Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Баймаган

Киргизская сказка

I

«Хороша Киргизская степь, хорошо голубое небо, которое опрокинулось над ней бездонным куполом, хороши звёздные степные ночи, но лучше всего новый кош старого Хайбибулы, в котором он живёт со своей старухой Ужиной и молоденькой дочкой Гольдзейн». – Так думает молодой Баймаган, работник Хайбибулы, думает и поёт:

В небе звёзды –

И в коше Хайбибулы звёзды…

А в голове Баймагана

Мысли как птицы.

- У меня много-много мыслей, и все они, как стеной ковыль, гнутся в одну сторону, - говорил Баймаган, когда они вместе с другим работником Урмугузом пасли косяк кобылиц. – У Хайбибулы всего много… Старая лисица катается как сыр в масле, а я ничего не возьму за свои мысли, Урмугуз.

- Дурак ты, Баймаган… - лениво отвечает Урмугуз, покачиваясь на высоком киргизском седле. – Какие мысли могут быть у таких бедняков, как мы с тобой… Ты глуп, Баймаган, а Хайбибула умён… У Хайбибулы двести лошадей ходит в степи, у Хайбибулы пять лучших иноходцев, у Хайбибулы новый кош, сундук с деньгами и красавица дочь. У бедных людей должна быть одна мысль.

Обидно Баймагану слушать такие слова своего приятеля, который никогда и ни о чём не думает, точно киргизский баран. Да, Баймаган бедняк, но это не мешает ему видеть и слышать то, чего не видит один Урмугуз.

У Баймагана каждый раз дрогнет сердце, как подстреленная птица, когда он вечером с косяком кобылиц возвращается к кошам. Издали эти коши точно потерянные в степи шапки, одна большая и две маленьких. Из большой в холодные ночи весело поднимается синий дымок – это старая Ужина вечно что-нибудь стряпает, чтобы угодить мужу. Вот около этого огонька в коше старой лисицы Хайбибулы и бьётся молодое сердце бедняка Баймагана, потому что вместе с дымом по вечерам из коша несётся песня красавицы Гольдзейн.

II

У Хайбибулы новый кош, который стоит рублей пятьсот, - он из лучших белых кошем, а внутри по стенам развешаны дорогие бухарские ковры. Тут же стоят сундуки, набитые всяким добром – рубахами, бешметами, халатами. У Гольдзейн свой сундук, весь обитый белою жестью, точно серебряный; в нём копится приданное для того счастливца, которому достанется Гольдзейн.

- Кто даст калым в сто лошадей и пятьсот рублей деньгами, тому и отдам Гольдзейн, - хвастается Хайбибула, когда с гостями напьётся кумыса. – Будь хоть без головы жених, мне всё равно… Сто лошадей и пятьсот рублей деньгами.

Пьяный Хайбибула непременно бранится с женой и каждый раз повторяет:

- Ты мне надоела, Ужина… Вот получу калым за Гольдзейн и прямо с деньгами поеду под Семипалатинск: там в кошах живут два брата, Кошгильда и Яшгильда, богатые киргизы, и у обоих по молоденькой дочери. Которую хочу, ту и возьму, а тебе, старой кляче, пора отдохнуть.

Когда Гольдзейн весело распевает свои песни, старая Ужина горько плачет, потому что Хайбибула непременно женится на молоденькой и сживёт её, Ужину, со свету. Он уже двух жён в гроб заколотил, а она – третья, и её заколотит. Старый волк любит молодую козлятину, и погубить человека ему ничего не стоит, а все считают его хорошим, ласковым мужем.

«Лучше уж мне самой умереть…» - думает Ужина, вспоминая молодое время, когда щёки у ней были румяные, глаза светились, сама была толстая да белая, и когда Хайбибула говорил ей льстивые, ласковые речи.

Скоро износилась красота Ужины. Бессонные ночи, работа, дети и мужнины побои развеяли по ветру девичью красоту, а Хайбибула её же попрекает дорогим калымом.

Никто не жалеет старухи, а Гольдзейн нарочно отвёртывается, чтобы не видать слёз матери. Глупая девка только и думает, чтобы поскорее выскочить замуж за богатого жениха, а родная мать ей хуже чужой.

Когда-то пьяный Хайбибула сильно избил Ужину, и она едва вырвалась от него. Убежала и спряталась за кошем. Ночь была тёмная, а на душе Ужины было ещё темнее. Стала она просить себе смерти, потому что никому-никому, ни одному человеку не жаль её.

- Эй, Ужина, не плачь, - прошептал над самым ухом старухи знакомый голос.

- Это ты, Баймаган?

- Я, я всё вижу и знаю. Погоди, вот женюсь на Гольдзейн, тогда и тебя возьму к себе. Славно заживём…

- Да ты с ума сошёл?.. У тебя ничего нет…

- Э, погоди, всё будет… Старая лисица Хайбибула сам будет ухаживать за мной. Вот какой я человек, Ужина!

Это ласковое слово глупого парня согрело душу Ужины, как солнечный луч, и ей сделалось жаль Баймагана: Аллах велик, у Аллаха всего много, что стоит Аллаху бросить росинку счастья на Баймагана? Всё может быть…

- Слушай, Баймаган, никогда-никогда не женись на Гольдзейн, - шептала старая Ужина: - в ней волчья кровь… Женись лучше на Макен: вот мой совет за доброе слово к позабытой всеми старухе.

III

Около коша Хайбибулы в стороне стояли два старых, дырявых коша, в которых жили пастухи и работники. В одном жил кривой пастух Газиз с дочерью Макен, а в другом Баймаган с Урмгузом. Очень бедно было в коше Газиза, а у Баймагана с Урмугузом совсем ничего не было, кроме хозяйских сёдел да разной сбруи. Спали оба работника на лошадиных потниках. Сквозь прогоревшие кошмы пекло солнце и лился дождь, точно Аллах хотел каждый день испытывать терпение молодых пастухов.

Всё хозяйство Газиза вела Макен и она же постоянно помогала старой Ужине, точно работница, хотя скупой Хайбибула не платил ей ни гроша, разве когда подарит обноски после Гольдзейн. Макен работала, как лошадь, и ходила чуть не в лохмотьях. За работой она пела такие печальные песни и каждый раз смолкала, когда мимо проходил Баймаган.

- Он хороший человек, - говорила Ужина, не называя Баймагана по имени.

- Хорош, да не для меня… - отвечала Макен и тяжело вздыхала.

Аллах мудрено устраивает человеческие дела: Урмугуз любил Макен, Макен любила Баймагана, а Баймаган любил гордую Гольдзейн. Баранчуками они все росли вместе, а потом вышло вон что. Старый Газиз видел всё это, но молчал, потому что Аллах велик и знает лучше нас, как и что делать. Урмугуз думал про себя, что Макен первая красавица во всей Киргизской степи и что Гольдзейн приворожила глупого Баймагана своими песнями и богатыми нарядами. В праздники Гольдзейн всегда щеголяла в шёлковом полосатом бешмете, заплетала свои чёрные волосы в мелкие косички, в уши надевала дорогие, тяжёлые серьги, а всю грудь увешивала серебряными и золотыми монетами, которые так весело звенели у ней на ходу.

Баймаган подолгу смотрел на неё с разинутым ртом или старался чем-нибудь услужить. Гордая красавица совсем не замечала Баймагана и только иногда любила посмеятся над ним, особенно когда тут же была Макен.

- Баймаган, скоро у тебя будет сто лошадей и пятьсот рублей денег? – спрашивала Гольдзейн, толкая Макен локтем. – Смотри, мне, пожалуй, надоест ждать, и я как раз выйду за другого… У меня уж есть три жениха.

Гольдзейн весело смеялась, а у Баймагана замирало сердце от этого смеха, и он начинал ненавидеть Гольдзейн. И чем больше оа смеялась над ним, тем больше он её любил.

Проклятых сто лошадей бедный пастух часто видел во сне, а деньги даже искал у себя под изголовьем. Перестала бы Гольдзейн смеятся над ним, когда бы он принёс Хайбибуле пятьсот рублей старыми серебряными монетами и выставил в поле свой собственный косяк лошадей… Всего сто лошадей и пятьсот рублей. Баймаган день и ночь стал думать, как добыть дорогой калым, похудел и ходил, как в воду опущенный.

Хайбибула прежде сам был беден, и вся степь знает, откуда пришло его богатство: он сначала сам воровал лошадей по казачьей уральской линии, а потом стал только сбывать краденый скот.

- Это люди болтают из зависти, - говорил кривой Газиз. – Аллах всё видит…

IV

Баймаган возненавидел Хайбибулу и за глаза бранил его самыми скверными словами. Тут доставалось и толстому брюху Хайбибулы, и его красному носу, и седой голове, которая думала о молоденьких девчонках. Когда в урочные часы старк выходил из коша на молитву, расстилал под ноги коврик и падал ниц, приложив раскрытые ладони к ушам, Баймаган испытывал глубокое чувство отвращения к этому старому ханже, который хочет обмануть самого Аллаха.

- Кажется, я убил бы эту старую лисицу! – говорил Баймаган своему другу Урмугузу. – Его деньги нажиты кровью, он загубил двух первых жён, и хочет жениться на четвёртой, чтобы согреть свою старую волчью кровь молодой… О, как я ненавижу этого Хайбибулу!

Хитрый старик заметил косые взгляды Баймагана и время от времени любил подшутить над ним. Бессильная злоба бедняка забавляла Хайбибулу.

Раз в праздник, когда в коше и перед кошем сидели гости, Хайбибула сказал Баймагану:

- Баймаган, покажи гнедого иноходца гостям… Впрочем, у тебя заячье сердце, пусть приведёт лошадь Урмугуз.

Это было сказано нарочно, чтобы подзадорить Баймагана и потешить гостей отчаянной скачкой. Гнедой иноходец был ещё не объезженная лошадь и никого не пускал на себя. Обида засела глубоко в сердце Баймагана, и он захотел показать перед всеми, что ничего не боится и что Хайбибула напрасно его обижает.

Иноходца едва поймали на два волосяных аркана, подвели к кошу, и Баймаган птицей сел на спину дрожавшей от страха лошади.

- Смотри, упадёшь! – крикнул вслед Хайбибула.

Началась самая отчаянная скачка на необъезженной лошади, старавшейся сбить седока. А Баймаган видел только улыбавшееся лицо Гольдзейн, которая смотрела на него из коша вместе с гостями. Да, он приведёт лошадь к кошу смирную, как овечку, или ему не видать Гольдзейн, как своих ушей.

Лошадь и человек боролись отчаянно несколько часов. Баймаган уже чувствовал, что лошадь уже начинает уставать и скоро будет в его руках, как ребёнок. Но в этот момент она сделала неожиданный прыжок в сторону, и Баймаган слетел на землю. Всё это случилось в одну секунду, и бешеное животное с удвоенной силой понеслось в степь, стараясь освободиться от тащившегося на аркане наездника. Баймаган крепко держал верёвку обеими руками и решился лучше умереть, чем выпустить лошадь.

Через полчаса иноходец прибежал один, а Баймагана нашли в степи без чувств. Он лежал весь избитый: голова, лицо и плечи были покрыты глубокими ранами от лошадиных копыт.

V

Баймаган лежит в своём дырявом коше. За ним ухаживает старая Ужина, которая знает много хороших степных трав. Иногда в кош завёртывает Макен и молча садится у входа. Больной никого не узнаёт и всё время бредит.

Ему ужасно тяжело и всё кажется, что он скачет на проклятом иноходце. Лошадь бьёт его задними ногами прямо в голову, и Баймаган страшно вскрикивает. Долго-долго носит его по степи взбесившийся иноходец, а когда он открывает глаза, то видит над собой дырявую крышу своего коша и слышит, точно сквозь сон, голос Ужины:

- Не шевелись, Баймаган… Будешь жив, если не будешь шевелиться. Всё идет хорошо.

Баймаган старается лежать спокойно, хотя ему ужасно хочется приподнять голову – в коше кто-то тихо плачет, а кому плакать о нём, о круглом сироте? Ах, зачем он не умер там, в степи, где носил его иноходец!..

Потом Баймагану вдруг сделалось так легко и так хорошо, совсем хорошо. Он здоров. Нет, будет уж служить старой лисице Хайбибуле!.. Прощайте все: и кривой Газиз, и Урмугуз, и Макен, и Ужина… С Гольдзейн Баймаган не простился, потому что слишком ему было бы тяжело видеть её насмешливую улыбку.

- Э, увидимся! – утешает самого себя Баймаган, направляясь в степь, где там и сям торчали киргизские коши, точно бритые татарские головы в тюбетейках. – Надо жить, как старая лисица Хайбибула.

Баймаган скоро нашёл себе работу – он сделался отчаянным барантачом. По степи он отбивал овец у гуртовщиков, у казаков и русских угонял лошадей, и везде стали бояться одного его имени. Несколько раз он попадался, и его били прямо по голове, точно все знали, где у него самое больное место.

Через несколько лет такой работы у Баймагана был готов весь калым за Гольдзейн, и он орлом полетел к старому Хайбибуле.

- Вот твой калым, - объявил Баймаган, высыпая перед стариком старое серебро.

- Ты умный человек, - задумчиво говорил Хайбибула, пересчитывая деньги. – Ну, Гольдзейн твоя… Такой красавицы до Семипалатинска не найти. Что же, твоё счастье, а я очень рад.Макен тоже вышла замуж за Урмугуза, я и калым платил за него. Давай поцелуемся.

VI

Рядом с кошем Хайбибулы вырос новый кош Баймагана. В последнем жилось очень весело. Гольдзейн по целым дням распевала свои песни, а Баймаган лежал на ковре и пил кумыс. Когда ему надоедало гулять одному, он посылал за Хайбибулой и угощал старика.

- Ты умный человек, Баймаган, - повторял каждый раз Хайбибула и улыбался старым, беззубым ртом. – Стар я стал… Вот и борода седая, и глаза слезятся, и зубы пропали. А когда-то я умел наживать деньги. Надо тебе показать все норы и лазейки, а мне пора отдохнуть.

И старая лисица Хайбибула учил Баймагана всяким плутням, называл всех своих знакомых и товарищей по ремеслу, и Баймаган слушал и удивлялся, чтоХайбибула совсем не такой дурной человек, как он думал раньше. Даже очень хороший человек этот Хайбибула, если разобрать; а если лн занимается воровством, так не он один грешен перед Аллахом.

Когда Хайбибула выгнал старую Ужину и женился на четырнадцатилетней Аяш, дочери Кошгильды, о которой давно говорил, и тогда Баймаган не обвинил старика. Хайбибула ещё в силах, а Ужина едва волочит свои старые ноги. Так хочет Аллах, если одно дерево цветёт, а другое сохнет. Конечно, Аяш молода для такого беззубого старика, как Хайбибула, но старику уж немного осталось веселить своё сердце – пусть ещё порадуется на конце своих дней.

Старая Ужина пришла к Баймагану и сказала:

- Муж меня прогнал, а я стара… Помнишь, как ты обещал приютить меня, если женишься на Гольдзейн?..

- Я этого не говорил, старая кляча!.. – закричал Баймаган. – Это ты всё сама придумала…

Баймагану было совестно за свою ложь, и он ещё сильнее рассердился.

- Не наше дело судить вас с отцом, - ответила матери Гольдзейн, потакавшая мужу. – Мы не желаем ни с кем ссорться, а живите себе, как знаете.

Ничего не сказала старая Ужина и ушла. Её приютил в своём рваном коше Урмугуз.

- Мне уж заодно вас, стариков, кормить, - проговорил он, - вон Газиз живёт, живи и ты.

Тесно было в коше Урмугуза, но Макен нашла уголок для старухи, совсем убитой горем. Это взбесило Баймагана.

- Вот нашлись богачи! – ругался он. – Всех полоумных старух да стариков не накормишь.

- Урмугуз, видно, богаче нас с тобой, - прибавила Гольдзейн. – Недаром он столько лет служил у отца, а теперь служит у тебя. Видно, ему выгодно, если может кормить чужих людей.

Баймаган сильно рассердился на Урмугуза, но до поры до времени затаил в своём сердце злобу. Урмугуз нарочно взял к себе Ужину, чтобы постоянно колоть ею глаза и ему, и старому Хайбибуле.

- Урмугуз глуп, - шептала Гольдзейн, ласкаясь к мужу, - а это придумала Макен… О, это хитрая и злая женщина.

VII

Киргизская степь была так же хороша, как десять лет назад, так же весной она покрывалась цветами и ковылём, тот же играл по ней степной ветер, а зимой волком завывали снежные метели; голубое небо так же высоко поднималось над ней, так же паслись по ней косяки киргизских лошадей, а Гольдзейн позванивала своим серебром.

Хорошо жилось Баймагану. Всего у него было много, а когда надоедало сидеть дома, он уезжал куда-нибудь в гости. У богатых людей много хороших знакомых. Когда было лень ехать, Баймаган по целым дням лежал в коше и думал о разных разностях. Всего лучше ему делалось, когда он вспоминал про своё детство. Да, Баймаган вырос у старого Хайбибулы, как бездомная собачонка: спал под открытым небом и питался объедками, вместе с хозяйскими собаками. Когда варили махан или салму, Баймаган только облизывался издали и был рад, если на его долю доставалась обглоданая косточка, котору бросала ему добрая Ужина. Эти воспоминания делали настоящее ещё приятнее, и Баймаган нарочно приглашал Хайбибулу есть салму, чтобы вспомнить про старое.

Однажды, когда они вдвоём сидели около чугунного котла с салмой, старик хитро подмигнул, указывая головой на дочь.

- Ты ничего не замечаешь, Баймаган? – прошамкал он.

- Нет, а что?..

- Я ничего, так… Будто Гольдзейн у тебя постарела. Она будет вылитая Ужина. Вот увидишь… А Макен молодеет Впрочем, на чужих жён нехорошо заглядываться… Я так сказал. Ну, прощай…

Эти слова глубоко запали в душу Баймагана, хотя он старался о них совсем не думать. Раз он больно прибил Гольдзейн, и когда она стала плакать в своём углу, он занёс было руку с нагайкой, чтобы ударить её по спине, но взглянул на её заплаканное лицо, испуганные глаза – и рука с нагайкой бессильно опустилась сама собою: на него смотрела старая Ужина, а Гольдзейн, красавицы Гольдзейн больше не было.

Баймаган стал часто напиваться кумысом, бил жену и всё ходил около коша, чтобы хоть издали посмотреть на Макен. Урмугуза он нарочно посылал в дальние киргизские стойбища с разными поручениями, чтобы не стыдно было заходить в его старый кош под разными предлогами.

Макен стала прятаться от Баймагана, а это ещё больше разжигало в нём кровь. Чтобы показать ей свою любовь, Баймаган не упускал случая на её глазах бить Гольдзейн по чему попало, а потом отнял у жены все украшения и спрятал их в свой сундук. Кривого Газиза он поил самым хорошим кумысом и называл дядей. А Гольдзейн от побоев и слёз делалась всё больше похожей на свою мать, и Баймаган старался не смотреть на неё.

«Надо избыть Урмугуза, а потом я женюсь на Макен, когда она останется вдовой, - подумал Баймаган. – Гольдзейн пусть служит ей, как раба…»

VIII

Урмугуза не стало. Много так пропадает в степи. Чужие люди обвиняли Баймагана, что он подослал убийц к своему работнику, а сам жнеился на его вдове.

А Баймаган ничего не хочет знать, что говорят про него люди. Он по целым дням лежит на ковре вместе с Макен, а Гольдзейн прислуживает им, старая, некрасивая Гольдзейн. Но Макен такая печальная, и Баймагана тянет выйти из коша; рядом в коше старого Хайбибулы каждый раз на шум его шагов отодвигается край ковра, которым прикрыт вход, и оттуда смотрят прямо в душу Баймагана два тёмных-тёмных глаза, а из-за белых зубов сыплется беззаботный детский смех. Это молодая Аяш смотрит на Баймагана, и у него темнеет в глазах.

«Обманул меня Хайбибула, - думает он, - Макен всё думает о своём Урмугузе… Ей скучно со мной».

Не спится по ночам Баймагану, а вместе с ночным холодом ползёт в его кош ласковый девичий шёпот, - о, он знает этот голос, который хватает его прямо за сердце! Нужно было отправить на тот свет не Урмугуза, а старую лисицу Хайбибулу. Будет ему грешить, а Аяш ещё молода.

Темнее ночи ходит Баймаган и всё думает о старике Хайбибуле – может быть, старая лисица сам догадается умереть.

Отточил острый нож Баймаган и ночью, как змея, заполз с ним в кош Хайбибулы. Вот уж он слышит ровное дыхание спящей Аяш, а рядом с ней на постели, под шёлковым бухарским одеялом, храпит Хайбибула. Баймаган подполз к изголовью и замахнулся, чтобы ударить Хайбибулу прямо в сердце, - он пригляделся в темноте и теперь хорошо различал спавших, - но, заглянув в лицо старику, Баймаган остолбенел: это лицо смеялось своим беззубым ртом, а старческие слезящиеся глаза смотрели на него в упор.

- Ну, чего ты испугался?.. – шепчет Хайбибула, а сам всё смеётся и смотрит на него. – Делай то, за чем пришёл…

Страшная ярость закипела в груди Баймагана, хочет он поднять руку с ножом, но у него нет больше силы, - рука висит, как плеть.

- Убил Урмугуза, убивай и меня, - шепчет Хайбибула, - Аяш моложе твоих жён… Ты умный человек, Баймаган. Ха-ха-ха…

Эти слова ударили Баймагана прямо в голову, и он почувствовал,как на его голове открываются старые раны от лошадиных копыт и как он сам начинает весь леденеть. Жизнь быстро выходила из его вместе с горячей кровью, а старый Хайбибула делался всё дальше и дальше, только далеко-далеко, точно из-под земли, доносился его страшный дребезжавший смех, и тот же шёпот:

- О, ты умный человек, Баймаган!..

Баймаган крикнул, объятый ужасом, и сам испугался своего голоса, точно это кричал не он, а какой-то другой голос.

- Тише, тише… не шевелись, Баймаган, - шептал над ним голос старой Ужины, и чьи-то руки удерживали его голову

IX

- Так это был сон?.. – спрашивал Баймаган, когда пришёл в себя и увидел, что по прежнему лежит в своём дырявом коше, а около него сидит старая Ужина и уговаривает его, как ребёнка.

- Ты сорвал повязки с головы и чуть не истёк кровью… - шептала ласково старуха. – Отчего ты так страшно крикнул?..

- Не спрашивай… после расскажу. Я дурной человек… я хуже всех других, Ужина.

Баймаган поправился, но сделался таким задумчивым и печальным, что никто не узнавал в нём прежнего молодца.

- О чём ты думаешь, Баймаган? – спрашивала его Макен.

- Дорогая Макен, прежде я думал всегда о себе, - отвечал ей Баймаган, - думал, как бы мне устроиться лучше других. А теперь мне жаль всех людей, потому что я всё вижу и всё понимаю… Да, я понимаю всё и понимаю то великое зло, какое сидит в каждом человеке и обманывает всех. Мне иногда делается страшно за это зло, которое и в нас и вокруг нас. Я был глуп и ничего не понимал, но за одно доброе слово, которое я сказал несчастной старухе, Аллах показал мне мою собственную душу.

Через год Баймаган женился на Макен.

Прикрепленное изображение (вес файла 220.8 Кб)

Джон Леннон

Невильский клуб

Облачившись в свой задрипезный коричневый свинтер, я легко смешался с долбой в Невильском клубе, который был изрядною дырой. Вскоре я услыхал, как все отгружающие стали говорить что-то вроде: «Кто тут главный?» Внезапно я заметил колоду корней и телиц, сидевших большой кучей прямо на полу. Они курили жмурь, пили одеон и тащились от всего этого на полную катушку. Кто-то из них был всего-то метр от полу, но имел собственный индийский гриб, который отрастил во сне. Дымя и булькая вовсю, они в момент настропалились и принялись отплясывать танец дикого живота, выкидывая неокрасуемые коленца.

Они не обольщали внимания ни на что вокруг. Одна телица всем раздавала пирожки с хлопками, имевшие большой успех. Пораженный и законфученный, я натянул резиновый хлящ, направляясь к двери.

«Будьте любезны, не толкайтесь,» – произнес тухлый голос.

«Что вы о себе воображаете?» – воскликнул я, гордо ушмеляясь.

«Я тут главный,» – произнес голос тухло, но грозно.

«Луна на небе – ах!» – вскричал другой, и началась музыка.

Мимо протанцевал негр, пожиравший банан, или кого-то еще. Я скукожился, надеясь попасться ему на глаза. Он обглазел меня и спросил устало: «Друг или невдруг?»

«Не вдруг,» – воскликнул я и застиг его врасплох.

Прикрепленное изображение (вес файла 33 Кб)

Про сороку

Алтайская сказка

Выбрали птицы павлина в зайсаны. Павлин широко раскрыл сияющий хвост. На шапке золотые кисти. Настоящий зайсан! Стали птицы жену ему искать. От куропатки, от кедровки, от синицы, ото всех отказался павлин: синица мала, куропатка плохо летает, кедровка худа, кукушка печально кукует... Понравилась ему только сорока: она веселая.

После свадьбы павлин выщипал из своей груди темно-зеленые перья и положил их сороке на спину и на хвост. Заважничала сорока. Ничего не делает. Сидит — перебирает новые перья. Летит — новыми перьями блещет. Утром чуть свет выскочит из гнезда, и нет ее до ночи.

— Куда ты спешишь, сорока? — спрашивает ее павлин.

—Куда хочу.

— Где ты была, сорока?

— Где хотела.

Рассердился павлин. Еще затемно, пока сорока спала, он тихо слетел с гнезда и спрятался за кустом акации. Утром сорока распахнула свою крытую черным шелком шубу и полетела, сверкая белой оторочкой.

Павлин — за ней. Они прилетели к жилью человека. Сорока тут же спустилась на помойку и стала клевать отбросы.

— Как тебе не стыдно?! — крикнул павлин. — Сейчас же лети домой!

А сорока даже не оборачивается: клюет да клюет. Подлетел к ней павлин, стукнул ее клювом по голове.

— Больше, — говорит, — ты мне не жена! С тех пор, роясь в отбросах, сорока все головой вертит и детей своих учит:

— Один раз клюнь, а пять раз оглянись — не то павлин прилетит, по голове стукнет.

Крепко помнят это сорочьи дети. Клюнут раз — и обернутся. Клюнут — и вокруг поглядят.

Прикрепленное изображение (вес файла 263.6 Кб)

Какой интересный мир!!!

Маленький подарок этому тёплому миру

БОЛЬШОЕ СПАСИБО!

Юрате и Каститис

Литовская легенда

Было это давным давно, когда Пяркунас, Бог Грома, был главным Богом, а Богиня Юрате жила на дне Балтийского моря в янтарном дворце. Она была самая красивая из всех богинь и даже не представляла, что такое человеческая любовь. Однажды на берегу, где река Швянтои впадает в Балтийское море, своими сетями смелый рыбак Каститис ловил рыбок королевского царства.

Юрате послала своих русалок, чтобы они предупредили Каститиса не мутить Балтийские воды и не пугать рыбок. Но рыбак, не побоясь предупреждений Богини и не обращая внимания на соблазн русалок, продолжал бросать свои сети в море. Юрате захотела узнать, кто же это не повинуется её воле, выплыла на поверхность моря и увидела Каститиса. Увидела и полюбила земного сына за его смелость и красоту. Чары любви овладели и сердцем Каститиса, и Юрате сумела заманить его в свой янтарный дворец. Про любовь богини к смертному человеку узнал Пяркунас, с гневом направил свои молнии на янтарный дворец и разрушил его. Каститис был убит, а Юрате прикована к разваленным стенам дворца. Омываемая морскими волнами, она до сих пор рыдает о Каститисе и несчастливо законченной любви. Её рыдание такое волнующее, что вечно холодная, спокойная морская глубь начинает волноваться, бурлить и бушевать, выбрасывая из глубины и высыпая на побережье осколки янтарного дворца, разрушенного Пяркунасом. А мелкие кусочки янтаря - это слёзы Юрате, такие чистые, как когда-то бывшая её трагическая любовь

Прикрепленное изображение (вес файла 149.8 Кб)

Александр Чаянов.

Юлия, или Встречи под Новодевичьим.

(Романтическая повесть, написанная московским ботаником X. и иллюстрированная Алексеем Кравченко.)

Ольге - спутнице дней моих посвящаю эту книгу

12 апреля 1827 года

Бесспорно, господин Менго должен почитаться одним из чудес

современного мира!.. С тех пор как он появился на поприще биллиарда, все

законы Эвклида и Архимеда рассеялись, как дым.

Ударенный шар вместо абриколе бежит по кривой; шар, на вид едва

тронутый, касается борта, отлетает от него с неожиданной силой и делает

круазе от трех бортов в угол.

И только представить себе, что разгадкой сему необычайному волшебству

- всего-навсего незначительный кусочек кожи, прикрепленный к кончику кия,

усовершенствованного господином Менго.

Отныне для совершенного игрока нет более невозможной билии.

Одухотворенные шары...

Впрочем, я должен рассказать все по порядку...

Как только стало известно, что господин Менго, или, как он пишется

по-французски - Mingaud, уже приехал из Варшавы и остановился в номерах

Шевалдышева, все почитатели его таланта собрались в биллиардных залах

Купеческого собрания... Наш ментор и ценитель Роман Алексеевич Бакастов,

маркер сего почтенного клуба и достойный преемник непобедимого Фриппона,

уверял в возбуждении, что французу против Протыкина не вытянуть. Молодежь,

наскучивши ожиданием, сбилась в углу диванной, где конногвардеец Левашев,

только что вернувшийся из Санкт-Петербурга,

утверждал превосходство Вальберховой над московскими артистками, чем

заставлял багроветь шею майора Абубаева...

А сам герой дня, мой приятель Протыкин, красный от волнения, делал шар

за шаром, разминая мастерскую руку.

Менго заставил себя ждать изрядно. Когда терпенье наше было на исходе,

он появился в сопровождении старшин и в напыщенных словах, любезных до

приторности, сообщил, что за дорожной усталостью играть сегодня не в

состоянии и просит разрешения быть на сегодняшний вечер простым

наблюдателем московской игры, знаменитой на его родине еще с 1813 года и si

presieux, si delicieux (такой захватывающей, такой великолепной).

Ропот возмущения был ему ответом.

Несколько горячих голов, столь же мало учтивых, как и мало взрослых,

требовали, чтобы маэстро, столь осторожный в отношении своей славы, просто

без игры показал хотя бы один из своих столь прославленных ударов.

Надо думать, что я, разгоряченный долгим ожиданием, выделялся своим

чрезмерным волнением среди негодующей толпы, потому что господин Менго

именно ко мне обратился, прося меня сделать ему одолжение и разбить первым

шаром белевшую на биллиардной зелени пирамиду, заботливо поставленную

Бакастовым.

Вся кровь прилила у меня к голове и дрожали руки от неожиданности той

роли, которая была на меня возложена. Пятнадцать шаров двоились в моих

глазах. И хотя я и хотел из любезности расшибить пирамиду вдребезги - рука

дрогнула, едва не вышел у меня кикс. Желтый ударился в правый угол и отбил

только три шара.

"Parfaitement!" (Прекрасно!) - сказал Менго, взял кий, и разом все

стихло кругом.

Мне было досадно за свою неловкость, и я к тому же почему-то обозлился

на наглый тон француза. Однако вместе с другими впился глазами в кончик его

кия.

В гробовой тишине послышался сильный, четкий и необычайно низкий удар.

Шар стремительно рванулся вперед и... пролетел мимо подставленного мною на

простой дублет седьмого номера. Цицианов даже свистнул от неожиданности.

Еще момент и, казалось, менговский биток пойдет писать гусара. Как вдруг,

промазавший биток, не доходя двух четвертей до борта, сам по себе

останавливается посеред поля, стремительно возвращается назад, четко берет

от борта крепко приклеенный шар, делает контр-ку, посылает пятый номер в

лузу, а сам вдребезги разносит не добитую мною пирамиду.

Рев восхищения был наградою гению биллиарда.

Менго, побледневший от напряжения, как будто бы даже не заметил, что

был столь необычно аплодировав, и продолжал делать билию за билией, делая

невозможное - возможным, трудное - игрушкой и каждым ударом посылая ко всем

чертям все законы математики.

На наших глазах он кладет подряд 15 шаров и в изнеможении падает на

кресло.

Мы неистовствуем, а когда успокаиваемся, то ищем свою надежду, своего

героя, своего игрока Протыкина, но не находим его.

Его не оказывается также и в соседних залах.

Смущенный Бакастов рассказывает, что после первой же билии француза

Протыкин сломал в досаде надвое свой кий и выпрыгнул в окно.

Бросились искать и ободрить его. Обшарили все московские улицы и

подходящие места, но тщетно.

Бывают же такие люди, такие колоссы, как Менго.

13 апреля 1827 года

Спешу записать странное событие сегодняшней ночи. Вернувшись домой из

Купеческого собрания, я был в страшном волнении, сон бежал от меня, и я

писал при догорающих свечах свой дневник, покуда они не погасли.

В голове раздавалось щелканье шаров, и стоило мне закрыть глаза, как

проклятые эти менговские шары начинали бегать передо мной.

Проснулся я на рассвете от страшного стука в окно. На фоне красной

полосы занимавшейся зари, сквозь запотелые стекла виден был человек,

который, наклонившись к окошку, неистово стучал кулаком по раме.

Я вскочил и подбежал к окну.

Это был - Протыкин.

"Ну, брат, и история! - сказал он, влезая в отворенное мною окно.-

Мадера у тебя есть?"

Всклокоченный, с подбитым глазом, с воспаленными от бессонной ночи

зрачками, он забился в угол дивана и, выпуская клубы дыма, начал описывать

свои похождения.

Из его бессвязных и отрывочных фраз можно было понять, что, придя в

отчаяние от первой же билии Менго и предчувствуя полный разгром своей

биллиардной славы, Протыкин сломал в отчаянии свой кий, выскочил с

подоконника, на котором он стоял, наблюдая игру Менго, в тишину клубного

сада и в горести решил напиться как стелька.

Однако в первом же кабаке его взяла такая грусть, что неудержимо

потянуло к цыганкам, и он начал искать, не поет ли где Стешка. Однако рок

преследовал его и на путях искусства... Степанида с дочерью уехали петь в

Свиблово к Кожевникову и увезли с собою чуть ли не все московские таборы.

Осталась одна надежда на последнее убежище всех допившихся до белых слонов

гусаров - Маньку-пистон, которая, как рассказывали у нас, года два назад

своей разухабистой песней "Разлюбил, так наплевать, у меня в запасе пять"

произвела землетрясение на Ваганькове, так как все похороненные там гусары

не выдержали и пустились в пляс в своих полусгнивших гробах.

Манька жила где-то в Садовниках. Протыкин уже прошел через Устьинский

мост и приближался к старому комиссариату, как вдруг остановился

потрясенный.

У самого берега Москвы-реки в круге тусклого света уличного фонаря

стояла девушка.

Несмотря на холодную ночную пору, она была в одном платье с открытыми

плечами и руками.

В мигающем на ветру свете фонаря Протыкин успел разглядеть только

огромные глаза, пепельно-серые волосы, взбитые в несколько старомодную

прическу, и сверкающее ожерелье.

Было непостижимо, что она могла делать здесь, в такой час, одна и в

таком костюме.

Мгновение они стояли друг перед другом в молчании... Затем девушка

протянула ему руку.

Протыкин почувствовал холодное прикосновение тонких пальцев к своей

руке, и в тот же миг сильный удар по лицу сбил его с ног вниз, в

Москву-реку, и в воздухе зазвенела отвратительная ругань... Когда Протыкин

взобрался наверх, на набережную, девушки не было, и где-то далеко между

фонарями бежала, сгорбившись, человеческая фигура...

13 апреля, вечером

День вышел незадачный. Едва успел уйти взволнованный Протыкин и я

наскоро записал его ночное похождение, как на двор со звоном влетела вся

покрытая грязью данковская вороная тройка, и батюшкин конюший Емельян

ввалился ко мне в комнату с батюшкиным письмом в руках.

Письмо наполнило меня грустными воспоминаниями. Батюшка подробно

описывал мне гибель гнедого Артаксеркса, который оступился на гололедице и

сломал себе ногу... Несчастного пришлось пристрелить.

Несчастный Артаксеркс! Как приятно бывало, вернувшись весною из душных

стен Благородного пансиона к данковским пенатам, вскочить на твою широкую

спину и скакать через старые гумна к Елоховскому пруду на водопой.

Могу ли я когда-нибудь забыть маленькую ножку Наташи Храповицкой,

ласкавшую твои крутые бока, о Артаксеркс, в памятную поездку на Яблонку...

Увы, увы, давно ли это было, а сколько воды утекло с этого памятного дня, и

помнит ли теперь графиня Маврос наши детские клятвы. Увы, увы...

Батюшка писал, что для весенних полевых разъездов ему необходимо в

ближайшие же дни под верх новую лошадь, могущую столь же легко носить его

дородную фигуру, как это делал покойный Артаксеркс. А потому просил купить,

не медля, по сходной цене крепкого жеребца, не ниже трех вершков.

Вместе с Емельяном обрыскали мы сегодня все московские конюшни,

побывали у всех знаменитых содержателей - англичан и русских... Видели у

Банка Доппля от Ковентри и Тритона, а у Джаксона вывели нам самого

Тромпетера от Трумпатера. Не лошадь - огонь, рыжий с флагами, но жидковат

для батюшки.

Пришлось побывать и на частных конюшнях у Закревского, Давидова и

Панчуладзева. Больше всех понравился мне Панчуладзиев жеребец Замир. Бурый

в масле, большого роста, широкий, ноги плотные, шея лебяжья с зарезом,

голова небольшая, уши вострые, глаза навыкате, и оскал такой, что в ноздрю

хоть кулак суй; хвост и грива хотя и жестковаты, но в остальном не уступят

и самому Тромпетеру. Дороговат, да зато для батюшки лучше и не выдумаешь.

Оставил Емельяна торговаться и кинулся в Купеческое собрание

любоваться подвигами Менго. Еще по дороге от скачущего во всю прыть на

наемном колибере Тюфякина, нашего первого нувелиста, узнал я о совершенном

его триумфе.

Клубские залы были переполнены до невозможности. Среди посетителей мог

я отметить немало и биллиардных игроков Английского клуба.

Менго не только делал все билии, но, играя в черед, всегда офрировал

партнеру такие шары, что они либо были накрепко приклеены, либо стояли в

труднейшем абриколе.

Когда я протиснулся в биллиардную залу, то француз, не зная, чем еще

выразить свое превосходство, заявлял с удара два шара и делал их как

простые угольники. Преимущество было настолько велико, что игры,

собственно, не было, и даже было неинтересно.

Бакастов попробовал было играть в пять шаров на сплошных киксах, но на

третьем же шаре бросил игру.

Протыкина не было, но его похождение было уже известно всем и сверх

моего ожидания не вызвало большого удивления, так как за последний месяц

Корсаков и Ребиндер хотя и не получали в рыло, но сталкивались с блуждающей

дамой.

Все терялись только в догадках, кто она могла быть. Невест, как

известно, в Москву из степных деревень привозят одновременно с поросятами -

к рождеству, а по платью и общему теню она не могла быть мещанкой.

Бакастов, мрачный и раздосадованный проигрышем, крушением всех своих

теорий и в еще большей степени распространившейся сплетней, будто его

лучший ученик Протыкин еще поутру поступил в обучение к господину Менго, -

чертыхался и объяснял все дьявольскими происками фармазонов.

Сообразно случаю рассказал он нам про те обстоятельства, при которых

дал он зарок более не играть в кегли. Рассказ Бакастова вышел столь

достопамятным, что я почитаю за должное записать оный в свою тетрадь. По

его словам, еще будучи мальчиком, служил он у Мельхиора Гроти в вокзале при

кегельбане на предмет подавания шаров. В те дни в Москве подвизались

иллюминаты и среди них некий барон Шредер.

Случилось быть проездом через Москву гишпанскому полковнику

Клепиканусу, большому любителю кегельной игры. В недобрый час побился он со

Шредером на крупный заклад против его, барона Шредера, пенковой трубки, что

обыграет его в два счета. Начали играть. Клепиканус с первых же четырех

шаров разбивает вою девятку.

"Поставил это я заново кегли для барона, - рассказывал, размахивая

руками, Бакастов, - а тот, поди, и шаров-то в руки никогда не брал. Первым

шаром промазал, вторым - мимо, третьим - тоже не лучше... Ну, думаю, не

видать тебе твоей пенковой трубки. Только гляжу это я - барон-то наш как

схватится за голову да вместо четвертого шара своею собственной бароньей

головой по кеглям как трахнет... Только тарарам пошел. Вся девятка влежку.

А из воротничка-то у него дым идет. Подбежал это я к кегельбану за кеглями,

гляжу, господи боже ты мой, святая владычица троеручица, вместо кеглей-то

человечьи руки да ноги, а голова-то вовсе не Шредерова, а Клепикануса.

Оглянулся. Барон Шредер стоит себе целехонек и пенковую трубку курит,

Клепикануса вовсе нет, а гости все от ужаса окарачь ползают".

Рассказ недурен, только надо думать, что Бакастов заливает.

22 апреля 1827 года

Весь день сегодня опять погубил я на лошадей. Панчуладзев меньше чем

за тысячу не отдавал.

Целое утро искал другую лошадь. Даже до цыган доходил. Наконец умолил

Петра Григорьевича уступить Замира за восемьсот.

Вечером был на обеде у Долгорукова Юрья Владимировича, прежде бывшего

главнокомандующего московского. Хотя многие и говорят, что прежние годы

состоял он в фармазонах, тем не менее старик всегда приветлив, и мрачности

в нем я никогда не замечал.

Обед был на 80 кувертов, и я никогда не видывал такого стечения, как

сегодня. Мог я отметить Петра Хрисанфовича Обольянинова, нашего

предводителя, Александра Александровича Писарева, попечителя Московского

университета, Степана Степановича Апраксина, нашего мецената и покровителя

московской Талии, а в конце обеда подъехал сам граф Федор Васильевич.

Что бы ни говорили наши зоилы, должен признать, что общение со столь

знатными особами возвышает и облагораживает.

Говорили о разном, а больше всего о завтрашнем спектакле "Павильон

Армиды", и Шаховской хвастал, что Гюлен-Сорша должна на этот раз превзойти

самое себя, особливо в pas de deux с Ришардом-младшим.

Протыкинское приключение всех рассмешило изрядно, и острословцы

интересовались, какое количество шкаликов довело моего приятеля до

замоскворецкой сильфиды; Измаилов даже сочинил экспромт, намекающий, что не

только дамы, но и кулака не было, а просто пьяный Протыкин стукнулся лбом о

фонарный столб.

Жалко, что не успел я записать эти острые слова.

25 апреля 1827 года

Я задыхаюсь. Я не могу перевести дух. К черту Измайлова, к черту наших

скептиков.

Я не брал в рот ни единой капли вина, и я видел ее. Это она, бесспорно

она - протыкинская незнакомка!

Было уже близко к полуночи, когда вышел я из Петровского театра,

потрясенный воздушными па Гюлен-Сор, которая была аплодирована как никогда.

Мне не хотелось идти домой, и я, желая преобороть свое волнение, пошел

бродить по улицам. Была лунная ночь. Редкие облака, гонимые ветром, бежали

тенями по московским домикам и заборам.

Не успел я дойти до Каменного моста, как увидел в лунном сиянии

медленно идущую девушку. Она была в одном платье с открытыми плечами и

руками. В мигающем на ветру свете фонаря я мог разглядеть только огромные

глаза, пепельно-серые волосы, взбитые в несколько старомодную прическу, и

сверкающее ожерелье.

Я сделал несколько шагов в направлении к ней и тотчас заметил сутулую

фигуру, ковылявшую в отдалении. Вспомнив печальный опыт Протыкина, я понял,

что всякая попытка приближения кончится для меня дракой, и остановился.

Между тем девушка заметила меня и также остановилась, протянула мне руки и,

как бы призывая на помощь, махала мне платком. Вся кровь прилила у меня к

голове, я смерил глазами уже приблизившегося карлика, угрожающе

размахивавшего кулаками, и бросился между ними. Увернувшись от

предназначенного мне удара, я изо всей силы саданул своего противника в

перекосившееся от злобы лицо, но кулак мой... пронзил пустоту, и я

растянулся на мостовой.

Карлик захохотал и исчез в темноте, оставив в моих руках драгоценный

платок, оброненный незнакомкой. Девушки не было. Пробегав более часа по

всем перекресткам - я остановился. Сердце мое билось. Я прижал к груди

драгоценный платок и, простояв несколько минут в порывах все более и более

крепнувшего ветра, поплелся домой.

Плотно затворил двери и окна своей комнаты. Выкинул всякую чепуху из

бабушкиной шкатулки и положил туда данный мне небом залог любви. Забился в

уголок дивана и стал курить трубку за трубкой, обдумывая план действий. Нет

мыслей в моей душе, нет дум, и только образ, любезнейший, нежнейший образ

витает в моем сердце. Смотрят сквозь стены огромные серые глаза, и пряди

пепельных волос стелются по ветру.

Ужас наполняет душу мою, ум теряется, и голова начинает кружиться...

Сейчас, желая посмотреть при свете восходящего солнца завоеванный трофей,

подошел к окну, открыл бабушкину шкатулку и в ужасе содрогнулся. Она была

пуста, и из ее глубины поднялся какой-то смрад, напомнивший мне по запаху

табачный дым английского кнастера. У меня выступил холодный пот, и

почему-то вспомнился мне рассказ Бакастова о чертовом кегельбане.

Что же мне делать?

8 мая 1827 года

Более двух недель не раскрывал я своего дневника, да и нечего было

писать. Одна досада...

Друзья принимают меня за сумасшедшего, и только Протыкин,

приободрившийся после уроков, взятых им у господина Менго, и восстановивший

свою биллиардную славу, - дружески в знак понимания пожимает мне руку.

Моя охота за незнакомкой тщетна. Я сбил двое ботинок, граня московские

улицы... Увы, -без успеха. Я бы давно бросил свои безумства, но клянусь

головой Бахуса, что дважды видел ее.

Однажды перед поездкой в Башиловский вокзал я сидел с Ребиндером и

Костей Тизенгаузеном в кондитерской Педотти на Кузнецком и бешено спорил о

преимуществе голоса Синепкой над прославленным голосом петербургской

Колосовой... как вдруг остановился на полуслове... На противоположном

тротуаре шла моя незнакомка. Я опрокинул стол и бросился к выходу... Улица

была пуста.

Другой раз я гнался за нею по Полянке. Она заметила меня, обернулась,

протянула ко мне умоляюще обе руки и вдруг пропала.

Странно было только, что пропасть-то ей было некуда. И справа и слева

тянулись заборы замоскворецких садов, и сколько я ни обшаривал их, нигде не

было видно никакой калитки.

Смущало меня также и то, что в этот раз она была как бы значительно

выше ростом, чем в первые две наши встречи.

Но это была она, бесспорно она. Те же пепельные локоны волос, те же

огромные серые глаза, то же сверкающее ожерелье.

Теперь вот уже более недели я не видал ее. С грустью таскаюсь днем по

всем московским кабакам и кофейням и, к ужасу своему, пристрастился к

курению табака.

Целые ночи напролет страдаю бессонницей, читаю и немилосердно курю

трубку за трубкой.

Начал даже понимать тонкости табачного вкуса. Поначалу забирал я

арабские и турецкие табаки у греков на Никольской, все больше у Кордия, но,

втянувшись, нахожу их жидкими. Купив как-то у мадам Демонси английского, с

медом сваренного кнастера, перешел я к табакам американским и наипаче

голландским, которые постоянно и лучшего достоинства в старой Ниренбергской

лавке у Пирлинга, состоящей на Ильинке в доме купца Варгина.

Якобсон снабдил меня пенковыми трубками, и я предаюсь отчаянию в

голубых струях голландских Табаков. Мир отошел от меня, и весьма редко

доходят до меня новости, потрясающие Москву; только неделю спустя узнал я о

странном исчезновении господина Менго, наделавшем столько хлопот нашему

московскому обер-полицмейстеру, добрейшему Дмитрию Ивановичу Шульгину, а о

том, как Варька с трелью из Соколовского хора разбила гитару о голову

достойнейшего Степана Степановича, узнал только сегодня. Нахожу жалкие

радости в самих терзаниях и мечтаю о хорошо обкуренном кенигсбергском

янтаре, собираюсь даже в воскресенье двинуть на Смоленский... Может, найду

там у старьевщиков.

12 мая 1827 года

Опять я в волнении, опять у меня трясутся все поджилки. Я, кажется,

нашел путеводную нить... Однако по порядку.

В поисках за обкуренным янтарем пошел я сегодня, как и намеревался, на

Смоленский рынок в старый ветошный ряд.

Долго рылся я безо всякого успеха среди всякого железного хлама,

обломанных рюмок, синих стеклянных штофов и изъеденных мышами книг, среди

которых попалась мне на глаза занятная книжонка про египетские обыкновения,

называемая "Краторепея" и изданная покойным Новиковым.

Янтарей не было, и я уже собирался уходить, как увидал на рогоже среди

двух сабель, старого патронташа и всякой дряни фарфоровую трубку

удивительной раскраски. На синеватом фарфоре хитро переплетались знаки

зодиака и окружали сверкающий позолотой герб или, быть может, магический

пентакль.

Я поднял ее и начал рассматривать. Ничего подобного не было в моей

коллекции.

"Что стоит, хозяин?" - спросил я у восточного человека, сидящего перед

рогожей на корточках и распространявшего на полверсты запах чеснока.

"Последняя цена пятнадцать рублей", - заломил он с обычной наглостью.

"Я даю двадцать!" - услыхал я голос из-за своей спины.

Обернулся и онемел от внезапной неожиданности. Передо мной стоял мой

противник, у которого отбил я в памятный вечер шелковую шаль моей

незнакомки.

"Тридцать!"

"Сорок!"

"Пятьдесят!"

"И еще пять!"

"Семьдесят!" - заявил я в ажитации.

"Молодой человек, - обратился ко мне карлик. - Будет вам дурака-то

валять. Мне эта трубка нужна в непременности, а вам она ни к чему. Давайте,

если уж вам так угодно, разыграем ее на орел или решку".

У меня в кармане было немногим более семидесяти целковых, и стоило

старику набавить десятку, как я выходил из игры. Поэтому мне ничего не

оставалось, как согласиться на сделанное предложение.

"Только знаете что, - обратился я к старику, который как будто начал

меня припоминать, - не зайти ли нам в трактир и не разыграть ли нам пипочку

на биллиарде".

Мне казалось, что я смогу не без выгоды использовать протыкинские

уроки.

"Извольте. Почему бы и нет? - усмехнулся мой собеседник. - Как бы

только не пришлось вам пожалеть впоследствии, молодой человек".

"Тем лучше для вас! Условимся только, что, ежели мне суждено будет

проиграть, вы не откажетесь рассказать, чем, собственно, замечательна эта

трубка и почему вы ею дорожите".

"С превеликим удовольствием", - произнес старик, и мы вошли в

биллиардный зал трактира.

В прогорклом от табачного дыма воздухе на зеленом биллиардном поле

выросла перед моими глазами пирамидка шаров, задрожала в какой-то

необычайной отчетливости очертания и тотчас же поплыла в тумане... Мой

противник с неожиданной для его хилого тела силою первым же ударом раскатал

ее и подставил мне шары под астролябию и простые угольники.

Я взял кий, закусил нижнюю губу и, памятуя протыкинские наставления,

стал резать подлужные шары почти на киксах. Раз, два, три... пять билий

подряд клал я шар за шаром и только на шестой попал в коробку и пошел

гусаром.

"Недурно, молодой человек, совсем недурно для начала", - промолвил

карлик, весь как-то надулся до крайности, бочком подошел к биллиарду,

прищурил глаз и стукнул по седьмому номеру. Два раза от борта, круазе и в

правую лузу, и притом с такой силой и треском, что все посетители

вздрогнули и поспешили к нашей игре, и я сразу почувствовал, что погиб.

"Тэкс, молодой человек!" - и снова удар в двойное апроше и два шара в

лузу.

"Тэкс!" - и снова чисто сделанный шар.

Кругом стояла стеной восторженная толпа трактирных завсегдатаев, даже

толстобрюхий буфетчик, с золотой цепочкой на жилете, и тот вышел из-за

стойки и уставился глазами на шары.

"Тэкс, молодой человек!" - снова удар, какой-то особенный, снизу,

по-карличьему обыкновению. Билия за билией, шар за шаром, и вдруг у меня

мурашки забегали по спине. Диковинное движение шаров показалось мне до

ужаса знакомым, когда-то совсем недавно виденным, неповторяемым.

Еще момент, диковинный контр-ку в двойной шпандилии, и я не мог уже

сомневаться, что передо мной в карликовом облике сам, столь таинственно

пропавший, господин Менго собственной персоной.

На меня напала мелкая дрожь и огненные круги завертелись в глазах,

когда мой страшный противник под ропот восхищения сделал последний шар и,

прищурив глаз, подошел ко мне.

"Так-то, молодой человек! Плакала ваша трубка. В орлянку-то вам было

бы куда способнее со мной тягаться".

Трубка была уже в его руках, и он собирался уходить, когда я очнулся

от столбняка и задержал его движением руки.

"Послушайте, почтеннейший, трубка бесспорно за вами, но не забудьте,

что по нашему уговору она будет вашей только после того, как вы расскажете

о ее достоинствах".

"С превеликим удовольствием, дражайший мой, с превеликим

удовольствием", -ответил мой страшный собеседник, придвинул стул к моему

столу и, прищурив глаз, начал.

"Слыхали ли вы, молодой человек, как в Филях прошлым летом один из

курильщиков табака был взят живым на небо?"

На мой отрицательный ответ старик придвинулся ко мне поближе и

рассказал удивительную историю. По его словам, в начале прошлого лета

неизвестно откуда приехал в Фили

какой-то не то француз, не то немец и снял у Феогностова домик на

пригорке по дороге к Мазилову.

"Ничего себе, хороший немец, тихий... Только что начали за ним

наблюдение иметь; сначала, значит, мальчишки, а потом, когда всякие

художества за ним обнаружились, и настоящий народ".

"...настоящий народ" прозвучало у меня в ушах низким фальцетом, и я

чуть не упал от неожиданности на пол, передо мной на стуле сидел, оживленно

продолжая свой рассказ, уже не карла, а буфетчик из-за стойки. Его щеки в

волнении рассказа надувались, золотая цепочка на жилете мерно покачивалась,

а сзади, опираясь на спинку стула, стоял страшный биллиардщик, курил трубку

и молчал.

Я не мог понять, как и когда произошла эта замена. Почему? Каким

образом? В висках у меня стучало, а буфетчик, раскачиваясь, продолжал между

тем свой рассказ.

"Стали примечать, что любил, значит, он, немец, в ясный безоблачный

день, чтобы ему в садике посеред малинника чай собрали, и выходил он к чаю

в синем халате и с трубкой. Садился это, значит, в кресло, набивал трубку

табачищем и начинал из нее разные кольца и финтифлюшки из табачного дыма

выдувать. Понатужится это немец, и, глядишь, из трубки дымище этот самый

вылезает, словно как бы калач, али словно бутылка, али как бусы, а то и

незнамо что... Вылезет и кругами ходит, растет, раздувается и вдруг потом

прямо в небо облаком уходит и плывет себе, как настоящая божья тучка.

Посидит, бывало, этот немец за чаем часика два и все небо, сукин сын,

испакостит. Все небо от евойных облаков рябью пойдет. А раз пропыхтел это

он со своей трубкой целый день, и к вечеру из его проклятых туч даже дождь

пошел, желтый, липкий, как сопля, и табачищем после этого дождя ото всякой

лужи за версту несло... Только ему это даром не прошло... Уж очень много он

из себя этих облаков-то повыдувал, нутро свое израсходовал, и в успенском

посту, как раз в пятницу, поднялся это, значит, здоровый ветер, да как

этого самого немца со стульчика-то сдунет, потому в нем веса-то никакого не

осталось, да, как перышко, кверху и потянет. Немец руками и ногами

болтыхается... Куда тут, подымает его все выше и выше... Народ собрался;

хотели в набат ударить, да только отец Василий запретил святые церковные

колокола по такому плохому делу сквернить и высказался, что "собаке и

собачья смерть". Так, значит, и пропал немец-то в поднебесье".

"Так вот-с, молодой человек, - сказал на этот раз уже мой страшный

противник, отрываясь от трубки и пуская клубы дыма, -эта трубка-то она

самая и есть".

Я пришел в оцепенение, не зная, принимать ли слышанный рассказ за

чистую монету или за дьявольское наваждение, а карла с хохотом выбежал в

дверь.

К счастью, мой столбняк продолжался недолго, и я, выскочив на улицу,

успел заметить, как старик повернул налево за угол.

Через минуту я подбежал к углу и заметил вдали сгорбленную спину

уходящего вдаль карлика. Я прокрался в тени забора, с бьющимся сердцем

выслеживая своего противника, ища найти хоть какую-то нить, ведущую к

прелестной незнакомке.

Перебегая от угла к углу, боясь быть обнаруженным, я не раз, казалось,

терял его, то в изогнутых переулках около Плющихи, то идя по набережной по

пути к Потылихе. Однако всякий раз замечал в отдалении сгорбленную спину и

снова устремлялся в преследование.

Мы вышли к пустырям на задах Новодевичья монастыря. Вечерело. Сизая

дымка тумана, поднимавшегося с прудиков у монастырских стен, застилала

крепостные башни. В воздухе на красном закатном небе кружились с криком

гигантские стаи тысяч ворон... мне казалось, что сейчас, именно сейчас

произойдет что-то необычайное, страшно необычайное... Сутулая фигура

старика, пробиравшаяся среди зарослей бурьяна, начала плясать в моих

глазах...

Однако ничего не, случилось, и как только вышли на берег против устья

Сетуни, старик подошел к небольшой группе домов, остановился, вынул из

кармана ключ, отпер дверь и вошел в дом. Через несколько минут в одном из

окон второго этажа загорелся свет.

Я подошел почти вплотную к домику и, чтобы не привлекать ничьего

внимания, залег в заросли крапивы, ошпарив изрядно левую руку. Лежал, не

спуская глаз с двери и засветившегося окна. Было видно, как человеческая

фигура ходила по комнате, и тень ее пробегала по потолку. Потом задернули

занавеску.

Сумерки сгущались. Вскоре стало совсем темно. Я лежал в своей крапиве

как заговоренный, не имея сил встать и чего-то ожидая.

Не знаю, долго ли пролежал я у таинственного дома, если бы меня не

вывел из оцепенения женский голос, раздавшийся совсем рядом со мной.

"Гляди-ка, тетка Арина, у табашника-то свет зажжен".

"А ну его, плюгавого, к бесу".

Две бабы, громыхая ведрами, прошли к Москворечью. Я поднялся и пошел

домой, обессиленный, взволнованный необычайно.

Теперь сижу и записываю в свою тетрадь события безумного дня, и мне

кажется, что из темного угла карла смотрит на меня, прищурив один глаз и

посасывая свою трубку.

Жутко и сладостно. Завтра чуть свет пойду караулить старика.

13 мая 1827 года

Краска стыда заливает мои щеки, а я тем не менее ничего не чувствую...

Словно какая-то струна оборвалась в моей груди, и ничего нету... Придя

вчера за полночь из-под Новодевичьего, весь грязный и измученный, я сел в

кресло, твердо решив не раздеваться и ждать рассвета. Однако, записав

несколько страниц в своем журнале, не мог преодолеть усталости.

Утром проснулся я от стука в свою дверь и увидел всклокоченную голову

Емельяна и около него босоногую девчонку с письмом в руках.

Письмо было от Верочки, и я вздрогнул, узнав знакомый лиловый конверт,

заклеенный зеленой облаткой... Однако вместо радости ощутил скорее

некоторую досаду из-за разрушения моих намерений.

Верочка писала, что в данковскую усадьбу дошли слухи о моем

нездоровий, ее обеспокоившие, и она поспешила приехать со своей матушкой в

Москву, тем более что приданое белье все уже перешито, а подвенечное платье

решили делать в Москве у мадам Демонси на Кузнецком.

Еще месяц назад напоминание о предстоящей моей свадьбе и приезд

невесты наполнили бы меня радостью бесконечной, а теперь...

Я стоял около ее кресла с шапкой в руках, не зная, куда деть руки и

что ей сказать... Вначале она вся раскраснелась от счастья и щебетала как

канарейка, потом ее сверкающий взгляд начал потухать... Она взяла меня за

обшлаг рукава и замолчала. Вместо того чтобы поцеловать, как прежде, как

всегда, розовые ногти ее руки, я почему-то стал ругать мадам Демонси и

настаивать на том, что мужские шинели шьют обычно у Лебура...

...У нее на глазах показались слезы... Она пыталась что-то сказать об

усадьбе, отстроенной для ее приданого, но не кончила, расплакалась и

убежала. В глубине комнат послышались ее рыдания... и тотчас зашлепали,

приближаясь, чьи-то козьи ботинки... Я не стал ждать появления их

обладательницы и, махнув рукой, вышел из дому... Заметил только почему-то в

прихожей знакомую Верочкину картонку для шляп и рядом кадушку с медом...

почему-то они меня потрясли, и сейчас вот вижу их перед глазами, а в душе

пустота. Шел как каменный... Как каменный бродил под Новодевичьим, как

каменный тщетно лежал у карлова дома в крапиве и вот сейчас пишу и ничего

не чувствую... хотя ясно мне, что произошло что-то гадкое, непоправимое.

Емельян говорит, что Горелины тотчас же после обеда заложились и

уехали назад в Данков.

Но что же я могу сделать, она владеет всеми помыслами и всеми

чувствами моей души, она одна... Бедная, бедная Верочка! Особенно жалко мне

тебя, когда вспомнил я твою шляпную картонку, всю запыленную и так и

оставленную, наверно, нераскрытой... Но что же я могу сделать, что?..

5 июня 1827 года

Я безумствую, я сам чувствую, что начинаю сходить с ума... Судорожно

сжимаю руки и хватаю пальцами пустоту. Я уже пять раз видел ее, но чего это

мне стоило, к чему это привело...

Родственники мои обеспокоены, держат меня в наблюдении. Сначала

зачастил ко мне дядюшка Евграф, пока его зеленая, со шнурами венгерская

куртка, сизые подусники и висящая на нитке полуоторванная пуговица верхнего

кармана не привели меня в неистовство и я не наговорил ему дерзостей.

Немедля на моем диване появилась вздыхающая Евпраксия Дмитровна,

нестареющая прелестница пудов на восемь

весу, та самая, которой мы в детстве так любили на сон грядущий класть

под одеяло сливочные тянучки и турецкий рахат-лукум. Затем из облаков

московского Олимпа выплыл сам князь Борис... И как бы невзначай, чуть ли не

каждый день, стал забегать на две понюшки табаку добрейший Карл Августович,

наш медикус и светило.

Не имея, по причине субординации, никакой возможности отделаться от

непрошеных гостей, я начал было вояжировать через окно буфетной комнаты к

Евсегнеевым на двор и по задам к Сивцеву Вражку, но окончательно сгубил

этим делом свою репутацию; был выслежен, и Евсегнееву приказано было

спустить с цепи Полкана.

Пути отступления сузились, и далеко не каждый день мог я добраться до

своей заветной крапивы. Да и лежа в своей крапиве, я был обречен на

отчаяние и терзание...

Часто я целыми днями лежал бесцельно, дверь не отворялась, дом,

казалось, был пуст, и вечером в окнах не зажигалось света.

Иногда неожиданно, часто уже совсем к ночи, запотелые окна освещались,

и я мог видеть двигающиеся тени... Чьи? Сердце мое пыталось разгадать это.

Иногда же, и не было тогда пределов моему счастью, дверь отворялась.

Сгорбленный карла, без шапки, с горящими глазами, выходил и останавливался

в ожидании, и через минуту... как бы не замечая его, выходила она, всегда

неожиданная, всегда прелестная... всегда в том же платье со сверкающим

ожерельем.

Проходила мимо, совсем близко от моей крапивы, улыбаясь неизвестно

кому, и карлик сопутствовал ей в отдалении, перебегая улицы нервной

походкой, оборачиваясь, задыхаясь...

Желая разгадать тайну, страшась быть обнаруженным, я выслеживал их с

осторожностью необычайной, следуя за их шагами из-за угла и перебегая за

ними к новому углу только тогда, когда и девушка, и старик скрывались за

поворотом.

Так шли мы из улицы в улицу. И чем ближе мы приближались к центру, тем

труднее становилась моя погоня, и я с трепетом всматривался в прохожих,

боясь встретить знакомых и поразить их своею стремительностью.

Однажды, когда я перебегал через Знаменку, чья-то рука крепко схватила

меня за плечо. Я обернулся, чтобы оттолкнуть нападавшего, и увидел самого

князя Бориса, побагровевшего от ярости и шипящего сквозь зубы свои

французские проклятия.

Но что все это было по сравнению с тем, что я видел в своем

преследовании, что повергало меня в ужас, чего не мог постичь мой мозг...

Мои преследования, если я их доводил до конца, всегда оканчивались

одним и тем же.

Когда подбегал я к последнему повороту, я всегда видел спину

остановившегося в замешательстве карла, и ничего больше... Незнакомка

исчезала без следа. Она не могла войти в какой-либо дом, потому что ее

исчезновение совершалось в разных частях Москвы. И что всего удивительней -

исчезновение это было, очевидно, неожиданно для самого ее охранителя.

Старик обычно останавливался как вкопанный, стоял некоторое время,

потом горбился еще более и с хмурым видом поворачивал назад... а я бежал,

чтобы не попасться ему на дороге. Забирался в какой-нибудь кабак и в ужасе

восторга и отчаяния забывался в винных парах, ища в опьянении удержать в

своем взоре тонкую линию шеи и пряди волос, стелющиеся по ветру...

13 июня 1827 года

Я не могу больше... Мозг мой немеет... В глазах все застилается

дымкой... Я должен раскрыть эту тайну или должен погибнуть, потому что я

дошел уже до черты.

Сегодня часов в пять мне удалось в первый раз за всю неделю победить

бдительность моих сторожей, и, стравив приставленного ко мне кузена

Кондаурова в пикет с добрейшим Карлом Авгуетовичем, я прямо без обиняков

выбежал через парадное крыльцо на улицу, вскочил на проезжавший наемный

колибер и бил несчастного ваньку по шее до тех пор, пока всякая опасность

погони исчезла.

Передо мною стояла новая задача... Я решил проследить, что делает

старик после того, как девушка исчезает.

Мне повезло. Не успел я вылезти из своего овражка в крапиву, как в

одиноком доме заскрипели ступени, открылась дверь, и склоненный старик

пропустил Юлию, я был сегодня уверен, что ее зовут именно так.

Я последовал за ними, на этот раз по направлению к Плющихе, мы вышли к

Москве-реке, шли по Садовой, шли по Кречетникам, и за углом у Спаса около

коковинского дома девушка исчезла.

Старик, как обычно, постоял некоторое время на месте и потом с

опущенной головой поплелся назад. Я спрятался за церковным крыльцом и,

когда он проходил мимо, слышал, как вздыхал он со стоном и скрипел

зубами... Скоро я понял в своем преследовании, что направлялся он прямо

домой, и действительно, вскоре он отпер большим ключом дверь одинокого

домика, и через минуту в окне затеплился свет и забегали тени... Я залег в

крапиву, не имея сил уйти, очарованный движением мигающих теней... Через

полчаса свет внезапно погас... заскрипели ступеньки, карла вышел на улицу,

и (мозг мой теряется, руки вновь начинают дрожать) в открытую дверь вновь

показалась мне незнакомка. Вновь засверкало ее ожерелье, вновь улыбалась

она кому-то, проходя мимо моего логовища.

Я следовал за ними недолго, в Ростовских переулках она пропала, а

через час в лунном свете осенней ночи она вновь, в третий раз, вышла из

одинокого домика у Девичья монастыря на берег Москвы-реки... Я не имел сил

следовать за дьявольской четой и, потрясая кулаками и призывая небо в

свидетели, всю ночь пробегал по московским улицам, пока не наткнулся на

Кондаурова, также всю ночь бегавшего по Москве в поисках за мною.

14 июля 1827 года

Я рассказал им все... Я не мог больше скрывать. Мы варили пунш.

Послали за Протыкиным, и я, дрожа от волнения, увлажняя горячей влагой

пересыхающее горло, день за днем, шаг за шагом, рассказывал им свои

терзания, а Протыкин клялся в том, что каждое слово мое - святая истина.

Карл Августович поминутно хлопал себя по коленам и восклицал: "Ach!

Mem Gott!" А Кондауров, дымя конногвардейской трубкой, ходил из угла в угол

так, что трещали половицы, и чертыхался, как два эскадрона на плохом

постое.

К утру они поклялись выручить меня и, если нужно, силой раскрыть

дьявольское наваждение... Светает... Тушу свечу и хоть немножко засну перед

решительными событиями...

16 июля 1827 года

Насколько моя память могла сохранить стремительность событий, все

произошло так... Должно быть, так... Протыкин и Ванька Кондауров выскочили

из своей засады, прямо на карла. Юлия даже не обернулась на поднявшийся

крик и, как сомнамбула, неизвестно кому улыбаясь, продолжала свой путь.

В два прыжка я был около нее... Дрожь охватила все мое тело, и

какой-то дьявольский трепет наполнил душу... Она была прекрасна, как

никогда, сверкающее ожерелье поднималось на мерно дышащей груди, и линии

тела сквозили сквозь складки легкого платья. Я сорвал с головы свой цилиндр

и бросил его далеко прочь. Шел почти рядом с ней, и все кругом наполнялось

биением моего сердца... Сначала молчал, потом начал говорить что-то

бессвязно, прерывно. Она заметила меня, наклонила голову и улыбалась.

Мы вышли к стене Новодевичьего, туда, где аллеи лип спускаются к

прудам... Какие-то птицы кружились между ветвей... Я взял ее за руку,

холодную, как лед... Она остановилась, посмотрела на меня влажным,

невидящим взором, улыбнулась и протянула ко мне свои руки.

Не помня себя, я схватил ее в свои объятия и губами коснулся ее

холодных губ.

В тот же миг, как бы в порыве ветра, ее волосы взвились куда-то; глаз,

бывший перед моим глазом, куда-то дернулся в сторону, мои руки упали в

пустоту, упал бы, наверное, и я, если бы чья-то рука не схватила меня за

воротник.

Когда я очнулся, - передо мной стоял батюшка и тряс меня за шиворот...

А сзади Емельян еле сдерживал взмыленного Замира.

А теперь, вот уже второй день, я сижу на ключе... Батюшка гневается...

Трясущийся от страха Карл Августович ставит мне к затылку кровососные

банки, и за дверью слышно, как Евпраксия Дмитриевна поговаривает о

горячечной рубашке... Меня бьет лихорадка.

Но клянусь всеми святыми, что я разрушу эти дьявольские козни и спасу

Юлию. Мою околдованную невесту. Мою единственную, мою вечную...

18 февраля 1828 года

Уже второй день, как я могу сидеть в кровати и даже писать. Кругом все

тихо... уже давно февраль. В окно видно, как галки скачут на снежных

сугробах, и тишина данковских палестин, как целительный бальзам, врачует

мою душу.

Верочка не отходит от меня... Поправляет мне подушки, приносит чай и

читает мне вслух похождения Телемака... Милая девушка презрела все сплетни

и московские толки и как обрученная невеста выпросила у батюшки

сопровождать меня в данковскую деревню. И вот, благодаря ей, я

поправляюсь... Кругом все тихо... Слышно, как в столовой тикает маятник

английских часов, да скрипят половицы, когда кто-нибудь идет через залу.

Я знаю, что стоит мне дернуть за сонетку, Верочка положит на стол свое

вязанье (она сидит в столовой у окна), отворит дверь и придет ко мне...

поэтому все так спокойно, так безмятежно... Милая девушка, родная моя

голубушка, как я тебе благодарен.

Сегодня я выпросил у нее свои тетради и, найдя дневник своих ужасных

дней, вновь содрогнулся. Но хочу все же закончить эту грустную повесть и

вот пишу.

Хватило бы только силы собраться с мыслями. Мои записки прерываются в

тот самый день, когда я, запертый батюшкой, сидел в своей московской

комнате и обдумывал способы освобождения Юлии от власти старика,

несчастного старика, всю меру трагедии которого я не мог тогда и

подозревать.

В ту же ночь я вырезал при помощи алмаза, бывшего в перстне,

подаренном мне еще в детстве покойным дедушкой, стекло из рамы, отвинтил

ставню и, сжимая в своих дрожащих руках кинжал и длинноствольный пистолет,

еще задолго до полуночи был уже под Новодевичьим.

В домике света не было, все было пусто. Я дрожал в своей крапиве от

пронизывавшей осенней сырости и хотел уже ломать дверь и силою проникнуть в

дом Юлии, как вдруг в ночной тиши услышал знакомые стонущие вздохи...

Старик возвращался домой, очевидно, после прогулки по Москве вслед за

исчезающей Юлией... Со скрипом отперся и снова заперся дверной замок.

Вскоре в знакомом окне второго этажа затеплился свет. Я встал со своей

крапивы, поднял тесину с мосточка, перекинутого через овраг, приставил ее к

крыльцу и с возможной тихостью, засунув пистолет за пояс и закусив в зубах

лезвие кинжала, влез по доске кверху и прильнул глазами к окошку.

Диковинное, не забываемое никогда видение открылось мне сквозь

запотелое стекло. Вся комната была завалена книгами, медными инструментами

и табачными трубками. Старик сидел в углу на низком диване и ожесточенно

курил... Из глубины его трубки невиданной спиралью поднимался необычайный

дым - густой, светящийся.

Судорожным напряжением щек старик выдувал из трубки огромные клубы

дыма, которые то волчком крутились по комнате, то кольцами плавали в

воздухе, бесследно рассыпаясь, то, возникая столбом, крутились по полу.

Вдруг я стал замечать, что в своем неистовом вращении клубы дыма,

сцепляясь и расцепляясь, начали принимать форму человеческой фигуры... В

бешеном вращении стали намечаться голова, плечи. Но они не понравились,

очевидно, старику. Он поднял длинный вишневый чубук и ударил по дымовой

статуе... Она распалась, и только мелкие обрывки дыма волчками побежали по

полу.

Старик снова набил трубку, и снова завертелись клубы дыма, снова

выросла табачная статуя, все более и более... Мгновение, и я весь задрожал

- из дымовых струй возникли очертания Юлии, очертилось знакомое плечо,

засверкало ожерелье, волосы шевелились в дуновении вихря. Юлия вздрогнула и

стала быть.

Я готов был ворваться в комнату, но старик вдруг дико захохотал и

ударил ее по голове своей трубкой. Видение рассыпалось, и я, в ужасе

содрогнувшись, сорвался с подоконника и полетел вниз.

Надо думать, что при падении я потерял сознание, потому что все

последующее я помню отрывочно и не вполне ясно.

Очнулся я от стука двери... Как в прошлый раз, как в двадцать прошлых

раз, Юлия вышла и направилась к Москве, и старый карла заковылял за ней.

Вскоре они скрылись за углом дома. Я не последовал за ними, но вновь

поднялся наверх, выдавил стекло и в каком-то пароксизме безумия ворвался в

комнату. Начал разбивать трубки, рвать листы книг, ломать инструменты,

топтать ногами, дико хохоча и рвя на себе волосы... Мое бешенство кончилось

только тогда, когда застучала дверь и по лестнице послышались торопливые

шаги. Я выскочил в окно я, должно быть, упав на землю, снова лишился

сознания.

Когда сознание вернулось ко мне, дом пылал, как костер, а вдали среди

явно по направлению к Новодевичью бежала, согнувшись в три погибели,

знакомая старческая фигура. Я последовал за ним, прихрамывая, потому что

повредил при падении ногу.

Старик бежал прямо к Пречистенской башне, его стон был слышен далеко

издали, но, однако, он не поднялся к липовой аллее, ведущей от пруда к

стенам, а подбежал к самой поверхности воды. Я подумал, что он хочет

топиться, и ускорил шаги, поскольку мне это позволяла волочившаяся нога.

Уже светало. Предрассветный туман белесоватым платом висел над водой,

последние листья дерев шорохом отвечали порывам ветра... Старик пропал... Я

долго искал его у пруда и наконец, когда уже почти совсем рассвело, увидел,

что его следы подошли к каменному водостоку, ведущему внутрь монастырской

ограды... Отверстие водостока было очень широко, и я на четвереньках

свободно последовал вслед за отпечатками следов... Гнилой запах водостока

душил меня, колени скользили в какой-то слизи, но я полз...

Верочка запрещает мне писать, утверждает, что у меня воспалились глаза

и началась лихорадка. Что делать, таковы законы моего пленительного плена.

Подчиняюсь, буду слушать похождения Телемака и дремать...

22 февраля 1828 года

Продолжаю. Когда я вылез из водосточной трубы, то оказался на

кладбище. Стариковских следов не было видно, так как кругом была желтая

трава. Я начал бродить среди могил, весь дрожа от лихорадки и пережитого

волнения... Боль в ноге усилилась, ныло плечо... Я уже отчаялся и хотел

искать выхода, когда вдруг услышал сдавленные рыдания. Прислушался и пошел

по направлению звуков... Вскоре я мог уже различить его фигуру... Он лежал,

содрогаясь рыданиями, на большой могильной плите... Я подошел поближе...

Жалкий старик, схватившись обеими руками за голову, припав лицом к старому,

покрытому мохом камню, рыдал в последнем отчаянии. Я подошел вплотную к

могильной плите, и кровь застыла у меня в жилах. Посредине плиты был

вырезан на камне круглый медальон... Это был удивительный по искусству

барельеф, изображавший женский профиль... Я затрясся всем своим существом -

это был портрет той, которая еще так недавно рождалась в клубах табачного

дыма и исчезала на перекрестках московских улиц. Я понял все и упал без

чувств.

Утром батюшка разыскал меня почти бездыханного среди могил Новодевичья

монастыря, около плиты, все подписи которой и барельеф были изрублены и

уничтожены тут же валявшимся топором... около плиты рос большой старый вяз,

на суку которого висел, качаясь от ветра, повесившийся старик.

И сколько он не сто...

Верочка требует, чтобы я сжег все эти бумажки и забыл своего старика и

Юлию... Подчиняюсь тебе, моя славная девочка, моя женушка, и в руки твои

отдаю вместе с тетрадью этой и всю мою будущую жизнь.

Прикрепленное изображение (вес файла 186.1 Кб)

Г. Х. Андерсен

С крепостного вала

Осень; стоим на валу, устремив взор на волнующуюся синеву моря. Там и сям белеют паруса кораблей; вдали виднеется высокий, весь облитый лучами вечернего солнца берег Швеции. Позади нас вал круто обрывается; он обсажен великолепными раскидистыми деревьями; пожелтевшие листья кружатся по ветру и засыпают землю. У подножия вала мрачное строение, обнесенное деревянным частоколом, за которым ходит часовой. Как там темно и мрачно, за этим частоколом! Но еще мрачнее в самом здании, в камерах с решетчатыми окнами. Там сидят заключенные, закоренелые преступники.

Луч заходящего солнца падает на голые стены камеры. Солнце светит и на злых и на добрых! Угрюмый, суровый заключенный злобно смотрит на этот холодный солнечный луч. Вдруг на оконную решетку садится птичка. И птичка поет для злых и для добрых! Песня ее коротка: "кви-вит!" — вот и все! Но сама птичка еще не улетает; вот она машет крылышками, чистит перышки, топорщится и взъерошивает хохолок... Закованный в цепи преступник смотрит на нее, и злобное выражение его лица мало-помалу смягчается, какое-то новое чувство, в котором он и сам хорошенько не отдает себе отчета, наполняет его душу. Это чувство сродни солнечному лучу и аромату фиалок, которых так много растет там, на воле, весною!.. Но что это? Раздались жизнерадостные, мощные звуки охотничьих рогов. Птичка улетает, солнечный луч потухает, и в камере опять темно; темно и в сердце преступника, но все же по этому сердцу скользнул солнечный луч, оно отозвалось на пение птички. Не умолкайте же, чудные звуки охотничьего рога, раздавайтесь громче! В мягком вечернем воздухе такая тишь; море недвижно, словно зеркальное.

Прикрепленное изображение (вес файла 157.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 октября - День Шефа

Ф. Сологуб. МУХОМОР В НАЧАЛЬНИКАХ

Жил на свете мухомор. Он был хитрый и знал, как устроиться получше: поступил в чиновники, служил долго, и сделался начальником. Люди знали, что он не человек, а просто старый гриб, да и то поганый, но должны были его слушаться. Мухомор ворчал, брюзжал, злился, брызгал слюной и портил все бумаги. Вот один раз случилось, когда мухомор выходил из своей кареты, подбежал к тому месту босой мальчишка, и закричал: — Батюшки, какой большой мухомор, да какой поганый! Городовой хотел дать ему подзатыльника, да промахнулся. А босой мальчишка схватил мухомора и так швырнул его в стену, что мухомор тут и рассыпался. Босого мальчишку высекли, — нельзя же прощать такие шалости, — а только все в том городе были очень рады. И даже один глупый человек дал босому мальчишке на пряники.

Уважаемые начальники! Пожалуйста, не будьте мухоморами!

Прикрепленное изображение (вес файла 639.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 октября – Ерофеев день. «На Ерофея», — считали крестьяне, — «лешие с лесом расстаются». В этот день леший проваливается под землю, где зимует до весны, но перед зимовкой леший беснуется: поднимает бурю, ломает деревья, разгоняет зверей по норам и свирепствует.

(информация из Википедии)

А. Н. Толстой

Дикий кур

В лесу по талому снегу идет мужик, а за мужиком крадется дикий кур.

«Ну,- думает кур,- ухвачу я его».

Мужик спотыкается, за пазухой булькает склянка с вином.

-Теперь,— говорит мужик,- самое время выпить, верно?

- Верно! - отвечает ему кур за орешником...

- Кто это еще разговаривает?- спросил мужик и остановился.

- Я.

- Кто я?

- Кур.

- Дикий?

- Дикий...

- К чему же ты в лесу?

Кур опешил:

- Ну, это мое дело, почему я в лесу, а ты чего шляешься, меня беспокоишь?

- Я сам по себе, иду дорогой...

- А погляди-ка под ноги.

Глянул мужик,— вместо дороги — ничего нет, а из ничего нет торчит хвост петушиный и лапа — кур глаза отвел.

- Так, - сказал мужик, - значит, приходится мне пропасть.

Сел и начал разуваться, снял полушубок. Кур подскочил, кричит:

- Как же я тебя, дурака, загублю? Очень ты покорный.

- Покорный,— засмеялся мужик,— страсть, что хочешь делай. Кур убежал, пошептался с кем-то, прибегает и говорит:

- Давай разговляться, подставляй шапку,— повернулся к мужику и снес в шапку яйцо.

- Отлично,— сказал мужик,— давно бы так. Стали яйцо делить. Мужик говорит:

- Ты бери нутро,— голодно, чай, тебе в лесу-то, а я шелуху пожую.

Ухватил кур яйцо и разом сглотнул.

-Теперь,— говорит кур,— давай вино пить.

- Вино у меня на донышке, пей один.

Кур выпил вино, а мужик снеговой водицы хлебнул. Охмелел кур, песню завел - орет без толку... Сигать стал с ноги на ногу, шум поднял по лесу, трескотню.

- Пляши и ты, мужик...

Завертел его кур, поддает крылом, под крылом сосной пахнет.

И очутился мужик у себя в хлеву на теплом навозе... Пришла баба от заутрени...

- Это ты так, мужик, за вином ходил...

- Ни-ни,— говорит мужик,— маковой росинки во рту не было, кур дикий меня путал.

- Хорошо,— говорит баба и пошла за кочергой. Принесла кочергу да вдруг и спрашивает: -Ну-ка повернись, что это под тобой?

Посмотрела, а под мужиком лежат червонцы.

- Откуда это у тебя?

Стал мужик думать.

- Вот это что,— говорит,— кур это меня шелухой кормил... Дай бог ему здоровья...

И поклонились мужик да баба лесу и сказали дикому куру — спасибо.

Пророк Рак

Словацкая народная сказка.

Случилось, что Рак — хоть и был мужик продувной, все хозяйство спустил, одна корова осталась. Коли жену бог разумом обидел — не долго все прожить, до последней нитки! Думал-думал наш Рак и решил:

— Ну-ка, продам я корову! На что она мне! Нерадивая баба все равно ее голодом уморит, а за шкуру много ль дадут? Что тут думать да гадать, найдется и для меня какое-нибудь дело, авось прокормлюсь!

Как решил, так и сделал; погнал корову на базар. Жена увидала — кричит ему вслед:

— Коли коровку продашь, купи мне юбку! Хоть бы и узкую!

— Ладно! И я думаю харчишками запастись! — отвечает он бабе, с другого конца деревни.

Корову на базаре тут же купили. А мужик приобрел календарь да жареного гуся, сунул в мешок, а остальные деньги прогулял. Так и просидел за рюмкой до другого дня.

А жена дома печь вытопила, сидит греется: „На что мне старая юбка, — думает, — коли в доме тепло? А мужик новую принесет". Скинула лохмотья и в печь кинула. Юбка сгорела, огонь погас, печка остыла, пока мужик где-то

вино пьет. Стало бабе холодно зубами стучит, в худой рубахе. Под утро мужик явился, а жена из-за печки кричит:

— Муженек, дорогой, дай мне поскорее юбку!

— Какую еще юбку? Я юбку не покупал!

— Ах, чтоб тебя! Бедь я тебе кричала, хоть узенькую, да принеси!

— А я гуся купил, отведай кусочек, только не шуми.

Что бабе оставалось? Молчать да помалкивать! Холодно ей в рваной рубахе, да и людям на глаза не покажешься. Хорошо хоть поесть принес!

А мужику только того и надо. Баба за печкой сидит, молчит, а он календарь листает. А там такое написано — прямо чудеса в решете, да и только! Примета за приметой, загадка разгадку погоняет, штучки-дрючки-закорючки!

Распустил мужик по деревне слух, будто на любой вопрос ответит, а коли у кого что пропало, немедля найдет. Он, де, теперь пророком стал! Перевернул календарь вверх ногами, пальцем в строчки тычет, будто все премудрости пешком прошел!

Долго к нему никто не являлся! Но вот сидит он как-то за столом, тут сосед вваливается:

— Соседушка! — начинает он.

— Какой я тебе „соседушка"? Ты мужлан невоспитанный! Разве так являются к пророку? Выйди вон, потом вежливо постучись, а когда я крикну „войдите" — входи, снимай шапку и обращайся ко мне деликатно, по-господски! Ведь я — пророк!

Пришлось соседу выйти и снова войти, на сей раз с поклоном:

— Беда, господин пророк! Пропали у меня два вола! Вы не можете дознаться, чьих это рук дело? Я вам двадцать гульденов отсчитаю да меру гороха притащу, отборного, — чистое золото.

— Так-то лучше, плут! Чтобы тебе сразу поклониться! Тащи двадцать гульденов да меру гороха! Найдутся твои волы.

Обрадовался сосед, словно волы уже дома стоят, тащит горох и деньги.

— Подойди-ка сюда, — говорит ему пророк, — и гляди, коли глаза есть! Вот этот, с кривым коленом — ткнул он пальцем в картинку на календаре, их ночью увел. Ежели он тебе волов до утра не вернет, то окривеет и на второе колено! Вот тогда мы его и выведем на чистую воду!

Словно молния пронеслась по деревне весть, что так, мол, и так, волы все равно найдутся, а хромому туго придется. А был это не кто иной, как колченогий Куба с нижнего конца деревни.

Струхнул Куба, прихромал к пророку, стучится, как положено, низко кланяется:

— Господин пророк, вы дома?

— Дома. Тебе чего, кривая душа? — отвечает пророк. А тот опять:

- Душа-то душой! Душа, она плачет, да руки чешутся, глаза на чужое зарятся! Я волов отдам, лишь бы со мной какой беды не приключилось!

— А что дашь? — спрашивает пророк. — Чтобы беды не было?

- И я могу дать не хуже соседа! Лишь бы все обошлось! — отвечает Куба. И верно: все обошлось. Пророк и денег получил и гороха, а волы к утру

оказались на своем месте.

Стали помаленьку все украденные вещи и к тому и к этому возвращаться, а кладовка да шуплик у пророка стали наполняться. Жену он и кормил и поил досыта, только юбку не покупал, даже самую, что ни наесть, узкую. „Пусть сидит за печкой, чтоб мне своей болтовней дело не испортила".

А жена из себя выходит, хоть умяла уже и гуся и порося и все, что пророку от соседей перепало.

Вскоре пропал у богатой барыни из замка золотой обручальный перстень, нету и нету, словно в воду канул. Никто ума не приложит, куда он подевался.

Разнесся слух, что госпожа даст сто гульденов тому, кто перстень найдет,

а того, кто украл — на дыбе ломать прикажет. Бежит господский слуга к пророку: „Барыня, мол, велит перстень искать! Может, что пророку о пропаже известно".

— Что до пропажи, то мне лучше, чем тебе известно, — ответствует пророк. — А ты, мужлан неотесанный, коли не знаешь, как положено с пророком разговаривать!

И выставил слугу за дверь. Пришлось тому постучаться да вежливо поклониться. Принял его пророк и говорит:

— Твоя барыня должна знать, что пророк пешком даже к господам не ходит. Коль пошлют за мной карету, — приеду.

Барыня послала за ним парадную карету, и пророк с открытым календарем гордо прикатил в замок. Потребовал себе отдельную комнату, семь дней времени, да еду-питье самые лучшие, пока не вызнает, где перстень.

Барыня на все согласилась. Барин же в то время был в отъезде. Кормили нашего пророка, как на убой, поили — чуть не лопался. Да только жене его надоело дома за холодной печкой сидеть. Голод не тетка, кого хочешь плясать заставит! И пустилась она, как была, в одной рубахе в господский замок, за мужем. Слуга на пророка зуб имел и привел бабу ровнехонько к нему. Что пророку оставалось делать? Он ее и так и эдак уговаривает, помалкивать велит: тут, мол, хоть наешься досыта, блюда на стол без счета носят.

— Вот, — говорит он ей, — сейчас будет первое!

А это слуга по лестнице идет. Услыхал он, от страха задрожал! Ведь это он перстень украл. А тут и второй входит, другое блюдо тащит. А пророк жене кричит: „Вот, женушка, второе!"

И этот от страха дрожит. Он ведь вместе с первым в воровстве замешан! Третий является, третье блюдо несет, а пророк опять жене хвастает:

— Говорил я тебе, что и третьего дождемся!

Слуга только блюдо на стол поставил, перед пророком на колени бросился:

— К чему, — говорит, — таиться, коли вы все знаете? Это мы втроем перстень стащили. Как тут устоишь, ежели сам в руки просится? Уж вы, придумайте что-нибудь, чтоб барыня не дозналась, а мы вас отблагодарим, сотня гульденов и у нас найдется! Она обрадуется, коли перстень найдется, пока барин домой приедет!

— Я так и знал, что это вы! — пророчествует пророк. — Только жалко мне вас, ребятки! Коли не станете меня во всем слушаться, ожидает вас беда великая. Денежки несите немедля а перстень дайте проглотить самому большому индюку во дворе. Остальное — моя забота!

Слуги деньги притащили, от страха трясутся, а пророк спит себе спокойно.

Утром барыня чуть все дело не испортила, закапризничала, не желает красавца-индюка резать, да и только. Откуда мол там перстню взяться!

- Больше перстню негде быть, — отвечает ей пророк, — меня чутье не обманывает!

Сделали как пророк велел — глядь, а перстень-то и верно, у индюка в зобу! Отсчитала барыня пророку сто гульденов и домой поскорей послала, пока барин не вернулся.

- Я не прочь уехать, — говорит барыне пророк, — да как быть с моей бабой, что вечером в одной рубахе да и то рваной явилась?

Велит барыня выдать ей свое лучшее платье. Сел пророк в карету, сам гоголем сидит и баба нос кверху задирает. Да в воротах с барином повстречались. Тот остановился, стал расспрашивать, с какой это, мол, стати, чужая особа в барынином лучшем платье едет? Что ж, шила в мешке не утаишь, пришлось все как есть рассказать.

- Ну, ежели вы такой пророк, я вас самолично испытаю! — заявил барин. Приказал богатый ужин готовить и двенадцать окрестных господ в гости звать. Все равно индюк зажарен!

Стали слуги угощенье на стол носить. Двенадцать кушаний в открытых блюдах тащат, тринадцатое в закрытом. Что там — никому неизвестно. Велит барин пророку угадать, что в том блюде под крышкой. Барин это лакомство с собой привез и в этом году его еще никто не едал.

— Говори, да побыстрей! — торопит он пророка.

Видит пророк — дело плохо. Деваться некуда. Вздохнул и говорит:

— Ох, Рак, Рак, — видно, конец тебе пришел! — ведь звали-то пророка Рак! Вскочил барин да как закричит:

— Ну, ты и молодчина!

Открывают блюдо, а там большущий морской рак лежит!

Гости глаза таращат — то ли на вареного красного рака, то ли на мудрого пророка. Говорят, будто каждый из господ отсчитал пророку еще по сто гульденов.

Приказали пророка домой в карете везти, чтобы мудрость пешком не ходила.

Завелись теперь у Рака деньги и стал он хозяйствовать. Только с женой все брань да ругань. И новая юбка не помогает, даром, что не узкая. Ему бы бабе своего ума вложить, и зажили б они тогда не хуже людей. Да как ей ума вложить? Да так! Пророка, мужика толкового, учить не надо — сам знает!

Прикрепленное изображение (вес файла 157.8 Кб)

Я. И. Перельман

(из книги "Живая математика")

Награда. Вот что, по преданию, произошло много

веков назад в Древнем Риме.

1.

Полководец Теренций, по приказу императора,

совершил победоносный поход и с трофеями вернулся в Рим.

Прибыв в столицу, он просил допустить его к императору.

Император ласково принял полководца, сердечно

благодарил его за военные услуги империи и обещал в награду

дать высокое положение в сенате.

Но Теренцию нужно было не это. Он возразил:

— Много побед одержал я, чтобы возвысить твоё

могущество, государь, и окружить имя твоё славой. Я не

страшился смерти, и будь у меня не одна, а много жизней,

я все их принёс бы тебе в жертву. Но я устал воевать;

прошла молодость, кровь медленнее бежит в моих жилах.

Наступила пора отдохнуть в доме моих предков и

насладиться радостями домашней жизни.

— Чего желал бы ты от меня, Теренций? — спросил

император.

— Выслушай со снисхождением, государь! За долгие

годы военной жизни, изо дня в день обагряя меч свой

кровью, я не успел устроить себе денежного

благополучия. Я беден, государь...

— Продолжай, храбрый Теренций.

— Если хочешь даровать награду скромному слуге

твоему,— продолжал ободренный полководец,— то пусть

щедрость твоя поможет мне дожить мирно в достатке

годы подле домашнего очага. Я не ищу почестей и

высокого положения во всемогущем сенате. Я желал бы

удалиться от власти и от жизни общественной, чтобы

отдохнуть на покое. Государь, дай мне денег для обеспечения

остатка моей жизни.

Император — гласит предание — не отличался

широкой щедростью. Он любил копить деньги для себя и скупо

тратил их на других. Просьба полководца заставила его

задуматься.

— Какую же сумму, Теренций, считал бы ты для себя

достаточной? — спросил он.

— Миллион динариев, государь.

Снова задумался император. Полководец ждал,

опустив голову.

Наконец император заговорил:

— Доблестный Теренций! Ты великий воин, и

славные подвиги твои заслужили щедрой награды. Я дам тебе

богатство. Завтра в полдень ты услышишь здесь моё

решение.

Теренций поклонился и вышел,

2.

На следующий день в назначенный час полководец

явился во дворец императора.

— Привет тебе, храбрый Теренций! — сказал

император.

Теренций смиренно наклонил голову.

— Я пришёл, государь, чтобы выслушать твоё

решение. Ты милостиво обещал вознаградить меня.

Император ответил:

— Не хочу, чтобы такой благородный воитель, как

ты, получил за свои подвиги жалкую награду.

Выслушай же меня. В моем казначействе лежит 5 миллионов

медных брассов. Теперь внимай моим словам. Ты

войдёшь в казначейство, возьмёшь одну монетку в руки,

вернёшься сюда и положишь её к моим ногам. На другой

день вновь пойдешь в казначейство, возьмёшь монету

равную 2 брассам, и положишь здесь рядом с первой.

В третий день принесешь монету, стоящую 4 брасса, в

четвертый — стоящую 8 брассов, в пятый — 16, и так

далее, все удваивая стоимость монеты. Я прикажу

ежедневно изготовлять для тебя монеты надлежащей

ценности. И пока хватит у тебя сил поднимать монеты,

будешь ты выносить их из моего казначейства. Никто не

вправе помогать тебе; ты должен пользоваться только

собственными силами. И когда заметишь, что не можешь

уже больше поднять монету — остановись: уговор наш

кончится, но все монеты, которые удалось тебе вынести,

останутся твоими и послужат тебе наградой.

Жадно впивал Теренций каждое слово сказанное императором.

Ему чудилось огромное множество монет, одна больше

другой, которые вынесет он из государственного

казначейства.

— Я доволен твоею милостью, государь,— ответил он

с радостной улыбкой.— Поистине щедра награда твоя!

3.

Начались ежедневные посещения Теренцием

государственного казначейства. Оно помещалось невдалеке от

приёмной залы императора, и первые переходы с монетами

не стоили Теренцию никаких усилий.

В первый день вынес он из казначейства всего один

брасс. Это небольшая монета, 21 мм в поперечнике и 5 г

весом.

Легки были также второй, третий, четвёртый, пятый и

шестой переходы, когда полководец выносил монеты

двойного, тройного, 8-кратного, 16-кратного и 32-кратного веса.

Седьмая монета весила в наших современных мерах

320 граммов и имела в поперечнике 8х/2 см (точнее,

84 мм.

На восьмой день Теренцию пришлось вынести из

казначейства монету, соответствовавшую 128 единичным

монетам. Она весила 640 г и была шириною около 10,72 см.

На девятый день Теренций принёс в императорскую

залу монету в 256 единичных монет. Она имела 13 см в

ширину и весила более 1х/4

На двенадцатый день монета достигла почти 27 см

в поперечнике и весила 10.74 кг.

Император, до сих пор смотревший на полководца

приветливо, теперь не скрывал своего торжества. Он

видел, что сделано уже 12 переходов, а вынесено из

казначейства всего только 2000 с небольшим медных монеток.

Тринадцатый день доставил храброму Теренцию

монету, равную 4096 единичным монетам. Она имела около

34 см в ширину, а вес ее равнялся 20,72 кг.

На четырнадцатый день Теренций вынес из

казначейства тяжёлую монету в 41 кг. Весом, и около 42 см.

шириною.

— Не устал ли ты, мой храбрый Теренций? — спросил

его император, сдерживая улыбку.

— Нет, государь мой,— хмуро ответил полководец,

стирая пот со лба.

Наступил пятнадцатый день. Тяжела была на этот

раз ноша Теренцпя. Медленно брёл он к императору,

неся огромную монету, составленную из 16 384 единичных

монет. Она достигала 53 см в ширину и весила 80 кг —

вес рослого воина.

На шестнадцатый день полководец шатался под ношей,

лежавшей на его спине. Это была монета, равная 32 768

единичным монетам и весившая 164 кг; поперечник её

достигал 67 см.

Полководец был обессилен и тяжело дышал.

Император улыбался...

Когда Теренций явился в приёмную залу императора

на следующий день, он был встречен громким смехом.

Теренций не мог уже нести свою ношу в руках, а катил

Её впереди себя. Монета имела в поперечнике 84 см. и

весила 328 кг. Она соответствовала весу 65 536 единичных

монет.

Восемнадцатый день был последним днём обогащения

Теренция. В этот день закончились его посещения

казначейства и странствования с ношей в приёмную залу

императора. Ему пришлось доставить на этот раз монету,

соответствовавшую 131 072 единичным монетам. Она имела

более метра в поперечнике и весила 655 кг. Пользуясь

своим копьём как рычагом, Т еренций с величайшим

напряжением сил едва вкатил ее в залу. С грохотом упала

исполинская монета к ногам императора.

Теренций был совершенно измучен.

— Не могу больше... Довольно,— прошептал он.

Император с трудом подавил смех удовольствия, видя

полный успех своей хитрости. Он приказал казначею

исчислить, сколько всего брассов вынес Теренций в

приемную залу.

Казначей исполнил поручение и сказал:

— Государь, благодаря твоей щедрости победоносный

воитель Теренций получил в награду 262 143 брасса.

Итак, скупой император дал полководцу около 20-й

части той суммы в миллион динариев, которую просил

Теренций.

(1 брасс = пятая часть денария).

Прикрепленное изображение (вес файла 489.2 Кб)

О! Сколько всего любопытного и познавательного!

Chanda, спасибо за такой интересный мир!

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

31 октября - Хеллоуин. Был.

Проспер Мериме

Марко Якубович

(Из сборника "Песни западных славян")

Перевод А. С. Пушкина.

У ворот сидел Марко Якубович;

Перед ним сидела его Зоя,

А мальчишка их играл у порогу.

По дороге к ним идет незнакомец,

Бледен он и чуть ноги волочит,

Просит он напиться, ради бога.

Зоя встала и пошла за водою,

И прохожему вынесла ковшик,

И прохожий до дна его выпил.

Вот, напившись, говорит он Марке:

"Это что под горою там видно?"

Отвечает Марко Якубович:

"То кладбище наше родовое".

Говорит незнакомый прохожий:

"Отдыхать мне на вашем кладбище,

Потому что мне жить уж не долго".

Тут широкий розвил он пояс,

Кажет Марке кровавую рану.

"Три дня, молвил, ношу я под сердцем

Бусурмана свинцовую пулю.

Как умру, ты зарой мое тело

За горой, под зеленою ивой.

И со мной положи мою саблю,

Потому что я славный был воин".

Поддержала Зоя незнакомца,

А Марко стал осматривать рану.

Вдруг сказала молодая Зоя:

"Помоги мне, Марко, я не в силах

Поддержать гостя нашего доле".

Тут увидел Марко Якубович,

Что прохожий на руках ее умер.

Марко сел на коня вороного,

Взял с собою мертвое тело

И поехал с ним на кладбище.

Там глубокую вырыли могилу

И с молитвой мертвеца схоронили.

Вот проходит неделя, другая,

Стал худеть сыночек у Марка;

Перестал он бегать и резвиться,

Все лежал на рогоже да охал.

К Якубовичу калуер приходит, -

Посмотрел на ребенка и молвил:

"Сын твой болен опасною болезнью;

Посмотри на белую его шею:

Видишь ты кровавую ранку?

Это зуб вурдалака, поверь мне".

Вся деревня за старцем калуером

Отправилась тотчас на кладбище;

Там могилу прохожего разрыли,

Видят, - труп румяный и свежий, -

Ногти выросли, как вороньи когти,

А лицо обросло бородою,

Алой кровью вымазаны губы, -

Полна крови глубокая могила.

Бедный Марко колом замахнулся,

Но мертвец завизжал и проворно

Из могилы в лес бегом пустился.

Он бежал быстрее, чем лошадь,

Стременами острыми язвима;

И кусточки под ним так и гнулись,

А суки дерев так и трещали,

Ломаясь, как замерзлые прутья.

Калуер могильною землею

Ребенка больного всего вытер,

И весь день творил над ним молитвы.

На закате красного солнца

Зоя мужу своему сказала:

"Помнишь? ровно тому две недели,

В эту пору умер злой прохожий".

Вдруг собака громко завыла,

Отворилась дверь сама собою,

И вошел великан, наклонившись,

Сел он, ноги под себя поджавши,

Потолка головою касаясь.

Он на Марка глядел неподвижно,

Неподвижно глядел на него Марко,

Очарован ужасным его взором;

Но старик, молитвенник раскрывши,

Запалил кипарисную ветку,

И подул дым на великана.

И затрясся вурдалак проклятый,

В двери бросился и бежать пустился,

Будто волк, охотником гонимый.

На другие сутки в ту же пору

Пёс залаял, дверь отворилась,

И вошел человек незнакомый.

Был он ростом, как цесарский рекрут.

Сел он молча и стал глядеть на Марка;

Но старик молитвой его прогнал.

В третий день вошел карлик малый, -

Мог бы он верхом сидеть на крысе,

Но сверкали у него злые глазки.

И старик в третий раз его прогнал,

И с тех пор уж он не возвращался.

Александр Куприн

Ю-Ю

Если уж слушать, Ника, то слушай внимательно. Такой уговор. Оставь, милая девочка, в покое скатерть и не заплетай бахрому в косички...

Звали ее Ю-ю. Не в честь какого-нибудь китайского мандарина Ю-ю и не в память папирос Ю-ю, а просто так. Увидев ее впервые маленьким котенком, молодой человек трех лет вытаращил глаза от удивления, вытянул губы трубочкой и произнес: "Ю-ю". Точно свистнул. И пошло - Ю-ю.

Сначала это был только пушистый комок с двумя веселыми глазами и бело-розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал, жмурясь и мурлыча, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом... И мы сами не помним, когда это вдруг вместо черно-рыже-белого пушистого комка мы увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет зависти любителей.

- Ника, вынь указательный палец изо рта. Ты уже большая. Через восемь лет - невеста. Ну что, если тебе навяжется эта гадкая привычка? Приедет из-за моря великолепный принц, станет свататься, а ты вдруг - палец в рот! Вздохнет принц тяжело и уедет прочь искать другую невесту. Только ты и увидишь издали его золотую карету с зеркальными стеклами... да пыль от колес и копыт...

Выросла, словом, всем кошкам кошка. Темно-каштановая с огненными пятнами, на груди пышная белая манишка, усы в четверть аршина, шерсть длинная и вся лоснится, задние лапки в широких штанинах, хвост как ламповый ерш!..

Ника, спусти с колеи Бобика. Неужели ты думаешь, что щенячье ухо это вроде ручки от шарманки? Если бы так тебя кто-нибудь крутил за ухо? Брось, иначе не буду рассказывать...

Вот так. А самое замечательное в ней было - это ее характер. Ты заметь, милая Ника: живем мы рядом со многими животными и совсем о них ничего не знаем. Просто - не интересуемся. Возьмем, например, всех собак, которых мы с тобой знали. У каждой - своя особенная душа, свои привычки, свои характер. То же у кошек. То же у лошадей. И у птиц. Совсем как у людей...

Ну, скажи, видала ли ты когда-нибудь еще такую непоседу и егозу, как ты, Ника? Зачем ты нажимаешь мизинцем на веко? Тебе кажутся две лампы? И они то съезжаются, то разъезжаются? Никогда не трогай глаз руками...

И никогда не верь тому, что тебе говорят дурного о животных. Тебе скажут: осел глуп. Когда человеку хотят намекнуть, что он недалек умом, упрям и ленив, - его деликатно называют ослом. Запомни же, что, наоборот, осел - животное не только умное, но и послушное, и приветливое, и трудолюбивое. Но если его перегрузить свыше его сил или вообразить, что он скаковая лошадь, то он просто останавливается и говорит: "Этого я не могу. Делай со мной что хочешь". И можно бить его сколько угодно - он не тронется с места. Желал бы я знать, кто в этом случае глупее и упрямее: осел или человек? Лошадь - совсем другое дело. Она нетерпелива, нервна и обидчива. Она сделает даже то, что превышает ее силы, и тут же подохнет от усердия...

Говорят еще: глуп, как гусь... А умнее этой птицы нет на свете. Гусь знает хозяев по походке. Например, возвращаешься домой среди ночи. Идешь по улице, отворяешь калитку, проходишь по двору - гуси молчат, точно их нет. А незнакомый вошел во двор - сейчас же гусиный переполох: "Га-га-га! Га-га-га! Кто это шляется по чужим домам?"

А какие они... Ника, не жуй бумагу. Выплюнь... А какие они славные отцы и матери, если бы ты знала. Птенцов высиживают поочередно - то самка, то самец. Гусь даже добросовестнее гусыни. Если она в свой досужный час заговорится через меру с соседками у водопойного корыта, по женскому обыкновению, - господин гусь выйдет, возьмет ее клювом за затылок и вежливо потащит домой, ко гнезду, к материнским обязанностям. Вот как-с!

И очень смешно, когда гусиное семейство изволит прогуливаться. Впереди он, хозяин и защитник. От важности и гордости клюв задрал к небу. На весь птичник глядит свысока. Но беда неопытной собаке или легкомысленной девочке, вроде тебя, Ника, если вы ему не уступите дороги: сейчас же зазмеит над землею, зашипит, как бутылка содовой воды, разинет жесткий клюв, а назавтра Ника ходит с огромным синяком на левой ноге, ниже колена, а собачка все трясет ущемленным ухом.

А за гусем - гусенята, желто-зеленые, как пушок на цветущем вербном барашке. Жмутся друг к дружке и пищат. Шеи у них голенькие, на ногах они не тверды - не веришь тому, что вырастут и станут как папаша. Маменька - сзади. Ну, ее просто описать невозможно - такое вся она блаженство, такое торжество! "Пусть весь мир смотрит и удивляется, какой у меня замечательный муж и какие великолепные дети. Я хоть и мать и жена, но должна сказать правду: лучше на свете не сыщешь". И уж переваливается с боку на бок, уж переваливается... И вся семья гусиная - точь-в-точь как добрая немецкая фамилия на праздничной прогулке.

И отметь еще одно, Ника: реже всего попадают под автомобили гуси и собачки таксы, похожие на крокодилов, а кто из них на вид неуклюжее, - трудно даже решить.

Или, возьмем, лошадь. Что про нее говорят? Лошадь глупа. У нее только красота, способность к быстрому бегу да память мест. А так - дура дурой, кроме того еще, что близорука, капризна, мнительна и непривязчива к человеку. Но этот вздор говорят люди, которые держат лошадь в темных конюшнях, которые не знают радости воспитать ее с жеребячьего возраста, которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто ее моет, чистит, водит коваться, поит и задает корм. У такого человека на уме только одно: сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она его не лягнула, не куснула, не сбросила. В голову ему не придет освежить лошади рот, воспользоваться в пути более мягкой дорожкой, вовремя попоить умеренно, покрыть попонкой или своим пальто на стоянке... За что же лошадь будет его уважать, спрашиваю я тебя?

А ты лучше спроси у любого природного всадника о лошади, и он тебе всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет никого, - конечно, если только она в хороших, понимающих руках.

У арабов - лучшие, какие только ни на есть, лошади. Но там лошадь - член семьи. Там на нее, как на самую верную няньку, оставляют малых детей. Уж будь спокойна, Ника, такая лошадь и скорпиона раздавит копытом, и дикого зверя залягает. А если чумазый ребятенок уползет на четвереньках куда-нибудь в колючие кусты, где змеи, лошадь возьмет его нежненько за ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: "Не лазай, дурачок, куда не следует".

И умирают иногда лошади в тоске но хозяину, и плачут настоящими слезами.

А вот как запорожские казаки пели о лошади и об убитом хозяине. Лежит он мертвый среди поля, а

Вокруг его кобыльчина ходе,

Хвостом мух отгоняв,

В очи ему заглядае,

Пырська ему в лице.

Ну-ка? Кто из них прав? Воскресный всадник или природный?..

Ах, ты все-таки не позабыла про кошку? Хорошо, возвращаюсь к ней. И правда: мой рассказ почти исчез в предисловии. Так, в Древней Греции был крошечный городишко с огромнейшими городскими воротами. По этому поводу какой-то прохожий однажды пошутил: смотрите бдительно, граждане, за вашим городом, а то он, пожалуй, ускользнет в эти ворота.

А жаль. Я бы хотел тебе рассказать еще о многих вещах: о том, как чистоплотны и умны оклеветанные свиньи, как вороны на пять способов обманывают цепную собаку, чтобы отнять у нее кость, как верблюды... Ну, ладно, долой верблюдов, давай о кошке.

Спала Ю-ю в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на стульях, на пианино сверх нотных тетрадок. Очень любила лежать на газетах, подползши под верхний лист: в типографской краске есть что-то лакомое для кошачьего обоняния, а кроме того, бумага отлично хранит тепло.

Когда дом начинал просыпаться, - первый ее деловой визит бывал всегда ко мне и то лишь после того, как ее чуткое ухо улавливало утренний чистый детский голосок, раздававшийся в комнате рядом со мною.

Ю-ю открывала мордочкой и лапками неплотно затворяемую дверь, входила, вспрыгивала на постель, тыкала мне в руку или в щеку розовый нос и говорила коротко: "Муррм".

За всю свою жизнь она ни разу не мяукнула, а произносила только этот довольно музыкальный звук "муррм". Но было в нем много разнообразных оттенков, выражавших то ласку, то тревогу, то требование, то отказ, то благодарность, то досаду, то укор. Короткое "муррм" всегда означало: "Иди за мной".

Она спрыгивала на пол и, не оглядываясь, шла к двери. Она не сомневалась в моем повиновении.

Я слушался. Одевался наскоро, выходил в темноватый коридор. Блестя желто-зелеными хризолитами глаз, Ю-ю дожидалась меня у двери, ведущей в комнату, где обычно спал четырехлетний молодой человек со своей матерью. Я приотворял ее. Чуть слышное признательное "мрм", S-образное движение ловкого тела, зигзаг пушистого хвоста, и Ю-ю скользнула в детскую.

Там - обряд утреннего здорованья. Сначала - почти официальный долг почтения - прыжок на постель к матери. "Муррм! Здравствуйте, хозяйка!" Носиком в руку, носиком в щеку, и кончено; потом прыжок на пол, прыжок через сетку в детскую кроватку. Встреча с обеих сторон нежная.

"Муррм, муррм! Здравствуй, дружок! Хорошо ли почивал?"

- Ю-юшенька! Юшенька! Восторгательная Юшенька!

И голос с другой кровати:

- Коля, сто раз тебе говорили, не смей целовать кошку! Кошка - рассадник микробов...

Конечно, здесь, за сеткой, вернейшая и нежнейшая дружба. Но все-таки кошки и люди суть только кошки и люди. Разве Ю-ю не знает, что сейчас Катерина принесет сливки и гречневую размазню с маслом? Должно быть, знает.

Ю-ю никогда не попрошайничает. (За услугу благодарит кротко и сердечно.) Но час прихода мальчишки из мясной и его шаги она изучила до тонкости. Если она снаружи, то непременно ждет говядину на крыльце, а если дома - бежит навстречу говядине в кухню. Кухонную дверь она сама открывает с непостижимой ловкостью. В ней не круглая костяная ручка, как в детской, а медная, длинная. Ю-ю с разбегу подпрыгивает и виснет на ручке, обхватив ее передними лапками с обеих сторон, а задними упирается в стену. Два-три толчка всем гибким телом - кляк! - ручка поддалась, и дверь отошла. Дальше - легко.

Бывает, что мальчуган долго копается, отрезая и взвешивая. Тогда от нетерпения Ю-ю зацепляется когтями за закраину стола и начинает раскачиваться вперед и назад, как циркач на турнике. Но - молча.

Мальчуган - веселый, румяный, смешливый ротозей. Он страстно любит всех животных, а в Ю-ю прямо влюблен. Но Ю-ю не позволяет ему даже прикоснуться к себе. Надменный взгляд - и прыжок в сторону. Она горда! Она никогда не забывает, что в ее жилах течет голубая кровь от двух ветвей: великой сибирской и державной бухарской. Мальчишка для нее - всего лишь кто-то, приносящий ей ежедневно мясо. На все, что вне ее дома, вне ее покровительства и благоволения, она смотрит с царственной холодностью. Нас она милостиво приемлет.

Я любил исполнять ее приказания. Вот, например, я работаю над парником, вдумчиво отщипывая у дынь лишние побеги - здесь нужен большой расчет. Жарко от летнего солнца и от теплой земли. Беззвучно подходит Ю-ю.

"Мрум!"

Это значит: "Идите, я хочу пить".

Разгибаюсь с трудом. Ю-ю уже впереди. Ни разу не обернется на меня. Посмею ли я отказаться или замедлить? Она ведет меня из огорода во двор, потом на кухню, затем по коридору в мою комнату. Учтиво отворяю я перед нею все двери и почтительно пропускаю вперед. Придя ко мне, она легко вспрыгивает на умывальник, куда проведена живая вода, ловко находит на мраморных краях три опорных точки для трех лап - четвертая на весу для баланса, - взглядывает на меня через ухо и говорит:

"Мрум. Пустите воду".

Я даю течь тоненькой серебряной струйке. Изящно вытянувши шею, Ю-ю поспешно лижет воду узким розовым язычком.

Кошки пьют изредка, но долго и помногу. Иногда для шутливого опыта я слегка завинчиваю четырехлапую никелевую рукоятку. Вода идет по капельке.

Ю-ю недовольна. Нетерпеливо переминается в своей неудобной позе, оборачивает ко мне голову. Два желтых топаза смотрят на меня с серьезным укором.

"Муррум! Бросьте ваши глупости!.."

И несколько раз тычет носом в кран.

Мне стыдно. Я прошу прощения. Пускаю воду бежать как следует.

Или еще:

Ю-ю сидит на полу перед оттоманкой; рядом с нею газетный лист. Я вхожу. Останавливаюсь. Ю-ю смотрит на меня пристально неподвижными, немигающими глазами. Я гляжу на нее. Так проходит с минуту. Во взгляде Ю-ю я ясно читаю:

"Вы знаете, что мне нужно, но притворяетесь. Все равно просить я не буду".

Я нагибаюсь поднять газету и тотчас слышу мягкий прыжок. Она уже на оттоманке. Взгляд стал мягче. Делаю из газеты двухскатный шалашик и прикрываю кошку. Наружу - только пушистый хвост, но и он понемногу втягивается, втягивается под бумажную крышу. Два-три раза лист хрустнул, шевельнулся - и конец. Ю-ю спит. Ухожу на цыпочках.

Бывали у меня с Ю-ю особенные часы спокойного семейного счастья. Это тогда, когда я писал по ночам: занятие довольно изнурительное, но если в него втянуться, в нем много тихой отрады.

Царапаешь, царапаешь пером, вдруг не хватает какого-то очень нужного слова. Остановился. Какая тишина! Шипит еле слышно керосин в лампе, шумит морской шум в ушах, и от этого ночь еще тише. И все люди спят, и все звери спят, и лошади, и птицы, и дети, и Колины игрушки в соседней комнате. Даже собаки и те не лают, заснули. Косят глаза, расплываются и пропадают мысли. Где я: в дремучем лесу или на верху высокой башни? И вздрогнешь от мягкого упругого толчка. Это Ю-ю легко вскочила с пола на стол. Совсем неизвестно, когда пришла.

Поворочается немного на столе, помнется, облюбовывая место, и сядет рядышком со мною, у правой руки, пушистым, горбатым в лопатках комком; все четыре лапки подобраны и спрятаны, только две передние бархатные перчаточки чуть-чуть высовываются наружу.

Я опять пишу быстро и с увлечением. Порою, не шевеля головою, брошу быстрый взор на кошку, сидящую ко мне в три четверти. Ее огромный изумрудный глаз пристально устремлен на огонь, а поперек его, сверху вниз, узкая, как лезвие бритвы, черная щелочка зрачка. Но как ни мгновенно движение моих ресниц, Ю-ю успевает поймать его и повернуть ко мне свою изящную мордочку. Щелочки вдруг превратились в блестящие черные круги, а вокруг них тонкие каемки янтарного цвета. Ладно, Ю-ю, будем писать дальше.

Царапает, царапает перо. Сами собою приходят ладные, уклюжие слова. В послушном разнообразии строятся фразы. Но уже тяжелеет голова, ломит спину, начинают дрожать пальцы правой руки: того и гляди, профессиональная судорога вдруг скорчит их, и перо, как заостренный дротик, полетит через всю комнату. Не пора ли?

И Ю-ю думает, что пора. Она уже давно выдумала развлечение: следит внимательно за строками, вырастающими у меня на бумаге, водя глазами за пером, и притворяется перед самой собою, что это я выпускаю из него маленьких, черных, уродливых мух. И вдруг хлоп лапкой по самой последней мухе. Удар меток и быстр: черная кровь размазана по бумаге. Пойдем спать, Ю-юшка. Пусть мухи тоже поспят до завтрева.

За окном уже можно различить мутные очертания милого моего ясеня. Ю-ю сворачивается у меня в ногах, на одеяле.

Заболел Ю-юшкин дружок и мучитель Коля. Ох, жестока была его болезнь; до сих пор страшно вспоминать о ней. Тут только я узнал, как невероятно цепок бывает человек и какие огромные, неподозреваемые силы он может обнаружить в минуты любви и гибели.

У людей, Ника, существует много прописных истин и ходячих мнений, которые они принимают готовыми и никогда не потрудятся их проверить. Так, тебе, например, из тысячи человек девятьсот девяносто девять скажут: "Кошка - животное эгоистическое. Она привязывается к жилью, а не к человеку". Они не поверят, да и не посмеют поверить тому, что я сейчас расскажу про Ю-ю. Ты, я знаю, Ника, поверишь!

Кошку к больному не пускали. Пожалуй, это и было правильным. Толкнет что-нибудь, уронит, разбудит, испугает. И ее недолго надо было отучать от детской комнаты. Она скоро поняла свое положение. Но зато улеглась, как собака, на голом полу снаружи, у самой двери, уткнув свой розовый носик в щель под дверью, и так пролежала все эти черные дни, отлучаясь только для еды и кратковременной прогулки. Отогнать ее было невозможно. Да и жалко было. Через нее шагали, заходя в детскую и уходя, ее толкали ногами, наступали ей на хвост и на лапки, отшвыривали порою в спешке и нетерпении. Она только пискнет, даст дорогу и опять мягко, но настойчиво возвращается на прежнее место. О таковом кошачьем поведении мне до этой поры не приходилось ни слышать, ни читать. На что уж доктора привыкли ничему не удивляться, но даже доктор Шевченко сказал однажды со снисходительной усмешкой:

- Комичный у вас кот. Дежурит! Это курьезно...

Ах, Ника, для меня это вовсе не было ни комично, ни курьезно. До сих пор у меня осталась в сердце нежная признательность к памяти Ю-ю за ее звериное сочувствие...

И вот что еще было странно. Как только в Колиной болезни за последним жестоким кризисом наступил перелом к лучшему, когда ему позволили все есть и даже играть в постели, - кошка каким-то особенно тонким инстинктом поняла, что пустоглазая и безносая отошла от Колина изголовья, защелкав челюстями от злости. Ю-ю оставила свой пост. Долго и бесстыдно отсыпалась она на моей кровати. Но при первом визите к Коле не обнаружила никакого волнения. Тот ее мял и тискал, осыпал ее всякими ласковыми именами, назвал даже от восторга почему-то Юшкевичем! Она же вывернулась ловко из его еще слабых рук, сказала "мрм", спрыгнула на пол и ушла. Какая выдержка, чтобы не сказать: спокойное величие души!..

Дальше, милая моя Ника, я тебе расскажу о таких вещах, которым, пожалуй, и ты не поверишь. Все, кому я это ни рассказывал, слушали меня с улыбкой – немного недоверчивой, немного лукавой, немного принужденно-учтивой. Друзья же порою говорили прямо: "Ну и фантазия у вас, у писателей! Право, позавидовать можно. Где же это слыхано и видано, чтобы кошка собиралась говорить по телефону?"

А вот собиралась-таки. Послушай, Ника, как это вышло.

Встал с постели Коля худой, бледный, зеленый; губы без цвета, глаза ввалились, ручонки на свет сквозные, чуть розоватые. Но уже говорил я тебе: великая сила и неистощимая - человеческая доброта. Удалось отправить Колю для поправки, в сопровождении матери, верст за двести в прекрасную санаторию. Санатория эта могла соединяться прямым проводом с Петроградом и, при некоторой настойчивости, могла даже вызвать наш дачный городишко, а там и наш домашний телефон. Это все очень скоро сообразила Колина мама, и однажды я с живейшей радостью и даже с чудесным удивлением услышал из трубки милые голоса: сначала женский, немного усталый и деловой, потом бодрый и веселый детский.

Ю-ю с отъездом двух своих друзей - большого и маленького - долго находилась в тревоге и в недоумении. Ходила по комнатам и все тыкалась носом в углы. Ткнется и скажет выразительно: "Мик!" Впервые за наше давнее знакомство я стал слышать у нее это слово. Что оно значило по-кошачьи, я не берусь сказать, но по-человечески оно ясно звучало примерно так: "Что случилось? Где они? Куда пропали?"

И она озиралась на меня широко раскрытыми желто-зелеными глазами; в них я читал изумление и требовательный вопрос.

Жилье она себе выбрала опять на полу, в тесном закутке между моим письменным столом и тахтою. Напрасно я звал ее на мягкое кресло и на диван - она отказывалась, а когда я переносил ее туда на руках, она, посидев с минутку, вежливо спрыгивала и возвращалась в свой темный, жесткий, холодный угол. Странно: почему в дни огорчения она так упорно наказывала самое себя? Не хотела ли она этим примером наказать нас, близких ей людей, которые при всем их всемогуществе не могли или не хотели устранить беды и горя?

Телефонный аппарат наш помещался в крошечной передней на круглом столике, и около него стоял соломенный стул без спинки. Не помню, в какой из моих разговоров с санаторней я застал Ю-ю сидящей у моих ног; знаю только, что это случилось в самом начале. Но вскоре кошка стала прибегать на каждый телефонный звонок и, наконец, совсем перенесла свое место жилья в переднюю.

Люди вообще весьма медленно и тяжело понимают животных; животные - людей гораздо быстрее и тоньше. Я понял Ю-ю очень поздно, лишь тогда, когда однажды среди моего нежного разговора с Колей она беззвучно прыгнула с пола мне на плечи, уравновесилась и протянула вперед из-за моей щеки свою пушистую мордочку с настороженными ушами.

Я подумал: "Слух у кошки превосходный, во всяком случае, лучше, чем у собаки, и уж гораздо острее человеческого". Очень часто, когда поздним вечером мы возвращались из гостей, Ю-ю, узнав издали наши шаги, выбегала к нам навстречу за третью перекрестную улицу. Значит, она хорошо знала своих.

И еще. Был у нас знакомый очень непоседливый мальчик Жоржик, четырех лет. Посетив нас в первый раз, он очень досаждал кошке: трепал ее за уши и за хвост, всячески тискал и носился с нею по комнатам, зажав ее поперек живота. Этого она терпеть не могла, хотя по своей всегдашней деликатности ни разу не выпустила когтей. Но зато каждый раз потом, когда приходил Жоржик - будь это через две недели, через месяц и даже больше, - стоило только Ю-ю услышать звонкий голосишко Жоржика, раздававшийся еще на пороге, как она стремглав, с жалобным криком бежала спасаться: летом выпрыгивала в первое отворенное окно, зимою ускользала под диван или под комод. Несомненно, она обладала хорошей памятью.

"Так что же мудреного в том, - думал я, - что она узнала Колин милый голос и потянулась посмотреть: где же спрятан ее любимый дружок?"

Мне очень захотелось проверить мою догадку. В тот же вечер я написал письмо в санаторию с подробным описанием кошкиного поведения и очень просил Колю, чтобы в следующий раз, говоря со мной по телефону, он непременно вспомнил и сказал в трубку все прежние ласковые слова, которые он дома говорил Ю-юшке. А я поднесу контрольную слуховую трубку к кошкиному уху.

Вскоре получил ответ. Коля очень тронут памятью Ю-ю и просит передать ей поклон. Говорить со мною из санатории будет через два дня, а на третий соберутся, уложатся и выедут домой.

И правда, на другой же день утром телефон сообщил мне, что со мной сейчас будут говорить из санатории. Ю-ю стояла рядом на полу. Я взял ее к себе на колени - иначе мне трудно было бы управляться с двумя трубками. Зазвенел веселый, свежий Колин голосок в деревянном ободке.

Какое множество новых впечатлений и знакомств! Сколько домашних вопросов, просьб и распоряжений! Я едва-едва успел вставить мою просьбу:

- Дорогой Коля, я сейчас приставлю Ю-юшке к уху телефонную трубку. Готово! Говори же ей твои приятные слова.

- Какие слова? Я не знаю никаких слов, - скучно отозвался голосок.

- Коля, милый, Ю-ю тебя слушает. Скажи ей что-нибудь ласковое. Поскорее.

- Да я не зна-аю. Я не по-омню. А ты мне купишь наружный домик для птиц, как здесь у нас вешают за окна?

- Ну, Коленька, ну, золотой, ну, добрый мальчик, ты же обещал с Ю-ю поговорить.

- Да я не знаю говорить по-кошкиному. Я не умею. Я забы-ыл.

В трубке вдруг что-то щелкнуло, крякнуло, и из нее раздался резкий голос телефонистки:

- Нельзя говорить глупости. Повесьте трубку. Другие клиенты дожидаются.

Легкий стук, и телефонное шипение умолкло.

Так и не удался наш с Ю-ю опыт. А жаль. Очень интересно мне было узнать, отзовется ли наша умная кошка или нет на знакомые ей ласковые слова своим нежным "муррум".

Вот и все про Ю-ю.

Не так давно она умерла от старости, и теперь у нас живет кот-воркот, бархатный живот. О нем, милая моя Ника, в другой раз.