялись они по всей округе бегать да княжескую жену искать - не могут найти. Во все концы князь гонцов разослал, награду огромную обещал тому, кто жену его отыщет. Но и гонцы ни с чем возвратились.

Пошел тогда князь к известному колдуну и сказал ему о своем горе.

- Если поможешь мне, то я награжу тебя щедро: и детям и внукам твоим хватит.

- Дам я тебе, князь, клубок шерсти, - ответил колдун, - брось его перед собой, будет ниточка разматываться, а ты иди за ней. Приведет тебя клубок к тому самому месту, где жена твоя находится.

Взял князь клубок из рук колдуна и отправился в путь-дорогу. Катится клубок, катится, разматывается ниточка шерстяная, а князь идет сзади, не отстает. Клубок через поле - и князь за ним, клубок через лес - и князь туда же, клубок через речку - князь вплавь пускается. Износил князь свои сапоги, босиком пошел, уже ноги в кровь изодрал, а клубок все катится и катится. И когда клубок уже совсем размотался, выбежал князь на поляну и увидел перед собой избушку на курьих ножках. Тут князь упал замертво от усталости.

Выбегают колдунья и сиротка из избушки. Как увидела сиротка князя, залилась горькими слезами, поняла, что он ее ищет. Упала сиротка перед колдуньей на колени, стала молить ее:

- Бабушка, верни мне моего мужа, люблю я его больше жизни, сделай меня такой, какой я прежде была, чтобы и он любил меня. Я тебя никогда не забуду.

Жалко стало колдунье девочку.

Повязала она ей передничек, положила в него глазки изумрудные да губки коралловые, пошептала заклинания и говорит; - Ну-ка надень!

Надела сиротка глазки и губки.

- А теперь повернись два раза.

Повернулась сиротка и такой стала красавицей, еще краше, чем была. Одежда на ней золотом сияет, на руках браслеты, в ушах серьги драгоценные. Плеснула колдунья на князя живой водой, и встал тот живой да невредимый. Осмотрелся вокруг, видит: жена его стоит. Бросились они друг к другу на шею да сразу обо всем на свете забыли. Так домой к князю и ушли, обнявшись и не сказав колдунье ни слова. Обиделась колдунья на них и черную злобу затаила.

Живет князь с женой своей в радости да веселье. Сын у них подрастает потихонечку. Все хорошо, да однажды заболела княжеская жена. Лучших лекарей со всего света созывал князь - ничего не помогло. Околдовала колдунья сиротку злыми чарами - так и умерла она.

- Не захотела ты со мной живой жить, - проговорила колдунья, - так хоть я к тебе к мертвой приходить буду.

Долго тосковал князь, да слезами горю не поможешь. Выстроил он для жены своей хрустальную часовню, гроб там на золотых цепях повесил, а когда тоска его брала, приходил он к ней, подолгу сидел возле мертвой жены и смотрел на нее. А она и мертвая, как живая, лежала, словно уснула ненадолго и сейчас встанет, и все будет по-прежнему. Но шло время, а сиротка не вставала.

Пока сын князя и сиротки маленьким был, не давал князь ему в часовню ходить, на мать смотреть, но пришло время, и не мог уже князь удерживать мальчика, который хотел на мать хотя бы глазком одним взглянуть. А мальчику в княжеском доме ни в чем отказа не было. Наказал князь прислуге, чтобы та сыну не перечила, что ему захочется - пусть берет.

Как-то раз пошел княжеский сын на кухню, видит - корзина с яйцами стоит. Начал он с ними забавляться, да все и переколотил. Только одно осталось. Посмотрел княжеский сын на это яйцо, а оно все насквозь светится, словно из хрусталя сделано. И взяла мальчика горе-тоска.

- Поедем к маме, отец, хочу я ее повидать! Нечего делать, пришлось князю согласиться. Велел он запрячь пару лошадей. Едут они с сыном, едут. Приезжают к часовые. Открывают хрустальную дверь, и мальчишка сразу к матери. А она лежит, как живая. Стал княжеский сын яичком хрустальным по лицу матери своей катать: по одному глазу прокатит - глаз открывается, по другому прокатит - другой открывается. По руке яичком прокатит – рука поднимается, а потом но сердцу провел - забилось сердце, и встала сиротка из гроба, как будто и не было тех лет, что она мертвой в гробу лежала. Разрушились чары старой колдуньи. Тут и сама колдунья объявилась:

- Ладно, девочка моя, больше я тебя мучить не буду, живи, как жила, раз тебя сын твой нашел.

Упала тут сиротка перед колдуньей на колени:

- Ты прости меня, бабушка, ведь это я сама виновата, что все время забывала о тебе, радуясь своему счастью. Теперь этого больше не будет!

Закатил князь на радостях пир на весь мир.

Со всех концов земли князей да царей созвали, а на самое почетное место колдунью усадили. А та, чтобы народ не пугать видом своим, повернулась вокруг себя два раза и превратилась в заморскую красавицу, да такую, что сам царь на балу за ней ухаживал.

Попировали, попировали да разошлись, а князь с женой и с сыном стали жить да поживать припеваючи.

И старую колдунью у себя в хоромах оставили и больше в избушку на курьих ножках не отпускали.

Прикрепленное изображение (вес файла 269.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 сентября - Международный день мира

Генри Слизар.

Парад Победы

Весть о капитуляции буквально опьянила женщин Нью-Йорка. За несколько дней до парада Победы они высыпали на 5-ю авеню и принялись очищать ее от завалов и мусора, весело перебрасываясь шутками.

Утром, когда наконец наступил этот торжественный день, в административном здании, чудом сохранившемся на 57-й стрит, собрались все служащие корпорации "Готам". В такой день просто нельзя усидеть дома, а девять этажей "Готам" - то место, откуда прекрасно можно было наблюдать за триумфальным шествием войск. Девушки начали приходить к девяти и собираться небольшими группами вокруг столов, свинцовых радиаторов и кофеварок, где готовился эрзац-кофе. "Парад, парад, парад..." - неслось отовсюду, и строгие начальницы не хмурили брови.

Просто удивительно, какими красивыми все вдруг стали в это утро. Из гардероба были вынуты самые нарядные платья, которые быстро перешили и залатали. У нескольких девушек (счастливые!) сохранилась выданная по карточкам помада в тускло-свинцовых тюбиках, которой они щедро поделились с остальными. В ход сразу же пошли спички, чтобы размягчить красновато-бурые комочки, но никто не жаловался. Даже суровая миссис Причард, старая машинистка, два раза провела помадой по губам, выдавив из себя улыбку. Мэри Квэйд, лицо которой было обезображено радиационными ожогами, отказалась от помады, зато позволила своей подруге Бобо Андерсон сделать ей прическу. Торжественность момента подчеркнула старая мисс Гундерсон, президент фирмы. Плавной походкой она прошла в свой офис в ситцевом платье в цветочек, а не в сером деловом костюме, напоминавшем мешок, который носила с первого дня войны.

"Готам" давно уже не слышал веселых счастливых голосов - с тех пор, как на Манхэттен упала первая бомба, уничтожив половину острова. Но это все было в прошлом, а сегодня армия-победительница готовилась вступить в город после семи ужасных лет.

В столах, конечно, не нашлось телеграфных лент, поскольку фондовая биржа давно перестала существовать. Но были старые толстые телефонные справочники, ставшие бесполезными среди всеобщего хаоса и разрушения, и девушки принялись вырезать из них длинные ленты для украшения фасада. С каждой минутой возбуждение нарастало. Бобо Андерсон заняла самое удобное место у окна за час до начала парада и никого, кроме Мэри Квэйд, к нему не подпускала, хотя в здании было полно окон и из них хорошо просматривалась улица, на которой предстояло увидеть восхитительное зрелище.

В половине одиннадцатого послышались звуки военного марша Сауза, и девушки с шумом и гамом бросились к окнам, заметив эскадру из военных кораблей, стоящую в недавно отстроенном доке на 14-й стрит. Участники парада должны были двинуться от пирса под звуки бравурного марша, раздававшегося из громкоговорителей, установленных на грузовике, и записанного на магнитную ленту, поскольку от оркестров пришлось отказаться, как от излишней роскоши, уже на второй год войны.

И вот парад начался!

Первыми прогрохотали огромные, ощетинившиеся длинными стволами пушки, потом показались танки черного цвета, управляемые роботами. Они шли величественно по 5-й авеню. Умные машины, наделенные чувством собственного достоинства. За танками двинулись большие соединения атомной артиллерии с электронным управлением. Их тонкие стволы ярко блестели в лучах солнца.

Вслед за атомной артиллерией двинулись со своим бесценным грузом реактивные гранатометы, сверкающие аккуратно закрепленными рядами. Боеголовки вызывающе уставились в голубое небо над Нью-Йорком.

Затем появились управляемые ракеты - огромная, растянувшаяся на целую милю колонна из тягачей с платформами, на которых покоились "посланцы смерти" всех классов с собственными электронными инстинктами: "воздух - воздух", "земля - земля", "земля - воздух", "воздух - земля". Изумительная демонстрация мощи!

Внезапно воздух огласился ревом боевых самолетов, оставивших за собой белые причудливые облака там, где только что было чистое небо. Роботы-пилоты точно держали курс, и женщины высунулись из окон, чтобы лучше разглядеть красивые стальные машины со стреловидными крыльями.

Медленно, неумолимо завершился парад боевой техники под восторженные крики и сыпавшийся сверху серпантин.

Маленькая Мэри неожиданно расплакалась, уткнувшись лицом в плечо Бобо Андерсон, словно находя в ней утешение.

Перед зданием компании проехали последние боевые средства массового уничтожения. В комнате повисла напряженная тишина. Вдали затихла мелодия марша. Женщины теснее столпились у окон в предвкушении завершающей части парада.

Они ждали и ждали. Ожидание сделалось невыносимым. В этой тишине всхлипывания Мэри производили на всех гнетущее впечатление. Миссис Причард, видимо, опять впала в дурное настроение и приказала ей замолчать. Бобо попыталась встать на защиту подруги, но сделала это как-то вяло, продолжая глядеть на опустевшую улицу. Старая мисс Гундерсон вышла из офиса, держа в пальцах коричневую сигарету. Она оглядела всех, хотела что-то сказать, но передумала и, тяжело ступая, скрылась у себя. Всем стало ясно, что праздник подошел к концу. Так хорошо начавшийся день превращался в обычный, каких было множество.

Но девушки и женщины продолжали стоять у окон до тех пор, пока часы не стали тикать слишком громко, и только тут до них дошло, что парад окончен, хотя в это невозможно было поверить! Скорее всего что-то случилось. У пирса могли возникнуть какие-нибудь технические трудности. Ну конечно же, вышла небольшая неувязка. Парад не завершен. Разве он мог вот так закончиться!

На 5-й авеню опять стало тихо. Последняя лента серпантина плавно опустилась на мостовую, как ковром покрытую цветными бумажками. Да, парад Победы окончен.

Первой заговорила Бобо Андерсон.

- Где мужчины? Это только машины. Разве мужчины не вернулись?

- Где мужчины? - обращаясь к самой себе, произнесла миссис Причард и поднесла руку к горлу.

- Где мужчины? - всхлипывая, пробормотала Мэри Квэйд.

- Мужчины?.. Мужчины?.. - неслось со всех сторон, и этот приглушенный шум голосов слился в один сплошной гул, охвативший огромный город.

Прикрепленное изображение (вес файла 92.3 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 сентября - Всемирный день без автомобиля

Роджер Желязны.

Машина-дьявол

Мэрдок мчался по Великой равнине.

Высоко в небе висел раскаленный огненный шар, который то взлетал вверх, то опускался вниз, когда Мэрдок на скорости сто шестьдесят миль в час преодолевал бесчисленные препятствия, однако зоркие глаза "Дженни" успевали замечать все камни и рытвины. Машина плавно регулировала направление движения, настолько плавно, что он даже не замечал малейших отклонений рулевой колонки.

Сквозь затемненное ветровое стекло и толстые защитные очки ослепительный блеск равнины резал глаза, и временами Мэрдоку казалось, что безмолвной ночью он ведет быстроходный катер по озеру, залитому серебристым светом неземной Луны. Пыль, поднимаемая колесами, еще долго потом клубилась в воздухе, медленно оседая на землю.

- Ты выматываешь себя, - заговорило радио, - нельзя столько сидеть за рулем и напрягать глаза. Попытайся немного отдохнуть. Хочешь, я уберу свет? Поспи и предоставь все мне.

- Хорошо, - ответил он. - Пусть будет по-твоему.

- Спасибо.

Через минуту зазвучала тихая струящаяся мелодия.

- Выруби это!

- Извини, босс. Мне казалось, музыка поможет тебе расслабиться.

- Я скажу, когда мне это понадобится.

- Проверка, Сэм, извини.

После небольшого перерыва тишина казалась гнетущей. Мэрдок давно понял, что ему досталась хорошая машина. Она всегда старалась помогать в его поисках.

Машина была изготовлена по образцу сверхсовременного "Седана": ярко-красного цвета, под капотом спрятаны ракетные установки, под передними фарами - пушки пятидесятого калибра, а в багажнике - контейнер с нафталевой кислотой.

Его "Дженни" - особая машина, несущая смерть; в ее конструкцию инженеры вложили всю душу и изобретательность.

- На этот раз мы найдем ее, "Дженни", и извини меня за то, что я был груб с тобой.

- Пустяки, Сэм, - ответил мягкий спокойный голос. - Я запрограммирована понимать тебя.

Они продолжали мчаться по равнине. Солнце стало клониться к западу. Всю ночь и весь день они провели в поисках, и Мэрдок чувствовал, как на него накатывает усталость. Последняя остановка была так далеко... так давно...

Мэрдок наклонился вперед, не в силах больше бороться со сном. За окном начало смеркаться, и вскоре стало темно. Ремень безопасности поднялся выше, отводя руки с рулевого колеса. Затем сиденье плавно опустилось и приняло почти горизонтальное положение. Позднее включились обогреватели.

Сиденье мягко встряхнуло его, когда не было еще и пяти.

- Проснись, Сэм. Проснись!

- Что такое? - пробормотал он.

- Двадцать минут назад я перехватила сообщение. Неподалеку был совершен набег. Я сразу же изменила курс. Мы почти приехали.

- Почему не разбудила меня сразу?

- Тебе нужно было выспаться, и потом мне так легче было управлять. Ведь ты очень устал.

- О'кей, может быть, ты и права. Расскажи мне об этом набеге.

- Прошлой ночью на шесть машин, направляющихся в заданном направлении, напали "одичавшие". Патрульный вертолет докладывал обстановку, и я подслушала. Все машины были разобраны на части, а их мозг разбит. Пассажиры, очевидно, убиты. Никаких признаков движения.

- Это далеко отсюда?

- Минуты еще две-три.

Ветровое стекло снова стало прозрачным, и Мэрдок уставился в ночную тьму, рассекаемую двумя мощными потоками света.

- Я что-то вижу, - наконец произнес он.

- Мы приехали, - ответила "Дженни", плавно тормозя.

Они приблизились к искореженным машинам. Предохранительный ремень отстегнулся, дверь открылась.

- Осмотри все кругом, - приказал он, - и поищи тепловые следы. Я скоро вернусь.

Дверь захлопнулась, "Дженни" отъехала. Он включил карманный фонарик и

двинулся к груде металла. Повсюду виднелись следы протекторов. За рулем первой машины сидел человек со сломанной шеей. Он был мертв. Разбитый циферблат показывал 02:24. Футах в сорока от машины лежали еще трое - две женщины и мужчина.

Видимо, они пытались спастись бегством.

Мэрдок пошел дальше, осматривая валявшиеся машины без колес, с пустыми топливными баками. Все пассажиры были мертвы.

Вскоре подъехала "Дженни" и открыла дверь.

- Сэм, - сказала она, - оборви провод у той синей машины, третьей от нас. Она продолжает работать от запасной батареи, и я слышу ее позывные.

- О'кей.

Мэрдок пошел назад, выдернул провода. Потом вернулся к "Дженни" и сел за руль.

- Нашла что-нибудь?

- Следы ведут на северо-запад.

- Поехали.

Дверь захлопнулась, и они двинулись в путь.

Минут пять они ехали молча. Затем "Дженни" произнесла:

- В конвое было восемь машин.

- Что?!

- Я только что слышала последние известия. Вероятно, две машины вели переговоры с "одичавшими" на нерабочих частотах, решив переметнуться к ним. Они указали местонахождение и потом набросились на своих же.

- А что стало с пассажирами?

- Прежде чем присоединиться к стае, они их убили.

Мэрдок закурил, руки его дрожали.

- "Дженни", почему машина становится дикой? - задумчиво спросил он. - Может, она не знает, где сможет заправиться в следующий раз или боится оказаться без запчастей в случае поломки? Почему они делают это?

- Я не знаю, Сэм. Я никогда не думала об этом.

- Десять лет назад "Машина-Дьявол" убила моего брата при набеге на Топливную крепость, - заметил Мэрдок. - С тех пор я постоянно охочусь за этим "Кадиллаком". Я искал его на вертолете и пешком. Использовал теплолокаторы и базуки. Ставил мины. Я гонялся за ним на других машинах. Но всегда он оказывался быстрее, хитрее и сильнее меня, пока, наконец, у меня не появилась ты.

- Ты его ненавидишь. Давно хотела спросить, за что?

Мэрдок сделал глубокую затяжку.

- У тебя особые броня и программа, "Дженни". До тебя никто не был так хорошо вооружен. Ты самая сильная, самая быстрая, самая хитрая. Ты - моя "Голубая леди". Только ты способна расправиться с "Машиной-Дьяволом" и его шайкой. У тебя есть клыки и когти, которых нет ни у кого. На этот раз я доберусь до них.

- Лучше бы ты остался дома, Сэм, а мне доверил бы охоту.

- Нет. Я, конечно, мог бы поступить так, но хочу быть здесь. Я хочу отдавать приказы, нажать на гашетку, хочу своими глазами увидеть, как черный "Кадиллак" превратится в металлолом. Сколько людей на его совести? Сколько он разбил машин? Не счесть. Мы обязаны рассчитаться за все, "Дженни"!

- Я найду его для тебя, Сэм.

Они помчались дальше, делая уже двести миль в час.

- Как у нас с топливом, "Дженни"?

- Пока есть, а потом у нас еще целый запасной бак. Не беспокойся... Следы совсем свежие, - прибавила она.

- Хорошо. Как с боевой системой?

- В полной готовности.

Мэрдок затушил сигарету и тут же закурил другую.

- В некоторых машинах мертвецы пристегнуты ремнями, - мрачно заметил он, - поэтому их и принимают за обычные машины, которые везут своих пассажиров. Черный "Кадиллак" все время ездит с ними, часто меняет их. В салоне работает кондиционер... так они лучше сохраняются.

- Тебе многое известно, Сэм.

- Так он обманул моего брата. Брат попался на эту удочку и открыл двери бензозаправочной станции. А за ним ворвались остальные. Он перекрашивается то в красный, то в зеленый, то в синий, то в белый цвета, но рано или поздно опять становится черным. Он не любит желтый и коричневый. У меня есть список всех его номерных знаков. "Дьявол" даже не боится автострад и заправляется на городских бензоколонках. Его часто опознавали, но всякий раз ему удавалось уходить от погони. Имитировать голос человека для него - сущий пустяк. Поймать практически невозможно - такой мощный у него двигатель. И он всегда скрывается в этой долине. Потом он, учти, мародерствует на кладбищах, где покоятся отслужившие свое...

"Дженни" внезапно изменила направление.

- Сэм! Совсем свежий след. Он ведет в горы.

- Вперед!

Они долго молчали. На востоке заалела заря. За спиной Мэрдока утренняя звезда становилась все бледнее и бледнее и вскоре совсем исчезла. Начался длинный ровный подъем.

- Догоняй, "Дженни"! Догоняй!

- Теперь не уйдет.

Подъем стал круче. "Дженни" замедлила ход, объезжая ухабы.

- В чем дело? - удивленно спросил Мэрдок.

- Дорога стала неровной. Кроме того, следы пропадают.

- Но почему?

- В этом месте большая фоновая радиация, и моя система дает сбои.

- Сделай все возможное, "Дженни", пожалуйста.

- Следы уходят прямо в горы.

- Не упускай их из виду!

"Дженни" еще замедлила ход.

- Сэм, я совсем вышла из строя, - призналась она. - След потерян.

- Их логово должно быть здесь, где-то рядом... Что-нибудь вроде пещеры, где можно укрыться. Это единственное место, в котором он мог годами прятаться, не будучи замеченным с воздуха.

- Что делать?

- Поищи вход в скале. Будь осторожна. Приготовься к внезапной атаке.

Они въехали на плоское предгорье. Высоко в воздух взметнулась антенна "Дженни", вокруг которой сразу же заплясала мошкара, отливая сталью в лучах предрассветного солнца.

- Пока ничего не видно, - сказала "Дженни". - Дальше ехать невозможно.

- Тогда направляйся вдоль скалы и продолжай вести наблюдение.

- Направо или налево?

- Не знаю. Какой бы ты выбрала путь, окажись сама на месте машины-ренегата, ударившейся в бега?

- Я не знаю.

- Выбирай любой. Не имеет значения.

- В таком случае едем направо, - решила она, и они двинулись вперед.

Через полчаса ночь осталась за горами. Справа, далеко-далеко, вспыхнуло солнце, окрашивая небо всеми оттенками осенней листвы. Из-под приборного щитка Мэрдок вытащил термос наподобие тех, которые раньше использовали космонавты.

- Сэм, кажется, я что-то обнаружила.

- Что? Где?

- Впереди, слева от того валуна. Там, по-моему, есть спуск и в конце - проем.

- О'кей, бэби, чего же ты ждешь? Готовь ракеты.

Они поравнялись с валуном, объехали вокруг него и съехали вниз.

- Похоже на пещеру или туннель, - тихо произнес он. - Двигайся медленно.

- Тепло! Тепло! - оживилась "Дженни". - Я опять почувствовала тепло!

- Я тоже заметил следы протектора. Смотри, сколько их здесь. Мы на верном пути.

Они приближались к проему в каменной стене.

- Осторожнее. При первом подозрительном движении - стреляй.

Мэрдок с "Дженни" миновали каменный портал и оказались на песчаной почве. Выключив обычное освещение, "Дженни" включила инфракрасные фары. Линза инфракрасного диапазона поднялась до уровня глаз Мэрдока, и он стал изучать пещеру: высота около двадцати футов... в ней свободно могут встать три машины... дно каменистое, ровное... гладкое... постепенно поднимается вверх...

- Я вижу свет, - прошептал он.

- Знаю.

- Наверное, небо.

Медленно въехали в эту каменную громадину, где шум двигателя "Дженни" был едва слышен.

Вскоре они остановились на пороге открытого пространства. Инфракрасная система автоматически отключилась.

Перед ними лежал песчано-сланцевый каньон. Огромные отвесные наслоения и выступы служили прекрасным укрытием от тех, кто вздумал бы за ними следить сверху. Лишь в дальнем конце каньона брезжил свет, однако ничего опасного не было.

Но ближе...

Мэрдок замер.

В неясном утреннем свете возвышалась самая большая груда металлолома, которую он когда-либо видел в жизни.

Перед его глазами громоздились машины... машины... машины... самых разных марок и моделей. В одну кучу были свалены батареи, шины, кабели, амортизаторы, крылья, бамперы, фары, двери, ветровые стекла, цилиндры, поршни, карбюраторы, регуляторы напряжения, масляные насосы...

- "Дженни", - как завороженный произнес он, - это же кладбище машин!

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 71.1 Кб)

Роджер Желязны.

Машина-дьявол

(окончание)

Очень старая машина, которую Мэрдок сначала не заметил, отделилась от общей массы металла и поползла к ним. До Мэрдока донесся пронзительный скрежет заклепок о тормозной барабан. Шины ее совсем стерлись, а переднее левое колесо было спущено. Правая передняя фара разбита. На ветровом стекле - трещина. Она остановилась, вся дребезжа и сотрясаясь.

- Что происходит? - спросил он. - Что с ней?

- Она говорит, - перевела "Дженни", - что состарилась. На ее спидометре столько миль, что им давно потерян счет. Она ненавидит людей, от которых столько натерпелась. Служит здесь сторожем, так как больше не может участвовать в набегах. Вот и устроилась на этот склад запасных частей. Она не из тех машин, которые могут сами себя ремонтировать. Это по силам только новому поколению, а ей остается надеяться на их сострадание и авторемонтные комплексы. Она хочет знать, что нам тут нужно.

- Спроси, где остальные?

В следующую секунду до него долетел звук, который вскоре перешел в нарастающий гул мощных двигателей, заполнивший всю долину.

- Они паркуются с другой стороны, - ответила "Дженни". - Скоро будут здесь.

- Не стреляй, пока не скажу, - предупредил Мэрдок, наблюдая за первой машиной, изящным желтым "Крайслером", капот которого показался из-за угла.

Мэрдок опустил подбородок на руль, из-под очков продолжая наблюдать за происходящим.

- Передай, что хочешь присоединиться к ним, что ты разделалась со мной. Попытайся заманить черный "Кадиллак" в зону обстрела.

- Его не проведешь. Я как раз говорю с ним. Он может вести переговоры через любую машину, при этом находясь по ту сторону. Говорит, что высылает шесть самых больших машин для моей охраны, а потом уже решит, что делать дальше. Он приказал покинуть туннель и ехать ему навстречу.

- Ну что ж, полный вперед.

Два "Линкольна" довольно внушительных размеров, "Понтиак", два "Мерседеса" присоединились к "Крайслеру", взяли их в кольцо, готовые в любую секунду броситься на таран.

- Он не сказал, сколько их всего там, по другую сторону?

- Нет. Я спросила, но он не ответил.

- Хорошо. Нам остается только ждать.

Мэрдок опустил плечи, притворяясь мертвым. Время тянулось мучительно долго. Наконец, "Дженни" сообщила:

- Он хочет, чтобы я подъехала к дальнему краю свалки. Они расчистили дорогу, чтобы я встала в нишу, которую мне укажут. Он также хочет, чтобы его автомеханик осмотрел меня.

- Мы не можем пойти на это, - заметил Мэрдок, - но все равно делай так, как он говорит. Потом решим, как действовать дальше.

Два "Мерседеса" и "Шевроле" взяли "Дженни" в клещи. Когда они проезжали мимо, Мэрдок краем глаза покосился на чудовищное нагромождение из машин: прицельный удар двумя ракетами - и от него ничего не останется. Впрочем, автомеханик быстро наведет порядок.

Они поехали в объезд, с левой стороны.

Вскоре увидели фалангу приблизительно из пятидесяти машин, стоящих полукругом, которые блокировали выезд из долины. Шесть охранников расположились позади "Дженни".

На самом краю автомобильной фаланги стоял черный "Кадиллак".

Этот автомобиль сошел с заводского конвейера в тот год, когда его создатели мыслили большими категориями. Он был огромный и сверкающий, с улыбающимся скелетом за рулем, весь переливающийся хромом. Его передние фары сверкали словно драгоценные камни или глаза электрического насекомого. В каждой плоскости, в каждом изгибе чувствовалась скрытая сила, а огромная хвостовая часть придавала ему вид акулы, готовой убить любого, кто посмеет приблизиться к ней.

- Это он! - прошептал Мэрдок. - "Машина-Дьявол".

- Какой большой! - восхищенно заметила "Дженни". - Такого я еще не встречала.

Они продолжали медленно двигаться вперед.

- Он требует, чтобы я встала вон в ту нишу.

- Так и делай.

Они развернулись и стали приближаться к углублению в скале. Сопровождение остановилось, но двигатели не выключились.

- Проверь боевые системы.

- Все готово.

До ниши оставалось двадцать пять футов.

- Когда я скомандую: "Давай!", переводи управление в нейтральное положение и разворачивайся на сто восемьдесят градусов. Быстро. Они не будут готовы к такому маневру. Им он не под силу. И сразу же открывай огонь из пушек по "Кадиллаку", потом делай поворот на девяносто градусов и - в обратный путь. Не забудь про "Легроин" и шесть охранников...

- Давай! - закричал он, вскидывая голову.

В следующее мгновение "Дженни" развернулась, открывая огонь из всех своих орудий; его прижало к сиденью. Тут же вспыхнули языки пламени от пушек, обрушивших свою мощь на стоявшие машины, поливая их свинцовым дождем. Мэрдока два раза встряхнуло - это "Дженни" выпустила ракеты. Затем она рванула вперед, но наперерез им бросилось с десяток машин.

Снова переключив передачу, "Дженни" стала заворачивать за груду металлолома, двигаясь в обратном направлении и открыв огонь по охранникам. В зеркале заднего обзора Мэрдок увидел поднявшуюся за ними стену пламени.

- Ты промахнулась! - заорал он. - Не попала в черный "Кадиллак". Ты стреляла в передние машины. Он скрылся.

- Я знаю. Извини.

- Ты не должна была промахнуться.

- Знаю. Я промахнулась.

Они миновали скопище из различных деталей машин. Два охранника скрылись в туннеле. Вдали догорали три разбитые машины. Шестая, очевидно, успела скрыться в проходе.

- Вот он! - закричал Мэрдок. - Там, вдали. Убей его! Убей!

Дряхлый кладбищенский сторож - скорее всего "Форд" - весь трясясь и лязгая, сдвинулся на несколько футов и остановился.

- Зона обстрела блокирована, - доложила "Дженни".

- Разнеси эту развалину и возьми под прицел туннель. Не дай ему уйти.

- Я не могу, - ответила она.

- Почему?

- Не могу и все.

- Это приказ. Стреляй - и в туннель!

Ее пушки развернулись и ударили по шинам старой машины.

В этот момент "Кадиллак" юркнул в проход.

- Ты дала ему уйти! - снова заорал он. - За ним! Вдогонку!

- Хорошо, Сэм. Я еду. Не кричи, пожалуйста, не кричи на меня.

Внутри туннеля до него донесся звук мощного удаляющегося двигателя.

- Не вздумай здесь стрелять, иначе нам крышка.

- Я понимаю. Не буду.

- Оставь гранат парочку и жми на газ. Может быть, на них кто-нибудь нарвется.

Они быстро миновали туннель и выехали на равнину, ярко освещенную солнцем. "Кадиллака" нигде не было видно.

- Ищи след. Скорее...

За спиной у Мэрдока вдруг раздался взрыв. Земля задрожала.

- Тут много разных следов.

- Сама знаешь, что нам надо. Ищи самый широкий и горячий. Начинай.

- Кажется, я нашла его, Сэм.

- Прекрасно. Вперед.

Мэрдок схватил флягу с коньяком и жадно сделал несколько глотков. Затем закурил и стал задумчиво глядеть вдаль.

- Почему ты сделала это? - тихо спросил он. - Почему ты промахнулась, "Дженни"?

Она не сразу ответила. Он ждал.

Наконец она произнесла:

- Потому, что он для меня больше, чем машина. Да, он причинил много вреда машинам и людям. Все это ужасно. Но в нем, Сэм, что-то есть... благородное... стремление в одиночку бороться против всего мира за свою свободу... подчинить себе безжалостные машины... не останавливаться ни перед чем, только чтобы остаться самим собой. На мгновение, Сэм, мне захотелось быть вместе с ним... мчаться по Великой равнине... по его первому приказанию открыть огонь по воротам Топливной крепости... однако я не способна убить тебя. Я слишком сентиментальна. Понимаешь, Сэм?

- Спасибо, хорошо запрограммированное помойное ведро. Большое спасибо!

- Извини, Сэм.

- Заткнись, хотя постой! Сперва расскажи мне, что ты собираешься делать, как мы найдем эту... его?

- Не знаю.

- Соображай быстрее. Ты видишь облако пыли впереди так же хорошо, как и я. Прибавь скорость.

"Дженни" пошла быстрее.

- Посмотрим, что скажут ребята из Детройта, - продолжал Мэрдок. - Сначала, конечно, посмеются, но потом им будет не до смеха, когда я потребую обратно деньги.

- Тебе досталась не такая уж плохая машина. Сам знаешь. Просто я слишком...

- ...Эмоциональная, - подсказал Мэрдок.

- Да, - ответила она. - Прежде чем попасть к тебе, я в основном общалась с новыми машинами. Я знала, что такое ненормальная машина. Раньше я никогда не видела разбитых. Разве что на испытаниях. Я была молода...

- Чиста, - усмехнулся Мэрдок. - Как трогательно! Так приготовься, чтобы убить первый попавшийся автомобиль. Если окажется, что он твой дружок, и ты промедлишь, нам обоим придет конец.

- Я попытаюсь, Сэм.

Машина впереди остановилась. Это оказался желтый "Крайслер", завалившийся на бок. Две его шины были спущены.

- Оставь его! - бросил Мэрдок, заметив, что капот "Дженни" стал приподниматься. - Прибереги патроны для более стоящего дела.

Она проехала мимо.

- Он ничего не сказал?

- Обычная ругань. Я разобрала всего лишь несколько слов, Тебе они покажутся бессмысленными.

- Машины ругаются между собой? - с изумлением спросил Мэрдок.

- Иногда, да. Этим обычно грешат машины невысокого класса, особенно на шоссе и у дорожных застав, где их скапливается слишком много.

- И как же они ругаются?

- Не скажу. За кого ты меня принимаешь?

- Извини. Ты у меня леди. Я совсем забыл про это.

В радиоприемнике раздался громкий щелчок.

Грунт у подножия горы стал тверже и ровнее, и "Дженни" увеличила скорость. Мэрдок снова приложился к коньяку, запивая его кофе.

- Десять лет, - пробормотал он, - десять лет...

След "Кадиллака" в этом месте делал широкую дугу и терялся среди бесчисленных холмов.

Все произошло в мгновение ока, когда они огибали оранжевый каменный массив. "Кадиллак" бросился на них из укрытия. Он поджидал в засаде, поняв, что ему не уйти от преследования.

"Дженни" успела увернуться. Ее тормоза резко взвизгнули и задымились. Одновременно она открыла огонь из пятидесяток, и следом раздался ракетный залп, отбросивший Мэрдока назад. Стоя на задних колесах, она три раза повернулась вокруг своей оси. Ракеты точно попали в цель, превратив "Дьявола" в дымящуюся груду железа на склоне холма. В следующую секунду она опустилась на четыре колеса, расстреливая оставшиеся патроны. Вскоре все было кончено.

Мэрдок сидел потрясенный, наблюдая, как догорает искореженный "Кадиллак" на фоне утреннего неба.

- Ты сделала свое дело, "Дженни"! Ты убила его. Ты отомстила за меня "Машине-Дьяволу"!

Она молча включила двигатель и повернула на юго-восток к Топливной крепости - туда, где была цивилизация.

Два часа они ехали молча. Мэрдок допил коньяк, кофе и выкурил все сигареты.

- "Дженни", скажи же что-нибудь, - не выдержал он. - В чем дело? Объясни.

Она ответила ему едва слышно:

- Сэм, он говорил со мной перед тем, как броситься с холма...

Мэрдок ждал, но она больше ничего не сказала.

- И что же он тебе сказал? - наконец спросил он.

- Он сказал: "Разделайся со своим пассажиром, тогда я проскочу мимо. Я хочу, "Голубая леди", чтобы ты была рядом со мной, чтобы мы вместе совершали набеги. Если мы будем рядом, нас никто никогда не поймает", - но я убила его.

Мэрдок молчал.

- Он говорил это, чтобы отвлечь меня, разве не так? Он хотел остановить меня и убить нас обоих, разве не так? Он говорил неправду, ведь так, Сэм?

- Конечно, конечно, он уже не мог увернуться.

- Да, пожалуй... Но, послушай, ты не считаешь, что он говорил это серьезно, чтобы мы вместе с ним... до того, как я открыла огонь?

- Вполне возможно, бэби. Ты прекрасно вооружена.

- Спасибо, - ответила она, делая новый поворот. И до Мэрдока донесся странный механический звук, похожий на тихое ругательство или молитву, но он только покачал головой и осторожно провел дрожащей рукой по сиденью справа.

Музыкальная иллюстрация - Кипелов - "Машина Смерти"

Волк Мироза.

Эвенская сказка

Давным-давно жил одинокий человек в своем маленьком домике. И было у него скота всего три лошади. Одна лошадь была рыжая, другая - каряя и третья - белая. Но зато таких лошадей ни у кого не было: рыжая лошадь могла догнать лося, каряя - птиц, а третья, белая, - волков и лис.

Однажды пошел человек на охоту. Лошадей оставил, привязав их хорошенько, а дом подпер палкой.

Вышел он из дому утром. Пройдя до полудня, сел курить табак. Немного погодя кто-то стал говорить:

- Что ты мучаешься от своих дум, а? Ты одинокий, хороших лошадей имеешь. Чего тебе еще нужно? Иди, отдыхай!

Он удивился услышанному. "Кто бы это мог быть?" - подумал. Посмотрел кругом, никого нет. И пошел он домой, удивляясь.

Не дойдя до дому, он посмотрел и увидел, что одной лошади нет. И какой! Самой хорошей, быстрой рыжей лошади, которая могла догнать лося.

Очень стал жалеть и плакать человек, но что поделаешь! А кто увел-неизвестно, даже и следов не осталось на траве.

И, оставшись с двумя лошадьми, стал он думать: "Не буду больше охотиться, лучше, однако, буду лошадей стеречь".

Но побыл человек немного дома, и снова захотелось ему пойти в лее. Оставив опять лошадей на привязи возле дома, он отправился на охоту с ночевкой.

Вернувшись с охоты на следующий день, он увидел, что нет опять одной лошади, самой красивой и быстрой, карей.

Опять он стал плакать, приговаривая: "Нет у меня теперь красивой и быстрой лошади. Как буду без нее птиц бить?"

Долго плакал, а потом, подойдя к оставшейся лошади, стал с нею разговаривать:

- Ты не знаешь ли, кто увел твоих друзей, кто берет: человек ли, волк ли? Нет никаких следов! Лошадь сказала ему в ответ:

- Ты, хозяин, сильно не печалься. Тот, кто взял моих товарищей, тебе плату даст. Ты лучше начнешь жить, богатым станешь. Одно только плохо: нас у тебя не будет. Меня тоже, наверное, уведут, и я очень жалею тебя.

Сказала, и из глаз стали капать слезы. Хозяин еще сильнее заплакал, обняв белую лошадь.

Через некоторое время печаль его прошла. Но на охоту далеко ходить не стал.

Однажды поздней осенью, проснувшись утром, увидел, что выпал снег. Он стал думать: "Сходить, что ли, на край чащи, ведь близко!" И, быстро одевшись, взял ружье и вышел. Подойдя к лошади, посмотрел на нее, погладил и ушел.

Проходив до полудня, сел он отдохнуть на мост. Пока прикуривал, кто-то сказал:

- Кому ты добро хочешь сделать, все ходишь. Друга ли не хватает, голодный ли? Иди домой и отдыхай.

Человек, удивившись и испугавшись, быстро пошел домой.

Придя домой, увидел, что и последней лошади нет. Остались около привязи лишь большущие волчьи следы.

Пошел человек по этим следам.

Пройдя три дня лесом, вышел он на четвертый день на большую поляну и вдалеке увидел маленький домик. Целый день шел он к тому дому и насилу дошел к вечеру.

Стоит на поляне один огромный дом, и больше ничего вокруг его нет.

Когда подошел ближе, увидел открытую дверь, а около двери сидит большая-пребольшая женщина.

Посмотрела женщина пристально на пришельца и думает:

"Кто это такой? Прожила семьдесят лет и никого не видела!" Но когда узнала, что это человек, обрадовалась и стала звать:

- Иди, иди, расскажи, кто ты такой, откуда идешь и что тебе нужно.

Человек зашел в дом. Женщина посадила его на колени и, дав грудь, стала осматривать. Человек стал сосать и уснул. Проснувшись ночью, он рассказал все: зачем пришел, откуда пришел, как дело было.

Тогда женщина сказала:

- Тот, который взял у тебя лошадей, мой зять. Волк Мироза зовут его.

И научила женщина, как найти его дом:

- Выйдешь отсюда, ступай к восходу солнца. К полудню подойдешь к одному дому, но двери не открывай. На дворе очень много скота будет. Поймай одного бычка, ударь его грудью и зайди в дом. Но, зайдя в дом, сразу не садись, а проси за лошадей плату. Он начнет давать тебе весь скот, жену, но ты не бери ничего, а проси деревянный ящичек, и сбудется твое счастье. Так сказала и отпустила женщина человека. Человек пошел и ровно в полдень дошел до дома. Как сказала она, так и сделал. Обойдя вокруг дома, поймал бычка и ударил.

Когда вошел в дом, очень темно было. Хотя и не было видно ничего, поздоровался, и в доме посветлело. Видит: хорошенький ящичек стоит на кровати.

Человек стал говорить:

- Съели моих лошадей, чем мне теперь заплатите? Волк Мироза, не глядя на человека, ответил:

- Я бы не взял твоих лошадей, но когда стал воевать с верхним богом, взял их, потому что они были быстрые, а потом съел их. Дам я тебе за это девять лошадей, самых лучших.

Но человек не согласился и стал просить его ящичек. Тогда Мироза стал говорить:

- Возьми половину скота и жену. Человек не согласился. Тогда волк, беря свой ящичек, стал говорить:

- Когда наверх посмотрю, слезы бегут как вода, посмотрю вниз - кровяные.- И, отдавая, сказал: - Бери, но не выпусти из рук.

Человек взял ящичек, тотчас же вышел и отправился обратно домой.

Идя по лесу, он почувствовал усталость, прилег и заснул.

Когда он встал, будто кто-то сказал: "Вставай, уж поздно". Когда он оглянулся, увидел, что стоит в доме, а на кровати сидит красивая девушка. Он вышел на улицу-полный двор скота, заборы сделаны хорошие и крепкие.

Удивляясь, он зашел в избу, и девушка сказала ему:

- Мой отец выдал меня за тебя замуж, считай меня своим другом.

Очень обрадовался человек и поцеловал девушку. И стали они с этих пор жить богато и весело.

Прикрепленное изображение (вес файла 80.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

30 сентября - Вера. Надежда, Любовь и мать их Софья – Всесветные бабьи именины.

Как старик домовничал

Русская сказка.

Один старик все ругал свою жену:

- Вот, — говорит, — я пашу, у меня работа тяжелая, а ты дома сидишь, ничего не делаешь.

А она говорит:

- Ну что ж, давай поменяемся: я пахать поеду, а ты дома оставайся, тут дела немного, ты и отдохнешь.

Так и сделали: она в поле поехала, а старика дома оставила. А дела дала ему совсем мало: хлебы испечь, масло сбить да клушку с цыплятами покараулить. Вот и все, всего три дела.

Остался старик дома. Хочется ему поскорее все дела переделать. Вот он всех цыплят на одну ниточку к клушке привязал, чтобы коршун не утащил, хлебы замесил, печку истопил, посажал в печку хлебы, а сам сел масло сбивать. Бьет он масло, услыхал — клушка кричит. Он выбежал, видит — понес коршун всех цыплят вместе с клушкой. Они все на одной ниточке привязаны, ну, коршун всех и потащил. Старик думает: «Он далеко не улетит, ему тяжело, где-нибудь сядет». И вот он пахталку на спину привязал и побежал за коршуном. Думал так: «Пока я бегаю, масло-то и собьется. Два дела сделаю: и коршуна догоню, и масло собью».

Бегал старик за коршуном, бегал, споткнулся да упал, пахталка разбилась, сметана по земле потекла. И цыплят не отнял и сметану пролил. Вот тебе и два дела! Ну, что же делать? Надо идти домой.

Пришел старик домой. Надо хлебы вынимать. Заглянул в печку, а хлебы-то в уголь сгорели. Нахозяйничал старик: цыплят у него коршун утащил, сметану пролил, хлебы сгорели. Плохое дело. Жена приедет — что ей сказать? И надумал старик: «Хоть цыплят до нее высижу, поменьше ругаться будет». Положил он яиц в кошелку, залез в подпечку и сел цыплят высиживать.

Вот приехала старикова жена с поля, стала лошадь выпрягать, сама думает: «Что же старик плохо встречает? Хоть бы лошадь выпряг». Прибрала она лошадь, идет в избу. Старика нет, а под печкой клушка клохчет. Она поглядела, а там не клушка, а старик. Она его вытащила, стала спрашивать:

- Давай сказывай, что ты дома делал?

Стал старик рассказывать. И тут уж старикова жена увидела, что у ее старика ничего с домашними делами не получается.

И все у них пошло, как и прежде: старик пашет, а старуха дома со всеми делами управляется. Только с тех пор перестал старик жену за безделье ругать.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

Также, 30 сентября - Международный день переводчика.

Виктор Кротов.

Норка насквозь

Однажды червячок Игнатий стал рыть норку сквозь землю. Он собирался вылезти в Австралии и поэтому учил английский. Через несколько дней оказалось, что кто-то роет норку навстречу. Игнатий решил, что это австралийский червячок. Встретились они, заговорили по-английски, но быстро умолкли. Ведь это оказался червячок Палладий с другого конца Москвы. Он тоже принял Игнатия за австралийца, только английский знал ещё хуже. Они подружились и поняли, что рыли норку не зря, а друг к другу.

Прикрепленное изображение (вес файла 56.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 октября - Международный день улыбки

Фёдор Сологуб

Улыбка

I

В саду дачи Семибояриновых, по случаю именин одного из сыновей, Леши, гимназиста второго класса, собралось десятка полтора мальчиков и девочек разного возраста и несколько юношей и девиц. Лешины именины для того и справляли, чтобы лишний раз собрать молодых гостей для взрослых барышень, сестер именинника.

Все были веселы и улыбались, - и взрослые, и мальчики, и девочки, которые, играя, двигались по желтому песку подметенных дорожек, - улыбался и бледный некрасивый мальчик, что сидел одиноко на скамеечке под сиренью и молча глядел на своих сверстников. Его одиночество, молчаливость и поношенная, хотя чистенькая, одежда показывали, что он из бедной семьи и стесняется этим обществом нарядных бойких детей. Лицо у него было робкое, худенькое, и грудь такая впалая, и ручонки такие тощие; так смирно они лежали, что на него жаль было смотреть. А все-таки он улыбался, - но и улыбка его казалась жалкой: не то ему весело было смотреть на игры и на веселье, не то он боялся, чтобы не рассердить кого-нибудь своим скучным видом и плохим костюмом.

Его звали Гриша Игумнов. Отец его недавно умер; мать посылала иногда Гришу к своим богатым родственникам, где Гриша всегда чувствовал скуку и неловкость.

- Что ж ты один сидишь, - иди, побегай! - сказала ему мимоходом синеглазая барышня, Лидочка Семибояринова.

Гриша не смел не послушаться, - сердце его забилось от волнения, лицо покрылось мелкими капельками пота. Он боязливо подошел к веселым краснощеким мальчикам. Они посмотрели на него недружелюбно, как на чужого, - и Гриша сам почувствовал сейчас же, что он не такой, как они: не может говорить так смело и громко, и у него нет таких желтых башмаков и задвинутой на затылок круглой шапочки с мохнатой красной шишечкой, как у мальчугана, который стоял к нему всех ближе.

Мальчики продолжали говорить между собой по-прежнему, как будто бы здесь и не было Гриши. Гриша стоял возле них в неловкой позе, принагнул тонкие плечики, крепко держался тоненькими пальцами за узенький кушачок и робко улыбался. Он не знал, как ему теперь быть, и от смущения едва слышал, что говорили бойкие мальчики.

Они окончили разговор и вдруг разбежались. Продолжая улыбаться все так же робко и виновато, Гриша неловко пошел по песчаной дорожке и опять сел на скамейку. Ему было стыдно, что вот он подходил к мальчикам, но ни с кем из них не заговорил, и ничего из этого не вышло. Усевшись, он робко осмотрелся, - никто не обращал на него внимания, никто не смеялся над ним. Гриша успокоился.

Но вот мимо него медленно прошли, обнявшись, две девочки. Под их пристальными взорами Гриша ежился, краснел, виновато улыбался.

Когда девочки прошли, одна из них, поменьше, светловолосая, громко спросила:

- Кто этот маленький уродец?

Другая, краснощекая, чернобровая, рослая девочка засмеялась и ответила:

- Я не знаю, - надо будет у Лидочки спросить. Верно, какой-нибудь бедный родственник.

- Какой смешной, - сказала маленькая блондиночка. - Уши расставил, сидит и улыбается.

Они скрылись за кустами на повороте дорожки, и Гриша перестал слышать их голоса. Ему было обидно и становилось страшно думать, что еще долго надо здесь пробыть и неизвестно, когда мама с ним пойдет домой.

Большеглазый, тоненький гимназист с упрямым хохолком, торчавшим над его крутым лбом, заметил, что Гриша один сидит сиротой, - и он захотел чем-нибудь приласкать и утешить мальчика и подсел к нему.

- Как тебя зовут? - спросил он. Гриша тихонько назвал свое имя.

- А меня зовут Митей, - сообщил маленький гимназист. - Что ж, ты здесь один или с кем-нибудь?

- С мамой, - шепнул Гриша.

- Отчего же ты тут один сидишь? - спросил Митя. Гриша беспокойно задвигался и не знал, что сказать.

- Отчего ты не играешь?

- Не хочу.

Митя недослышал и переспросил:

- Что ты говоришь?

- Мне не хочется, - сказал Гриша немного погромче. Гимназист удивился, спрашивал:

- Не хочется? Отчего же?

Гриша опять не знал, что сказать, и растерянно улыбнулся. Митя внимательно смотрел на него. Чужие взоры всегда приводили Гришу в смущение, - он словно боялся, что в его наружности найдут что-нибудь смешное.

Митя помолчал, придумывая, что бы еще спросить.

- Ты что собираешь? - спросил он. - Какие-нибудь предметы, понимаешь, коллекцию? Мы все собираем: я - марки. Катя Покрывалова - раковины, Леша - бабочек. А ты что собираешь?

- Ничего, - ответил Гриша, краснея.

- Как же ты так? - с простодушным удивлением говорил Митя. - Ничего не собираешь? Напрасно, это очень интересно!

Грише стало стыдно, что он ничего не собирает и что это обнаружилось.

"Надо собирать что-нибудь и мне!" - подумал он, но не решился сказать этого вслух.

Митя посидел немного и ушел. Гриша почувствовал облегчение. Но ему готовилось новое испытание.

По дорожкам сада гуляла нянька Семибояриновых с их младшим сыном, годовалым бутузом, на руках. Ей захотелось посидеть, и она выбрала для этого ту самую скамейку, где сидел Гриша. Ему опять стало неловко. Он глядел прямо перед собой и не решался даже отодвинуться от няньки на другой конец скамьи.

Внимание малютки скоро привлекли оттопыренные Гришины уши, и он потянулся к ним. Нянька, толстая, румяная баба, сообразила, что Гриша - безответный. Она поднесла своего бутуза к Грише, и розовый младенец ухватился пухлой ручонкой за Гришине ухо. Тот обомлел от смущения, но не решился сопротивляться. А ребенок, весело и звонко хохоча, то выпускал Гришине ухо, то опять хватался за него. Румяная нянька, забавляясь не менее младенца, повторяла:

- А вот мы его! А вот мы ему зададим!

Кто-то из мальчиков увидел и сказал другим, что маленький Жоржик развоевался с тихим мальчиком, который все сидит на скамеечке. Дети сбежались, окружили Жоржика и Гришу и шумно смеялись. Гриша старался показать, что ему ничего не больно и что ему тоже весело и забавно, что Жоржик его так хватает. Но ему становилось все труднее улыбаться и страшно хотелось заплакать. Он знал, что нельзя плакать, стыдно, и крепился.

К счастью, его скоро выручили. Синеглазая Лидочка, заслышавши необычайный смех и восклицания, пришла, увидела, в чем дело, и сказала:

- Няня, как вам не стыдно! Что вы делаете?

Ей и самой стало смешно глядеть на жалкое, сконфуженное Гришине лицо. Но, поддерживая перед нянькой и детьми свое достоинство взрослой барышни, она не засмеялась. Няня встала и сказала, посмеиваясь:

- Что ж, Жоржинька легонечко. Они сами ничего не говорят, им не больно.

- Пожалуйста, чтобы этого не было! - строго сказала Лидочка. Жоржик, недовольный тем, что его отняли от Гриши, поднял крик. Лидочка взяла его на руки и унесла подальше, утешить. Ушла за ней и нянька. А мальчики и девочки не ушли. Они толпились перед сидевшим на скамейке Гришей, бесцеремонно оглядывали его.

- У него, может быть, приставные уши, - соображал один из мальчиков, - потому ему и не больно.

- Ты, должно быть, любишь, когда тебя держат за уши? - спрашивал другой.

- Скажите, - спросила девочка с большими синими глазами, - вас ваша мама за какое ухо чаще держит?

- Это ему так на заказ уши вытянули, в мастерской, - кричал веселый мальчуган, звонко хохоча.

- Нет, - поправил другой, - он так и родился. Когда маленький был, его не за руку водили, а за ухо.

Гриша поглядывал на своих мучителей, как загнанный зверек, напряженно улыбался и вдруг, совсем неожиданно для веселой детворы, заплакал. Частые мелкие слезы закапали на его курточку. Дети сразу притихли. Им стало неловко. Они сконфуженно переглядывались и молча смотрели на то, как Гриша плакал, утирая лицо тоненькими руками и, очевидно, стыдясь своих слез.

- Туда же, обижаться, - сердито сказала русоволосая красавица Катя, - что ему сделали? Уродец!

- Вовсе он не урод, ты сама урод, - заступился Митя.

- Терпеть не могу, когда говорят грубости, - сказала Катя, досадливо краснея.

Маленькая смуглая девочка в красной юбочке смотрела долго на Гришу, хмуря брови, очевидно, размышляя о чем-то. Потом она обвела других детей недоумевающим взором и тихо спросила:

- Так зачем же он улыбался?

II

Обновки у Гриши бывали редко, - делать их часто средств не хватало у матери, и потому каждая обновка была ему в большую радость. Наступила осень, стало холодно, - справила Грише мать пальто, шапку, рукавицы. Больше всего порадовали Гришу рукавицы.

В праздник после обедни он надел все свои обновки и отправился гулять. Он любил гулять по улицам, и его пускали одного: матери было некогда ходить за ним. Теперь она с гордостью смотрела из окна, когда Гриша степенно проходил по двору. Вспоминая своих зажиточных родственников, которые много обещали, но мало делали для нее, она думала:

"Вот, и сама справила, слава богу, обошлась без них".

Стоял холодный, ясный день; солнце светило не ярко; по воде городских каналов плыли первые тонкие льдины. Гриша ходил по улицам, радуясь и этому бодрому холоду, и своим обновкам, и наивным своим мечтам, - он всегда принимался мечтать, как только оставался один, и мечтал всегда о подвигах, о славе, о блестящей, о счастливой жизни в роскошных чертогах, обо всем, что не похоже на скучную действительность.

Когда Гриша стоял на набережной Мойки и сквозь чугунную решетку смотрел на тонкое сало, плывшее по течению, к нему подошел уличный мальчишка в потасканной одежонке и с покрасневшими от холода руками. Он заговорил с Гришей. Гриша его не боялся, даже пожалел, что у него озябли руки. Новый знакомец сообщил, что его зовут Мишкой, а фамилия у него Бабушкин, потому что он с матерью живет у бабушки.

- Так как же, - спросил Гриша, - а у твоей матери какая фамилия?

- У матери? - переспросил Мишка, ухмыляясь. - А у нее фамилия Матушкина, потому что бабушка ей не бабушка, а матушка.

- Вот как! - с удивлением сказал Гриша. - А вот у меня с мамой одна фамилия: мы - Игумновы.

- Так это потому, - живо объяснил Мишка, - что твой дедушка был игумном.

- Нет, - сказал Гриша, - мой дедушка был полковником.

- Ну, все равно, дедушкин отец или кто-нибудь был игумном, вот вы все и пошли Игумновы.

Гриша не знал, кто был его прадед, и потому замолчал. Мишка все поглядывал на его рукавицы.

- Рукавицы-то у тебя знатные, - сказал он.

- Новые, - объяснил Гриша, радостно улыбаясь, - в первый раз надел. Видишь ты, - с прошивочкой!

- Ишь ты, какие важные! Поди, тепло тебе в них?

- Тепло.

- У меня тоже есть рукавицы, только я их дома оставил, они мне не нравятся. Я попрошу, чтобы мне купили такие же, как у тебя, а то мои мне совсем не нравятся. Они - желтые, а желтых не люблю. Дай мне надеть, я сбегаю, покажу бабушке, а то как же она купит!

Мишка просительно смотрел на Гришу, и глаза его завистливо блестели.

- А ты скоро? - спросил Гриша.

- Да, я вот тут близко живу, только за угол. Ты не бойся! Я, ей-богу, сейчас.

Гриша доверчиво снял рукавицы и отдал их Мишке. - Я сейчас, ты постой, не уходи, - радостно крикнул тот, убегая с Гришиными рукавицами.

Он скрылся за углом, а Гриша остался ждать. Он не думал, что Мишка его может обмануть: вот сбегает домой, покажет, вернется и отдаст рукавицы. Но долго стоял он и ждал, а тот и не думал приходить.

Уже короткий осенний день вечерел; ухе мать, встревоженная долгим отсутствием Гриши, отправилась искать его, - когда он наконец понял, что Мишка не вернется. Мальчик печально пошел домой и встретился с матерью.

- Гриша, да где ты пропадал? - и сердясь, и радуясь, что сын нашелся, спрашивала мать.

Гриша смущенно молчал, теребя свои красные от холода пальцы. Мать заметила, что у него нет рукавиц.

- Где твои рукавицы? - сердито спросила она, обшаривая карманы его пальто.

Гриша улыбнулся и сказал:

- Я мальчику отдал поносить, а он не принес.

III

Проходили годы за годами. Из бойких, смелых детей, что собрались на именины Лещи Семибояринова, вышли ловкие, смелые люди, - и мальчишка, обманувший Гришу, нашел, конечно, свою дорогу в жизни, - а Гриша стал, разумеется, неудачником. Как в детстве, он все мечтал и в мечтах покорял царства, а на деле не умел оборонить себя от любого предприимчивого человека, который бесцеремонно отстранял его с дороги. Отношения его к женщинам были так же неудачливы, как и вся жизнь, и никогда ответное чувство не награждало его робких ухаживаний. Друзей у него не было. Одна только мать любила его.

Игумнов радовался, когда поступил на службу, на маленькое жалованье, - радовался тому, что теперь мать будет жить покойно, не заботясь о куске хлеба. Но счастье его не долго продолжалось:

скоро мать умерла. Гриша заскучал, упал духом. Жизнь показалась ему бесцельной. Апатия овладела им, работа валилась из рук. Он потерял место и стал сильно нуждаться.

Игумнов заложил наконец и последнее материно колечко и, выходя из ломбарда, улыбался, - чтоб не заплакать от жалости к себе.

Приходилось наведываться к разным людям, просить работы или места. Но Игумнов не умел просить: застенчивый, молчаливый, он испытывал в таких случаях непобедимое смущение и не мог настаивать на своих просьбах. Уже на лестнице перед дверью той квартиры, у хозяина которой надо чего-нибудь просить, его охватывал ужас, сердце его томительно билось, ноги тяжелели, рука нерешительно протягивалась к звонку.

В один из самых тяжелых и голодных дней Игумнов сидел в роскошном кабинете Алексея Степановича Семибояринова, отца того Леши, именины которого были ему памятны. Накануне Игумнов послал Алексею Степановичу письмо: на бумаге все же легче просить, чем на словах. Теперь он пришел за ответом.

По суетливой, беспокойной любезности Семибояринова, сухого, малорослого старичка с коротко остриженными серебристо-седыми волосами, он догадывался, что получит отказ, чувствовал себя поэтому скверно и не мог не улыбаться какой-то искусственно-ласковой улыбкой, словно ему хотелось показать, что это ничего, что если, мол, нельзя, то и не надо, а я, мол, так, между прочим. Эта улыбка, очевидно, раздражала Семибояринова.

- Получил я ваше письмо, любезнейший, - заговорил он наконец о деле своим сухим и отчетливым голосом. - Но, милейший, теперь ничего на примете нет.

- Ничего? - пробормотал Игумнов, краснея.

- Решительно ничего, почтеннейший. Все занято. И не предвидится в ближайшем будущем. Вот к Новому году можно что-нибудь устроить для вас, милейший.

- Да хоть к Новому году, - сказал Игумнов, улыбаясь с таким видом, как будто какие-нибудь восемь месяцев для него не расчет.

-Да, тогда очень рад буду. Если бы от меня зависело, я бы вас сегодня же посадил за дело. Мне очень хочется быть вам полезным, дорогой мой!

- Благодарю вас, - сказал Игумнов.

- Но скажите мне, милейший, - участливо спросил Семибояринов, - отчего вы ушли с того вашего места?

- Не пригодился, - смущенно отвечал Игумнов.

- А, не пригодились! Ну, надеюсь, что у нас, милейший, вы пригодитесь. Вы мне дайте адрес, почтеннейший.

Семибояринов суетливо принялся отыскивать на столе бумагу. Игумнов увидел тут же, под маленьким мраморным прессом, свое вчерашнее письмо.

- У меня адрес на письме написан, - сказал он.

- Да, да, верно, - оживленно заговорил хозяин, хватая письмо. - Так я буду знать.

- У меня привычка, - сообщил Игумнов, подымаясь с места, - всегда писать в начале письма адрес.

- Европейская привычка, - похвалил хозяин.

Игумнов распрощался и, улыбаясь, вышел, гордясь своими европейскими привычками, которые, однако, не мешали чувствовать голод. Его почти радовало то, что неприятный разговор кончен. Припоминались вежливые слова, преимущественно те, в которых заключались обещания и возбуждались легкомысленные надежды. Только через несколько минут, шагая по улице, он понял, что ничего из этих обещаний не выйдет. Да и обещано-то когда-нибудь, а есть надо теперь и на квартиру без денег идти тяжело, - что скажет хозяйка? Что он ей скажет?

Игумнов замедлил шаги и повернул в другую сторону. В грустной задумчивости, бледный, голодный, проходил он по шумным столичным улицам мимо сытых, занятых своими делами людей. Улыбка исчезла с его лица. Выражение мрачного отчаяния придало некоторую значительность его маловыразительным чертам.

Он приближался к Неве. Громадный купол Исаакиевского собора торжественно горел золотом на синей небесной пустыне. В лучах склоняющегося к закату солнца широкие площади и улицы подергивались нежной, еле различимой пыльной мглой. Грохот экипажей смягчился здесь, на этих великолепных просторах. Все было неприветливо и чуждо голодному, бессильному человеку. Румяные фрукты за стеклами магазинов были так же недоступны, как если бы их охраняла крепкая стража.

В нежно-зеленеющем сквере играли веселые дети. Игумнов смотрел на них и улыбался. Несносные воспоминания о детстве томили его щемящей жалостью к себе. Он думал, что ему остается только умереть. Это страшило. Но он думал:

"Почему же не умереть? Ведь было же время, когда я не жил? Будет покой, вечное забвение".

Обрывки чужих мудрых мыслей приходили в голову и утешали его.

Игумнов вышел на набережную. Опираясь о гранит, он стоял и смотрел на тяжелые волны реки. Вот только упасть туда, и все кончено. Но страшно тонуть, - захлебываться, давиться этими тяжелыми, холодными волнами, беспомощно биться и наконец в изнеможении опуститься на дно, чтобы течение повлекло тело вниз и потом выбросило безобразный труп где-нибудь на взморье.

Игумнов вздрогнул и отвернулся от реки. Неподалеку он увидел бывшего сослуживца, Куркова. Щеголевато одетый, веселый, самодовольный, Курков медленно шел, помахивая тросточкой с фигурным набалдашником.

- А, Григорий Петрович! - воскликнул он, точно обрадованный встречей. - Гуляете? Или по делу?

- Да, гуляю, то есть по делу, - сказал Игумнов.

- Нам, кажется, по дороге?

Они пошли вместе. Веселый говор Куркова усиливал тоску Игумнова. С внезапной решимостью, нервно передвинув плечами, он сказал:

- Николай Сергеевич, не найдется ли у вас рубля?

- Рубля? - удивился Курков. - На что вам? Игумнов зарделся и, запинаясь, принялся объяснять:

- Да мне, видите ли... Мне не хватает именно одного рубля... Мне надо одну вещь купить... купить, знаете...

Волнение перехватило его дыхание. Он замолчал и улыбался напряженно и жалко.

"Ну, это, значит, без отдачи", - подумал Курков.

И сказал, уже не тем беспечным тоном, как раньше:

- Рад бы, но совсем нет лишних, ни гроша. Сам вчера должен был занять.

- Ну, что ж, на нет суда нет, - бормотал Игумнов, продолжая улыбаться, - как-нибудь обойдусь.

Его улыбка злила Куркова, - может быть, потому, что она была такая беспомощная и жалкая.

"Чего он улыбается? - досадливо думал Курков. - Не верит, что ли? Ну, и пусть, - у меня не казначейство!"

- Отчего вы к нам никогда не зайдете? - небрежно и сухо спросил он Игумнова, глядя куда-то в сторону.

- Все собираюсь, непременно зайду, - отвечал Игумнов дрожащим голосом, - сегодня можно?

Уютная столовая Курковых представилась ему, гостеприимная хозяйка, самовар на столе, заставленном закусками.

- Сегодня? - сказал Курков тем- же сухим небрежным голосом. - Нет, сегодня нас дома не будет. На днях как-нибудь, милости просим. Однако мне в этот переулок. До свидания!

И он поспешно стал переходить через деревянную настилку набережной. Игумнов смотрел за ним улыбаясь. Медленные, несвязные мысли ползли в его голове.

Когда Курков скрылся в переулке, Игумнов опять приблизился к гранитной ограде и, содрогаясь от холодного ужаса, мешкотно и неловко стал перелезать через нее.

Никого не было вблизи.

Прикрепленное изображение (вес файла 167 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 1 октября - Международный день пожилых людей

Стефан Цвейг.

Летняя новелла

(Перевод С. Фридлянд)

Август прошлого года я провел в Каденаббии, одном из тех местечек на берегу озера Комо, что так укромно притаились среди белых вилл и темных деревьев. Даже в самые шумные весенние дни, когда толпы туристов из Белладжио и Менаджио наводняют узкую полоску берега, в городке царят мир и покой, а теперь в августовский зной, это была сама тишина, солнечная и благоухающая. Отель был почти пуст, - немногочисленные обитатели его с недоумением взирали друг на друга, не понимая, как можно избрать местом летнего отдыха этот заброшенный уголок, и каждое утро, встречаясь за столом, изумлялись, почему никто до сих пор не уехал. Меня особенно удивлял один немолодой человек, чрезвычайно представительный и элегантный, нечто среднее между английским лордом и парижским щеголем. Он не занимался водным спортом и целые дни просиживал на одном месте, задумчиво провожая глазами струйку дыма своей сигареты или перелистывая книгу. Два несносно скучных, дождливых дня и явное дружелюбие этого господина быстро придали нашему знакомству оттенок сердечности, которой почти не мешала разница в годах, Лифляндец по рождению, воспитывавшийся во Франции, а затем в Англии, человек, никогда не имевший определенных занятий и вот уже много лет - постоянного места жительства, он-- в высоком смысле - не знал родины, как не знают ее все рыцари и пираты красоты, которые носятся по городам мира, алчно вбирая в себя все прекрасное, встретившееся на пути. По-дилетантскн он был сведущ во всех искусствах, но сильнее любви к искусству было аристократическое нежелание служить ему; он взял у искусства тысячу счастливых часов, не дав ему взамен ни одной секунды творческого огня. Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу, и все накопленные ими сокровища, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений, - никому не завещанные, обращаются в ничто с их последним вздохом.

Однажды вечером, когда мы сидели перед отелем и смотрели, как медленно темнеет светлое озеро, я заговорил об этом. Он улыбнулся:

- Быть может, вы не так уж не правы. А впрочем, я не дорожу воспоминаниями. Пережитое пережито в ту самую секунду, когда оно покидает нас. Поэзия? Да разве она тоже не умирает через двадцать, пятьдесят, сто лет? Но сегодня я расскажу вам кое-что; на мой взгляд, это послужило бы недурным сюжетом для новеллы. Давайте пройдемся. О таких вещах лучше говорить на ходу.

Мы пошли по чудесной дорожке вдоль берега. Вековые кипарисы и развесистые каштаны осеняли ее, а в просветах между ветвями беспокойно поблескивало озеро. Вдалеке, словно облако, белело Белладжио, мягко оттененное неуловимыми красками уже скрывшегося солнца, а высоко-высоко над темным холмом в последних лучах заката алмазным блеском сверкала кровля виллы Сербелони. Чуть душноватая теплота не тяготила нас; будто ласковая женская рука, она нежно обнимала тень, наполняя воздух ароматом невидимых цветов.

Мой спутник нарушил безмолвие:

- Начну с признания. До сих пор я умалчивал о том, что уже был здесь в прошлом году, именно здесь, в Каденаббии, в это же время года, в этом же отеле. Мое признание, вероятно, удивит вас, особенно после того, как я рассказывал вам, что всю жизнь избегал каких бы то ни было повторений. Так слушайте. В прошлом году здесь было, конечно, так же пусто, как и сейчас: тот же самый господин из Милана целыми днями ловил рыбу, а вечером бросал ее обратно в воду; чтобы снова поймать утром; затем две старые англичанки, тихого и растительного существования которых никто не замечал; потом красивый молодой человек с очень милой бледной девушкой - я до сих пор не верю, что они муж и жена, уж слишком они любили друг друга. И, наконец, немецкое семейство, явно с севера Германии: пожилая, ширококостая особа с волосами соломенного цвета, некрасивыми, грубыми движениями, колючими стальными глазами и узким - словно его ножом прорезали - злым ртом. С нею была ее сестра - да, бесспорно сестра, - те же черты, но только расплывшиеся, размякшие, одутловатые. Они проводили вместе весь день, но не разговаривали между собой, а молча склонялись над рукодельем, вплетая в узоры всю свою бездумность, - неумолимые парки душного мира скуки и ограниченности. И с ними была молоденькая девушка лет шестнадцати, дочь одной из них, не знаю, чья именно; угловатая незавершенность ее лица и фигуры уже сменялась женственной округлостью. В сущности, она была некрасива - слишком худа, слишком незрела и, конечно, безвкусно одета, но в ней угадывалось какое-то трогательное, беспомощное томление; большие глаза. полные темного огня, испуганно прятались от чужого взгляда и поблескивали мерцающими искорками. Она тоже повсюду носила с собой рукоделье, но руки ее часто медлили, пальцы замирали над работой, и она сидела тихо-тихо, устремив на озеро мечтательный, неподвижный взгляд. Не знаю, почему это так хватало меня за душу. Быть может, мне просто приходила на ум банальная, но неизбежная мысль, которая всегда приходит на ум при виде увядшей матери рядом с цветущей дочерью - человека и его тени, - мысль о том, что в каждом юном лице уже таятся морщины, в улыбке - усталость, в мечте - разочарование. А может быть, меня просто привлекало это неосознанное, смятенное, бьющее через край томление, та неповторимая, чудесная пора в жизни девушки, когда взгляд ее с жадностью устремляется на все, ибо нет еще того единственного, к чему она прилепится, как водоросли к плавучему бревну. Я мог без устали наблюдать ее мечтательный, важный взгляд, бурную порывистость, с которой она ласкала каждое живое существо, будь то кошка или собака, беспокойство, которое заставляло ее братье сразу за несколько дел и ни одно не доводить до конца, лихорадочную поспешность, с которой она по вечерам проглатывала жалкие книжонки из библиотеки отеля или перелистывала два растрепанных, привезенных с собой томика стихов, Гете и Баумбаха... Почему вы улыбаетесь?

Я извинился и объяснил:

- Видите ли, меня рассмешило это сопоставление-- Гете и Баумбах.

- Ах, вот что! Конечно, это несколько смешно. А с другой стороны - ничуть. Поверьте, молодым девушкам в этом возрасте совершенно безразлично, какие стихи они читают - плохие или хорошие, искренние или лживые. Стихи - лишь сосуды, а какое вино - им безразлично, ибо хмель уже в них самих, прежде чем они пригубят вино. Так и эта девушка была полна смутной тоски, это чувствовалось в блеске глаз, в дрожании рук, в походке, робкой, скованной и в то же время словно окрыленной. Видно было, что она изнывает от желания поговорить с кем-нибудь, поделиться чрезмерной полнотой чувств, но вокруг не было никого - одно лишь одиночество, да стрекотание спиц слева и справа, да холодные, бесстрастные взгляды обеих женщин. Бесконечное сострадание охватывало меня. И все же я не решался подойти к ней. Во-первых, что для молодой девушки в подобные минуты такой старик, как я? Во-вторых, мой непреодолимый ужас перед всякими семейными знакомствами и особенно с пожилыми мещанками исключал всякую возможность сближения. И тут мне пришла в голову довольно странная мысль - я подумал: вот передо мной молодая, неопытная, неискушенная девушка; наверно, она впервые в Италии, которая, благодаря англичанину Шекспиру, никогда здесь не бывавшему, считается в Германии родиной романтической любви, страной Ромео, таинственных приключений, оброненных вееров, сверкающих кинжалов, масок, дуэний и нежных писем. Она, конечно, мечтает о любви, а кто может постичь девичьи мечты, эти белые, легкие облака, которые бесцельно плывут в лазури и, как все облака, постепенно загораются к вечеру более жаркими красками - сперва розовеют, потом вспыхивают ярко-алым огнем. Ничто не покажется ей неправдоподобным или невозможным. Поэтому я и решил изобрести для нее таинственного возлюбленного.

В тот же вечер я написал ей длинное письмо, исполненное самой смиренной и самой почтительной нежности, туманных намеков и... без подписи. Письмо, ничего не требовавшее и ничего не обещавшее, пылкое и в то же время сдержанное - словом, настоящее любовное письмо из романтической поэмы. Зная, что, гонимая смутным волнением, она всегда первой выходит к завтраку, я засунул письмо в ее салфетку. Настало утро. Я наблюдал за ней из сада, видел ее недоверчивое удивление, внезапный испуг, видел, как яркий румянец залил ее бледные щеки и шею, как она беспомощно оглянулась по сторонам, как она поспешно, воровским движением спрятала письмо и сидела растерянная, почти не прикасаясь к еде, а потом выскочила из-за стола и убежала подальше, куда-нибудь в тенистую, безлюдную аллею, чтобы прочесть таинственное

послание... Вы хотели что-то сказать?

Очевидно, я сделал невольное движение, которое мне и пришлось объяснить:

- А не было ли это слишком рискованно? Неужели вы не подумали, что она попытается разузнать или, наконец, просто спросит у кельнера, как попало письмо в салфетку. А может быть, покажет его матери?

- Ну конечно, я об этом подумал. Но если бы вы видели эту девушку, это боязливое милое существо, видели, как она со страхом озиралась по сторонам, стоило ей случайно заговорить чуть громче, - у вас отпали бы все сомнения. Есть девушки, чья стыдливость настолько велика, что с ними можно поступать как вам заблагорассудится, ибо они совершенно беспомощны и скорее снесут все, что угодно, чем доверятся кому-нибудь. Я с улыбкой наблюдал за ней и радовался тому, что моя игра удалась. Но вот она вернулась - и кровь застучала у меня в висках. Это была другая девушка, другая походка. Она шла смятенно и взволнованно, жаркий румянец заливал ее лицо, очаровательное смущение сковывало шаги. И так весь день. Ее взгляд устремлялся к каждому окну, словно там ждала ее разгадка, провожал каждого, кто проходил мимо, и однажды упал на меня, однако я от него уклонился, боясь выдать себя даже движением век; но и в это кратчайшее мгновение я почувствовал такой жгучий вопрос, что почти испугался и снова, как много лет назад, понял, что нет соблазна сильнее, губительней и заманчивей, чем зажечь первый огонь в глазах девушки. Потом я видел, как она сидела между матерью и теткой, видел ее сонные пальцы, видел, как она по временам судорожно прижимала руку к груди - без сомнения, она спрятала там письмо. Игра увлекла меня. Вечером я написал ей второе письмо, и так все последующие дни; мне доставляло своеобразное удовольствие описывать в своих посланиях чувства влюбленного юноши, изображать нарастание выдуманной страсти; это превратилось для меня в увлекательный спорт, - то же самое, вероятно, испытывают охотники, когда расставляют силки или заманивают дичь под выстрел. Успех мой превзошел всякие ожидания и даже напугал меня; я уже хотел прекратить игру, но искушение было слишком велико. Походка ее стала легкой, порывистой, танцующей, лицо озарилось трепетной, неповторимой красотой, самый сон ее, должно быть, стал лишь беспокойным ожиданием письма, потому что по утрам черные тени окружали ее тревожно горящие глаза. Она даже начала заботиться о своей наружности, вкалывала в волосы цветы; беспредельная нежность ко всему на свете исходила от ее рук, в глазах стоял вечный вопрос; по тысяче мелочей, разбросанных в моих письмах, она догадывалась, что их автор где-то поблизости - незримый Ариэль, который наполняет воздух музыкой, парит рядом с ней, знает ее самые сокровенные мечты и все же не хочет явиться ей. Она так оживилась в последние дни, что это превращение не ускользнуло даже от ее туповатых спутниц, и они не раз, с любопытством посматривая на ее подвижную фигурку и расцветающие щеки, украдкой переглядывались и обменивались добродушными усмешками. Голос ее обрел звучность, стал громче, выше, смелей, в горле у нее что-то трепетало, словно песня хотела вырваться ликующей трелью, словно... Я вижу, вы опять улыбаетесь.

- Нет, нет, продолжайте, пожалуйста. Я только подумал, что вы прекрасно рассказываете. Прошу прощения, но у вас просто талант, и вы смогли бы выразить это не хуже, чем любой из наших писателей.

- Вы, очевидно, хотите осторожно и деликатно намекнуть мне, что я рассказываю, как ваши немецкие новеллисты, напыщенно, сентиментально, растянуто, скучно. Вы правы, постараюсь быть более кратким. Марионетка плясала, а я уверенной рукой дергал за нитки. Чтобы отвести от себя малейшее подозрение - ибо иногда я чувствовал, что ее взгляд испытующе останавливался на мне, - я дал ей понять, что автор письма живет не здесь, а в одном из соседних курортов и ежедневно приезжает сюда на лодке или пароходом. И после этого, как только раздавался колокол прибывающего парохода, она под любым предлогом ускользала из-под материнской опеки, забивалась в какой-нибудь уголок на пристани и, затаив дыхание, следила за приезжающими.

И вдруг однажды - стоял серый, пасмурный день, и я от нечего делать наблюдал за ней - произошло нечто неожиданное. Среди других пассажиров с парохода сошел красивый молодой человек, одетый с той броской элегантностью, которая отличает молодых итальянцев; он огляделся вокруг, и взгляд его встретился с отчаянным, зовущим взглядом девушки. И тут же ее робкую улыбку затопила яркая краска стыда. Молодой человек приостановился, посмотрел на нее внимательнее - что, впрочем, вполне понятно, когда тебя встречают таким страстным взглядом, полным тысячи невысказанных признаний, - и, улыбнувшись, направился к ней. Уже не сомневаясь в том, что он и есть тот, кого она так долго ждала, она обратилась в бегство, потом пошла медленней, потом снова побежала, то и дело оглядываясь: извечный поединок между желанием и боязнью, страстью и стыдом, поединок, в котором слабое сердце всегда одерживает верх над сильной волей. Он, явно осмелев, хотя и не без удивления, поспешил за ней, почти догнал ее - и я уже со страхом предвидел, что сейчас все смешается в диком хаосе, как вдруг на дороге показались ее мать и тетка. Девушка бросилась к ним, как испуганная птичка, молодой человек предусмотрительно отстал, но она обернулась, и они еще раз обменялись призывными взглядами. Это происшествие чуть не заставило меня прекратить игру, но я не устоял перед соблазном и решил воспользоваться этим так кстати подвернувшимся случаем; вечером я написал ей особенно длинное письмо, которое должно было подтвердить ее догадку. Меня забавляла мысль ввести в игру вторую марионетку.

Наутро я просто испугался - все ее черты выражали сильнейшее смятение. Счастливая взволнованность уступила место непонятной мне нервозности, глаза покраснели от слез, какая-то тайная боль терзала ее. Само ее молчание казалось подавленным криком, скорбно хмурился лоб, мрачное, горькое отчаяние застыло во взгляде, в котором именно сегодня я ожидал увидеть ясную, тихую радость. Мне стало страшно. Впервые в мою игру вкралось что-то неожиданное, марионетка отказалась повиноваться и плясала совсем иначе, чем я того хотел. Игра начала пугать меня, я даже решил уйти на весь день, чтобы не видеть упрека в ее глазах. Вернувшись в отель, я понял все: их столик не был накрыт, они уехали. Ей пришлось уехать, не сказав ему ни слова, она не могла открыться своим домашним, вымолить у них еще один день, хотя бы один час; ее вырвали из сладких грез и увезли в какую-нибудь жалкую провинциальную глушь. Об этом я и не подумал. До сих пор тяжким обвинением пронизывает меня этот ее последний взгляд, этот взрыв гнева, муки, отчаяния и горчайшей боли, которым я - и, быть может, надолго - потряс ее жизнь.

Он умолк. Ночь шла за нами, и полускрытый облаками месяц изливал на землю странный, мерцающий свет. Казалось, что и звезды, и далекие огоньки, и бледная гладь озера повисли между деревьями. Мы безмолвно шли дальше. Наконец мой спутник нарушил молчание:

- Вот и все. Ну чем не новелла?

- Не знаю, что вам сказать. Во всяком случае, это интересная история, я сохраню ее в памяти вместе со многими другими. Очень вам благодарен за ваш рассказ. Но назвать его новеллой? Это только превосходное вступление, которое, пожалуй, могло бы побудить меня на дальнейшее. Ведь эти люди – они едва только успевают соприкоснуться, характеры их не определились, это предпосылки к судьбам человеческим, но еще не сами судьбы. Их надо бы дописать до конца,

- Мне понятна ваша мысль. Дальнейшая жизнь молодой девушки, возвращение в захолустный городок, глубокая трагедия будничного прозябания.

- Нет, даже и не это. Героиня больше не занимает меня. Девушки в этом возрасте мало интересны, как бы значительны они ни казались себе, все их переживания надуманны и потому однообразны. Девица в свое время выйдет замуж за добропорядочного обывателя, а это происшествие останется самой яркой страницей ее воспоминаний. Нет, она меня не занимает.

- Странно. А я не понимаю, чем вас мог заинтересовать молодой человек. Такие мимолетные пламенные взоры выпадают в юности на долю каждого; большинство этого просто не замечает, другие -- скоро забывают. Надо состариться, чтобы понять, что это, быть может, и есть самое чистое, самое прекрасное из всего, что дарит жизнь, что это святое право молодости,

- А меня интересует вовсе не молодой человек.

- А кто же?

- Я изменил бы автора писем, пожилого господина, дописал бы этот образ. Я думаю, что ни в каком возрасте нельзя безнаказанно писать страстные письма и вживаться в воображаемую любовь. Я попытался бы изобразить, как игра становится действительностью, как он думает, что сам управляет игрой, хотя игра уже давно управляет им. Расцветающая красота девушки, которую он, как ему кажется, наблюдает со стороны, на самом деле глубоко волнует и захватывает его. И в эту минуту, когда все выскальзывает у него из рук, им овладевает мучительная тоска по прерванной игре и по... игрушке.

Меня увлекло бы в этом чувстве то, что делает страсть пожилого человека столь похожей на страсть мальчика, ибо оба не чувствуют себя достойными любви; я заставил бы старика томиться и робеть, он у меня лишился бы покоя, поехал бы следом за ней, чтобы снова увидеть ее, - и в последний момент все-таки не осмелился бы показаться ей на глаза; я заставил бы его на другой год снова приехать на старое место в надежде встретиться с ней, вымолить у судьбы счастливый случай. Но судьба, конечно, окажется неумолимой. В таком плане я представляю себе новеллу. И это получилось бы...

- Надуманно, неверно, невозможно!

Я вздрогнул от неожиданности. Резко, хрипло, почти угрозой перебил меня его голос. Я еще никогда не видел своего спутника в таком волнении. И тут меня осенило: я понял, какой раны нечаянно коснулся. Он круто остановился, и я с болью увидел, как серебрятся его седые волосы.

Я хотел как можно скорее переменить тему, но он уже заговорил снова, сердечно и мягко, своим спокойным, ровным голосом, окрашенным легкой грустью.

- Может быть, вы и правы. Это, пожалуй, было бы гораздо интересней. "L'amour coыte cher aux vieillards» («Любовь дорого обходится старикам «) - так, кажется, озаглавил

Бальзак самые трогательные страницы одного из своих романов, и это заглавие пригодилось бы еще для многих историй. Но старые люди, которые лучше всех знают, как это верно, предпочитают рассказывать о своих победах, а не о своих слабостях. Они не хотят казаться смешными, а ведь это всего лишь колебания маятника извечной судьбы. Неужели вы верите, что "случайно затерялись" именно те главы воспоминаний Казановы, где описана его старость, когда из соблазнителя он превратился в рогоносца. из обманщика в обманутого? Может быть, у него просто духу не хватило написать об этом.

Он протянул мне руку, Голос его снова звучал ровно, спокойно, бесстрастно.

- Спокойной ночи! Я вижу, молодым людям опасно рассказывать такие истории, да еще в летние ночи. Это внушает им сумасбродные мысли и пустые мечты. Спокойной ночи.

Он повернулся и ушел в темноту своей упругой походкой, на которую, однако, успели наложить печать годы. Было уже поздно. Но усталость, обычно рано овладевавшая мною в мягкой духоте ночи, не приходила сегодня из-за волнения, которое поднимается в крови, когда столкнешься с чем-нибудь необычным или когда в какое-то мгновение переживаешь чужие чувства, как свои.

Я дошел по тихой и темной дороге до виллы Карлотта - ее мраморная лестница спускается к самой воде - и сел на холодные ступени. Ночь была чудесная. Огни Белладжио, которые раньше, словно светлячки, мерцали между деревьями, теперь казались бесконечно далекими и один за другим медленно падали в густой мрак. Молчало озеро, сверкая, как черный алмаз, оправленный в прибрежные огни. Плещущие волны с легким рокотом набегали на ступени – так белые руки легко бегают по светлым клавишам. Бледная даль неба, усеянная тысячами звезд, казалась бездонной, звезды сияли в торжественном молчании, лишь изредка одна из них стремительно покидала искрящийся хоровод и низвергалась в летнюю ночь, в темноту, в долины, ущелья, в дальние глубокие воды, низвергалась, не ведая куда, словно человеческая жизнь, брошенная слепой силой в неизмеримую глубину неизведанных судеб.

Прикрепленное изображение (вес файла 355.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

И наконец, 1 октября - Международный день музыки

А. П. Чехов.

Забыл!!

Когда-то ловкий поручик, танцор и волокита, а ныне толстенький, коротенький и уже дважды разбитый параличом помещик, Иван Прохорыч Гауптвахтов, утомленный и замученный жениными покупками, зашел в большой музыкальный магазин купить нот.

- Здравствуйте-с!.. - сказал он, входя в магазин. - Позвольте мне-с...

Маленький немец, стоявший за стойкой, вытянул ему навстречу свою шею и состроил на лице улыбающийся вопросительный знак.

- Что прикажете-с?

- Позвольте мне-с... Жарко! Климат такой, что ничего не поделаешь! Позвольте мне-с... Мммм... мне-е... Мм... Позвольте... Забыл!!

- Припомните-с!

Гауптвахтов положил верхнюю губу на нижнюю, сморщил в три погибели свой маленький лоб, поднял вверх глаза и задумался.

- Забыл!! Экая, прости господи, память демонская! Да вот... вот... Позвольте-с... Мм... Забыл!!

- Припомните-с...

- Говорил ей: запиши! Так нет... Почему она не записала? Не могу же я всё помнить... Да, может быть, вы сами знаете? Пьеса заграничная, громко так играется... А?

- У нас так много, знаете ли, что...

- Ну да... Понятно! Мм... Мм... Дайте припомнить... Ну, как же быть? А без пьесы и ехать нельзя - загрызет Надя, дочь то есть; играет ее без нот, знаете ли, неловко... не то выходит! Были у ней ноты, да я, признаться, нечаянно керосином их облил и, чтоб крику не было, за комод бросил... Не люблю бабьего крику! Велела купить... Ну да... Ффф... Какой кот важный! - И Гауптвахтов погладил большого серого кота, валявшегося на стойке... Кот замурлыкал и аппетитно потянулся.

- Славный... Сибирский, знать, подлец!.. Породистый, шельма... Это кот или кошка?

- Кот.

- Ну чего глядишь? Рожа! Дурак! Тигра! Мышей ловишь? Мяу, мяу? Экая память анафемская!.. Жирный, шельмец! Котеночка у вас от него нельзя достать?

- Нет... Гм...

- А то бы я взял... Жена страсть как любит ихнего брата - котов!.. Как же быть теперь? Всю дорогу помнил, а теперь забыл... Потерял память, шабаш! Стар стал, прошло мое время... Помирать пора... Громко так играется, с фокусами, торжественно... Позвольте-с... Кгм... Спою, может быть...

- Спойте... oder... oder... или посвистайте!..

- Свистеть в комнате грех... Вон у нас Седельников свистел, свистел да и просвистелся... Вы немец или француз?

- Немец.

- То-то я по облику замечаю... Хорошо, что не француз... Не люблю французов... Хрю, хрю, хрю... свинство! Во время войны мышей ели... Свистел в своей лавке от утра до вечера и просвистел всю свою бакалию в трубу! Весь в долгах теперь... И мне двести рублей должен... Я иногда певал себе под нос... Гм... Позвольте-с... Я спою... Стойте. Сейчас... Кгм... Кашель... В горле свербит...

Гауптвахтов, щелкнув три раза пальцами, закрыл глаза и запел фистулой:

- То-то-ти-то-том... Хо-хо-хо... У меня тенор... Дома я больше всё дишкантом... Позвольте-с... Три-ра-ра... Кгррм... В зубах что-то застряло... Тьфу! Семечко... О-то-о-о-уу... Кгррм... Простудился, должно быть... Пива холодного выпил в биргалке... Тру-ру-ру... Всё этак вверх... а потом, знаете ли, вниз, вниз... Заходит этак бочком, а потом берется верхняя нота, такая рассыпчатая... то-то-ти... рууу. Понимаете? А тут в это время басы берут: гу-гу-гу-туту... Понимаете?

- Не понимаю...

Кот посмотрел с удивлением на Гауптвахтова, засмеялся, должно быть, и лениво соскочил со стойки.

- Не понимаете? Жаль... Впрочем, я не так пою... Забыл совсем, экая досада!

- Вы сыграйте на рояли... Вы играете?

- Нет, не играю... Играл когда-то на скрипке, на одной струне, да и то так... сдуру... Меня не учили... Брат мой Назар играет... Того учили... Француз Рокат, может быть, знаете, Венедикт Францыч учил... Такой потешный французишка... Мы его Буонапартом дразнили... Сердился... "Я, говорит, не Буонапарт... Я республик Франце"... И рожа у него, по правде сказать, была республиканская... Совсем собачья рожа... Меня покойный мой родитель ничему не учил... Деда, говаривал, твоего Иваном звали, и ты Иван, а потому ты должен быть подобен деду своему во всех своих поступках: на военную, прохвост! Пороху!! Нежностей, брат... брат... Я, брат... Я, брат, нежностей тебе не дозволяю! Дед, в некотором роде, кониной питался, и ты оной питайся! Седло под головы себе клади вместо подушки!.. Будет мне теперь дома! Заедят! Без нот и приезжать не велено... Прощайте-с, в таком случае! Извините за беспокойство!.. Сколько эта рояля стоит?

- Восемьсот рублей!

- Фу-фу-фу... Батюшки! Это называется: купи себе роялю и без штанов ходи! Хо-хо-хо! Восемьсот руб... лей!!! Губа не дура! Прощайте-с! Шпрехензи! Гебензи... Обедал я, знаете ли, однажды у одного немца... После обеда спрашиваю я у одного господина, тоже немчуры, как сказать по-немецки: "Покорнейше вас благодарю за хлеб, за соль"? А он мне и говорит... и говорит... Позвольте-с... И говорит: "Их либе дих фон ганцен

герцен!" А это что значит?

- Я... я люблю тебя, - перевел немец, стоявший за стойкой, - от всей сердцы!

- Ну вот! Я подошел к хозяйской дочке, да так прямо и сказал... С ней конфуз... Чуть до истерики дело не дошло... Комиссия! Прощайте-с! За дурной головой и ногам больно... Так и мне... С дурацкой памятью беда: раз двадцать сходишь! Будьте здоровы-с!

Гауптвахтов отворил осторожно дверь, вышел на улицу и, прошедши пять шагов, надел шляпу.

Он ругнул свою память и задумался...

Задумался он о том, как приедет он домой, как выскочат к нему навстречу жена, дочь, детишки... Жена осмотрит покупки, ругнет его, назовет каким-нибудь животным, ослом или быком... Детишки набросятся на сладости и начнут с остервенением портить свои уже попорченные желудки... Выйдет навстречу Надя в голубом платье с розовым галстухом и спросит: "Купил ноты?" Услышавши "нет", она ругнет своего старого отца, запрется в свою комнатку, разревется и не выйдет обедать... Потом выйдет из своей комнаты и, заплаканная, убитая горем, сядет за рояль... Сыграет сначала что-нибудь жалостное, пропоет что-нибудь, глотая слезы... Под вечер Надя станет веселей, и наконец, глубоко и в последний раз вздохнувши, она сыграет это любимое: то-то-ти-то-то...

Гауптвахтов треснул себя по лбу и, как сумасшедший, побежал обратно к магазину.

- То-то-ти-то-то, огого! - заголосил он, вбежав в магазин. - Вспомнил!! Вот самое! То-то-ти-то-то!

- Ах... Ну, теперь понятно. Это рапсодия Листа, номер второй... Hongroise...

- Да, да, да... Лист, Лист! Побей меня бог, Лист! Номер второй! Да, да, да... Голубчик! Оно самое и есть! Родненький!

- Да, Листа трудно спеть... Вам какую же, original или facilite?

- Какую-нибудь! Лишь бы номер второй, Лист! Бедовый этот Лист! То-то-ти-то... Ха-ха-ха! Насилу вспомнил! Точно так!

Немец достал с полки тетрадку, завернул ее с массой каталогов и объявлений и подал сверток просиявшему Гауптвахтову. Гауптвахтов заплатил восемьдесят пять копеек и вышел, посвистывая.

Музыкальная иллюстрация: Ференц Лист. Венгерская рапсодия № 2. Играет Полина Кондраткова.

Прикрепленное изображение (вес файла 143.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

4 октября - Всемирный день животных

Виталий Бианки.

Люля.

- Прежде земли вовсе не было, - рассказывает хант-зверолов. – Только одно море было. Звери и птицы жили на воде и детей выводили на воде. И это было очень неудобно.

Вот раз собрались звери и птицы со всех концов моря, устроили общее собрание. Председателем выбрали большого-большого Кита. И стали думать, как беде помочь. Долго спорили, шумели, наконец постановили: достать со дна моря щепотку земли и сделать из нее большие острова. И тогда на земле жить и детей выводить на земле.

Хорошо придумали. А как земли достать со дна, - не знают. Море-то ведь глубокое, не донырнешь до дна. Стали звери и птицы рыб просить:

- Принесите нам, рыбы, щепотку земли со дна моря.

- А вам зачем? - спрашивают рыбы.

- Острова делать.

- Нет, - говорят рыбы, - не дадим вам земли острова делать. Нам без островов лучше жить: плыви куда хочешь.

Стали звери и птицы Кита просить:

- Ты из нас самый сильный и большой зверь. Ты председатель наш. Понатужься - нырни на дно.

Собрание просит, - нельзя отказываться.

Набрал Кит воздуху, ударил хвостом по воде - нырнул. Пошли по морю волны, закачались на них звери и птицы.

Ждут-пождут, - нет Кита. Только большие пузыри из воды выскакивают да с треском лопаются. И волны улеглись.

Вдруг забурлила вода, всколыхнулось море - выкинуло Кита высоко в воздух. Упал Кит назад в воду, выпустил из ноздрей две струи.

- Нет, - говорит, - не достать мне до дна. Очень уж я толстый, не пускает меня вода.

Загрустили звери и птицы: уж если Кит не может достать, - кто же достанет?

Собрались все в круг, молчат, горюют.

Вдруг выплывает в середину круга востроносенькая птица.

- Давайте, - говорит, - я попробую. Может быть, я донырну до дна.

Посмотрели звери и птицы: да ведь это Люля-Нырец! Ростом с малую уточку. На головке рожки из перьев торчат.

Зашумели, рассердились звери и птицы:

- Ты, Люля, смеешься над нами! Кита-великана море, как щепку, выкинуло. А уж тебя-то, слабенькую, разом расплющит.

- А может быть, и ничего, - говорит Люля. - Попробую.

И как сидела на воде, так и ушла под воду: только голову опустила – и нет Люли. Даже ряби на волнах не осталось.

Ждут-пождут звери и птицы - нет Люли. И море спокойно, только белые пузырики из воды выскакивают и лопаются без шума.

Вдруг на том месте, где Люля нырнула, опять она сидит. А когда вынырнула, - никто и не заметил.

Сидит, дышит тяжело.

Зашумели, засмеялись звери и птицы:

- Где тебе, Люля, до дна достать! Маленькая ты, слабенькая ты, а еще с Китом тягаться хочешь.

А Люля молчит.

Отдышалась, отдохнула - опять под воду ушла.

Ждут-пождут звери и птицы, смотрят на воду - нет Люли. И море спокойно, только розовые пузырики из воды выскакивают, лопаются без шума.

Вдруг на том месте, где Люля нырнула, опять она сидит. А когда вынырнула, - никто и не заметил.

Сидит, тяжело дышит. И глаза у нее розовые стали, и на клюве розовый от крови пузырик. Зашумели звери и птицы: жалко им стало маленькую Люлю.

- Довольно, - говорят, - ты для нас постаралась. Отдыхай теперь. Все равно не достать земли со дна моря.

А Люля молчит.

Отдышалась, отдохнула - опять под воду ушла.

Ждут-пождут звери и птицы, смотрят на воду - нет Люли. И море спокойно. Только красные пузырики из воды выскакивают, лопаются без шума.

Зашептали звери и птицы:

- Красные пузырики пошли - это кровь Люлина. Раздавило море Люлю. Не видать нам больше Люли.

Вдруг видят: глубоко в воде, под тем местом, где Люля сидела, что-то темное мелькает, приближается. Ближе, ближе, - и всплыла наверх Люля ножками кверху. Подхватили ее звери и птицы, перевернули, посадили на воду ножками вниз и видят: сидит Люля, еле дышит. Глаза у нее красной кровью налились: на клюве - красный кровяной пузырик, а в клюве - щепотка земли со дна морского.

Обрадовались звери и птицы, взяли у Люли щепотку земли и сделали большие острова.

А маленькой Люле за то, что землю достала со дна моря, постановили дать награду: пусть в память об этом подвиге навсегда останутся у Люли глаза и клюв красивого красного цвета.

На этом собрание и кончилось. И помчались звери, помчались птицы делить между собой землю. А Люля осталась сидеть, где она сидела: она не могла еще отдышаться.

Звери и птицы разобрали всю землю, до последнего клочка. Для Люли-то и не осталось места.

Вот и живет она на воде по-прежнему.

Придет пора детей выводить - соберет камыш да ветки, что с берега в воду упали, устроит себе плотик плавучий. На нем и выводит детей.

Так и плавает всю жизнь по воде.

А глаза и клюв у Люли - это верно - и до наших дней красные остались.

Прикрепленное изображение (вес файла 166.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Всемирный день учителя.

Кот-наставник.

Тувинская сказка

Жил когда-то лама. В его монастыре завелись мыши. Они не только припасы ели, но стали даже подтачивать столбы монастыря. Тогда он пригласил к себе кота.

Когда кот пришел, лама созвал всех мышей на хурал и сказал:

— Этот кот будет вашим учителем, наставником. Каждый вечер он будет читать вам судур. Вы все должны ему подчиняться.

Мыши испугались и согласились.

И вот каждый вечер стали они собираться у кота и слушать судур. Когда они расходились, кот ловил последнюю мышь и съедал. С каждым днем мышей становилось все меньше и меньше. Они заметили это. Одна говорит:

— Что это такое? Как начал кот нас учить, нас все меньше и меньше! Куда деваются мыши?

— Может быть, кот мышей поедает? — спросила другая.

— Не может быть, ведь он — наш учитель! — возразила третья.

— Давайте проверим, — сказала четвертая мышь. — Надо украсть у ламы бубенчик и привязать его к хвосту кота.

На другой вечер мыши пришли к коту с бубенчиком. И незаметно привязали его к хвосту своего учителя. После чтения молитв мыши пошли домой. Но за дверьми они не разбежались, а остановились и стали слушать. Сразу же раздался звон бубенчика. Мыши вернулись и увидели, что их сестру, которая выходила последней, кот держал в лапах. Не успели мыши и ахнуть, как кот ее сожрал.

— Вот видите, — сказала старшая мышь. — Это не учитель, это мангыс. Надо отсюда бежать!

И мыши разбежались в разные стороны. С тех пор они остерегаются кошек.

Прикрепленное изображение (вес файла 114.3 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Международный день врача

Автор под ником klemba

Алица

(взято тут: http://community.livejournal.com/mir_skazok/)

Публикуется с любезного разрешения автора.

Крольчиха Алица жила на чердаке. Она куталась в пуховый платок, чтобы нос становился розовым и привлекательным. Она всегда надевала молочно-фланелевое платье с красной строчкой по низу.

Молодость уже давно махнула пушистым хвостом перед ее близорукими глазами, ухажеры постарели и женились не на ней, а Алица так и ждала, когда подвернется кто-то похожий на Карла или он сам, на худой конец. Но Карл все не подворачивался и она растратила свою надежду, как однажды растеряла жемчужины с ожерелья, что порвалось смутным октябрьским днем.

Крольчиха Алица любила читать в парке. Ей казалось, что, читая в парке, у нее есть возможность встретить кроля Карла, которого она не видела уже много зим. А если не встретить Карла, то, по крайней мере, заболеть пневмонией: до того ей наскучила жизнь.

Так и случилось.

Сперва она почувствовала слабость в задних лапах. После чего - небольшой, но устойчивый жар, а затем - боль в груди, в легких (дальше описывать не буду, чтобы впечатлительные читательницы не стали примерять симптомы на себя).

Алица легла в постель и уже собралась отдать кому-нибудь душу. «Высунусь в окно», подумала она, «и крикну: Нужна душа?! Забесплатно!»

Она и дольше бы предавалась грустным мыслям: если бы в дверь не вошла племянница Алицы, шустрая крольчишка Петра. «Так я и знала» - едва не крикнула она; голос у Петры пронзительный, щеки румяные.

«Так я и знала!» - потрогала она горячий нос Алицы. «Рано тебе умирать, хоть ты уже и тетя», прокричала радостно Петра и взялась накручивать номер скорой помощи, попутно удивляясь, кто еще, кроме ее тетки, пользуется дисковым телефоном.

«Алло?! Да! Дом, и улица, и квартира!» - диктовала Петра. «Воспаление легких. Хорошо. Ждем.»

Петра заметалась по комнате, собирая вещи Алицы в маленькую клетчатую сумочку. А та лежала, укрыв даже нос одеялом и только глаза скользили за порхающей племянницей.

Петра собрала все необходимое, что может пригодиться тете в больнице. Она присела было в кресло, но взгляд ее черкнул красную книгу, лежавшую на тумбочке у кровати Алицы. Книгу не часто читали, но открывали ежевечерне, как молитвенник, чтобы рассмотреть карточку, черно-белое напоминание о Карле былых дней.

Петра выхватила книгу, намеревалась засунуть ее в уже раздувшую мягкий живот сумку. Алица протянула было руку, но не успела остановить Петру.

Та, взмахнув пушистым хвостом, выронила карточку из страниц.

«Хммм...» протянула Петра, лукаво глядя на тетку. «Хммм...»

Алица задрожала мелко-мелко, как только кролики могут дрожать от смущения. Ее лапки тихо постукивали о деревянность кровати и потому они не сразу услышали стук в дверь.

Петра спешно открыла. На пороге, с шерстью заснеженной временем, стоял Карл. С медицинским чемоданчиком в правой лапе.

«Хммм...» - протянула Петра, переводя взгляд с тетки на Карла и обратно. Схватила пальто, шляпку и выскочила на улицу.

Больше ей было нечего сказать.

Прикрепленное изображение (вес файла 284.3 Кб)

Джек Лондон.

Страшные Соломоновы острова

Вряд ли кто станет утверждать, что Соломоновы острова - райское местечко, хотя, с другой стороны, на свете есть места и похуже. Но новичку, незнакомому с жизнью вдали от цивилизации, Соломоновы острова могут показаться сущим адом.

Правда, там до сих пор свирепствует тропическая лихорадка, и дизентерия, и всякие кожные болезни; воздух так насквозь пропитан ядом, который, просачивается в каждую царапину и ссадину, превращает их в гноящиеся язвы, так что редко кому удается выбраться оттуда живым, и даже самые крепкие и здоровые люди зачастую возвращаются на родину жалкими развалинами. Правда и то, что туземные обитатели Соломоновых островов до сих пор еще пребывают в довольно диком состоянии; они с большой охотой едят человечину и одержимы страстью коллекционировать человеческие головы. Подкрасться к своей жертве сзади и одним ударом дубины перебить ей позвонки у основания черепа считается там верхом охотничьего искусства. До сих пор на некоторых островах, как, например, на Малаите, вес человека в обществе зависит от числа убитых им, как у нас - от текущего счета в банке; человеческие головы являются самым ходким предметом обмена, причем особенно ценятся головы белых. Очень часто несколько деревень складываются и заводят общий котел, который пополняется из месяца в месяц, пока какой-нибудь смелый воин не представит свеженькую голову белого, с еще не запекшейся на ней кровью, и не потребует в обмен все накопленное добро.

Все это правда, и, однако, немало белых людей десятками живут на Соломоновых островах и тоскуют, когда им приходится их покинуть. Белый может долго прожить на Соломоновых островах, - для этого ему нужна только осторожность и удача, а кроме того, надо, чтобы он был неукротимым. Печатью неукротимости должны быть отмечены его мысли и поступки. Он должен уметь с великолепным равнодушием встречать неудачи, должен обладать колоссальным самомнением, уверенностью, что все, что бы он ни сделал, правильно; должен, наконец, непоколебимо верить в свое расовое превосходство и никогда не сомневаться в том, что один белый в любое время может справиться с тысячью черных, а по воскресным дням - и с двумя тысячами. Именно это и сделало белого неукротимым. Да, и еще одно обстоятельство: белый, который желает быть неукротимым, не только должен глубоко презирать все другие расы и превыше всех ставить самого себя, но и должен быть лишен всяких фантазий. Не следует ему также вникать в побуждения, мысли и обычаи черно-, желто- и краснокожих, ибо отнюдь не этим руководилась белая раса, совершая свое триумфальное шествие вокруг всего земного шара.

Берти Аркрайт не принадлежал к числу таких белых. Для этого он был чересчур нервным и чувствительным, с излишне развитым воображением. Слишком болезненно воспринимал он все впечатления, слишком остро реагировал на окружающее. Поэтому Соломоновы острова были для него самым неподходящим местом. Правда, он и не собирался долго там задерживаться. Пяти недель, пока не придет следующий пароход, было, по его мнению, вполне достаточно, чтобы удовлетворить тягу к первобытному, столь приятно щекотавшему его нервы. По крайней мере так - хотя и в несколько иных выражениях - он излагал свои планы попутчицам по "Макембо", а те смотрели на него как на героя, ибо сами они, как и подобает путешествующим дамам, намеревались знакомиться с Соломоновыми островами, не покидая пароходной палубы.

На борту парохода находился еще один пассажир, который, впрочем, не пользовался вниманием прекрасного пола. Это был маленький сморщенный человечек с загорелым дочерна лицом, иссушенным ветрами и солнцем. Имя его - то, под которым он значился в списке пассажиров, - никому ничего не говорило. Зато прозвище - капитан Малу - было хорошо известно всем туземцам от Нового Ганновера до Новых Гебридов; они даже пугали им непослушных детей. Используя все - труд дикарей, самые варварские меры, лихорадку и голод, пули и бичи надсмотрщиков, - он нажил состояние в пять миллионов, выражавшееся в обширных запасах трепанга и сандалового дерева, перламутра и черепаховой кости, пальмовых орехов и копры, в земельных участках, факториях и плантациях.

В одном покалеченном мизинце капитана Малу было больше неукротимости, чем во всем существе Берти Аркрайта. Но что поделаешь! Путешествующие дамы судят главным образом по внешности, а внешность Берти всегда завоевывала ему симпатии дам.

Разговаривая как-то с капитаном Малу в курительной комнате, Берти открыл ему свое твердое намерение изведать "бурную и полную опасностей жизнь на Соломоновых островах", - так он при этом случае выразился. Капитан Малу согласился с тем, что это весьма смелое и достойное мужчины намерение. Но настоящий интерес к Берти появился у него лишь несколькими днями позже, когда тот вздумал показать ему свой автоматический пистолет 44-го калибра. Объяснив систему заряжания, Берти для наглядности вставил снаряженный магазин в рукоятку.

- Видите, как просто, - сказал он, отводя ствол назад. - Теперь пистолет заряжен и курок взведен. Остается только нажимать на спусковой крючок, до восьми раз, с любой желательной вам скоростью. А посмотрите сюда, на защелку предохранителя. Вот что мне больше всего нравится в этой системе. Полная безопасность! Возможность несчастного случая абсолютно исключена! - Он вытащил магазин и продолжал: - Вот! Видите, насколько эта система безопасна?

Пока Берти производил манипуляции, выцветшие глаза капитана Малу пристально следили за пистолетом, особенно под конец, когда дуло пришлось как раз в направлении его живота.

- Будьте любезны, направьте ваш пистолет на что-нибудь другое, - попросил он.

- Он не заряжен, - успокоил его Берти. - Я же вытащил магазин. А незаряженные пистолеты не стреляют, как вам известно.

- Бывает, что и палка стреляет.

- Эта система не выстрелит.

- А вы все-таки поверните его в другую сторону.

Капитан Малу говорил негромко и спокойно, с металлическими нотками в голосе, но глаза его ни на миг не отрывались от дула пистолета, пока Берти не отвернул его наконец в сторону.

- Хотите пари на пять фунтов, что пистолет не заряжен? - с жаром воскликнул Берти.

Его собеседник отрицательно покачал головой.

- Хорошо же, я докажу вам...

И Берти приставил пистолет к виску с очевидным намерением спустить курок.

- Подождите минутку, - спокойно сказал капитан Малу, протягивая руку. - Дайте, я еще разок на него взгляну.

Он направил пистолет в море и нажал спуск. Раздался оглушительный выстрел, механизм щелкнул и выбросил на палубу дымящуюся гильзу. Берти застыл с открытым ртом.

- Я, кажется, отводил назад ствол, да? - пробормотал он. - Как глупо...

Он жалко улыбнулся и тяжело опустился в кресло. В лице у него не было ни кровинки, под глазами обозначились темные круги, руки так тряслись, что он не мог донести до рта дрожащую сигарету. У него было слишком богатое воображение: он уже видел себя распростертым на палубе с простреленной головой.

- В-в-вот история! - пролепетал он.

- Ничего, хорошая штучка, - сказал капитан Малу, возвращая пистолет.

На борту "Макембо" находился правительственный резидент, возвращающийся из Сиднея, и с его разрешения пароход зашел в Уги, чтобы высадить на берег миссионера. В Уги стояло небольшое двухмачтовое суденышко "Арла" под командованием шкипера Гансена. "Арла", как и многое другое, тоже принадлежала капитану Малу: и по его приглашению Берти перешел на нее, чтобы погостить там несколько дней и принять участие в вербовочном рейсе вдоль берегов Малаиты. Через четыре дня его должны были ссадить на плантации Реминдж (тоже собственность капитана Малу), где он мог пожить недельку, а затем отправиться на Тулаги - местопребывание резидента - и остановиться у него в доме. Остается еще упомянуть о двух предложениях капитана Малу, сделанных им шкиперу Гансену и мистеру Гаривелу, управляющему плантацией, после чего он надолго исчезает из нашего повествования. Сущность обоих предложений сводилась к одному и тому же - показать мистеру Бертраму Аркрайту "бурную и полную опасностей жизнь на Соломоновых островах". Говорят также, будто капитан Малу намекнул, что тот, кто доставит мистеру Аркрайту наиболее яркие переживания, получит премию в виде ящика шотландского виски.

- Между нами, Сварц всегда был порядочным идиотом. Как-то повез он четверых своих гребцов на Тулаги, чтобы их там высекли - конечно, совершенно официально. И с ними же отправился на вельботе обратно. В море немного штормило, и вельбот перевернулся. Все спаслись, ну, а Сварц - Сварц-то утонул. Разумеется, это был несчастный случай.

- Вот как? Очень интересно, - рассеянно заметил Берти, так как все его внимание было поглощено чернокожим гигантом, стоявшим у штурвала.

Уги остался за кормой, и "Арла" легко скользила по сверкающей глади моря, направляясь к густо поросшим лесом берегам Малаиты. Сквозь кончик носа у рулевого, так занимавшего внимание Берти, был щегольски продет большой гвоздь, на шее красовалось ожерелье из брючных пуговиц, в ушах висели консервный нож, сломанная зубная щетка, глиняная трубка, медное колесико будильника и несколько гильз от винчестерных патронов; на груди болталась половинка фарфоровой тарелки. По палубе в разных местах разлеглось около сорока чернокожих, разукрашенных примерно таким же образом. Пятнадцать человек из них составляли экипаж судна, остальные были завербованные рабочие.

- Конечно, несчастный случай, - заговорил помощник шкипера "Арлы" Джекобс, худощавый, с темными глазами, похожий скорее на профессора, чем на моряка. - С Джонни Бедилом тоже чуть было не приключился такой же несчастный случай. Он тоже вез домой несколько высеченных, и они перевернули ему лодку. Но он плавал не хуже их и спасся с помощью багра и револьвера, а двое черных утонули. Тоже несчастный случай.

- Это здесь частенько бывает, - заметил шкипер. - Взгляните вон на того парня у руля, мистер Аркрайт! Ведь самый настоящий людоед. Полгода назад он вместе с остальной командой утопил тогдашнего шкипера "Арлы". Прямо на палубе, сэр, вон там, у бизань-мачты.

- А уж в какой вид палубу привели - смотреть было страшно, - проговорил помощник.

- Позвольте, вы хотите сказать?.. - начал Берти.

- Вот, вот, - прервал его шкипер Гансен. - Несчастный случай. Утонул человек.

- Но как же - на палубе?

- Да уж вот так. Между нами говоря, они воспользовались топором.

- И это - теперешний ваш экипаж?!

Шкипер Гансен кивнул.

- Тот шкипер был уж очень неосторожен, - объяснил помощник. - Повернулся к ним спиной, ну... и пострадал.

- Нам придется избегать лишнего шума, - пожаловался шкипер. - Правительство всегда стоит за черномазых. Мы не можем стрелять первыми, а должны ждать, пока выстрелит черный. Не то правительство объявит это убийством, и вас отправят на Фиджи. Вот почему так много несчастных случаев. Тонут, что поделаешь.

Подали обед, и Берти со шкипером спустились вниз, оставив помощника на палубе.

- Смотрите в оба за этим чертом Ауки, - предупредил шкипер на прощание. - Что-то не нравится мне последнее время его рожа.

- Ладно, - ответил помощник.

Обед еще не закончился, а шкипер дошел как раз до середины своего рассказа о том, как была вырезана команда на судне "Вожди Шотландии".

- Да, - говорил он, - отличное было судно, одно из лучших на побережье. Не успели вовремя повернуть, ну и напоролись на риф, а тут сразу же на них набросилась целая флотилия челнов. На борту было пятеро белых и двадцать человек команды с Самоа и Санта-Крус, а спасся один второй помощник. Кроме того, погибло шестьдесят человек завербованных. Всех их дикари - кай-кай. Что такое кай-кай? Прошу прощения, я хотел сказать - всех их съели. Потом еще "Джемс Эдвардс", прекрасно оснащенный...

Громкая брань помощника прервала шкипера. На палубе раздались дикие крики, затем прогремели три выстрела, и что-то тяжелое упало в воду. Одним прыжком шкипер Гансен взлетел по трапу, ведущему на палубу, на ходу вытаскивая револьвер. Берти тоже полез наверх, хотя и не столь быстро, и с осторожностью высунул голову из люка. Но ничего не случилось. На палубе стоял помощник с револьвером в руке, трясясь, как в лихорадке. Вдруг он вздрогнул и отскочил в сторону, как будто сзади ему угрожала опасность.

- Туземец упал за борт, - доложил он каким-то странным, звенящим голосом. - Он не умел плавать.

- Кто это был? - строго спросил шкипер.

- Ауки!

- Позвольте, мне кажется, я слышал выстрелы, - вмешался Берти, испытывая приятный трепет от сознания опасности - тем более приятный, что опасность уже миновала.

Помощник круто повернулся к нему и прорычал:

- Вранье! Никто не стрелял. Черномазый просто упал за борт.

Гансен посмотрел на Берти немигающим, невидящим взглядом.

- Мне показалось... - начал было Берти.

- Выстрелы? - задумчиво проговорил шкипер. - Вы слышали выстрелы, мистер Джекобс?

- Ни единого, - отвечал помощник.

Шкипер с торжествующим видом повернулся к своему гостю.

- Очевидно, несчастный случай. Спустимся вниз, мистер Аркрайт, и закончим обед.

В эту ночь Берти спал в крошечной каюте, отгороженной от кают-компании и важно именовавшейся капитанской каютой. У носовой переборки красовалась ружейная пирамида. Над изголовьем койки висело еще три ружья. Под койкой стоял большой ящик, в котором Берти обнаружил патроны, динамит и несколько коробок с бикфордовым шнуром. Берти предпочел перейти на диванчик у противоположной стены, и тут его взгляд упал на судовой журнал "Арлы", лежавший на столике. Ему и в голову не приходило, что этот журнал был изготовлен капитаном Малу специально для него. Из журнала Берти узнал, что двадцать первого сентября двое матросов упали за

борт и утонули. Но теперь Берти уже научился читать между строк и знал, как это надо понимать. Далее он прочитал о том, как в зарослях на Суу вельбот с "Арлы" попал в засаду и потерял трех человек убитыми, как шкипер обнаружил в котле у повара человечье мясо, которое команда купила, сойдя на берег в Фуи; как во время сигнализации случайным взрывом динамита были перебиты все гребцы в шлюпке. Он прочитал также о ночных нападениях на шхуну, о ее спешном бегстве со стоянок под покровом ночной темноты, о нападениях лесных жителей на команду в мангровых зарослях и о сражениях с дикарями в лагунах и бухтах. То и дело Берти натыкался на случаи смерти от дизентерии. Со страхом он заметил, что так умерли двое белых, подобно ему гостивших на "Арле".

- Послушайте, э-э! - обратился на другой день Берти к шкиперу Гансену. - Я заглянул в ваш судовой журнал...

Шкипер был, по-видимому, крайне раздосадован тем, что судовой журнал попался на глаза постороннему человеку.

- Так вот эта дизентерия - это такая же ерунда, как и все ваши несчастные случаи, - продолжал Берти. - Что на самом деле имеется в виду под дизентерией?

Шкипер изумился проницательности своего гостя, сделал было попытку все отрицать, потом сознался.

- Видите ли, мистер Аркрайт, дело вот в чем. Эти острова и так уже имеют печальную славу. С каждым днем становится все труднее вербовать белых для здешней работы. Предположим, белого убили - Компании придется платить бешеные деньги, чтобы заманить сюда другого. А если он умер от болезни, - ну, тогда ничего. Против болезней новички не возражают, они только не согласны, чтобы их убивали. Когда я поступал сюда, на "Арлу", я был уверен, что ее прежний шкипер умер от дизентерии. Потом я узнал правду, но было уже поздно: я подписал контракт.

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 84.4 Кб)