Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

4 октября - Всемирный день животных

Мария Дюричкова

Смелая Софья

Жил когда-то один король – страстный охотник. Недели не проходило, чтобы во дворе замка не звучали охотничьи рожки, не заливались лаем нетерпеливые собаки. Во всех коридорах и покоях замка красовались королевские трофеи: нависали великолепные оленьи рога, скалились головы диких кабанов, медведей, рысей и зубров, неживыми глазами глядели орлы, дрофы, ястребы. И всякий раз охотничья дружина возвращалась с полными возами дичины.

Так продолжалось много лет, и звери в лесах убывали прямо на глазах. Больше терпеть было нельзя, и тогда медведь, хозяин леса, созвал всех зверей на совет.

- Он застрелил мою мать, когда я была ещё детёнышем, - пожаловалась серна. – И сестричка моя тогда же погибла, а сама я спаслась только чудом.

После неё вышел вперёд зубр:

- Из всего нашего рода остался я один, - сказал он угрюмо. – Вместе со мной вымрет всё наше славное племя.

И так все подряд. Все звери обвиняли короля, ни один за него не заступился. Наконец, все решили, что за свою жестокость король ничего иного не заслуживает, кроме смерти.

Таков был приговор.

И вот на следующей охоте дорогу королю перебежал великолепный олень и тут же скрылся в чаще. Король за ним. Олень показался снова, тряхнул головой, увенчанной ветвистыми рогами, и вновь скрылся в чаще. Началась бешеная погоня, король оторвался от своей дружины, летит, сам не зная куда… Тут конь его вдруг увяз в трясине, земля под ним расступилась и поглотила коня вместе со всадником.

Долго разыскивала короля его дружина: каждый куст осмотрела, каждую пещеру обыскала, каждую пропасть обшарила – всё напрасно. Пришлось возвращаться домой без короля.

Так и пропал король, и стала править страной королева, жена его. Королева не увлекалась охотой или какой-нибудь другой забавой и правила справедливо. Но вот беда: с тех пор, как пропал король, стала в замке шалить нечистая сила, особенно по ночам. И когда напуганные слуги все разбежались из замка, что оставалось делать королеве? Покинула она свой замок и переехала в другой. Но это очень её огорчало, потому что тот, первый замок она любила больше всего.

И велела она кликнуть клич по всей стране: кто переночует в том замке хотя бы одну ночь, тот получит такую награду, какую сам себе пожелает.

Разлетелась эта весть по всей стране, стали один за другим приходить смельчаки, готовые переночевать в опустевшем замке.

Но когда в глухую полночь стены замка начинали дрожать от страшного рыка и рёва, писка и визга, любой пускался наутёк и больше уже там не показывался.

А где-то там в одной маленькой деревушке жила девушка Софья, красивая, прилежная, добрая, но бедная, как церковная мышь. Присмотрел её один парень, и она его полюбила; хотели они пожениться, только его родители и слышать об этом не желали:

- Сынок, выбрось ты эту голодранку из головы! Ведь она к тебе в хозяйство даже корову не приведёт, небось, у неё в приданом даже приличной юбки не найдётся.

И это была чистая правда, и оттого Софья и её парень были очень опечалены: знать, судьба не хотела, чтобы они были вместе.

И тут услышала наша девушка про награду, обещанную королевой. Собралась она в путь, приходит к королеве и говорит: так, мол, и так, попытаюсь я переночевать в том замке.

- А знаешь ли ты, девушка, сколько смельчаков бралось за это дело и уходило ни с чем? – говорит ей королева.

- Слышала я об этом, ваша милость, но всё же хочу попробовать. А в награду я немного прошу: одну корову и одну зелёную юбку.

- Ты можешь просить и много больше, - улыбнулась королева и хлопнула в ладоши.

Вошёл придворный.

- Отведёшь эту девушку в заклятый замок и дашь ей всё, что понадобится, - велела королева.

Но Софье ничего не понадобилось. Она заранее взяла из дома прялку с куделью, а в пустынном замке выбрала себе комнатку с камином, чтобы в ней переночевать. Разожгла в камине огонь и села прясть, чтобы время быстрее шло.

Пришёл вечер, приблизилась ночь. Тишина везде, только огонь в камине потрескивает. Но в самую полночь поднялся вдруг рёв и рык, и писк, и скрежет, словно ожили вдруг все звери, чьи шкуры, головы, рога и бивни украшали стены замка.

А когда шум стал таким страшным, что страшнее уже и быть не могло, всё вдруг стихло и слышны были только тяжёлые шаги, приближающиеся к комнате. У дверей шаги затихли, двери сами собой распахнулись, и вошли четыре чудовища: ноги у них были медвежьи, пасти волчьи, а рога как у зубра. На плечах они несли носилки с мёртвым телом. Чудовища поставили носилки наземь и молча вышли вон.

Софья даже бровью не повела, сидит, прядёт, только рук у неё трясутся.

Тут покойник на носилках открыл глаза и сел. На нём богатый наряд, на голове шапка с маленькой коронкой.

- Прядёшь, девушка? – обратился он к Софье.

- Пряду, господин мой, - отвечает она.

- А знаешь ли ты, кто я?

- Нет, не знаю, господин мой.

- Так знай, что я король этой страны. А передашь ли ты королеве то, что я тебе сейчас скажу?

- Охотно передам, ваша милость, - говорит Софья.

- Так скажи ей, что моё мёртвое тело лежит в седьмой долине на самом краю трясины. И скажи, пусть устроит мне королевское погребенье и похоронит меня в той церкви, где отец мой лежит. А ещё передай королеве, что я запрещаю тревожить мой покой охотничьими рожками и трубами.

Сказав это, король снова лёг на носилки и закрыл глаза. Слуги-чудовища вошли в комнату, взяли носилки на плечи и унесли. Снова начался рёв и рык, писк и крик, но вскоре всё утихло. Тогда Софья легла на лавку и спокойно проспала до рассвета.

Утром она пошла к королеве и рассказала ей, что видела ночью и что передавал покойный король.

Королева велела привезти тело короля и погребла его с подобающими почестями. И согласно его посмертной воле отменила всякую королевскую охоту.

С тех пор призрак короля не являлся больше в замке, и в нём снова можно было жить спокойно.

А Софья в награду за свою смелость получила не только корову и зелёную юбку, но и красные сапожки, и перину с подушками (то есть всё, что полагается девушке на выданье), а ещё кошель золотых дукатов впридачу.

Теперь уже ничто не мешало счастью молодых. Зарезали козу рогатую, сыграли свадьбу богатую, и меня на неё позвали и щедро угощали: дали мне винца на вилке и мясца в бутылке.

Прикрепленное изображение (вес файла 156.3 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 185.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Международный день врача

Оноре Де Бальзак

Обедня безбожника

Огюсту Борже посвящает его друг,

Де Бальзак.

Доктор Бьяншон, обогативший науку ценной физиологической теорией и еще в молодости ставший знаменитостью Парижского медицинского факультета - центра просвещения, почитаемого европейскими медиками, - до того как сделаться терапевтом, долгое время был хирургом. В свои студенческие годы он работал под руководством прославленного Деплена, одного из величайших французских хирургов, блеснувшего в науке, как метеор. Даже враги Деплена признавали, что он унес с собой в могилу свой метод, который невозможно было передать кому-либо другому. Как у всех гениальных людей, у него не оказалось наследников: он все принес и все унес с собой. Слава хирургов напоминает славу актеров: они существуют, лишь пока живут, а после смерти талант их трудно оценить. Актеры и хирурги, а также, впрочем, великие певцы и музыканты-виртуозы, удесятеряющие своим исполнением силу музыки, все они герои одного мгновения. Судьба Деплена служит доказательством того, как много общего в участи этих мимолетных гениев. Его имя, еще вчера столь знаменитое, нынче почти забытое, не выйдет за пределы медицинского мира. Но, впрочем, разве не требуются чрезвычайные обстоятельства, чтобы имя ученого перешло из области науки в общую историю человечества? Обладал ли Деплен той универсальностью знаний, которая делает человека выразителем или фигурой своего века? У Деплена было изумительное чутье: он постигал больного и его болезнь путем не то природной, не то приобретенной интуиции, позволявшей ему установить индивидуальные особенности данного случая и точно определить тот час и минуту, когда следовало производить операцию, учтя при этом атмосферические условия и особенности темперамента больного. Чтобы иметь возможность идти таким образом в ногу с природой, не изучил ли Деплен непрестанное усвоение тех элементов, которые человек извлекает из воздуха и земли и перерабатывает на свой особый лад? Пользовался ли он той мощной силой дедукции и аналогии, которой был обязан своим гением Кювье? Как бы там ни было, этот человек стал поверенным всех тайн плоти, он читал в ее прошлом и в ее будущем, опираясь на настоящее. Но воплотил ли он в своем лице всю науку, как Гиппократ, Гален, Аристотель? Создал ли он школу, открыл ли ей пути к новым мирам? Нет. Правда, нужно признать, что этот неусыпный

наблюдатель химии человеческого организма проник в древнюю науку магов: он схватывал жизненные начала еще в их становлении, видел истоки жизни, видел ту жизнь, которая не стала еще жизнью и которая подготовительной своей работой обусловливает существование организма. Но, к сожалению, все в Деплене носило личный характер: эгоизм был при жизни причиной его одиночества, и этот же эгоизм убил его посмертную славу. Над его могилой не высится статуя, которая громко вещает грядущим поколениям тайны, раскрытые самоотверженными исканиями гения. Но, быть может, талант Деплена соответствовал его убеждениям, а потому и был смертен. Для Деплена земная атмосфера была полостью, зарождающей в себе жизнь, земля была подобна яйцу в скорлупе, и вот он, не будучи в состоянии ответить на вопрос, что было вначале: яйцо или курица, отрицал и петуха и яйцо. Он не верил ни в сотворение первобытного животного мира, ни в бессмертие человеческой души. Деплен не сомневался, он отрицал. То был откровенный, чистейшей воды атеизм, который присущ многим ученым: это прекраснейшие люди, но они до мозга костей атеисты - атеисты, исповедующие атеизм с такой же убежденностью, с какой религиозно настроенные люди его отвергают. У Деплена и не могло сложиться иных убеждений: ведь он с молодых лет привык рассекать скальпелем человека - венец всего живого - до его рождения, при жизни и после смерти, привык копаться во всех его органах и нигде не находил эту единую душу, столь необходимую для всех религиозных учений. Обнаружив в организме три центра - мозговой, нервный и дыхательно-кровеносный, - из которых первые два способны так замечательно заменять друг друга, Деплен в конце своей жизни даже пришел к убеждению, что слух и зрение не являются абсолютно необходимыми для того, чтобы слышать и видеть: их явно может заменить солнечное сплетение. Найдя таким образом в человеке две души, Деплен увидел в этом подтверждение своих атеистических взглядов, хотя вопрос о боге этим фактом отнюдь не задевался. Говорят, что знаменитый хирург умер, не раскаявшись в своих заблуждениях, как, к сожалению, умирают многие гениальные люди, да помилует бог их души.

Этот крупный человек был во многом мелочен - так говорили о Деплене враги, желавшие омрачить его славу. Но в том, что они считали его мелочностью, правильнее видеть противоречия чисто внешнего порядка. Завистники и тупицы никогда не могут понять тех побуждений, по которым действуют выдающиеся умы; поэтому, как только они подметят несколько таких поверхностных противоречий, они тотчас хватаются за них, составляют на их основании обвинительный акт и добиваются немедленного осуждения обвиняемого. Пусть в дальнейшем успешное достижение цели оправдывает тактику, подвергшуюся стольким нападкам, и обнаруживает соответствие между средствами и целью, но авангардные стычки с клеветой не проходят бесследно. Так в наши дни осуждали Наполеона за то, что он простирал крылья своего орла над Англией: только 1822 год уяснил нам 1804 год и булонские десантные суда.

Слава и познания Деплена были неуязвимы; поэтому его враги избрали своей мишенью всякие странности его нрава, его характер. Между тем Деплену просто была присуща та черта, которую англичане зовут эксцентричностью. То он одевался с великолепием трагика Кребильона, то обнаруживал странное равнодушие к вопросам костюма, то ездил в коляске, то ходил пешком. То резкий, то добрый, казавшийся жадным и скупым и, однако же, способный предоставить свое состояние в распоряжение своих изгнанных повелителей, которые удостоили его чести принять на несколько дней его поддержку, - он больше чем кто бы то ни было вызывал самые противоречивые суждения. Правда, чтобы добиться некоей черной орденской ленточки, гоняться за которой ему бы, как врачу, не пристало, он оказался способен выронить при дворе молитвенник из кармана, - но будьте уверены, что втайне он над всем в жизни насмехался. Деплен имел возможность наблюдать людей и с показной стороны и без прикрас, он видел их такими, какими они являются в действительности, в самых торжественных и в самых обыденных жизненных обстоятельствах, - и он глубоко презирал людей. У великого человека качества его души нередко находятся в соответствии друг с другом. Если у кого-нибудь из этих колоссов больше таланта, чем ума, он все-таки умнее того, о ком говорят просто: "Это умный человек". Гениальность предполагает внутреннее зрение. Зрение это может быть ограничено кругозором отдельной специальности; но кто видит цветок - видит и солнце. Однажды, услышав из уст спасенного им дипломата вопрос: "Как здоровье императора?", Деплен заметил: "Царедворец ожил, - оживет и человек". Тот, кто способен бросить такое замечание, не только хирург, не только врач, - но еще и большая умница. Вот поэтому наблюдатель, привыкший терпеливо и прилежно всматриваться во все человеческое, извинит его самомнение и поверит, как верил в это он сам, что из великого хирурга мог бы выйти не менее великий министр.

Из целого ряда загадок, усматриваемых современниками в жизни Деплена, мы выбрали одну из самых интересных: в конце нашего рассказа будет дана ее разгадка, и эта разгадка очистит память Деплена от некоторых нелепых обвинений.

Орас Бьяншон был одним из любимых учеников Деплена. Прежде чем поступить ассистентом-практикантом в клинику Отель-Дье, Орас Бьяншон, будучи студентом-медиком, проживал в Латинском квартале, в нищенском пансионе, известном под названием "Дом Воке". Бедный молодой человек испытывал там муки жестокой нужды, но, как из горнила, мощные таланты должны выходить из нее чистыми и неуязвимыми, подобно алмазам, которые могут выдержать любой удар, не разбившись. Закаляясь на огне своих яростно пылающих страстей, они проникаются неподкупной честностью и, замкнув свои обманутые вожделения в пределы непрестанного труда, заранее приучаются к той борьбе, которая составляет удел гениев. Орас был человек прямой, не способный ни на какие компромиссы в вопросах чести, - человек не фразы, а действия, готовый заложить для друга свой единственный плащ, пожертвовать для него своим временем и сном. Словом, это был один из тех друзей, которые не задумываются над тем, много ли они получат в обмен за то, что дают сами, так как бывают уверены, что и сами они, в свою очередь, получат больше, чем дадут. Большинство друзей Ораса испытывало к нему то глубокое внутреннее уважение, какое внушает к себе добродетель, чуждая всякой позы; некоторые же из них боялись его осуждения. Но Орас проявлял свои достоинства без малейшей педантичности. В нем не было никакой склонности к пуританизму или к проповедничеству: давая совет, он охотно пересыпал его крепкими словечками и при случае любил выпить и закусить на славу.

Веселый собутыльник, столь же мало чопорный, как и любой кирасир, прямой и откровенный, не как моряк - ибо теперешние моряки - хитрые дипломаты, - а как славный молодой человек, которому нечего скрывать в своей жизни, он шел вперед с высоко поднятой головой и смеющимися глазами. Чтобы выразить все одним словом, скажем, что он был Пиладом многих Орестов: ведь в наши дни наиболее реальным воплощением античных фурий являются кредиторы. Орас переносил свою бедность с той легкостью духа, которая является, быть может, одним из основных элементов мужества; и как все те, у кого нет ничего, почти никогда не брал у других взаймы. Воздержанный, как верблюд, проворный, как олень, он отличался твердостью убеждений и строгостью. Когда знаменитый хирург понял те достоинства и недостатки, которые в их совокупности делают вдвойне драгоценным доктора Ораса Бьяншона для его друзей, тогда началась счастливая пора т в жизни Ораса. Если главный врач клиники берет молодого человека под свое покровительство, карьера этого молодого человека может считаться обеспеченной. Деплен обычно брал с собой Бьяншона в качестве ассистента при своих врачебных визитах в богатые дома; некоторое вознаграждение обычно перепадало при этом и ассистенту, не считая того, что во время этих визитов ему, провинциалу, постепенно раскрывались тайны парижской жизни. Деплен прибегал к услугам Бьяншона в качестве ассистента и тогда, когда принимал больных у себя на дому, иногда он поручал ему сопровождать какого-нибудь богатого больного на минеральные воды - словом, он подготовлял Бьяншону клиентуру. В результате у хирурга-тирана появился через некоторое время Сеид. Эти два человека, из которых один, находившийся на вершине почестей и знания, пользовался огромным богатством и огромной славой, другой, не богатый и не знаменитый, мерцал незаметной звездочкой на парижском небосклоне, стали близки друг другу. Великий Деплен ничего не скрывал от своего ассистента. Бьяншону было известно, села ли такая-то женщина на стул рядом с его учителем или на тот пресловутый диван, который стоял в кабинете Деплена и на котором он спал;

Бьяншон был посвящен в тайны этого темперамента, соединившего в себе пылкость льва и силу быка, темперамента, который постепенно раздвинул, расширил сверх меры грудь великого человека и послужил причиной его смерти (Деплен умер от расширения сердца). Ассистент изучил все странности этой безмерно занятой жизни, все расчеты скаредной скупости, все надежды политика, скрытого в этом человеке науки, и он предвидел то разочарование, которое принесет Деплену единственное чувство, доступное его сердцу: ибо все-таки это было сердце не из бронзы, а только снаружи похожее на бронзовое.

Однажды Бьяншон рассказал Деплену, что один бедный водонос, живший в квартале Сен-Жак, тяжко заболел от переутомления и нужды: всю долгую зиму 1821 года этот бедный овериец питался одной картошкой. Деплен бросил всех своих больных. Чуть не загнав свою лошадь, он примчался с Бьяншоном к бедняку, которого и перевезли под личным присмотром Деплена в больницу, открытую знаменитым Дюбуа в предместье Сен-Дени. Деплен вылечил овернца, а когда тот выздоровел, дал ему денег на покупку лошади и бочки. Этот овернец отличился впоследствии одним своеобразным поступком. Кто-то из его друзей заболел. Овернец тотчас же привел его к Деплену, говоря своему благодетелю:

- Я не потерпел бы, чтобы он пошел к кому-нибудь другому.

Как ни был груб Деплен, но тут он пожал овернцу руку и сказал ему:

- Приводи их всех ко мне.

Он поместил уроженца Канталя в клинику Отель-Дье и проявил в отношении его величайшую заботливость. Бьяншон уже неоднократно замечал пристрастие своего принципала к овернцам-водоносам; но так как для Деплена его работа в клинике Отель-Дье служила предметом своеобразной гордости, ассистент не усмотрел в его поведении ничего необычного.

Однажды, проходя часов в девять утра по площади св. Сульпиция, Бьяншон увидел своего учителя: Деплен входил в ту церковь, от которой получила свое имя и площадь. Деплен, всегда пользовавшийся кабриолетом, на этот раз, однако, пришел пешком и украдкой вошел в церковь через боковые двери с улицы Пти-Лион, будто входил в какой-то подозрительный дом. Ассистент, знавший убеждения своего учителя и к тому же сам кабанист, диавольски (именно в таком начертании, по-видимому, означающем у Рабле высшую степень дьявольщины) упорный, почувствовал понятное любопытство; стараясь остаться незамеченным, он проник в церковь и увидел картину, немало его удивившую: великий Деплен, этот атеист, так безжалостно издевавшийся над ангелами, которые недоступны ланцету, не знают ни фистулы, ни гастритов, - этот неустрашимый насмешник смиренно стоял на коленях.., и где же? В часовне богоматери! Он отстоял там обедню, пожертвовал на церковь, на бедных - и все это с той же серьезностью, как при какой-нибудь операции.

"Уж верно, он зашел в церковь не затем, чтобы кое-что выяснить в вопросе о родах богоматери, - подумал изумленный Бьяншон. - Если б я увидел его поддерживающим одну из кистей балдахина на празднике Тела господня, это было бы только смешно. Но застать его в церкви в этот час, одного, без свидетелей - это поистине наводит на размышления!"

Не желая, чтобы кто-нибудь мог подумать, будто он подсматривает за главным хирургом клиники Отель-Дье, Бьяншон удалился. Случайно Деплен в тот же день пригласил его отобедать с ним в ресторане. За десертом Бьяншон искусно навел разговор на обедню, назвав ее лицемерной комедией.

- Комедия, которая стоила христианскому миру больше крови, чем все войны Наполеона и все пиявки Бруссе, - сказал Деплен. - Обедня - папское изобретение, не старше шестого века; в основе его лежат слова:

"Сие есть тело мое". Какие потоки крови пришлось пролить, чтобы установить праздник Тела господня, которым папский престол хотел ознаменовать свою победу, в споре о реальном пресуществлении даров, над еретиками, которые триста лет вносили смуту в церковь. Папское нововведение привело к войнам с графом Тулузским и альбигойцами: вальденсы и альбигойцы не хотели признавать его.

Тут Деплен дал волю своему остроумию атеиста, и из уст его полился поток вольтерьянских острот; выражаясь точнее, это было скверное подражание "Цитатору".

"Что за чудеса? - думал Бьяншон. - Куда же девался мой утренний богомолец?"

Он ничего не сказал Деплену и усомнился в том, действительно ли видел его в церкви св. Сульпиция. Деплен не стал бы лгать Бьяншону: они слишком хорошо знали друг друга и уже не раз обменивались мыслями по другим, не менее важным вопросам, не раз обсуждали различные системы, трактующие de reruni natura <О природе вещей (лат.).>, зондировали или рассекали их ножами и скальпелем неверия. Прошло три месяца. Бьяншон не возвращался более к этому эпизоду, хотя он и запечатлелся в его памяти. В том же году однажды один из врачей клиники Отель-Дье в присутствии Бьяншона взял Деплена за руку, как бы желая задать ему вопрос.

- Зачем вы заходили в церковь святого Сульпиция, уважаемый учитель? - спросил он.

- Я шел к больному священнику - у него гнойное воспаление коленной чашки, - ответил Деплен. - Герцогиня Ангулемская оказала мне честь, обратясь ко мне с просьбой, чтобы я взял на себя его лечение.

Атака была отбита. Врач удовлетворился полученным объяснением, но Бьяншона оно не убедило.

"Вот как! Он ходит в церковь осматривать больные колени! - сказал себе ассистент. - Он был у обедни".

Бьяншон решил выследить Деплена; он припомнил, в какой именно день и час входил Деплен в церковь св. Сульпиция, решил через год быть в это же время у церкви, чтобы проверить, явится ли он снова. Если бы Деплен действительно явился, такая периодичность посещений церкви могла бы послужить основанием для научного исследования данного случая, ибо прямого противоречия между мыслью и действием у такого человека существовать не могло. На следующий год, в тот же день и час, Бьяншон, который уже не был ассистентом Деплена, увидел, как кабриолет хирурга остановился на углу улицы Турнон и улицы Пти-Лион, как его друг вышел из кабриолета и, с иезуитской осторожностью пробираясь вдоль стен домов, направился к церкви, вошел в нее и снова отстоял обедню перед алтарем богоматери. Это был Деплен, собственной персоной! Главный хирург, в душе атеист, игрой случая - богомолец. Положение осложнялось. Упорство знаменитого ученого путало все карты. По уходе Деплена Бьяншон подошел к ризничему, прибиравшему церковную утварь, и спросил у него, был ли только что ушедший господин постоянным посетителем церкви.

- Вот уже двадцать лет, как я здесь служу, - ответил ризничий, - и все время господин Деплен приходит четыре раза в год к этой обедне; она и служится по его заказу.

"Обедня, заказанная Депленом! - подумал, уходя, Бьяншон. - Это, на свой лад, стоит тайны непорочного зачатия, а ведь одной этой тайны довольно, чтобы сделать любого врача неверующим".

(окончание следует)

Прикрепленное изображение (вес файла 151.3 Кб)

Оноре Де Бальзак

Обедня безбожника

(окончание)

Время шло. Хоть доктор Бьяншон и был другом Деплена, ему никак не удавалось найти удобный случай заговорить с ним об этой особенности его жизни. Обычно они встречались во врачебной или светской обстановке; но в ней невозможны те откровенные беседы наедине, когда друзья, грея ноги у камина и откинувшись головой на спинку кресла, поверяют друг другу свои тайны. Наконец через семь лет, после революции 1830 года, когда толпа громила архиепископскую резиденцию, когда под влиянием агитации республиканцев она уничтожала золоченые кресты, сверкавшие подобно молниям над необозримым океаном домов, когда улицей владели Неверие и Мятеж, - Бьяншон вновь подглядел, как Деплен входит в церковь св. Сульпиция. Он последовал за ним и стал с ним рядом. Друг его не выразил ни малейшего удивления, не подал ему никакого знака. Они вместе отстояли заказанную Депленом обедню.

- Не откроете ли вы мне причину вашего благочестивого маскарада, друг мой? - спросил Бьяншон у Деплена, когда они вышли из церкви. - Я трижды заставал вас здесь у обедни - вас! Вы должны раскрыть мне эту тайну, объяснить мне это явное противоречие между вашими убеждениями и вашим поведением. Вы не верите в бога - и ходите к обедне! Дорогой учитель, будьте любезны ответить.

- Я похож на многих благочестивцев, которые внешне кажутся глубоко религиозными людьми, а на самом деле столь же атеистичны, как вы и я.

И Деплен разразился потоком острот, издеваясь над некоторыми политическими деятелями, наиболее известный из которых представляет собой новейшее издание мольеровского Тартюфа.

- Я спрашиваю вас не об этом, - сказал Бьяншон. - Я хочу знать, зачем вы пришли сюда и зачем заказали эту обедню.

- Ладно, милый Друг, - сказал Деплен. - Я на краю могилы и могу рассказать вам теперь, как я начинал свою жизнь.

Бьяншон и великий человек находились в эту минуту на улице Четырех ветров - чуть ли не самой отвратительной парижской улице. Деплен указал Бьяншону на седьмой этаж одного из тех домов, похожих на обелиск, в которые попадаешь по длинному переходу, ведущему от калитки до винтовой лестницы; она обычно скупо освещается глухими оконцами, которые действительно глухи.., к проклятьям спотыкающихся жильцов. Этот дом был зеленоватого цвета; в первом его этаже жил торговец мебелью; в остальных этажах, казалось, ютились все разновидности нужды. Подняв энергичным движением руку, Деплен сказал Бьяншону:

- Я прожил два года там, наверху.

- Знаю. Там жил и д'Артез. Я бывал там почти ежедневно в своей ранней молодости. Мы прозвали эту мансарду "банка, где настаиваются гении". Что же дальше?

- Прослушанная нами обедня связана с некоторыми событиями из моей жизни. Они относятся к тому времени, когда я проживал в той мансарде, в которой, по вашим словам, жил д'Артез, - вон там, где стоит горшок с цветами, а над ними развешано белье. Я начинал мою парижскую жизнь в таких трудных условиях, дорогой Бьяншон, что могу претендовать на пальму первенства в смысле тяжести тех страданий, которые заставил меня вынести Париж. Я испытал все: голод, жажду, отсутствие денег, отсутствие платья, обуви, белья - словом, самую жестокую нужду. В этой "банке для настойки гениев" я дышал на свои пальцы, окоченевшие от холода, и мне хотелось бы снова заглянуть туда вместе с вами. Выдалась одна такая зима, когда я работал и видел поднимающийся над моей головой пар, различал собственное дыхание, вроде того пара, который валит в морозные дни от лошадей. Не знаю, в чем находишь себе опору для борьбы с такой жизнью. Я был один, без чьей-либо поддержки, не имел ни одного су на покупку книг и на оплату моего медицинского образования. Друзей у меня не было из-за моего вспыльчивого, подозрительного, беспокойного характера. Никто не хотел понять, что моя раздражительность объясняется жизненными трудностями и непомерной работой: ведь я находился на самом дне социальной жизни, а хотел выбиться на ее поверхность. Тем не менее - могу вам это сказать, так как мне нет нужды притворяться перед вами, - я сохранил в своей душе те добрые чувства и ту отзывчивость, которые всегда будут отличать сильных людей, умеющих взобраться на любую вершину, хотя бы до этого им и пришлось проблуждать немалое время, увязая в болотах нужды. Мне нечего было ждать ни от своих родных, ни от родного города сверх того скудного пособия, которое я получал. Достаточно вам сказать, что в ту пору я покупал себе на завтрак у булочника на улице Пти-Лион черствый хлебец (он был дешевле свежих) и размачивал его в молоке: таким образом, утренний завтрак обходился мне всего в два су. Обедал я через день в одном пансионе, где обед стоил шестнадцать су. Таким образом, я тратил всего десять су в день. Вы понимаете не хуже меня, много ли я мог уделять внимания платью и обуви. Не знаю, сравнимо ли огорчение, которое впоследствии случалось нам испытывать при виде предательских поступков того или другого коллеги, сравнимо ли это огорчение с тем горем, которое мы с вами испытывали, когда замечали лукавую усмешку разорвавшегося башмака или когда слышали треск сюртука, лопнувшего под мышкой. Я пил только воду и питал высокое уважение к парижским кафе. Кафе Цоппи казалось мне чем-то вроде земли обетованной, доступной лишь Лукуллам Латинского квартала. "Ужели когда-нибудь и я смогу выпить там чашку кофе со сливками и сыграть партию в домино?" - думал я. То неистовство, которое вызывала во мне нужда, я переносил на свою работу. Я старался приобрести как можно больше твердых знаний, чтобы возможно больше повысить свою ценность и заслужить таким образом место, которое хотел завоевать. Я потреблял больше бутылок масла, чем ломтей хлеба: лампа, светившая мне в часы упорной ночной работы, обходилась дороже, чем пропитание. Это был поединок - долгий, ожесточенный, безотрадный. Ни в ком я не возбуждал сочувствия. Ведь чтобы иметь друзей, нужно поддерживать знакомство с молодыми людьми, нужно иметь несколько су, на которые ты мог бы пображничать, нужно ходить с ними туда, куда ходят студенты. У меня же не было ничего! А никто в Париже не представляет себе, что значит ничего. Когда приходилось рассказывать другим, в какой нужде я живу, я чувствовал, что нервная судорога сжимает мне горло, что к нему подкатывается тот комок, о котором говорят нам наши больные. Мне случалось потом встречать людей, родившихся в богатой семье, никогда ни в чем не нуждавшихся, не знавших этой задачи на тройное правило; молодой человек так относится к преступлению, как пятифранковая монета относится к иксу. Эти богатые болваны говорили мне: "А зачем вы влезли в долги? А зачем обременяли себя тяжкими обязательствами?"

Они напоминают мне ту принцессу, которая, услышав, что народ умирает с голода, спросила, почему не покупает он сдобных булочек. Хотел бы я посмотреть на кого-нибудь из этих богачей, которые жалуются, что я беру с них слишком дорого за операцию, - хотел бы посмотреть на него, окажись он один-одинешенек в Париже, без единого гроша, без друзей, без кредита и располагая лишь головой да руками, чтобы заработать себе на хлеб! Что бы он делал? Куда бы пошел искать себе пропитание? Вам случалось видеть меня озлобленным и безжалостным, Бьяншон: я мстил за свои юношеские страдания той бесчувственности, тому эгоизму, которые на каждом шагу встречаются мне в высшем обществе; я вспоминал о том, сколько преград на моем пути к славе пытались создать ненависть, зависть, клевета. В Париже, когда некоторые люди видят, что вы вот-вот готовы сесть в седло, иной начинает тащить вас за полу, а тот отстегивает подпругу, чтобы вы упали и разбили себе голову; третий сбивает подковы с ног вашей лошади, четвертый крадет у вас хлыст; самый честный - тот, кто приближается к вам с пистолетом в руке, чтобы выстрелить в вас в упор. У вас есть талант, мое дитя, и вы скоро узнаете, какую страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее превосходит. Проиграете ли вы вечером двадцать пять луидоров - на следующий день вас обвинят в том, что вы игрок, и лучшие ваши друзья будут рассказывать, что вы проиграли двадцать пять тысяч франков. Заболит ли у вас голова, скажут, что вы начинаете сходить с ума. Вырвалось ли у вас какое-нибудь резкое слово - и вот уже вы человек, с которым никто не может ужиться. Если в борьбе с этой армией пигмеев проявите и силу и решительность, ваши лучшие друзья завопят, что вы не терпите никого рядом с собою, что вы хотите господствовать, повелевать. Словом, ваши достоинства обратятся в недостатки, в пороки, и ваши благодеяния станут преступлениями. Удалось ли вам спасти кого-нибудь - скажут, что вы его убили; хотя больной вернулся к нормальной жизни - скажут, что это искусственно вызванное вами временное улучшение, за которое ему придется расплатиться в будущем: если он не умер сейчас, он умрет потом. Споткнетесь - скажут: "Упал". Изобретете что-нибудь и попробуете отстоять свои права - прослывете человеком крайне несговорчивым да еще и расчетливым хитрецом, который не дает выдвинуться молодым силам. Таким образом, друг мой, если я не верю в бога, я еще менее верю в человека. Ведь вы знаете, что во мне живет Деплен, совершенно непохожий на того Деплена, о котором говорят столько дурного. Но не будем копаться в такой грязи. Итак, я жил в этом доме, работал, готовясь к первому экзамену, и сидел без гроша. Знаете, я дошел до той крайности, когда человек решает: "Пойду в солдаты!" У меня оставалась одна надежда: я должен был получить из того города, откуда был родом, чемодан с бельем - подарок старых провинциальных теток, которые, не имея понятия о парижской жизни, уверенные в том, что на тридцать франков в месяц их племянник питается рябчиками, заботятся о его рубашках. Чемодан прибыл в мое отсутствие - я был в университете; оказалось, что за провоз его следует уплатить сорок франков.

Привратник - немец-сапожник, ютившийся в каморке под лестницей, уплатил эти сорок франков и оставил чемодан у себя. Долго бродил я по улице Фоссе-Сен-Жермен-де-Пре и по улице Медицинского факультета, ломая себе голову над тем, как бы мне выручить мой чемодан, не уплатив предварительно сорока франков, - понятно, я уплатил бы их, продав белье. Моя несообразительность показала мне, что единственное мое призвание - хирургия. Друг мой, души с тонкой организацией, сильные, когда им приходится действовать в более высокой сфере, лишены той способности к житейским интригам, той находчивости, той оборотливости, которые свойственны более мелким людям; случай - вот добрый гений этих душ; они не ищут - они находят.

Я вернулся домой поздно вечером; в это же время вернулся и мой сосед - водонос родом из Сен-Флура, по имени Буржа Мы были знакомы с ним настолько, насколько могут считаться знакомыми два жильца, комнаты которых расположены рядом: каждый из них слышит, как его сосед спит, кашляет, одевается, - и в конце концов они привыкают друг к другу Сосед сообщил, что хозяин дома выселяет меня за то, что я трижды просрочил платеж за комнату; завтра мне предстояло убраться вон Оказалось, что хозяин выселяет еще и моего соседа, из-за его ремесла Я провел самую мучительную ночь в своей жизни "Где достать носильщика, чтобы вынести мой скудный домашний скарб, мои книги? Из каких денег заплатить носильщику и привратнику? Куда идти?" Обливаясь слезами, я все снова и снова задавал себе эти неразрешимые вопросы, как безумцы твердят одни и те же пришедшие им в голову слова. Наконец я уснул. У нужды есть союзник: божественный сон, полный радужных сновидений На следующее утро, когда я закусывал размоченным в молоке хлебцем, в комнату мою вошел Буржа - Господин студент, - сказал он мне с сильным овернским акцентом, - я бедный человек, подкидыш, вырос в Сен-Флурском приюте, не знал ни отца, ни матери при моих достатках жениться мне нельзя У вас тоже не больно много родных, да и добром вы не богаты. Вот что я вам скажу: у меня стоит внизу ручная тележка, я взял ее напрокат по два су за час; все наши пожитки на ней уместятся. Хотите, поищем себе жилье вместе, коли уж нас отсюда выгнали. Да ведь и здесь не рай земной - Знаю, мой добрый Буржа, - сказал я, - но вот в чем затруднение: у меня внизу чемодан, в котором лежит на сто экю белья; я мог бы уплатить из этих денег и за комнату и свой долг привратнику, но в кармане у меня нет и пяти франков - Ладно! У меня найдется несколько монеток, - ответил Буржа, весело показывая мне старый, засаленный кожаный кошелек. - Оставьте ваше белье себе. Буржа заплатил за мою комнату, за свою и отдал привратнику его сорок франков Затем он взвалил нашу мебель и чемодан с моим бельем на тележку и покатил ее по улицам, останавливаясь у тех домов, где были вывешены объявления о сдаче комнат внаем. Я входил в каждый такой дом и осматривал сдаваемое помещение. Наступил полдень, а мы все еще скитались по Латинскому кварталу в тщетных поисках жилья. Цена - вот в чем было препятствие. Буржа предложил мне перекусить в винной лавочке; тележку мы оставили у двери. К вечеру, на улице Роган, у Коммерческого проезда, я нашел на самом верху одного дома, под крышей, две комнаты, отделенные друг от друга площадкой лестницы. Мы сняли их; пришлось на брата по шестидесяти франков квартирной платы в год. Теперь у меня и у моего скромного друга было пристанище. Обедали мы вместе. Буржа зарабатывал до пятидесяти су в день. У него было около ста экю. Он рассчитывал вскоре осуществить свою заветную мечту: купить себе бочку и лошадь. С лукаво-проницательным добродушием, воспоминание о котором доныне трогает мое сердце, он выведал все мои секреты и, узнав, в каком положении я нахожусь, отказался на время от мечты всей своей жизни. Буржа двадцать два года носил воду - и он принес в жертву свои сто экю ради моего будущего.

Тут Деплен с силой сжал руку Бьяншона. - Он дал мне те деньги, которые мне были необходимы, чтобы подготовиться к экзаменам! Друг мой, этот человек понял, что у меня есть назначение в жизни, что нужды моего ума важнее его нужд. Он заботился обо мне, он называл меня "сынок", он давал мне взаймы деньги на покупку книг, а иногда он приходил тихонько посмотреть, как я работаю; наконец он с материнской заботливостью дал мне возможность заменить здоровой и обильной пищей ту скудную и недоброкачественную пищу, на которую я был обречен. Буржа было лет сорок; у него было лицо средневекового горожанина, выпуклый лоб, - художник мог бы писать с него Ликурга. Бедняга не знал, на кого ему излить запас нежности, накопившейся в его сердце. Единственным существом в жизни, которое было к нему привязано, являлся его пудель, незадолго до того умерший, и Буржа беспрестанно говорил со мной о своем пуделе, спрашивал у меня, как я думаю, не согласится ли церковь служить по нему заупокойные обедни. Этот пудель, по его словам, был настоящий христианин: в течение двенадцати лет он ходил с Буржа в церковь, ни разу не залаял, слушал орган тишком-молчком и сидел рядом со своим хозяином с таким видом, будто и сам молился вместе с ним. Этот человек понял мое одиночество, мои страдания, - и он сосредоточил на мне всю силу привязанности, на которую был способен. Он стал для меня самой заботливой матерью, самым бережно-деликатным благодетелем; словом, это был идеал добродетели - человек, находящий удовлетворение в том добром деле, которое он творит. Когда я встречался с Буржа на улице, он бросал мне понимающий взгляд, исполненный непостижимого благородства; он старался идти с таким видом, будто идет без всякой ноши; казалось, он был счастлив тем, что видит меня здоровым и хорошо одетым Это была самоотверженность простолюдина, любовь гризетки, перенесенная в более высокую сферу. Буржа выполнял мои поручения, будил меня ночью в назначенный час, чистил мою лампу, натирал площадку нашей лестницы; он был мне хорошим отцом и не менее хорошим слугой и мог поспорить чистоплотностью с английской горничной. Все наше хозяйство лежало на нем. Подобно Филопемену, он пилил дрова. Он умел делать все очень просто, но всегда с достоинством, сознавая, казалось, что его работа облагорожена той целью, которую он себе поставил. Когда я поступил в клинику Отель-Дье ассистентом-практикантом, мне пришлось расстаться с Буржа, так как я должен был жить при клинике. Он впал было в глубокое уныние, но потом утешился мыслью, что скопит мне денег на те расходы, которых потребует от меня работа над диссертацией, и просил меня навещать его в свободные дни. Буржа гордился мною, он любил меня ради меня и ради себя. Если бы вы разыскали мою диссертацию, вы увидели бы, что она посвящена ему. В последний год моей работы в больнице в качестве ассистента-практиканта я располагал уж достаточными средствами, чтобы уплатить свой долг достойному овернцу, купив ему лошадь с бочкой. Он страшно рассердился, узнав, что я истратил на него свои деньги, но все же пришел в восторг, ведь это было осуществлением его заветного желания. Он смеялся и выговаривал мне; смотрел на свою бочку, на свою лошадь и, утирая слезы, говорил: "Нехорошо! Ах, что за бочка! Не надо вам было этого делать... Ну и крепкая же лошадь - прямо овернская!"

Я не видел ничего более трогательного, чем эта сцена. Несмотря на мои протесты, Буржа пожелал непременно купить мне тот отделанный серебром футляр с набором хирургических инструментов, который вы видели у меня в кабинете, - нет вещи более драгоценной для меня. Он был опьянен моими первыми успехами, но у него никогда не вырвалось ни единого слова, ни единого жеста, говорившего: "Это я вывел его в люди". А ведь не будь его, нужда прикончила бы меня. Бедняга пожертвовал своей жизнью ради меня; оказалось, что он ел один хлеб, натирая его чесноком, - зато покупал мне кофе, необходимый для моих ночных занятий. Он заболел. Вы сами понимаете, что я проводил ночи у его изголовья. В первый раз мне удалось его отстоять. Но через два года болезнь возобновилась, и, невзирая на самый тщательный уход, на все средства, какие только знает медицина, Буржа скончался. Ни за одним королем не ухаживали так, как ухаживали за ним. Да, Бьяншон, я делал неслыханные усилия, чтобы вырвать эту жизнь у смерти. Мне хотелось, чтоб он получил возможность взглянуть на дело рук своих; хотелось выполнить все его желания, хотелось выразить до конца то - уже не повторившееся в моей жизни - чувство благодарности, которое наполняло мое сердце, хотелось затушить тот огонь, который жжет меня доныне!

Буржа, мой второй отец, умер у меня на руках, - продолжал, помолчав, Деплен, заметно взволнованный, - он оставил завещание, по которому все его имущество переходило ко мне; это завещание написали ему в конторе по составлению бумаг, и помечено оно было тем самым годом, когда мы поселились вместе на улице Роган. Этот человек был образцом простосердечной веры. Он любил богоматерь так же, как любил бы свою жену. Хотя он и был страстно верующим католиком, он ни разу не сказал мне ни слова о моем неверии. Когда болезнь его приняла опасный оборот, он просил меня ничего не пожалеть, чтобы обеспечить ему помощь церкви. Я заказал для него на каждый день обедню за здравие. Часто, по ночам, он говорил мне, что боится судьбы, ожидающей его за гробом: ему казалось, что жизнь его была недостаточно праведной. Бедняга! Он трудился с утра до ночи. Если есть рай, кто мог быть достойнее его, чем этот человек? Он принял последнее напутствие церкви, как святой (ведь он и был святым); его смерть была достойна его жизни. Только один человек шел за его гробом: это был я. Похоронив своего единственного благодетеля, я задумался над тем, как смогу я отплатить ему за все, что он сделал для меня. Семьи, друзей, жены, детей у него не было. Но он был верующим, у него были религиозные убеждения - имел ли я право оспаривать их? Он робко заговорил со мной однажды о заупокойных обеднях; он не хотел навязывать мне такого обязательства, думая, что это значило бы требовать платы за свою помощь. При первой возможности я внес в церковь св. Сульпиция нужную сумму и заказал четыре заупокойных обедни в год. Единственное, что я могу сделать для Буржа, - это удовлетворить его благочестивое пожелание. Поэтому четыре раза в год, весной, летом, осенью и зимой, я прихожу в положенный день в церковь и говорю с искренностью скептика: "Господи, если есть у тебя обитель, где пребывают после смерти люди праведные, - вспомни о добром Буржа, и если нужно ему вынести какие-либо мучения, переложи эти мучения на меня, чтоб он мог скорее достигнуть того, что называют раем". Вот, мой милый, все, что может разрешить себе человек моего образа мыслей. Бог, вероятно, славный малый - он не обидится, черт возьми! Клянусь, я отдал бы все свое состояние, чтобы вера Буржа вместилась в моем мозгу.

Бьяншон, лечивший Деплена во время его последней болезни, не решается теперь утверждать, что знаменитый хирург умер атеистом. И разве не отрадно думать верующим, что, быть может, смиренный овернец открыл ему врата неба, как некогда он открыл ему врата того земного храма, на фронтоне которого начертаны слова: "Великим людям - благодарное отечество".

Париж, январь 1836 г.

Прикрепленное изображение (вес файла 435.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Всемирный день учителя

Учитель и ученик

Русская народная сказка:

Жили-были старик со старухой, и жили они близ города, на Волге, и у них был один сын. Они были в престарелым летах и думают себе, как бы к чему сына приучить, чтобы он им был кормилец. За Волгой, в городе, такой был мастеровой человек, учил разным языкам и разным издельям, и по-всячески может он оборотиться. Обучал он молодых людей-ребят, брал их от отцов-матерей на три года. Если три года он поучится, и потом если отец или мать приедет, узнает через три года — может назад взять, а не может узнать — в пользу остается учителя. Старик со старухой думали, да и вздумали отдать сына под ученье. Старуха говорит:

— Три года не тридцать лет, чтобы его не узнать.

А вот посадил в лодочку старик своего сына, да и отвез в город, отдал под ученье и с тем договором, чтобы его всему обучить, бесплатно на три года, и назад его через три года взять, коли узнает.

Отвез. Прошло трехлетие, пришло время ехать за сыном. Старуха старику наказывает:

— А вот же, старик, завтра три года минет; надо будет за сынком ехать.

Ему было бы завтра ехать, а он на нынешню ночь, во глухую полуночь является к ним (сын-то). Пришел, богу помолился, батюшке с матушкой поклонился, да и говорит:

— Батюшка, приезжай завтра за мной! Не узнаешь ты меня. Нас у него двенадцать молодцов, как ясных соколов; мы все под один голос, под один волос и под одну черну бровь. А вот слушай, что я буду говорить. Как он на нас, двенадцать молодцов, наденет одёжу, на всех равну, и поставит рядом — тебе меня не узнать; да вот слушай же, батюшка: он меня поставит с правого боку крайнего — ты прямо цоп да цоп, скажи ему: это сын мой! А вот ты тут сплошаешь да прозеваешь, он меня у тебя отнимет, ссунет меня да и скажет: а, ребята, перебегись! Второй раз расставит нас, поставит меня о левого боку второго. А вот бери и крепче держи. Если он у тебя отнимет, то навеки пропаду.

И с тем полетел добрый молодец, куда ему следует. А вот был учитель-то хорош, а он получше его. Как вот наутро день бела заря, а старушенька всю темну ночь не спала. Поутру рано вставала, келейку топила, старику завтрак варила, старика разбудила.

— А что спишь, старик, на печи? День бела заря на дворе! Вот у меня и завтрак про тебя на столе. Встань-ка, богу помолись, на все на четыре стороны углянись, да вот и с богом за сынком. А вот рот-то не разевай, а разине бы в рот не взъехали.

Старик богу помолился, сел да позавтракал, сел в лодочку, а на Волге горючими слезами залился. Приехал старик в город, пошел в гору, в самую полднюю пору. Пришел на учебное широко подворье, смотрит, поглядывает. Тут хозяин выбегает, а вот дедушку за белые руки принимает да вот, как меня, на сундук его сажает.

— Знать, дедушка, за сынком приехал?

— Да, батюшка. Покажи-ка мне его!

Сейчас учитель вывел двенадцать молодцов, расставил их всех в ширинку, надел на них одежду всю как на одном, да и говорит старику:

— А вот, дедушка седой, есть ли сто рублей с тобой? Выбирай, который твой!

Где ему узнать? По сыновниным словам только стал разбирать. Подошел к правому флангу, да и цоп-цоц крайнего! Учитель и говорит:

— Ах да,— говорит,— ты плут! Сделал!

Выхватил у него из рук и закричал своим громким голосом:

— Сбегитесь, ребята, в круг!

Ребята толпились, кругом собирались, да еще врозь разбегались. Во второй раз учитель сказал:

— Становитесь, как были, все подряд! Ну-ка, дедушка, выбирай!

Старик походил и кругом на всех посмотрел — как все сыновья его! Вот зашел слева, да и цоп его!

— Вот мой сын!

Его сохватал и туго к сердцу прижал. Учитель старика обижает, сына у него отнимает. Ученик и говорит!

— А брось, да и будет!

Взял старик сынка за ручку, да и — на Волгу. Сели в легкую лодочку, сели, да за Волгу и поехали. Вот старик весьма был больно рад, в лодочку сына сажал, в сахарны уста целовал. Середи Волги доехали, и летят серые гуси с святой Руси, летят — да и гагах! гагах! А старик на гусей глядит, с сыном слова говорит:

— А вот, сын мой милый, скажи-ка мне, а что гуси-те летят, чего же они промеж себя говорят?

Отвечает сын:

— Да ведь я, батюшка, не знаю.

— Для чего же ты, друг, учился, три года во ученьо пребывал? Как же ты не знаешь, что гуси говорят?

— Батюшка, тебе их речь не покажется.

— А что они говорят? Нас только здесь с тобой двое. Сын и говорит:

— Они вот что говорят: когда мы приедем с тобой домой и будем в горенке во новой, а матушка будет мне на руки поливать, а ты будешь передо мной с полотенцем стоять.

Старику эта речь не понравилась, и говорит:

— Разве ты, сынок, барин мой, а нешто я — слуга твой?

Тихохочко подобрался да с божьей помощью бултых его в Волгу — и говорит:

— Вот я и буду с полотенцем для тебя стоять. Да я лучше по миру буду собирать.

И утопил сына, а сам поехал дальше. А вот эта старая старуха, большое ее брюхо, темну ноченьку не спала, дорога гостя ждала, сына милого своего. Тот же час и старик Тарас является как раз, горьким сиротой. Старуха старика увидала, заплакала; старик-то зарюмил, избу затопили, Двери растворили, и у них жерновы замололи.

— А вот,— сказала старуха,— что, старый, ты сына, знать, своего не узнал и наказ его не исполнял?

Вот старик из лица померзел, на это промолчал. Сказала старуха:

— А что ты, старый болван, промолчал, про моего сынка ничего мне не сказал? Знать, ты его не узнал?

Старик вздохнул тяжело, со слезами ответил:

— Ох, старуха, узнал.

— Куда ты его девал?

— В Волгу ссовал.

— На что ты это, старик?

— Погоди маленько — я тебе расскажу.

— Ну, уж нечего делать, старик, по миру будем ходить.

И теперь по миру ходят.

А тот добрый молодец оборотился рыбкой да ершом и отправился на ту сторону, где он был-пребывал. Подплыл к бережку, выкинулся на бережок и стал молоденький паренек. Вдоль бережку гулять пошел. Как при Волге да на бережке, к вечеру поздно келейку нашел, ночевать зашел в нее, а тут живет старик со старушкой. Он взошел, богу помолился, хозяевам поклонился и говорит:

— Здорово живете, дедушка с бабушкой! Ну, вот старики сказали:

— Добро жаловать, удалый молодец!

— Пустите меня ночевать.

— Добро жаловать! Мы добрым людям рады.

Вот посидели, друг на дружку поглядели, легли спать, и сказал добрый молодец:

— А вот, дедушка с бабушкой, мне утром завтра нужно будет рано вставать, за фатеру вам отдавать — отдать-то и нечего, а вот в плетневых ваших сенях и утром рано на заре будет конь стоять. Можете вести на базар да за денежки продать.

Старик со старухой не спят ночь. Как зоренька занялась, старушка на двор собралась. Поглядела — в сенях стоит сивенький конек, не промолвит стоит. Старуха увидала, скоро в келейку побежала, старика разбудила.

— Ах, старый ты муж, седая твоя борода! Погляди-ка, что у нас на дворе! Сивенький конек. Бери-ка да веди, продай его!

Старичок взял доброго коня и повел на базар.

А этот же плутец, учитель-молодец, он это все знает, что мальчик исправляет. Он его ждал-дожидался и скоро за коня хватался и говорит:

— Куда, дедушка, лошадку ведешь?

— На базар продавать.

— Продай-ка мне.

— Купи, батюшка.

— А сколько возьмешь?

— Сотенку рублей, друг.

Он сотенку вынимал, а тот ему лошадку отдавал.

Вот этот же учитель жеребчика берет и к себе на двор ведет, привязывает ко столбу его ко верейному, ко колечушку серебряному, да и закричал громким голосом:

— А вот, ребята молодцы, подойдите-ка сюды! Ребятушки из училища выходили, подошли к хозяину и говорят:

— Что прикажешь, хозяин, работать?

— А вот стоят вязовые дрова: берите по плахе да идите ко мне сюда. Да ну-ка жеребчика по бокам! До тех пор его бейте, только до смерти не убейте!

Для того его учитель бил, чтобы он молодчиком был. Не жеребчика учитель купил, а своего мастера. Ну, ребятам было его бить жалко: они ничего не знали, жеребцом его считали, не думали, что человек. Они больно его били, и так он кольцами вился, от столба оторвался, ясным соколом взвился. Добрый молодец — ясным соколом, а хозяин за ним — ястребом. Хочет ястреб сокола поймать, а сокол может по-соколиному летать. Середь матушки-Волги оборотился ершом — да в Волгу и погуливает по ней. Учитель — за ним щукой, плавает за ним в погонь, хочет его догнать, хочет поймать. Вот щука ершу и говорит:

— Ерш, ерш, ерш, поцелуй щуку в рыльце! Отвечает ерш щуке:

— Да ты, щука же, востра! Поймай-ка ерша, да с хвоста! Ну, он ее по матушке-Волге поводил да не едчи оголодил. Сколь ни мучилась, ерша не поимала и отправилась чуть жива щука домой и чуть дошла до горенки до новой.

Ерш был прохожая рыба, был он везде: и в городе, и в Казани, да еще был в Кандале на базаре. Его продают в хвале, а едят в честе. Вот этот ерш и уплыл в иные стороны, далече, в незнамое царство, подплывает к царским мостам, и тут же царская дочь ходит по зорям умывается. Подплыл ерш к мосткам, развернул свой гребешок и сам вышел на бережок — лег на мостки, оборотился золотым перстеньком. Приходит царская дочь, да пожалуй что во глухую полуночь, смотрит и глядит: очень в глазах сияет. Это не огонек сияет, а перстенек сверкает. Перстенек девушка брала и домой побрела; и смотрит, куда бы его девать, и думает себе: кабы не потерять! Лучше на пальчик надеть. Ходит день, гуляет и на перстенек частехонько взирает. Он день— на руке перстеньком, а ночь — на постели молодцом. И вот же так через сколько время учитель узнал, что в такой-то земле, в таком-то царстве царская дочь нашла перстень. Приезжает к царю и докладывает (ну, он был славущий еретик, что всего его иностранцы знали, за колдуна почитали). Сказал учитель:

— Ваше царское величество, я до вашей милости. В такое-то время из такого-то бежал я места на пароходе, обронил я у вас на мостках перстень. Перстенек ваша дочка нашла; прошу я вас: отдайте мне его.

Призывает царь свою дочь, спрашивает ее:

— Дочь моя, дочь моя разумна, ты нашла перстенек; хозяин выискался. Отдай его!

Очень было ей отдать жалко. Не перстенек жалко, с молодцом расстаться жалко. Прекраснейшая девица ногами затопала, руками захлопала, да и сказала:

— Этого не было, да и не будет! Не отдам! Учитель сказал:

— Перстень не отдашь — вольный свет потеряешь! Время день продолжали, пришла темная ночь. Вот они лежат — добрый молодец и девица, лежат на постельке да разговаривают:

— Красная девица, тебе перстнем не владать, а ты можешь колдуну отдать. Ну, смотри, помни, не забудь: будешь скидывать его, не давай в руки. Ударь об каменный пол, я рассыплюсь на все мелки части — малейшая крупинка подкатится к твоему стулу — топни ногой и зажми эту крупинку.

Вот поутру рано призвали ее к отцу, стали отнимать у нее перстень. Она в руки им не давала, на пол бросила, на мелкие куски разбила. Учитель же оборотился ястребом, да и ну клевать да клевать, золотого перстня крошечки собирать. Все крупинки собрал и сказал: «А, попался мне!»

И думает, что съел его. А он помудреней его: он под ногой лежит да вон из горенки не бежит. Учитель распростился да ушел. Она ножку подняла и крошечку взяла. Опять стал день — перстеньком, а ночь — добрым молодцом. После того приходит дочь к батюшке царю и говорит:

— Я замуж хочу! Царь и говорит:

— Дочь моя умна, дочь моя разумна, где же ты себе суженого приобрела?

— На мостках нашла.

Протягивает белую руку и показывает судьбу свою:

— А вот этот перстенек, батюшка, день-то я его на руке ношу, а ночь с молодцом на постели лежу.

Вот веселым пирком да и за свадьбу. Запрягли пару лошадей, повезли их к венцу, не сказали отцу. Обвенчали, препоручили доброму молодцу царскую власть. Он стал царем исправлять, по губерниям газеты раздавать. Посылает первую газету, где отец с матерью живет,— старые неимущие старики шли бы к царю: в таком месте новый царь безродных стариков обувает и одевает, поит и кормит. Вот его же отец с матерью эти газеты принимали и для себя их читали. Старик и говорит старухе:

— Пойдем, старуха, туда, покамест в ногах сила есть! Собрались да и пошли. Пришли к новому царю. Приходят во дворец, встают на самый конец. Царю доложили:

— Явились странники.

Они думают: он их не узнает, а он их за отца с матерью почитает. Приказал их позвать и, где сам живет, место дать. Вот старик со старухой ночку ночевали, поутру рано вставали, умылись, богу помолились и новому царю поклонились. Вот мать-то стала новому царю на руки воды поливать, а дедушка с полотенцем стал стоять. Не утерпел новый царь и говорит:

— А вот, батюшка и матушка, правда моя случилось: вот матушка мне стала на руки поливать, а ты стал, батюшка, с полотенцем стоять!

Старик больно обрадовался, на шею ему бросался и сказал:

— Да разве это ты, сынок?

Он улыбнулся и при свидании с отцом с матерью рассмехнулся.

— А ты, батюшка, думал, что я утонул? Я ведь не пропал — на хорошее место напал.

Стали жить да быть: худое-то проживать, а добра-то наживать, я там был, мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попало.

Прикрепленное изображение (вес файла 256 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 5 октября - Всемирный день архитектора

Лис

Словенская народная сказка

Турецкий паша похитил царскую дочь, а чтобы могущественный отец не нашел царевну, спрятал ее на неведомом острове посреди синего моря. Остров тот - безлюдный, пустынный, не было на нем ни деревьев, ни зверей, лишь кое-где росли колючие кусты да копошились всякие гады ползучие. Весь остров был усеян огромными камнями. Из них-то и воздвигли башню и заперли в ней царевну за девятью замками. На голом острове только и было людей что узница царевна, толстяк тюремщик, его жена да юноша одних лет с царевной, похищенный вместе с нею в ее стране. Пленный юноша прислуживал царевне, носил ей воду и хлеб и разные вкусные яства, какие ему удавалось стянуть с обильного стола тюремщика. Но это случалось редко - обычно раз в три месяца, когда привозили на остров воду и разные припасы. Крепко полюбилась царевна юноше. Она была прекрасна, как лилия, что сохраняет ослепительную свою белизну и под лучами солнца. И ей юноша пришелся по душе, и вот замыслили они бежать из плена и пожениться, а коли не удастся бежать - то вместе умереть.

Случай для бегства представился лишь через три года и четыре месяца. Посланцы паши, доставлявшие на остров пищу и воду, привезли с собой на этот раз и бочку вина. Туркам вера запрещает пить вино, однако дуют они его что твои словенцы, только не открыто, как те, а тайком. Вот выкатили турки на берег бочку, и пошло у них такое пьянство, что под конец никто на ногах не держался. Тюремщик с женой тоже порядком захмелели. Схватил юноша ключи от всех девяти замков и бросился в башню. Беглецы прыгнули в челн и оттолкнулись от берега. Они не боялись погони: турки узнают об их побеге, лишь когда вернется второй челн, ежели отрядят его на остров узнать, почему не вернулся первый. Дул попутный западный ветер, и в скором времени они были в открытом море.

Через три недели увидели они вдали большой корабль и, приняв его за турецкий, изо всех сил налегли на весла. Но с корабля их заметили и пустились вдогонку. Царевна решила лучше утопиться, чем снова попасть в плен, и собралась уж броситься в море, как вдруг приметила на корабле флаг своего отца. Подняли их на палубу, челн привязали к корме и устроили богатый пир.

Кораблем командовал генерал, злой, словно турок-тюремщик, и такой рябой, будто черти на его роже горох молотили. Это был уже третий корабль, посланный царем в туретчину на поиски дочери. Отправляли генералов на поиски царевны, а они кружили несколько месяцев в море, подальше от турецких берегов, а потом возвращались домой и плели царю небылицы о жестоких битвах с турецкими кораблями. И этот генерал уже повернул домой, готовясь попотчевать царя старым генеральским враньем.

Генерал себя не помнил от радости - не сегодня завтра он станет наследником царя: ведь государь обещал отдать дочь в жены тому, кто разыщет ее и привезет к отцу. Но на пути генерала стоял юноша. Однажды в бурную ночь, когда грозные волны швыряли корабль, как ореховую скорлупку, челн в щепки разбился о корабль.

Генерал позвал юношу на палубу - сейчас-де покажу, что с твоим челном сталось. Но только юноша приблизился к борту, генерал и столкнул его в море.

Когда буря утихла, генерал ехидно спросил царевну, куда девался юноша.

Юноша громко звал на помощь, но шум бури заглушал его крики, да и на палубе не было никого, кроме генерала. К счастью, поблизости юноша увидел обломок челна, ухватился за него и так держался на воде несколько часов. Потом силы его стали слабеть, и доска все больше погружалась в воду. Тут, на его беду, откуда ни возьмись лис и тоже ухватился за доску. "Столкну-ка я его, - подумал юноша, - ведь двоих нас доска не выдержит". Заглянул он в глаза лису, и показалось ему, будто на него смотрит добрый ДРУГ.

Жаль стало юноше бедного зверя - всякая божья тварь жить хочет, - и решил он или вместе с ним спастись, или вместе погибнуть.

Только он это подумал, как доска снова всплыла, словно никто за нее и не держался. Вдруг среди моря вырос скалистый остров. Без труда добрались они до рифов и выбрались на берег. И что за чудо! - посреди острова в глубокой каменной котловине была пресная вода, а вокруг росли розы и деревья с чудесными плодами, каких юноша еще никогда и не видел.

Прожил он на острове три года. Лис каждую ночь ловил рыбу, и они были сыты. На третий год лис вдруг заговорил человечьим голосом. Поведал он юноше, что генерал и царевна благополучно прибыли домой и царь устроил пышное празднество. Генерал напомнил царю про его обещание и потребовал, чтоб царевна обвенчалась с ним. Царевна не хочет выходить за него, да он держит ее в страхе - грозит открыть отцу имя ее настоящего спасителя. Но царевна все ждет юношу, надеется на его возвращение и просит отца повременить со свадьбой. А чтоб дело затянуть, поставила она генералу условие - пусть прежде выстроит он красивый дворец и чтоб непременно был тот дворец внутри расписан. Понравится ей дворец - немедля выйдет за генерала замуж. И вот уж три года подряд генерал нанимает зодчих, построил уже два дворца, старается угодить царевне. Но и второй пришелся ей не по вкусу ни снаружи, ни внутри. Дворец разрушили, а зодчего убили, когда он выходил из дворца. В дверях стоял палач и по знаку генерала отрубил бедняге строителю голову. Теперь пришла пора юноше самому отправиться в город, где живет царевна, и предложить свои услуги генералу, потому что царевна только три раза может отказываться от дворца. Пусть он явится к генералу и назовется зодчим, остальное - не его забота.

В ту же ночь лис перенес юношу через море в царскую столицу. Обрадовался генерал, когда юноша предложил ему построить самый красивый на свете дворец, да и как было не радоваться: уже ни один зодчий в стране не брался строить - боялся лишиться головы.

Целый год указывал юноша строителям и ваятелям, каким должен быть дворец; все планы и чертежи для него делал по ночам лис, - всегда тот лис незримо был при нем.

Через год дворец построили, и царевна в сопровождении генерала, царя и зодчего отправилась его осматривать. От входа на самый верх через весь дворец шла витая лестница; каждую лестничную площадку украшали изваяния, изображавшие всю жизнь царевны: рождение, первые шаги, царевна с первой куклой, с первой книгой и наконец на последней площадке - похищение царевны турком. Царевна довольна, генерал вне себя от радости, что нашел наконец зодчего, сумевшего угодить царевне; сам он в таких делах смыслил не больше свиньи в апельсинах. Вниз спускались по другой лестнице. Царевна лицом просветлела и все вглядывалась в зодчего: она узнала в нем своего избавителя. Генерал же все мрачнел, лицо его кривилось. На этой лестнице были изображены уже другие картины: юноша прислуживает царевне в башне на пустынном острове, вот перепились турки, вот царевна плывет вместе с юношей в челне, и вот наконец их нагоняет царский корабль. А у самого выхода показано было, как генерал столкнул юношу в бушующее море.

У последнего изваяния генерал вдруг потянулся к сабле, хотел он отрубить зодчему голову, - теперь и он понял, кто такой был этот зодчий. Но только он дотронулся до рукоятки, как над ним блеснула другая сабля, и голова его из двери выкатилась наружу. Это на выручку юноше поспешил лис. Он оказался заколдованным зодчим. Как только он казнил лиходея-генерала, злые чары разрушились.

Царевна и ее избавитель, на радость царю и всему народу, обвенчались в первое же воскресенье.

Прикрепленное изображение (вес файла 392.9 Кб)

Э.Тихов

Финтифлюшки

У Журавлева твердый характер. Спросите кого угодно: товарищей по работе, научного руководителя, жену, Володю, да любого спросите. Только не Леночку, она еще не знает, что такое характер.

Как-то раз Журавлев сидел за столом, склонившись над листом бумаги. Вошла жена.

Он поднял голову, долго смотрел куда-то, потом старательно вымарал букву "фи" в длинной формуле, а на ее место аккуратно вписал "бэту". После этого Журавлев на некоторое время задумался. Он не замечал, как начинает нервничать жена. Hаконец, с видом человека, прыгающего в холодную воду, выхватил изо рта карандаш, провел над "бэтой" черточку и опять впился в карандаш зубами.

- Журавлев! - окликнула жена.

Он оторвался от листа и посмотрел, не совсем понимая, откуда здесь эта женщина.

- Я больше не могу так, - сказала жена. - Уйду от тебя.

Журавлев перестал грызть карандаш, повертел его между пальцами, еще раз осмотрел жену, наклонился над листом бумаги, зачеркнул черточку над "бэтой" и только тогда сообщил свое решение:

- Угу.

- Что "угу"? - растерянно переспросила жена.

- Угу означает "да", - не вдаваясь в подробности, объяснил Журавлев. После чего неуверенно зачеркнул "бэту" и снова написал "фи".

Журавлев работал над теорией горения мелко распыленного жидкого топлива. Он получил результаты, которые специалисты в глаза и за глаза называли фундаментальными. Hаучный руководитель торопил Журавлева с оформлением диссертации. Текст был уже готов, но Журавлев не давал его машинистке. Мешал один-единственный досадный изъян: капелька топлива, попавшая в горячую струю воздуха, сгорала ровно в два с половиной раза медленнее, чем получалось по теории.

Hаучный руководитель не раз объяснял Журавлеву, что в подобных случаях принято вводить поправочный коэффициент на неучтенные факторы. В теории горения мелко распыленного топлива этот коэффициент принимается равным двум с половиной, что приводит к полному совпадению экспериментальных данных с расчетными. Жена тоже склонялась к тому, чтобы считать поправочный коэффициент красивым завершением многолетней работы и тайком откладывала деньги на банкет. Hо надо помнить, что у Журавлева твердый характер, и деньги, скопленные на банкет, лежали без движения.

У Журавлева все по науке. Когда жена уезжает в командировку и оставляет детей на его попечение, он закупает побольше всяческих концентратов, добросовестно, от начала до конца, читает инструкции на пакетах и делает все, как написано. Он теряется только, когда требуется добавить что-нибудь по вкусу. Такие инструкции Журавлев не любит.

Hа этот раз жена задержалась на работе, магазин закрыли, времени до поезда оставалось в обрез, и она не успевала приготовить ужин. Hичего не оставалось, как доверить это дело Журавлеву. Он сидел в обычной позе, но было видно,что у него не ладится, и жена начала разговор осторожно:

- Журавлев, я еду в командировку.

- Хорошо.

- Что "хорошо"?

- Все хорошо, только интеграл не берется. Ума не приложу, как этот синус попадает в знаменатель. Ты не знаешь, откуда берутся такие синусы?

- Hе знаю. Я еду в командировку, - терпеливо повторила жена.

Hо именно в этот момент Журавлев догадался, как проучить нахала в знаменателе, и принялся строчить карандашом, быстро превращая хорошую бумагу в макулатуру.

Жена понимала, что карандаш уже не остановится, и начала устный инструктаж непосредственно на рабочем месте. Она знала странное свойство памяти Журавлева: как бы ни была занята его голова, все сказанное он запомнит.

- Володя простужен, - говорила она голосом гипнотизера, - поставишь ему

горчичники. Концентратов нет, купишь завтра сам, а сегодня на ужин приготовишь вермишель со шкварками. Возьмешь эмалированную кастрюлю...

- Хорошо, хорошо, - прервал ее Журавлев, - прочитаю и сделаю. Вермишель по-научному.

И тут жена взорвалась.

- Что ты прочитаешь? - истерически крикнула она, но не получила ответа и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Через полчаса Журавлев понял, что проиграл битву с синусом. Он вздохнул и отправился на кухню браться за ужин. Здесь его ждала неприятность. В кухонном шкафу не оказалось пачки вермишели, на которой заботливые люди написали способ приготовления. Вермишель была пересыпана в трехлитровую банку, на банке красовалась этикетка "Огурцы консервированные" и еще какие-то сведения о консервном заводе, которые Журавлев по привычке старательно изучил.

Такого удара он не предвидел. Первое, что пришло ему в голову, - поджарить яичницу, и дело с концом. В холодильнике сразу нашелся кусок сала, однако при самых тщательных поисках удалось обнаружить только одно яйцо. Hа троих мало.

Потерпев неудачу с яичницей, Журавлев задумался. Леночка уже начинала потихоньку ныть, а Володя, хоть и молчал, время от времени заглядывал на кухню.

Тогда Журавлев решительно взял эмалированную кастрюлю, высыпал в нее полбанки вермишели, залил сверху холодной водой, поставил кастрюлю на газ и бодрым голосом успокоил Леночку:

- Уже варится, потерпи.

Вспомнив, что Володе нужны горчичники, Журавлев, заглянул в аптечку и понял, что сегодня на редкость неудачный день. Горчичников не было. Он вслух пожаловался Леночке, и она с невинным выражением на лице предложила:

- Сделай банки. Вовка их боится.

Сама по себе идея была неплохой, если, конечно, знать, где банки. К тому же нужен спирт или хотя бы одеколон. Hо деться было некуда, и, взяв Леночку за руку, Журавлев сказал:

- Пойдем поищем.

Едва начав поиски, Журавлев понял, насколько это бессмысленно. Его угнетал тот факт, что банки могут быть только в одном каком-то месте и поиски во всех других местах - пустая трата времени. Он перебрал все, что стояло на одной из полок в стенном шкафу, мысленно прикинул, сколько в доме таких полок, посмотрел на часы, вздохнул и решил, что лучше будет для начала найти спирт. Журавлев не был суеверным, но ему казалось, что стоит оборваться цепочке неудач, как все пойдет великолепно. Он открыл дверцу буфета, увидел восемь стопочек, составленных по две, одна в другой, и в голове у него шевельнулась смутная мысль. Он застыл неподвижно, а потом хлопнул себя рукой по лбу:

- Hу конечно, чем не банки!

Журавлев повеселел: еще посмотрим, чья возьмет.

В это время на кухне кто-то начал чавкать, захлебываясь и торопясь.

- Вовка, еще не все готово, подожди, - крикнул Журавлев, направляясь на кухню.

Там никого не было. Журавлев пожал плечами и повернулся, чтобы продолжить поиски, но в это мгновение за спиной кто-то тяжело вздохнул. Журавлев медленно, боясь спугнуть неведомое существо, повернул голову. Вокруг было пусто. Вздох повторился. Журавлев напряженно прислушался, не понимая, что же в конце концов происходит, и ушел из кухни, отложив загадочное явление на потом. Его проводил печальный вздох и едва ощутимый запах горелого.

Так и не отыскав ни спирта, ни одеколона, Журавлев начал сомневаться, есть ли они вообще в доме. Зато он нашел непочатую бутылку водки, припасенную кем-то еще в те времена, когда производство градусов на душу населения постепенно возрастало. Журавлев с досадой поморщился: это надо же, где-то люди тратили время, смешивали спирт с водой, а теперь он и гореть не будет. Хотя с научной точки зрения все явления, кроме роста энтропии и финансовых расходов, обратимы.

Если кто-то смешал, то можно и разделить...

Эта неожиданная мысль прибавила Журавлеву энергии. Он схватил бутылку и помчался на кухню. И правильно сделал. Синеватый дымок подымался над кастрюлей с вермишелью; она уже не чавкала и не вздыхала, а как-то жалобно всхлипывала.

По кухне распространялся едкий запах.

Журавлев бросился спасать свое творение. Он выключил газ, снял крышку и уставился на кастрюлю, пытаясь понять, как в ней могла образоваться такая сплошная нераздельная масса. Он несмело надавил на нее ложкой, но безрезультатно - ложка не проникала вглубь. Это озадачило Журавлева, впрочем, ненадолго. Он схватил кастрюлю, перевернул ее над эмалированной миской и легонько встряхнул. Кастрюля оставалась такой же тяжелой. Он потряс сильнее.

Вермишель не поддалась. Он тряхнул кастрюлю изо всех сил, раз и другой, опасаясь, как бы не оторвать ручки. Hо кастрюля была сделана крепко, а вермишель вмазана в нее еще крепче.

- Кушать хочу, - заволновалась Леночка.

- Видишь, уже готово, сейчас выну и сядем ужинать, - не очень уверенно пообещал Журавлев.

Леночка запустила палец в рот и уставилась на кастрюлю.

Hа кухню зашел Володя и понял, что можно развлечься.

- Давай помогу, - предложил он. - Ты держи, а я буду выколачивать.

Журавлев поднял непослушную кастрюлю над миской. Володя, сцепив пальцы, обеими руками нанес сокрушительный удар по донышку, совсем как супермен в американском фильме. Журавлев услышал знакомый вздох, и вся масса нехотя переместилась в миску.

Даже опытный глаз не мог бы распознать в ней вермишель. Скорее это был пасхальный, кулич, приготовленный незадачливой хозяйкой и подгоревший до черноты. Журавлев срезал ножом черную корочку, осторожно отрезал ломтик, попробовал. Все бы ничего, но не было соли. Журавлев задумчиво почесал затылок, а Леночка приготовилась плакать.

- Hе ной, сделаем финтифлюшки,- неожиданно для самого себя заявил

Журавлев, решив идти до конца непроторенными путями. Лицо Леночки просветлело.

- Что сделаем? - спросила она.

- Финтифлюшки. Помнишь мамину жареную булку? У нас будет еще вкуснее.

Журавлев однажды видел жену за приготовлением жареной булки. Процедура показалась ему интересной, но что-то помешало досмотреть до конца, и он чувствовал себя не совсем уверенно.

Hарезав вермишелевый кулич тонкими ломтиками, Журавлев разбил в тарелку последнее яйцо, добавил муки и сахара, плеснул молока, добросовестно посолил, размешал и начал открывать подряд коробочки со специями. Он не мог бы объяснить, почему некоторые тут же закрывал, а из других доставал понемногу того и этого. Hастроение у него портилось, дурные предчувствия сгущались. Когда он растопил на сковородке сало и, обмакнув ломтики в тарелку, стал их жарить, никаких надежд не оставалось. Первую партию Журавлев даже не попробовал. Однако на всякий случай скомандовал:

- Мойте руки и садитесь.

Через три минуты он снял со сковородки вторую партию финтифлюшек - и застыл от удивления. Леночка и Володя, повернувшись, смотрели на него с затаенным восторгом, а в тарелках было пусто.

За второй партией последовала третья. Журавлев начал понимать, что ему самому ничего не достанется, и его охватила гордость, какой он не испытывал даже после успешного выступления на международном симпозиуме.

Через десять минут от финтифлюшек ничего не осталось, а Журавлев, перелив водку в чайник, принялся добывать из нее спирт. Спирта получилось значительно меньше, чем обещала этикетка, возможно, существовал какой-то не открытый еще закон перехода качества в количество. Зато горел он отлично.

Прихватив с собой табурет, Журавлев направился в детскую комнату и громко крикнул:

- А ну, в постель!

Он поставил на табурет все восемь стопочек, налил в крайнюю немного свежего спирта, обмакнул ватку на палочке и поджег. Он делал все как положено, однако стопки не хотели держаться у Володи на спине.

- А мама мажет мазелином, - с расстановкой сообщила Леночка.

Гидравлический запор! Мог бы сам догадаться. Однако легко сказать: вазелин. Журавлев и не пытался разыскать его. Он порылся на всякий случай в холодильнике, набрел на сливочное масло и решил, что подойдет. Действительно, подошло. Журавлев, не глядя, нащупывал очередную стопку, переворачивал ее над огнем и быстро ставил на спину Володи, пока не добрался до последней, в которой оставался спирт.

Голубое пламя полыхнуло в перевернутой стопке, и огненный поток хлынул на пол, перебрался на край простыни, свисавшей с кровати. По полу растекался горящий спирт, а Журавлев, как завороженный, смотрел на последние капли, которые отрывались от стекла и летели вниз.

- Конвекция... Конечно, конвекция... - бормотал он, не обращая внимания на полыхающий неровным огнем край простыни.

- Пап, а пап! - позвал Володя. - Что-то горит.

Журавлев очнулся. По полу расползалось огненное пятно. Схватив подушку с кровати Леночки, Журавлев сбил с простыни пламя и затоптал огонь на полу. Он укрыл Володю одеялом, вернул Леночке ее подушку и пошел к себе, пробормотав вместо "спокойной ночи" что-то невнятное о конвективном потоке. По бумаге побежали ровные ряды букв и цифр, теперь уже вполне послушных Журавлеву. Горящая капля перед его глазами медленно плыла вниз, и встречный поток воздуха набегал на нее, срывая пламя, и она, крошечная, зависала в этом потоке...

Все двери квартиры были раскрыты, но Журавлев не слышал, как разговаривали дети, как чмокали стопки, которые Леночка двумя руками отрывала от Володиной спины, как смолкли наконец разговоры и послышалось тихое сопенье. Он работал, и, хотя до конца было еще далеко, он уже знал, что поправочного коэффициента не будет.

Вернувшись из командировки, жена никак не могла понять, что произошло. Журавлев ходил молчаливый, задумчивый, но чем-то довольный, а дети потребовали на ужин финтифлюшки. Перелистав свои поваренные книги, она не нашла такого блюда и начала приставать к Журавлеву, чтобы он рассказал, чем кормил детей в ее отсутствие. Hо Журавлев молчал. Он не проговорился, даже когда защитил диссертацию, и молчит до сих пор. Зная его характер, можно не сомневаться, что рецепт финтифлюшек для человечества утрачен.

Прикрепленное изображение (вес файла 110.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 октября - Всемирный день яйца

Марина Вишневецкая

Крот и яйцо

(из цикла «Мультсказки»)

Крот, как и все кроты на свете, был от рождения слеп. А потому он носил темные очки и, хотя брёл буреломом без всякого разбора, всё же постукивал перед собой палочкой.

Пересекая тропинку, Крот задел лежащее на ней яйцо. Оно завертелось, и из него раздался возмущенный вопль:

- Нельзя ли поосторожней?!

- Миллион извинений, - Крот прилежно шаркнул лапкой и остановился. Ему очень хотелось поддержать беседу. - Кхе-кхе, как тесен мир.

В яйце поерзали и согласились:

- Действительно, мир очень тесен.

- Да-да, - Крот старался понравиться собеседнику и даже поправил чёлочку над очками. - Скажите, а как, по-вашему, выглядит этот мир?

- Обыкновенно. - В яйце, которое перестало наконец вертеться, удивились такому наивному вопросу. - Мир - это яйцо.

- Да-да, мне говорили. Но правда ли, что он вертится? Не могу поверить!

- И все-таки он вертится! - уверенно отозвались из яйца и честно добавили: - Иногда. Вот только что, например, вертелся. А теперь перестал.

- Как это неожиданно! Как интересно! - тонко польстил собеседнику Крот и не без трепета перешел к самому главному вопросу: - Но неужели... неужели этот мир ярок и прекрасен?

- Ну, это врут! – авторитетно заявили из яйца.

- Я так и думал!

- Скажу больше: в нем очень темно и неудобно.

Это замечание повергло Крота в истинный восторг:

- А ведь я им говорил! Я им всегда говорил! - Расчувствовавшись, Крот заходил взад-вперед. - Да-да! Именно! Темно и неудобно! И главное неудобство от того, что всё время испытываешь голод!

- Это точно. Всё время! - согласились в яйце и снова там поерзали.

Яйцо с легким треском рассекла трещина. Этот звук встревожил Крота. Он бросился к яйцу, поспешно обнюхал его и в доли секунды отправил в рот.

- Мда, - изрек Крот после паузы и облизнулся. - Но знаете, этот мир не так печален, когда наконец отыщешь в нем родственную душу, которая, как и ты, смотрит не поверх вещей, но в самый корень.

Из большого разлапистого корня, будто в подтверждение своих слов, Крот выковырнул жучка. Но тот с гневным жужжанием умчался прочь. Облизав конец своей палочки, Крот со вздохом произнес:

- Ну-с, мне, к сожалению, пора. Был очень рад нашему знакомству.

Ответа не последовало.

- Мой друг, где вы?! - Крот сделал несколько осторожных шагов, прислушиваясь к тишине.

- Как всё-таки печален этот мир! Найти друга и - сразу потерять!

Он сокрушенно вздохнул и окунулся в море не видных ему янтарных одуванчиков.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

10 октября - Всемирный день психического здоровья

Александр Иванович Куприн

Миллионер

На третий день рождества, вечером, у холостого журналиста почтовой конторы Ракитина собралось несколько гостей. Это происходило в крошечном пограничном местечке Красилове, очень грязном и очень скучном, населенном тысячами тремя евреев и крестьян-мазуров, среди которых выделялась небольшая кучка, составлявшая так называемое "общество". В "общество" входили почтовые чиновники, лица, заведующие пропуском товаров за границу через "переходный пункт", местная полиция, духовенство и учитель со своим помощником. Все они в обыденное время редко посещали друг друга во избежание лишних расходов, но на Рождество и Пасху непременно обменивались церемонными визитами и устраивали поочередно "балки", на которых танцевали до света под гармонию или скрипку и угощались отвратительной местной картофельной водкой и незатейливыми изделиями хозяйской кухни.

Стол был накрыт в той из двух маленьких комнат ракитинской квартиры, которая носила громкое название гостиной, в отличие от другой, называвшейся спальней. На первом месте сидел начальник почтовой конторы Шмидт, бледный, толстый, отекший человек, весь как будто бы налитый водою, вялый и равнодушный ко всему в мире, кроме штоса и "дьябелка". По бокам Шмидта и друг против друга помещались: отец дьякон Василий и хозяин дома, маленький энергичный брюнет с темно-желтым лицом и желтыми белками глаз и с хитро подобострастным взглядом. Следующие места занимали: помощник пристава Павлов, бывший казачий офицер, весельчак, запевала и скандалист, и напротив его учитель Мусорин, мрачный мужчина монашеского типа, весь обросший длинными черными волосами и называвший сам себя "апостолом тихого пьянства". Наконец, на самом конце стола приютился Аггей Фомич Малыгин, тоже - почтовый чиновник, всегда по своей робости и скромности занимавший последние места.

Аггей Фомич вообще избегал, по возможности, ходить в гости, потому что это налагало на него своего рода обязательство - принимать у себя. Он был самым бедным чиновником во всей конторе, к тому же еще обязанным накормить и одеть жену, старуху тещу и пятерых детей, на содержание которых никогда не хватало двадцатидвухрублевого ежемесячного жалованья. Каждый, устроенный им по необходимости "балок" производил в домашней экономии страшные бреши, требовавшие для своего исправления сверхъестественного сокращения обыденных расходов. Приходилось надолго отказываться всей семье от мяса в борще, от утреннего чая, от лишнего полена дров. Начальство, приезжавшее изредка на ревизии почтовой конторы, всегда недружелюбно косилось на старый мундир Аггея Фомича, позеленевший, расползшийся по швам, заплатанный, с лоснящимися локтями и воротником. И если оно не смещало Аггея Фомича за небрежность и неприличный вид, то это можно было только объяснить жалостью, которую невольно внушала всякому его длинная, тощая фигура с бледным веснушчатым лицом, украшенным рыжими, очень редкими и короткими усами и бородой, с ласковой и виноватой улыбкой малокровных губ и выцветших светлых глаз.

Аггей Фомич и теперь пришел только вследствие настоятельной необходимости. Его жена, болезненная женщина, всегда ходившая с подвязанными зубами, должна была на днях родить; кроме того, у старшего сына отвалились подошвы на сапогах; и то и другое требовало денег, которых в доме не было ни копейки. Положение стало до такой степени критическим, что Аггей Фомич, победив свою робость, решился во что бы то ни стало на вечере у Ракитина взять у кого-нибудь взаймы несколько рублей. И он сидел теперь за столом взволнованный, бледнее обыкновенного, с замирающим от робости сердцем, нервно потирая руки и ожидая удобного момента, чтобы заговорить о своем деле. Он с сконфуженной поспешностью отказывался от каждого предлагаемого ему куска, из боязни, понятной только беднякам, ввести в лишний расход хозяина.

Гости пили и закусывали. Между ними давно уже шел длинный, неторопливый и скучный разговор о помещике, о начальнике почтового округа, о местном архиерее, о будущем урожае, разговор, до такой степени часто и однообразно повторявшийся, что каждый наперед знал, какой именно анекдот расскажет его собеседник. Раза три или четыре Аггею Фомичу казалось, что удобный момент наступил. Ему казалось удобным под общий разговор незаметно наклониться к помощнику пристава или к учителю и попросить денег. И он уже перегибался в их сторону, готовый тихонько притронуться к их рукаву, чтобы обратить на себя внимание и затем попросить. Но каждый раз невыразимая робость, почти страх, сковывала его движение. Разговор понемногу перешел на то, как теперь стало трудно жить, как все дорого и как редко выслуживаются и попадают в люди мелкие чиновники. Это направление разговора было для всех очень близким и общим, и каждый выразил мнение, что "как там ни говори, а самое главное в жизни все-таки деньги и деньги: при них не нужно быть ни умным, ни красивым, ни тружеником - все равно люди будут всегда преклоняться перед золотым тельцом".

- А ведь я раз чуть не сделался богачом,- сказал задыхающимся голосом Шмидт. - Был я как-то на свадьбе у помещика Порчинского, у того самого, что на Головчине... Собралось там человек двадцать польских панов, и, понятно, после ужина сейчас же штос. У меня было в кармане, не помню, двадцать или тридцать пять рублей. Конечно, где же тут садиться, когда они играют по тысяче рублей. Я стою рядом и смотрю. Только вдруг какой-то помещик, с такими длинными усами, он все понтировал по четвертной, семпелями, говорит мне: "Отчего же вы ничего не поставите?" Я ему отвечаю, что у меня не так много денег, чтобы играть. "Пустяки, говорит, ставьте". Ну, я поставил десять - проиграл, еще десять с какой-то мелочью - тоже проиграл. Меня тогда зло взяло. Был у меня серебряный екатерининский рубль, так, для памяти я его держал. Дай, думаю, поставлю и его. Поставил. Представьте себе - дали. Я на пе - дали. Еще раз на пе, и еще, и еще. Минут в пять сорвал весь банк. Банкомет говорит: "Закладывайте теперь вы". Ну, я, конечно, сел. Мечу. Ну, понимаете, чуть кто крупную карту поставит, я сейчас лусь и убью. Набралось у меня тысяч до пятнадцати. Я уже думаю встать, да все как-то жаль: а ну, как я свое счастье упущу? В это время подходит к столу сам Порчинский, тот самый, который женился-то. "А ну-ка,- говорит мне, - вам в любви везет, так в карты не должно везти. Дайте-ка я заложу". Я говорю ему на это: "Извините, я уже мечу". А он говорит: "Вы? Очень хорошо. Ва-банк!" Все так и рты разинули. Ну, делать нечего, тасую я карты, а он даже и снимать не хочет, и даже не моргнет, каналья. И представьте себе, на второй карте взял все деньги, положил в карман и отошел прочь. "Я, говорит, теперь и метать больше не хочу".

Все слушали рассказ Шмидта с горящими глазами: точно они сами видели эти пятнадцать тысяч и слышали их запах и шелест.

- А вот тоже есть счастливцы, которые выигрывают на билеты,- сказал, вздыхая, отец дьякон (всем было известно, что у него есть билет внутреннего займа). - На днях я читал, ростовщик какой-то двести тысяч цапнул. И хоть бы бедному человеку досталось, а то ведь у этого и без того денег куры не клюют. Истинно неисповедимы пути божий.

- Н-да,- протянул задумчиво и басом учитель,- бывает. А вот, говорят, что если который билет один раз выиграл, то уж в другой непременно выиграет. Правда это или нет?

- Да, говорят,- ответил помощник пристава,- только я не знаю, верно ли... А у нас вот в З. с одним копиистом такой был случай. Служил он в губернском правлении и кое-как сколотил себе билетишко. Как-то раз приходит он в правление, а столоначальник его спрашивает: "Какой номер вашего билета, Сергей Иванович?"

- "Какой, говорит, не помню уже какой, ну, хоть, положим, тысяча сто двадцать третий".- "Поздравляю вас, вы выиграли пятьдесят тысяч". Справились в газетах: точно - тысяча сто двадцать третий - пятьдесят тысяч. Ну, тот прямо обезумел от радости! Обед закатил с шампанским, все его поздравляют, речи говорят. А на другой день в той же газете напечатано, что, мол, по ошибке, вместо тысяча сто двадцать четвертого, напечатан тысяча сто двадцать третий. Так с этим копиистом нервная горячка сделалась.

И один за другим потекли эти избитые, всему миру известные рассказы, похожие один на другой, как две капли воды: о Ротшильде, пришедшем в Париж пешком и продававшем сначала спички на улицах, а потом имевшем сто миллионов годового дохода, о Вандербильте, о подземных находках, о карточных выигрышах, о биржевой спекуляции, о неожиданных американских миллионерах-дядях.

Аггей Фомич, хотя сам и не говорил ничего, но всей душой принимал в этих разговорах участие. Несмотря на свою бесцветную внешность, он, как это часто бывает, обладал удивительно пылким воображением и все, что при нем рассказывалось, представлял необычайно ярко. Разговоры о долгах, о неожиданных богатствах, об этих диковинных, могущественных существах, называемых миллионерами и не знающих отказа ни в одной своей прихоти, взволновали его до лихорадочной дрожи, взволновали тем более, что ему именно в эти минуты были до зарезу необходимы несколько жалких рублей на акушерку и на сапоги мальчику.

- Некоторые тоже находят деньги на улице,- выпалил вдруг неожиданно для самого себя Аггей Фомич.

Все поглядели на него с удивлением,- он до сих пор еще ни слова не сказал во весь вечер. Аггей Фомич сконфузился и потупил глаза в скатерть.

- Как же, находят и на улицах, только... в чужих карманах,- сострил помощник пристава.

Все засмеялись, больше над опрокинутым лицом Аггея Фомича, чем от остроты помощника пристава, и тотчас же каждый рассказал несколько случаев крупных, дерзких, оставшихся неразгаданными краж. И опять перед глазами Аггея Фомича завертелись десятки и сотни тысяч рублей, громадные пачки пестрых ассигнаций, волшебные имена богачей, не знающих счета деньгам. И он слушал с таким же чувством, с каким голодный глядит в окно гастрономического магазина.

Старые, хриплые стенные часы пробили час. Отец дьякон поднялся и, завернув правый рукав рясы, стал прощаться, за ним встали и другие, исключая Аггея Фомича. Он все время, пока Ракитин со свечкой провожал гостей до выходной двери, сидел неподвижно на том же месте, в волнении катая дрожащею рукой хлебные шарики. "Вот сейчас Ракитин вернется,- думал Аггей Фомич,- и я попрошу. Нужно только быть смелее. И ведь в самом деле, не съест же он меня за просьбу?"

Наконец Ракитин вернулся и сел рядом со своим гостем, удивляясь тому, что он не ушел со всеми, но Аггей Фомич, вместо того чтобы сразу попросить денег, затянул длинный и скучный разговор о службе и о жалованье. Ракитин глядел на него слипающимися глазами, делая из вежливости вид, что слушает, и зевая с судорожно закрытым ртом. Так прошло с полчаса. Наконец Ракитин не выдержал и с громким протяжным зевком потянулся.

- Ах, какое свинство! - сказал он сонным голосом. - Завтра мое дежурство...

Аггей Фомич поспешно встал и начал извиняться. В сенях, взявшись уже за ручку двери, он вдруг, преодолев нерешимость, обернулся к Ракитину.

- Послушай, - произнес он сдавленным голосом и не поднимая глаз,- у меня того... есть к тебе маленькая... то... просьба.

- Что такое? - спросил Ракитин беспокойно.

- Понимаешь, я бы... то... я бы не стал тебя беспокоить... Жена вот должна родить... Ты знаешь, понимаешь, необходимо... А я бы, ей-богу, отдал двадцатого... рублей...- он хотел сказать: десять, но испугался сам такой суммы,- рублей хоть пять одолжи...

- Ей-богу, ни копейки,- ответил Ракитин, прижимая убедительно обе руки к груди,- ну, понимаешь, во всем доме - ни копейки.

По чересчур искреннему тону Ракитина Аггей Фомич отлично понял, что у него есть деньги и что он боится дать их взаймы. Пробормотав что-то вроде извинения, Аггей Фомич вышел на улицу.

Ночь была лунная, тихая и морозная. Широкие, заваленные снегом улицы, низенькие домики с их белыми снежными шапками, деревья, осыпанные снегом, точно ватой,- все это казалось мертвым. Снег гулко скрипел под ногами. Аггею Фомичу приходилось идти довольно далеко. Мысль о деньгах не покидала его. Он с ужасом думал о том, как сейчас придет в свою квартиру, низкую, холодную, с зелеными окнами, стекла которых по диагонали склеены замазкой, с вечным запахом нищеты и детских пеленок. Что он скажет жене, когда она своим надорванным, больным голосом спросит о деньгах? Вот он сейчас пил водку и пиво, ел поросенка жареного, а ведь там легли спать впроголодь, с одной надеждой на отца, который непременно достанет денег.

"Господи боже мой,- думал с горечью Аггей Фомич,- отчего другим ты посылаешь и счастье, и довольство, и сытую жизнь? Отчего же ты меня позабыл? Другие находят же, например, деньги, которые им, может быть, и не нужны даже. Что, если бы мне хоть раз, ну, один только разочек в жизни найти... ну, хоть десять, нет, двадцать рублей! И акушерке будет чем заплатить, и сапоги Васютке, и теплое пальтишко Леле... Сейчас, например, ну почему бы мне не найти бумажника на дороге? Ведь бывают же иногда такие случаи, даже и часто бывают; мало ли об этом пишут и говорят?.."

И, по свойству своего мечтательного ума, Аггей Фомич начал с наслаждением представлять себе, как он находит на улице толстый кожаный бумажник, как он раскрывает его и находит там целую пачку сторублевых бумажек и выигрышных билетов, как он перебирается в большую, теплую и светлую квартиру, заводит мебель, шьет семье теплые красивые платья, и... мало ли чего хорошего можно сделать на большие деньги?..

И мало-помалу,-может быть, под влиянием нескольких рюмок выпитой водки, может быть, вследствие самовнушения, - в душе Аггея Фомича начала возрастать чудовищно нелепая, но неотразимая уверенность, что он сегодня, даже именно сейчас, должен найти на улице чудесный бумажник. Почему это должно было случиться - он не знал, да и не думал об этом. Он просто был уверен и шел, опустив голову и внимательно глядя себе под ноги.

- Вот сейчас... сейчас,- шептал он, точно в бреду,- другие же находят... еще несколько шагов... сейчас... сейчас...

И вдруг - это вовсе не было иллюзией в разгоряченном воображении - он ясно увидел на снегу дороги черный небольшой предмет правильной четырехугольной формы. Задыхаясь от безумного восторга, с волосами, стоявшими дыбом, Аггей Фомич оглянулся, как вор, по сторонам и кинулся на лежащий предмет...

В руках его оказался толстый кожаный бумажник... Сначала удивительное совпадение грез с действительностью ошеломило на несколько секунд Аггея Фомича, но, убедившись, что в руках его настоящий, не фантастический бумажник, он судорожно притиснул его к груди и стремительно побежал домой...

Ему пришлось бежать с полверсты. Он чувствовал, как от непривычки к быстрому движению у него кололо под ложечкой, как в горле расширялся какой-то сухой и колючий клубок, как кровь напряженно билась в его голове. Но остановиться он не мог, ему казалось, что, в случае минутного промедления, кто-нибудь нагонит его и отымет у него найденное сокровище. Во время бега у него упала с головы шапка. Он хотел было нагнуться поднять ее, но тотчас же махнул рукой и помчался дальше. "Тысячу шапок заведем!" - прошептал он в восторге...

На его бешеный стук в дверь отворила проснувшаяся и испуганная жена, со свечой в руках. Дети также проснулись и с изумлением и с ужасом смотрели на отца из своих постелей. Аггей Фомич тяжело опустился в кресло, бледный, весь в поту, с блуждающими и блестящими глазами...

- Анечка! Дети! - прохрипел он, потрясая бумажником. - Вот здесь... в бумажнике... деньги... Сто тысяч... нанимай квартиру. Аня... шампанского... четыреста тысяч... понимаете? Урра-а!

..............................................................................................

В настоящее время Аггей Фомич так богат, что перед его миллионами все сокровища и Голконды и Калифорнии - ничто. Он держит на конюшне шестьдесят тысяч лошадей и три миллиона пятьсот тысяч карет. Он директор всех железных дорог в мире и даже новой, вновь проложенной с земли на Юпитер. Он необыкновенно щедр и каждому бедняку-просителю охотно дарит по миллиону и по два. Он добр, тих, ласков и только одного не переносит - это если кто-нибудь осмеливается дотронуться до его драгоценного кожаного бумажника, заключающего засаленную трехрублевую бумажку, багажную квитанцию и газетное объявление. Тогда он впадает в странное бешенство и швыряет в окружающих всем, что ему попадется под руку. Жена и дети очень любят его и оказывают ему самое нежное внимание. Он платит им тем же...

И, наконец, почему мы знаем? - может быть, безумцы иногда безмерно счастливее нас, здоровых людей?

<1895>

Прикрепленное изображение (вес файла 381.4 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 октября - Покров

Константин Паустовский

Снег

Старик Потапов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Варей и старухой нянькой.

Маленький дом – всего в три комнаты – стоял на горе, над северной рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над голыми вершинами, накликали ненастье.

Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь.

“Какая я дура! – думала Татьяна Петровна. – Зачем уехала из Москвы, бросила театр, друзей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино – там не было никаких налетов, – а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!”

Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила выступать в лазаретах – их было несколько в городке – и успокоилась. Городок начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом. Дни стояли мягкие, серые.

Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар.

Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера “Громобой”, на котором он плавал. Варе не позволяли трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать.

Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка. Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови, задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно, еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда?

Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто спрашивал: “Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?”.

- Нет, не помню, – тихо отвечала Татьяна Петровна.

- Мама, с кем ты разговариваешь? – кричала из соседней комнаты Варя.

- С роялем, – смеялась в ответ Татьяна Петровна.

Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды ночью она проснулась. Снега тускло светили в окна. На диване всхрапывал серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова.

Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал белой пылью, запорошил стекла.

Татьяна Петровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смотрела на язычок огня, – он даже не вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать.

“Милый мой старик, – читала Татьяна Петровна, – вот уже месяц, как я лежу в госпитале. Рана не очень тяжелая. И вообще она заживает. Ради бога, не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю!”

“Я часто вспоминаю тебя, папа, – читала дальше Татьяна Петровна, – и наш дом, и наш городок. Все это страшно далеко, как будто на краю света. Я закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени все в инее. В комнатах трещат печи. Пахнет березовым дымом. Рояль, наконец, настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи – те, что я привез из Ленинграда. И те же ноты лежат на рояле: увертюра к “Пиковой даме” и романс “Для берегов отчизны дальней”. Звонит ли колокольчик у дверей? Я так и не успел его починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх, если бы ты знал, как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я знал, что защищаю не только всю страну, но и вот этот ее маленький и самый милый для меня уголок – и тебя, и наш сад, и вихрастых наших мальчишек, и березовые рощи за рекой, и даже кота Архипа. Пожалуйста, не смейся и не качай головой.

Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой. Не знаю. Но лучше не жди”.

Татьяна Петровна долго сидела у стола, смотрела широко открытыми глазами за окно, где в густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со дня на день может приехать с фронта в этот дом незнакомый человек и ему будет тяжело встретить здесь чужих людей и увидеть все совсем не таким, каким он хотел бы увидеть.

Утром Татьяна Петровна сказала Варе, чтобы она взяла деревянную лопату и расчистила дорожку к беседке над обрывом. Беседка была совсем ветхая. Деревянные ее колонки поседели, заросли лишаями. А сама Татьяна Петровна исправила колокольчик над дверью. На нем была отлита смешная надпись: “Я вишу у дверей – звони веселей!” Татьяна Петровна тронула колокольчик. Он зазвенел высоким голосом. Кот Архип недовольно задергал ушами, обиделся, ушел из прихожей- веселый звон колокольчика казался езду, очевидно, нахальным.

Днем Татьяна Петровна, румяная, шумная, с потемневшими от волнения глазами, привела из города старика настройщика, обрусевшего чеха, занимавшегося починкой примусов, керосинок, кукол, гармоник и настройкой роялей. Фамилия у настройщика была очень смешная: Невидаль. Чех, настроив рояль, сказал, что рояль старый, но очень хороший. Татьяна Петровна и без него это знала.

Когда он ушел, Татьяна Петровна осторожно заглянула во все ящики письменного стола и нашла пачку витых толстых свечей Она вставила их в подсвечники на рояле. Вечером она зажгла свечи, села к роялю, и дом наполнился звоном.

Когда Татьяна Петровна перестала играть и погасила свечи, в комнатах запахло сладким дымом, как бывает на елке.

Варя не выдержала.

- Зачем ты трогаешь чужие вещи? – сказала она Татьяне Петровне. – Мне не позволяешь, а сама трогаешь И колокольчик, и свечи, и рояль – все трогаешь. И чужие ноты на рояль положила.

- Потому что я взрослая, – ответила Татьяна Петровна.

Варя, насупившись, недоверчиво взглянула на нее. Сейчас Татьяна Петровна меньше всего походила на взрослую. Она вся как будто светилась и была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла хрустальную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Петровна сама рассказывала Варе.

Еще в поезде лейтенант Николай Потапов высчитал, что у отца ему придется пробыть не больше суток. Отпуск был очень короткий, и дорога отнимала все время.

Поезд пришел в городок днем. Тут же, на вокзале, от знакомого начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы.

- Эвакуированная,- сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него кружилась.

- Да, – сказал начальник станции, – хорошей души был человек. Так и не довелось ему повидать сына.

- Когда обратный поезд э – спросил Потапов.

- Ночью, в пять часов, – ответил начальник станции, помолчал, потом добавил: – Вы у меня перебудьте. Старуха моя вас напоит чайком, накормит. Домой вам идти незачем

- Спасибо, – ответил Потапов и вышел

Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой.

Потапов прошел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между небом и землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге ходили галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы.

“Ну что ж! – сказал Потапов – Опоздал. И теперь это все для меня будто чужое – и городок этот, и река, и дом”.

Он оглянулся, посмотрел на обрыв за городом. Там стоял в инее сад, темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу.

Потапов медленно пошел в сторону дома. Он решил в дом не заходить, а только пройти мимо, быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке. Мысль о том, что в отцовском доме живут чужие, равнодушные люди, была невыносима. Лучше ничего не видеть, не растравлять себе сердце, уехать и забыть о прошлом!

“Ну что же, – подумал Потапов, – с каждым днем делаешься взрослее, все строже смотришь вокруг”.

Потапов подошел к дому в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все же она скрипнула. Сад как бы вздрогнул. С веток сорвался снег, зашуршал. Потапов оглянулся. К беседке вела расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил руки на старенькие перила. Вдали, за лесом, мутно розовело небо – должно быть, за облаками подымалась луна. Потапов снял фуражку, провел рукой по волосам. Было очень тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами женщины – шли к проруби за водой.

Потапов облокотился о перила, тихо сказал:

- Как же это так?

Кто-то осторожно тронул Потапова за плечо. Он` оглянулся. Позади него стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом платке. Она молча смотрела на Потапова темными внимательными глазами. На ее ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся, должно быть, с веток.

- Наденьте фуражку, – тихо сказала женщина,- вы простудитесь. И пойдемте в дом. Не надо здесь стоять.

Потапов молчал. Женщина взяла его за рукав и повела по расчищенной дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он не мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала:

- Это ничего. И вы, пожалуйста, меня не стесняйтесь. Сейчас это пройдет.

Она постучала ногами, чтобы сбить снег с ботиков. Тотчас в сенях отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание.

Он вошел в дом, что-то смущенно бормоча, снял в прихожей шинель, почувствовал слабый запах березового дыма и увидел Архипа. Архип сидел на диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве.

- Пойдемте! – сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню.

Там в кувшине стояла холодная колодезная вода, висело знакомое льняное полотенце с вышитыми дубовыми листьями.

Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и смотрела, как он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло.

- Кто же твоя мама? – спросил он девочку и покраснел.

Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить.

- Она думает, что она взрослая, – таинственно прошептала девочка. – А она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я.

- Почему? – спросил Потапов.

Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни.

Потапов весь вечер не мог избавиться от странного ощущения, будто он живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким, каким он хотел его видеть. Те же ноты лежали на рояле, те же витые свечи горели, потрескивая, и освещали маленький отцовский кабинет. Даже на столе лежали его письма из госпиталя – лежали под тем же старым компасом, под который отец всегда клал письма.

После чая Татьяна Петровна провела Потапова на могилу отца, за рощу. Туманная луна поднялась уже высоко. В ее свете слабо светились березы, бросали на снег легкие тени.

А потом, поздним вечером, Татьяна Петровна, сидя у рояля и осторожно перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала:

- Мне все кажется, что где-то я уже видела вас.

- Да, пожалуй, – ответил Потапов.

Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица. Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился.

- Нет, не могу припомнить, – сказал он глухим голосом.

Татьяна Петровна обернулась, испуганно посмотрела на Потапова, но ничего не ответила.

Потапову постелили в кабинете на диване, но он не мог уснуть. Каждая минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее.

Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа, к дребезжанию часов, к шепоту Татьяны Петровны, – она о чем-то говорила с нянькой за закрытой дверью Потом голоса затихли, нянька ушла, но полоска света под дверью не погасла. Потапов слышал, как шелестят страницы, – Татьяна Петровна, должно быть, читала Потапов догадывался: она не ложится, чтобы разбудить его к поезду. Ему хотелось сказать ей, что он тоже не спит, по он не решился окликнуть Татьяну Петровну

В четыре часа Татьяна Петровна тихо открыла дверь и позвала Потапова. Он зашевелился.

- Пора, вам надо вставать, – сказала она. – Очень жалко мне вас будить!

Татьяна Петровна проводила Потапова на станцию через ночной город. После второго звонка они попрощались. Татьяна Петровна протянула Потапову обе руки, сказала

- Пишите. Мы теперь как родственники. Правда? Потапов ничего не ответил, только кивнул головой. Через несколько дней Татьяна Петровна получила от Потапова письмо с дороги.

“Я вспомнил, конечно, где мы встречались, – писал Потапов, – но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему – не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить вас издали”.

Татьяна Петровна отложила письмо, туманными глазами посмотрела па снежный сад за окном, сказала.

- Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение И стоит ли разуверять его? И себя!

Она засмеялась, закрыла глаза ладонью. За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат.

1943

Прикрепленное изображение (вес файла 123.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 октября - День шефа

Виталий Бианки

Спор с директором цирка

Это случилось в одном южном городе очень давно. С продовольствием в те времена было туго. Хлеб и другие все продукты выдавались по карточкам. Кормить целую ораву зверей было очень трудно. И Дуров заключил договор с директором цирка, что цирк будет снабжать кормом весь зверинец.

Каждый день директор подписывал бумажку, по которой служащие Дурова получали в кооперативах хлеб, овощи, мясо, рыбу для всех четвероногих артистов. А эти артисты отличаются особенно хорошим аппетитом. Один Макс съедает ежедневно 27 килограммов белого хлеба и целую гору овощей.

Но вот однажды директор цирка — человек, на это место попавший случайно, — взял да и отказался снабжать зверей кормом.

Узнав об этом, Дуров страшно забеспокоился. Он сейчас же отправился к директору, чтобы самому с ним переговорить.

Кабинет директора цирка помещался во втором этаже каменного здания. Дуров быстро взбежал по широким ступеням мраморной лестницы и, как бомба, ворвался в кабинет.

— Сейчас же подпишите наряд на продукты для моих артистов! — закричал он тучному человеку за столом. — Вы обязаны это сделать по договору.

— И не подумаю, — сказал тучный человек. Это и был директор цирка. — Я нарушаю договор и плачу вам неустойку. На эти деньги вы можете сами покупать корм для вашего зверья.

— Но поймите, — горячился Дуров, — дело не в деньгах, а в карточках! Без вашей бумажки кооперативы не отпустят мне продукты.

— Покупайте на базаре.

— Но на базаре ничего нет!

— Это уж меня не касается.

— Вы обрекаете всех моих зверей на голодную смерть. Понимаете это? Вот наряд. Подпишите его сейчас же!

И Дуров через стол протянул директору бумажку.

— Не подпишу, — сказал директор.

— Нет, подпишете! Не можете не подписать.

— Нет, не подпишу!

— Нет, подпишете!

Кругом над всеми столами поднимались лица служащих, даже в приотворенные двери высовывались чьи-то любопытные головы. Всем было охота посмотреть, чем кончится спор Дурова с тучным директором.

— Я вам говорю, — подпишете! — крикнул Дуров.

Но вдруг отдёрнул протянутую через стол руку, сунул бумажку в карман и быстро вышел из кабинета.

— То-то, — одумался! — довольным голосом сказал директор. Он и сам понимал, что поступает очень нехорошо. И был рад, что Дуров больше его не корит.

— Небось устроится и без моих нарядов, — добавил директор себе в утешение.

— А вы что собрались? — напустился он вдруг на своих служащих.

Лица опять опустились над столами, любопытные головы исчезли из дверей, двери закрылись.

С полчаса в кабинете слышался только дробный стук пишущих машинок да сопение тучного директора.

Вдруг директор поднял голову и прислушался.

С лестницы доносились чьи-то шаги. Очень странные шаги: тяжёлые, редкие. Топ! — потом тишина. Топ! — и опять тишина. Топ!

— Послушайте, — сказал директор одному из служащих, — взгляните: кто это там топает по лестнице?

Служащий сорвался с места, выскочил из-за стола. Но в это время дверь сама распахнулась, — и служащий примёрз к полу: из под косяка вынырнула гибкая серая змея, за ней показалась голова с огромными ушами-лопухами — голова слона со змеёй-хоботом.

Топ! — и в двери просунулась половина громадного тела слона.

— Карр!.»— произнёс директор. Он хотел крикнуть «караул!», но с перепугу у него отнялся язык и голос стал, как у вороны.

Служащий, вышедший из-за стола, вдруг отмёрз, кинулся в угол и полез под стул.

Топ! Ещё раз — топ! И весь слон стоял в кабинете. За ним показалась спокойная фигура Дурова.

— Карр!». — опять крикнул директор цирка. Язык всё ещё его не слушался.

Слон шагнул ещё раз, — и его тяжёлая голова повисла над самым столом директора.

— Че-че-чего, — с трудом пролепетал директор: — че-че-че-го вы-вы хо-хо-ти-те?

Дуров вышел вперёд и стал рядом со слоном.

— Макс, — сказал он спокойно. — Скажи гражданину директору, чего мы все от него хотим. На!

При этом коротеньком слове хобот слона потянулся к рукам Дурова, взял из них бумажку и протянул её через стол директору, — совсем так, как это делал недавно сам Дуров.

— У-уберите это животное!! — дребезжащим голосом сказал директор. — По-пожалуйста, уберите, Вла-Владимир Григорьевич!

— Макс не уйдёт, пока вы не подпишете наряд на продукты, — твёрдо сказал Дуров.

Хобот слона потянулся к голове директора, дунул на неё, и редкие волосы на макушке директора сразу встали дыбом.

От страха директор закрыл глаза. Но сейчас же их открыл снова: он почувствовал, что хобот шарит у него в боковом кармане пиджака.

— Макс думает, — объяснил Дуров, — не найдётся ли у вас для него яблочка? Он очень любит яблоки и съедает их зараз два пуда. Ну, подписывайте наряд: Макс ждёт.

Директор схватил перо и дрыгающим почерком вывел на бумаге свою фамилию.

Тут из-за всех столов, из-за приоткрытых дверей, даже из-под стула в углу кабинета послышались сдавленные смешки.

— Благодарю вас, — вежливо сказал Дуров. — Теперь я уверен, что вы и дальше не будете отказывать нам в продовольствии. Макс, идём!

Слон медленно поворотился головой к дверям — между столами в кабинете оставалось ровнёшенько столько места, чтобы ему повернуться, — и вслед за хозяином вышел из комнаты.

Четвероногие артисты Дурова были спасены от голодной смерти.

Прикрепленное изображение (вес файла 103.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 16 октября - Всемирный день продовольствия

Ямгур и Гомгор.

Башкирская сказка

Давным-давно в одном ауле были два мальчика. Одного звали Ямгур, а другого – Гомгор. Они были очень дружны: вместе играли, вместе бегали на луга собирать ягоды, вместе удили рыбу.

Прошли годы. Выросли мальчики, стали взрослыми егетами, женились. И порешили друзья, когда родятся у них дети, поженить их и стать сватами.

Только пришлось Ямгуру переехать с семьёй в другой аул, и друзья расстались. Жаль было им разлучаться, но они дали друг другу слово сохранить дружбу навсегда.

Жена Гомгора была дочерью бая и хотела, чтобы муж дружил только с богатыми людьми, но муж любил своего друга Ямгура и всегда радовался его приходу.

Ямгур не был богатым, но жил в достатке. Он всё время помнил о своём друге Гомгоре и, куда не поедет, всё старается завернуть к нему, посидеть и поговорить с ним.

Жадная и сварливая жена Гомгора старалась выпроводить Ямгура, не угостив даже чаем. Когда она видела, что идёт Ямгур, то прятала всё своё угощение.

Однажды жена Гомгора решила созвать гостей и приготовила медовую кислушку, наварила мяса и жирную колбасу – казылык. Только начала она месить тесто для лапши, как услышала конский топот. Выглянула в окно и видит – подъехал к воротам Ямгур и спрыгнул с лошади.

Она почернела от злости, забегала по комнате и не знает, что делать. Пока гость привязывал во дворе лошадь, она начала прятать приготовленное угощение: бочонок с кислушкой поставила на печку, под перину сунула баранью голову, под подушку спрятала казылык, а тесто для лапши накрыла полотенцем и села рядом, а сама ворчит:

- Вот притащился не вовремя! Теперь его не выгонишь!

А Ямгур в это время стоял у окна, видел, как она всё прятала, и смеялся.

Гомгору всегда радостно было видеть весёлого друга, который знал много всяких историй и умел интересно рассказать о виденном и слышанном.

Гомгор вышел встречать гостя на крыльцо, расспросил его о здоровье жены и детей, о житье-бытье, потом ввёл в дом и усадил на почётное место. Сам поставил самовар, собрал посуду, принёс мёду, лепёшек и стал заваривать чай.

А жена его сидит сердитая и не двигается с места.

Ямгур спрашивает друга:

- Почему молчит сватья? Не случилось ли чего-нибудь?

Гомгору неудобно перед другом, он и говорит:

- Сватья твоя сегодня нездорова, поэтому и не разговаривает. Пусть она сидит и отдыхает, а мы чаю попьём.

Ямгур знал характер жены друга и замолчал.

Два друга стали пить чай и вспоминать свои молодые годы. А потом Гомгор предложил:

- Давай поговорим о виденном и слышанном.

Ямгур спрашивает:

- О чём же нам разговаривать: о том, что видели, или о том, что слышали?

А Гомгор отвечает:

- Давай будем рассказывать об увиденном.

Ямгур, будто только того ждал, тут же начал:

- Расскажу тебе, как я ехал к вам. Трудная была у меня дорога! Ехал, ехал и еле жив остался. Когда проезжал глубокий овраг, выползли мне навстречу три змеи. Одна из них стала бросаться на коня моего и чуть не ужалила. Хорошо ещё, я вовремя соскочил с коня, взял камень величиной с баранью голову, которую сватья положила под перину, ударил им по змее и расплющил её так, что она стала плоской, как тесто для лапши, которое лежит под полотенцем.

Нечего делать жене Гомгора: поднялась она со своего места и начала собирать обед. Раскатала тесто и нарезала лапши, принесла мясо и баранью голову.

Только сели они кушать, как Ямгур услышал голоса людей и посмотрел в окно. По улице шли соседи Гомгора – лесоруб Тимербулат и пасечник Ишбулат – и громко разговаривали. Ямгур знал их с детства. Он открыл окно и крикнул:

- Эй, Тимербулат, Ишбулат! Салям вам! Заходите сюда,будете гостями!

Услышав эти слова, жена Гомгора очень рассердилась, но не успела и слова сказать, как дверь открылась и Тимербулат с Ишбулатом вошли в дом.

Ямгур и Гомгор поздоровались с гостями, расспросили о здоровье и житье-бытье, усадили, и начались у них угощение да разговоры. А хозяйке не хотелось угощать соседей – она отвернулась от гостей и ворчит.

Гомгор же хотел скорее дослушать историю со змеями и сказал:

- Ну, сват, рассказывай дальше. Какие были змеи? Откуда они выползли?

Ямгур обрадовался, что опять завязался разговор, и продолжал:

- Все змеи были длинные-предлинные, ползли и шипели. Они шипели сильнее, чем ваша медовая кислушка, которая бродит сейчас на печке.

Хозяин очень хотел угостить друзей, но не смел об этом сказать жене. Услышав слова Ямгура, он сердито сказал:

- Сколько раз говорил я, что нельзя плотно закрывать бочонок, когда кислушка бродит! Убежала, наверно, наполовину – принеси-ка скорее её сюда. Надо попробовать, какая получилась.

Жена стоит молча, не говорит ничего. Тогда Гомгор сам принёс бочонок, и друзья начали угощаться кислушкой да песни распевать.

Когда они съели всё, что было подано, Гомгор говорит:

- Эй, жена, подай для дорогих гостей ещё чего-нибудь!

Жена отвечает сквозь зубы:

- Что было в доме, подано. Все гости – свои люди, не будут обижаться.

- Нет-нет, - говорит Ямгур, - какая там обида! Спасибо за приём и угощенье. Очень вкусно сватья всё приготовила, она всегда угощает меня, как дорогого гостя. Я сыт и больше ничего не хочу. Пусть новые гости угощаются. Давайте лучше ещё поговорим. Очень нравится мне рассказывать о виденном.

А про себя думает: «Надо отучить будущую сватью от жадности. Я ещё заметил под подушкой казылык, надо и его попробовать».

Ямгур пододвинулся ближе к подушке и, облокотившись на неё, продолжал рассказывать:

- Я никогда ещё не видел такой большой змеи. Когда ударил первый раз, она свернулась и стала похож на казылык, который почему-то лежит вот под этой подушкой и может испортиться.

Жена Гомгора услышала эти слова, вздохнула от досады и говорит:

- Почему-то память у меня стала плохая! Спрятала казылык от кошки и позабыла.

А про себя думает: «Вот беда, и казылык заметил! Думала, хоть его уберегу. Так и не удалось ничего спрятать».

Вытащила она казылык и подала мужу. Нарезал Гомгор жирный казылык, и начали все его есть да хвалить.

Всего попробовали гости: и лапшу с мясом, и баранью голову, и казылык. Выпили кислушку, сидят довольные. А Ямгур посмеивается в усы – рад, что проучил сватью. Встал он с нар и говорит:

- Ну, спасибо вам, что так много всего нам приготовили и угостили! Теперь приезжайте в гости ко мне.

Гомгор проводил гостей до ворот, вернулся домой и говорит жене:

- Ну и весёлый же у нас сват! Сколько историй знает и находчивый какой! Молодец, что так ловко спасся от страшных змей!

А жена сидит злая, не дала ему договорить – заворчала:

- Сват твой не только весёлый, он хитрый! Он даже хитрее той большой чёрной змеи, которая встретилась ему в пути.

Прикрепленное изображение (вес файла 338.3 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 416 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 186.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 октября - Ерофеев день

И.А. Бунин.

(из сборника «Тёмные аллеи»)

ЖЕЛЕЗНАЯ ШЕРСТЬ

— Нет, я не инок, ряса моя и скуфья означают лишь то, что я грешный раб Божий, странник сушею и водами ходящий вот уже шестой десяток лет. Родом же я дальний, северный. Там Россия глухая, древняя, леса да болоты с озерами, селения редкие. Зверя много, птицы несть числа, филинов ушастых видишь — сидит в черной ели, пучит янтарное око. Есть носатый лось, есть прекрасный олень — плачем и зовом звенит в бору к своей подруге… Зимы снежные, долгие, перехожий волк под самые окна подходит. Летом же качается, шатается по лесам медведь широколапый, в дебрях леший свищет, аукает, на дудках играет; в ночи утопленницы туманом на озерах белеют, нагими лежат на брегах, соблажняя человека на любодеяние, ненасытный блуд; и есть не мало несчастных, что токмо в сем блуде и упражняются, провождают с ними ночь, день же спят, в тресовицах пылают, оставя всякое иное житейское попечение… Несть ни единой силы в мире сильнее похоти — что у человека, что у гада, у зверя, у птицы, пуще же всего у медведя и у лешего!

Тот медведь у нас зовется Железная Шерсть, а леший — просто Лес. И женщин любят они, и тот и другой, до лютого лакомства. Пойдет женщина или даже невинная в бор за хворостом, за ягодой — глядишь, затяжелела: плачет и кается — меня, говорит, Лес осилил. А иная на медведя жалуется: повстречал-де Железная Шерсть и блуд со мной сотворил — могла-ли от него спастись! Вижу, идет на меня, пала я ниц, а он надшел, обнюхал, — мол, не мертва-ли? — завернул на мне свитку и исподнее, задавил меня… Только, правду сказать, нередко лукавят они: случается даже с отроковицами, что сами они прельщают его, падают на земь ничком и, падая, еще и обнажаются, как бы нечаянно. Да и то взять: трудно устоять женщине что перед медведем, что перед лешим, а что будет она оттого впоследствии времени кликуша, икотница, о том заранее не думает. Медведь — он и зверь и не зверь, недаром верят у нас, что он может, да только не хочет говорить. Вот и поймешь, до чего женской душе прельстительно иметь такое страшное соитие! А про лешего и говорить нечего — тот еще страшней и сладострастнее. Я о нем ничего не могу утверждать, Бог миловал видеть его, а которые видели, те говорят, будто он подобен по рубахе и портам и прочей наружности мужику-смолокуру, однако же кровь у него синяя, оттого и с лица темен, ногами мохнат и тени от себя не может иметь ни при солнце, ни при месяце; завидя на лесном пути прохожего, тот же час согнется весь и такого духу даст — векша не догонит! Не то при встрече с женщиной: он не токмо не боится ее, но, зная, что тут ее самое ужас и похоть берет, козлом пляшет к ней и берет ее с веселостью, с яростью: падет она на-земь ничком, как и перед медведем, а он сбросит порты с лохматых ног, навалится сзади, щекочет обнаженную, гогочет, хрюкает и до того воспаляет ее, что она уж без сознания млеет под ним, — иные сами рассказывали…

Все сие я к себе клоню. Пошел я на весь свой век сирым странником по причине того несказанного бедствия, что постигло меня на самой заре моей. Женили меня родители на прекрасной девице из богатого и старинного, честного крестьянского двора, которая была еще млаже меня и дивной прелести: личико прозрачное, первого снега белей, глаза лазоревые, как у святых отроковиц… Но вот, в первой же брачной ночи нашей, кинулась она от моих объятий под образа в спальной горнице, говоря мне: «Ужели дерзнешь взять мое тело под святой божницею и елейными лампадами? Я приняла венец с тобой не своей волею и не могу быть твоей супругою, зане должна удалиться в скит и монастырь, дабы принять другой венец, умереть для мира заживо, по жестоким грехам моим». Я отвечаю ей: видно, впала ты в безумие, какой-же может быть жестокий грех на твоей душе в твоем невинном возрасте! Она-же мне: «Про то одна Матерь Божия ведает, Ей же дала я, покаявшись, обет быть чистою». И тогда я — пуще всего от ее сопротивления и подобных страшных слов, да еще под святынями — озверел столь необузданной страстью, что упился ею как раз на том месте, на полу, сколь не противилась она своей слабой силою и мольбами и рыданиями, и вспомнил лишь после того, что имел я ее невинности уже лишенную, не подумавши, однако, кем и как лишена она ее. Будучи во хмелю, в сей же час заснул крепким сном. Она же, в одном исподнем, убежала из спальной горницы в лес и там на своем брачном поясе повесилась. Когда же обрели ее там, то увидели: сидит на снегу у тонких босых ног ее, склонив голову, великий медведь. И, как тот олень, три дня и три ночи оглашал я потом леса окрест своим плачем и зовом, ее на земле уже не достигавшим.

Прикрепленное изображение (вес файла 45.7 Кб)

Ванюшка и царевна

Русская народная сказка

Жила-была в одной деревне крестьянка Марья. И был у неё сынок Ванюшка. Хороший вырос парень - красивый, здоровый, работящий. Вот приходит он как-то раз к матери и говорит:

- Матушка, а матушка.

- Чего, дитятко?

- Матушка, я жениться хочу.

- Так что ж, женись, Ванюшка, женись, ягодиночка. Невест-то всяких много: есть в нашей деревне, есть в соседней, есть в залесье, есть в заречье... Выбирай любую.

А Ванюшка отвечает:

- Нет, матушка, не хочу я жениться на простой-то крестьянке, хочу жениться на царской дочке. Удивилась Марья:

- Ой, Ванюшка, чего ты надумал! Не отдаст за тебя царь дочку-то. Ведь ты простой мужик, а она - шутка сказать - царевна!

- А почему не отдать? Я парень здоровый, работящий, красивый. Может, и отдадут.

- Ну что ж, пойди, Ванюшка, попытай счастья. Собрала ему мать котомку, положила хлебца ломоть, - пошёл Ванюшка свататься.

Идёт лесами, идёт горами - смотрит, стоит большущий дворец: стены золочёные, крыша золотая, на крыше петушок золотой сидит, крылечки все резные, окошки расписные. Красота! А кругом слуг - видимо-невидимо. Ванюшка и спрашивает:

- Тут царь живёт?

- Тут, во дворце, - отвечают слуги.

- И царская дочка с ним?

- А куда она от отца-то денется? И она тут!

- Ну, так бегите к ней, скажите - пришёл Марьин сын Ванюшка. Жениться на ней хочу.

Побежали слуги, - и выходит на крылечко царская дочка. Матушки, до чего же важная! Сама толстущая-толстущая, щёки пухлые, красные, глазки маленькие - чуть виднеются. А носик такой весёлой пупочкой кверху торчит.

Поглядел Ванюшка на неё и спрашивает:

- Ты царская дочка?

- Конечно, я. Или не видишь?

- Я на тебе жениться хочу.

- Ну, так что за беда? Пойдём в горницу-то, побеседуем.

Входят они в горницу. А там стол стоит, самовар на столе и всякое-то, всякое угощение разложено. Ну, царь-то богато жил, - всего было много. Уселись они, Ванюшка и спрашивает:

- Ты невеста-то богатая? Платьев-то много у тебя нашито?

- А ещё бы не много! Я ведь царская дочка. Вот утром встану, новое платье надену - да к зеркалу. Погляжусь на себя, полюбуюсь - да к другому зеркалу, в другом платье. Да потом третье надену - да к третьему зеркалу. А потом - четвёртое. ..

Вот так целый день до вечера наряжаюсь да в зеркала гляжусь.

- До вечера, - Ванюшка спрашивает, - всё наряжаешься? А когда же ты работаешь-то?

Поглядела на него царская дочка и руками всплеснула:

- Работать? Ой, Ванюшка, какое ты слово-то скучное сказал! Я, Ванюшка, ничего делать не умею. У меня всё слуги делают.

- Как же, - Ванюшка спрашивает, - вот женюсь я на тебе, поедем мы в деревню, так ты сумеешь хлеб-то спечь? Печку-то растопить сможешь?

Пуще прежнего царская дочка дивится:

- Хлеб? В печку? Да что ты, Ванюшка! Ведь в печке дрова горят, а сунешь туда хлеб - он углём станет. Мне царь-тятенька сказывал - хлеб-то на ёлках растёт.

- На ёлках? Ну, поглядел бы я, где это такие ёлки водятся. Эх ты! Ну, а скажи-ка мне, ты у отца-то набалована, есть-пить сладко привыкла? Чай-то как пьёшь - в прикуску или в накладку?

Глядит на него царская дочь, головой качает:

- И не в прикуску, Ванюшка, и не в накладку. Я ведь царская дочка, а у нас, у царей, всё не как у людей. Вон у меня в потолке крючочек, а с крючочка верёвочка висит. Как я захочу сладкого чаю, - привяжут мне к этой верёвочке целую сахарную голову. Голова висит над столом, болтается, а я пососу её, да и пью, пососу, да и пью. Ванюшка и глаза выпучил.

- Это, - говорит, - как же? Каждый день тебе сахарную голову к чаю надо? Да у нас в деревне так чай никто не пьёт. Нет, видно, ты к нашим порядкам-то не приучена. . . Ну, а скажи-ка мне, хорошая ли ты рукодельница? Нашила к свадьбе перин, подушек, одеял?...

Царская дочка только руками машет:

- Да что ты, Ванюшка! Стану я, царская дочка, на постели спать!

-А ты как же, - Ванюшка спрашивает, - без постели? На полу, что ли? Или на сеновал бегаешь?

- Нет, и не на полу, и не на сеновале. Я ведь царская дочка. У меня, Ванюшка, не постель, а целая комната пухом набита. Войду я в неё, - нырну да вынырну, нырну да вынырну. . . Так вот и сплю.

Ванюшка кусок в рот нёс, у него и рука остановилась.

- Это что же, ты мне целую избу пухом набьёшь? Да как же в такой избе жить-то станем? Ведь задохнёмся! Ты, может, и привыкла, а нам с матушкой этак несподручно. Нет, видать, ты хозяйка-то плохая. .. Может, ты хоть грамотна хорошо? Так возьму я тебя в деревню, станешь наших ребят в школе грамоте учить.

- Ребят? Да что ты, Ванюшка! Опомнись! Стану я, царская дочка, ребят деревенских учить! Да я, Ванюшка, ребят терпеть не могу, заниматься с ними ни за что не стану. Да, по правде сказать, я, Ванюшка, и не шибко грамотна.

- Неграмотна? - Ваня спрашивает. - Чего ж ты экая выросла большущая, толстущая, а неучёная?

- Да я, Ванюшка, две буковки-то знаю, расписаться могу. Знаю буковки “Мы” да “Кы”. Поглядел на неё Ванюшка:

- Это что ж такое “Мы” да “Кы”? У нас так в деревне и ребята не скажут, не то что взрослый человек.

- А это, Ванюшка, моё имя и отчество: “Мы” - Миликтриса, а “Кы” - Кирбитьевна. Вот две буковки-то и есть.

- Чего ж ты всех остальных-то не выучила? - Ванюшка спрашивает.

Царская дочка и губы надула:

- Экой ты, Ванюшка, неладный, всё тебе не так да не этак! Я и то в нашей семье самая учёная. Царь-то, тятенька, у нас и вовсе малограмотный. ..

Сидит Ванюшка, лоб потирает, про угощенье и думать забыл.

- Да... - говорит, - должен я пойти домой, с матушкой посоветоваться, подходящая ли ты мне невеста.

- Пойди, Ванюшка, пойди, голубчик. А назавтра, верно, назад придёшь: лучше-то меня нигде не встретишь.

Пошёл Ванюшка домой. Приходит, рассказывает Марье:

- Ну, матушка, видел я царскую дочку. Такое, матушка, несчастье: целый день она наряжается да в зеркала глядится, работать ничего не умеет, говорит - хлеб-то на ёлках растёт. Да чай-то пьёт не по-нашему - целую сахарную голову сосёт. Да спит-то не на постели, а куда-то в пух ныряет да выныривает. Да грамоте не знает. На что мне, матушка, такая невеста!

А Марья смеётся и говорит:

- Ладно, Ванюшка, ладно, ягодиночка. Я сама тебе невесту найду.

Поискала мать в деревне - и нашла сыну невесту Настеньку. Хорошую такую девушку - умницу-разумницу, хозяйку исправную, рукодельницу работящую. Вот женился Ванюшка, да и зажил счастливо.

А царская-то дочка с того дня, говорят, каждое утро на крылечко выходила да по сторонам смотрела: где же Ванюшка? Куда ушёл? Чего не возвращается?

А Ванюшка к ней не вернулся. Такая лентяйка да неумеха, да неучёная, неграмотная - кому она надобна? Да как есть никому!

Так всю жизнь до старости она и просидела. Только вот сказка про неё осталась. Сказка-то по деревням шла, шла, до нашей деревни дошла, - а теперь вот и к вам пришла.

Прикрепленное изображение (вес файла 467.3 Кб)

Легенда о Волке

Автора не знаю. Взято отсюда: http://dreamworlds.ru/intersnosti/9274-legenda-o-volke.html

Очень много лет назад, когда время еще только начиналось, и Верховные Божества создавали Землю, диковинные существа возникали тогда, населяя собой землю, подземелье, воду и воздух. Но разные творцы создавали их. Одних создавали Небесные Правители, других - Правители Среднего Мира, иных - Властители Подземного Царства. И вот однажды, один из Земных Духов решил попросить у Небесных Отцов помощника для человека во всех его делах. И к человеку пришла Собака, которая стала охранять его и его семью, став для него самым преданным другом. Один из подземных Духов увидел Собаку и решил создать себе подобное существо, для того чтобы оно везде сопровождало его, и было не только верньм другом, но и грозным охранником. Этот Дух вылепил себе подобие Собаки из глины, но не смог оживить животное. Тогда он решил воспользоваться силой Небесных Отцов, чтобы оживить Черного Волка, своего самого могущественного и грозного зверя. Ночью он положил его на одной из лесных полян, а сам спрятался в норе. Когда настало утро, и один из Небесных Творцов, Повелитель Грома, Ветра и Молний, увидел вылепленное из глины неподвижное тело, лежащее на земле, он заинтересовался и спустился вниз, разглядывая его. Творцу понравился Волк, и он оживил его. В этот момент из норы выскочил подземный Дух и хотел забрать Волка с собой. Но зверь повел себя странно. Он набросился на Духа подземелья и схватил его за ногу. Дух разозлился и стал ругаться на своего неудавшегося слугу. Он пообещал наказать его и исчез во мраке подземной страны. Творец пожалел зверя и забрал его с собой, подарив два крыла, наподобие орлиных. Волк взмыл в синее небо, и тут же сам окрасился в синий цвет. С тех пор волки могли летать подобно птицам и даже быстрее птиц, следуя потокам стремительных ветров и охраняя просторы Небесной Страны. Но, будучи созданными из земли, они испытывали на себе иногда тягу к родному дому. И когда сумерки опускались на планету, они прилетали с неба и оставались на ночь на земле, засыпая на покрытых зеленой травой таежных полянах или горных лугах. Но не забыл своего обещания злопамятный Дух подземелья. И вот однажды, когда волки безмятежно заснули в одной из лесных лощин, черный Дух послал своих слуг - призрачных демонов, чтобы те украли волчьи крылья. Демоны подкрались к спящим зверям и своровали крылья, а чтобы волки не нашли их и не вернули обратно, демоны спрятали их на обратной стороне Луны, в месте, где жила сестра черного подземного Духа - лунная демоница. Когда волки проснулись и обнаружили пропажу, они завыли от отчаяния и бросились в погоню за ворами, но те уже исчезли во мраке ночи. А волки метались по лесу, тщетно пытаясь разыскать крылья. Их вой наполнил темный лес охотничьим зовом. Но демоны уже давно покинули лес и, злорадно ухмыляясь, прокрались к человеческому жилищу. Став невидимыми, они зашептали человеку на ухо, чтобы он остерегался - волки вернулись к своему подземному хозяину, оставив свои крылья в облачной стране. И теперь не будет у человека более грозного врага, который будет преследовать его везде, разоряя его дома и выслеживая его в непроходимой тайге. Человек, услышав протяжный вой, раздававшийся из леса, поверил коварному шепоту демонов. Он объявил волка своим заклятым врагом и приказал собаке тоже выполнять этот обет. Услышав про это, Повелитель Грома, Ветра и Молний спустился на залитую лунным светом лесную поляну, представ перед стаей волков и ее вожаком.

«Вы были нашими верными помощниками. Но никто из Небесных Творцов не может вернуть вам ваши крылья. Это можете сделать только вы сами. Только вы сможете найти в себе силы и возможности подняться по невесомой лунной дорожке и вернуть себе свою свободу, отвоевав ее у тех, кто будет удерживать вас на земле, и у той, кто стережет то, что принадлежит вам по праву. Помните, отягощенные злом, яростью и жаждой мести вы не сможете сделать по этой дороге и шага - тонкие лунные лучи не выдержат этой тяжести. Для того чтобы найти утерянное, нужно стать утонченными Охотниками. Чтобы встать на нее, нужно стать безупречными Воинами. А для того, чтобы пройти по ней, нужно стать Шаманами, освобожденными от ненужной тяжести...».

В знак признательности за то, что волки охраняли их облачную страну, Повелитель Ветра подарил волкам особые дары. Он оставил им способность двигаться по невидимому миру, стойкость духа, любовь к свободе и знание, как перехитрить врагов. Он оставил им магию силы Ветра и силы Молнии. Но, чтобы эти знания не обернулись против обманутых демонами людей, Творец попросили волков остерегаться красной материи, которой люди огораживали свои жилища, привлекая помощь союзных духов. И волки пообещали выполнить этот обет.

Наступило утро. С неба опустились ширококрылые орлы, прощаясь со своими бывшими попутчиками по небесным тропам. В знак уважения, величественные птицы взяли себе второе имя - «Крылатые Волки». Вместе с Повелителем Ветра они взмыли в синий небосвод, оглашая окрестности пронзительными криками. Волчий вожак завыл им вслед, и в это мгновение, первые солнечные лучи упали на него и окрасили его в белый цвет. Волчья стая тоже сменила окраску. Может быть для того, чтобы обозначить свою принадлежность к Серединному миру, расположенному между Верхним и Нижним царствами, а может для того, чтобы сливаться с сумеречными тенями, волки стали серыми. Верные своему долгу и зову сердец, они стали охранять, но уже не небесные, а земные луга и горы, приютившие их на этой планете. Их верными друзьями остались орлы и шаманы, особые люди, которые понимали их язык и путешествовали вместе с ними. Остальные люди по-прежнему ненавидели и боялись волков. Они быстро поняли, что эти звери избегают красной материи, и стали использовать ее для своей охоты на них. А волки продолжали охотиться на призрачных демонов, обрекших их на земное существование. И теперь, когда сумерки опять опускаются на землю, серые охотники выходят на свою охоту в надежде на отмщение. Спрятавшись в тенях, они ждут появления своих мучителей, выбирающихся из подземных нор и пещер. И когда в ночном небе светит далекая призрачная Луна, волки воют от ярости, отчаяния и тоски, оплакивая свои утерянные возможности и вспоминая восторг своих путешествий по безграничным просторам небесных лугов. Их взоры прикованы к зыбкой лунной тропинке, которая манит их и зовет, являясь путем предчувствий и сновидений, дорогой внутренней Силы и вечного странствия к Свободе...

Прикрепленное изображение (вес файла 79.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

A-А-Аh - it's Halloween!

Максимова Елена Валерьевна

Легенда о королеве-ведьме и морском дьяволе.

Это случилось в городе на берегу моря, городе, давно утратившем свое название в шорохе волн и прошедших веков. Дожди приходили на его улицы и площади почти каждый день, и море с небом сливались в единый серый цвет воды, тревоги и ожидания.

Городом и всей страной правил король, похоронивший свою жену слишком скоро после венчания, чтобы ее лицо и голос запомнили горожане. Принцесса далекой страны, где весь год солнце высоко и ярко, море ласково, люди темноволосы и быстры в движениях, она слишком тосковала по дому, чтобы прожить долго. Но долг перед страной превыше всего, и она подарила королю наследника, прежде чем уйти навсегда.

Другой супруги король себе не взял, сердце его замкнулось словно железным обручем, став ледяным и надменным. Даже к сыну он никогда не был ласков, даже свою темноволосую королеву не вспоминал добрым словом, считая, что жена нарушила венчальные клятвы, позволив себе тосковать и оставив семью и страну так рано.

Узкая изломанная полоса рыбачьей деревни лежала под городской стеной. Каждый день мужчины деревни выходили на лодках в море, каждый день женщины ожидали их, и вдовьи платки слишком часто покрывали волосы, не успевшие поседеть от прожитых лет. Море умеет брать свою цену, и цена эта высока - ведь оно выбирает лучших, не ошибаясь.

Словно в объятия Бога с одной стороны и дьявола с другой заключена была деревня. Чуть справа от нее на скальном берегу стояла часовня Марии Морской, называемая еще часовней Двух Марий в память о месте, где причалила когда-то к берегу лодка Богоматери и Магдалины. Слева же от домов стояла лачуга деревенской ведьмы. Никто не знал ни имени ее, ни возраста. Волосы ведьмы были белы, как морская соль, душа же чернее волны в бурю. В час прилива она входила в воду по грудь, простирала руки к морскому дьяволу, смеялась и звала его по тайному имени, и голос ее становился нежнее воркования голубки, но и страшнее погребального колокольного звона. Она умела призывать бурю и говорить с морскими рыбами, вдыхать жизнь в умирающих, но и причинять смерть любому, кому вздумается. Бродя по ночам, она метила углем двери домов, куда на следующий день приходила беда, и могла отвести беду за плату, какую назначала сама - и плата эта была высока. Ее боялись больше, чем самого морского дьявола, ведь всякому известно, что женщина, предавшаяся злу, страшнее и коварнее любого злодея-мужчины, и грех ее едва ли не больше, чем грех Люцифера.

Самого короля и жители деревни, и священник, и даже епископ просили помочь им избавиться от ведьмы, но все напрасно - король называл рассказы о ней выдумками и глупыми страхами перед безумной старухой и считал ниже своего достоинства обращать на нее свое королевское внимание.

Однажды холодной и ветреной ночью, в самый глухой час ее, стук в окно поднял с постели деревенского священника, и кто-то, чьего лица не разглядеть было в темноте, позвал его к смертному ложу старой ведьмы.

Он исповедал и причастил ее, и за ночь плечи его сгорбились и волосы поседели от услышанных слов умирающей - слишком велик и страшен был груз свершенного ей за всю жизнь. Но в смертном страхе ведьма просила о прощении грехов саму деву Марию, а ведь всем известно, что Богоматерь сострадательна даже к последнему грешнику, если слова его искрении, и только ей по силам вырвать из рук дьявола уже похищенную им душу. Всю ночь волновалось море, всю ночь голос оттуда звал ведьму на неведомом языке, но она впервые в жизни не ответила на этот призыв. И когда наступил рассвет, душа ведьмы спокойно отлетела, и священник закрыл умершей глаза и зажег свечу в изголовье.

Когда же он выходил из дома, у дверей снаружи ему встретилась юная девушка, босая и одетая в лохмотья, но с осанкой и взглядом принцессы. Ее волосы длиной почти до земли были белее морской соли, а глаза чернее волны в бурю. Священник спросил ее:

- Кто ты, дитя? Я знаю всех и каждого в этой деревне, но тебя вижу в первый раз.

И девушка ответила:

- Я дочь той, чью душу слушал ты с полуночи до рассвета. Мой отец не позволял мне выходить к людям, пока мать живa. Он дал мне имя Маринелла.

Священник спросил, кто же ее отец, но девушка лишь молча покачала головой.

Тем временем люди, узнавшие о смерти старой ведьмы, уже собирались вокруг, лишенные привычного страха перед ее лачугой. Страх во все времена порождает злобу, и вот кто-то крикнул уже:

- Спалим дом ведьмы, да и ее отродье заодно! Ясно же, что зачать дочь могла она лишь от самого дьявола, которому отдавалась меж землей и водой в час прилива, и не будет нам покоя, пока средь нас жива плоть от плоти ее!

И слышно было, как яростно завыло море, и засмеялась Маринелла в ответ. Засмеялась и крикнула:

- Скажу лишь слово - и ни одного из ваших домов не останется на берегу! Скажу лишь слово - придет с моря кровавая лихорадка и убьет каждого в деревне и каждого второго по всей стране! Скажу лишь слово - и вот, подойдет к берегу корабль с мертвецами у руля и весел, чтобы забрать всех мужчин и посадить на весельные скамьи, освободив прежних гребцов! Только над часовней Двух Марий да священником нет власти моей, ибо живет в них мне неведомое - любовь и милосердие.

Сдвинулась толпа, и неведомо, что возобладало бы в ней - страх или гнев. Но священник встал между дочерью ведьмы и теми, кто угрожал ей, и сказал:

- Господь учил нас любви, а не гневу сердца. Грех убивается раскаянием, а не злобой и беззаконием. Разве вольно дитя выбирать, в чьем доме и у каких родителей явиться на свет? Разве виновен не знавший истинного крещения в том, что свет божественной мудрости не озарил его душу? Я сам стану просить за Маринеллу перед королем, чтобы он позволил мне стать ее наставником, крестить ее и передать под опеку монахинь, которые помогут ей отвернуться от прошлого и найти убежище в чистоте и свете.

Жители деревни нехотя обещали не творить зла дочери ведьмы, и священник, исполняя обещание, отправился к королю.

Король вовсе не расположен был вновь слушать историю о деревенской ведьме, но все же согласился принять священника из уважения к его сану. Выслушав, он сказал:

- Что ж, пора прекратить эти глупые сказки невежественных людей. Я не вижу, почему стоит уделять столь много внимания дочери безумной рыбачки, рожденной никак уж не от морского дьявола, а, верно, от бродяги или пьянчуги-рыбака. Но раз уж без этого не обойтись, я сам взгляну на девку с языческим именем и решу ее судьбу. Пусть ее приведут на площадь перед моим дворцом!

Королевское повеление исполнили, и Маринелла в своем рваном платье, окутанная распущенными волосами, словно русалка или дриада, встала перед королем. Тот заговорил было с обычной своей ледяной надменностью - и сбился смущенно, глядя на лицо девушки с лисьей линией скул и темно-алыми, как вино, губами, на холодную белизну ее кожи и мягкий очерк груди под линялым холстом платья. Трижды пытался он договорить - и трижды умолкал, пытаясь поймать темный взгляд Маринеллы из-под крыльев ресниц. А дочь ведьмы молчала, ждала и все больше казалась не деревенской девчонкой, а принцессой, переодетой в лохмотья, прекраснейшей из принцесс.

И вместо того, чтобы огласить заготовленное решение о передачи девушки под опеку монастыря, король сказал наконец:

- Тебе не место в деревне, Маринелла, не место среди монахинь, тем более не место здесь, под взглядами всякого сброда. Пойдем со мной.

Тогда, так ничего и не сказав, дочь ведьмы подошла к королю и вместе они скрылись под сводами дворца. А на следующий день король объявил Маринеллу своей женой и королевой и тотчас издал указ о предании жестокой смерти всякого, кто осмелится сказать о ней дурное слово или просто косо взглянуть в ее сторону.

Сам епископ, укоривший короля за то, что Маринелла не крещена и не венчана, а значит, союз ее с королем перед Господом не более чем блуд и мерзость, был немедленно выслан из столицы. Деревенского же священника не допустили к королю и королеве более ни разу.

А Маринелла, рожденная на земляном полу деревенской лачуги, носила теперь шелка, рубины и золото, ее красота с каждым днем сияла все ярче, и все росла любовь к ней короля, поздняя любовь, пряная и горькая, как ветер осени. Она танцевала для невенчанного мужа своего, как Саломея для Ирода, она пела ему песни на неведомом языке, и в них звучали крики чаек и плеск волн. Девочка и женщина сразу, морской дух и саламандра, она была невыразимо прекрасна, но что-то темное и злое проступало сквозь эту красоту.

Так страна легла к ногам дочери деревенской ведьмы. Настало время терпения и страха. Всякий, дерзнувший сказать о королеве хоть что-то, кроме слов восхищения и почтения, предавался смерти в тот же день, до заката солнца. Страна жила по воле короля, король - по воле Маринеллы, повинуясь ее шепоту и смеху, он карал и миловал, назначал и свергал, возводил и разрушал, одаривал и разорял.

Но вот настал день, когда всегдашнее веселье Маринеллы вдруг сменилось тоской. Она без улыбки бродила по дворцу в одной неподпоясанной сорочке, растрепанная и бледная, с сухим и больным взглядом помешанной. Много раз король пытался доискаться, что же случилось, королева лишь качала головой. Придворные молились о том, чтобы их король не счел виноватыми, ведь казнь была бы неотвратимой и жестокой.

Наконец Маринелла сказала своему мужу:

- Обещай исполнить мою просьбу, какой бы она ни была, не возражая и не спрашивая, для чего мне это понадобилось.

- Обещаю и клянусь - ответил король.

- Выстрой для меня башню на берегу моря и отделай ее по слову моему, - сказала Маринелла. - Не освящай ее, не подпускай к ее стенам ни священника, ни монаха, ни старухи-богомолки. Разреши мне уходить туда и оставаться одной или с кем я пожелаю, каждый раз, когда это будет нужно. Не спрашивай меня ни о чем и никому не позволяй спросить. Тогда я снова буду весела и ласкова к тебе.

Король исполнил сказанное быстро и в точности, как всегда исполнял любое желание Маринеллы. Маринелла же в ответ исполнила свое обещание - тоска ее прошла, она снова плясала и пела для короля, снова смеялась, как русалка в ночь полнолуния. Но вот что стали шептать за спиной королевы: с каждой ночью все ненасытнее она на брачном ложе, и любви короля уже не хватает еe телу, белому, как морская пена. И потому Маринелла затворяется порой в своей башне на берегу моря, отсылая слуг. Туда, в башню, призывает она к себе любого мужчину, на котором остановила взгляд, будь он герцогом или конюхом, проводит с ним ночь до рассвета, а с первым лучом солнца вонзает кинжал ему в сердце и сбрасывает тело в море, во владения морского дьявола, отца своего и возлюбленного. Но даже близость смерти не страшит избранников ведьмы - так влечет их взгляд Маринеллы, взгляд, где страсть и смерть сливаются воедино.

Все громче и увереннее становился этот страшный слух, ведь он был правдив, как сама правда. И будто от ужаса перед деяниями королевы-ведьмы подвластная ей земля не плодоносила более, и в стране наступил голод, а за голодом уже близилось моровое поветрие. Хуже того, женщины перестали зачинать и рожать детей, и ясно стало, что грядут времена для всей страны последние. Солнце, темное, как спекшаяся кровь, не уходило с неба даже ночью, мертвый свет лился на землю, где хозяйничали голод, мор, отчаяние. По пустеющему городу и ночью, и днем бродили призраки, иные в лохмотьях, иные в бархате и золоте, метили углем и золой дома тех, куда скоро должна была прийти смерть.

А король ничего не хотел видеть и знать. Он затворился во дворце, пил вино с придворными, а может, с призраками их, и смеялся чему-то, что слышал только он сам. Безумие стало его уделом, страсть к ведьме выжгла разум и душу.

Маринелла же, одетая в красное платье, с короной на распущенных волосах, плясала на пустой городской площади, и ложе ее в башне пахло мускусом и кровью. А море смеялось.

И вот пришла ночь, когда по зову Маринеллы в башню к ней пришел юный принц, сын ее супруга-короля. Он был красив, и Маринелла смотрела на него благосклонно, но, не увидев в его глазах ни страсти, ни страха, спросила со смехом:

- Неужто я не кажусь тебе прекрасной и желанной? Этого не может быть, ведь мой дар - власть над мужскими сердцами, и дар этот невозможно отнять.

И принц ответил:

- Ты прекраснейшая из женщин, каких рождала эта земля, ты совершенней розы в цветении ее и притягательней лучшей жемчужины морских глубин. Но за красотой твоей - пустота сердца без любви и души без Бога, а потому я думаю о тебе с печалью и ничем иным. Снова ведьма засмеялась ему в лицо:

- Ты говоришь, как старик или монах, чья кровь по-зимнему холодна. Сегодня последняя ночь твоей жизни, не трать ее на слова благоразумия и наставления. Или ты не знаешь, королевский сын, что ждет тебя с первым лучом солнца?

- Знаю, - ответил принц. - Знаю, ведь рассказывают, будто морской дьявол приказал тебе убивать на рассвете каждого мужчину, разделившего с тобой ложе, ведь он каждый миг страшится, что человеческое возьмет однажды в тебе верх, и в твое сердце придут любовь и милосердие. В этот час ты станешь недоступна дьяволу, и он утратит тебя навек. Это он дал тебе твой кинжал, королева Маринелла, и ты не выходишь с тех пор из его воли. Вот почему ты творишь зло - от тоски по навек утраченной свободе.

Маринелла отступила на шаг и спросила в удивлении:

- Откуда ты знаешь столько о моем сердце? Знатные люди думают об охотах, золоте, женских объятиях, ты же стремишься читать знаки чужой души. Я не видела еще подобных тебе, и это пугает меня.

И принц ответил:

- Я рожден с этим даром, как и ты рождена со своим. Говорят, я унаследовал это от матери-чужеземки, чьего лица я не помню. Я вижу в тебе любимую игрушку дьявола и в тебе же вижу девочку из рыбачьей деревни, не верящую людям и боящуюся собственного сердца. Первая чужда мне, вторую я мог бы полюбить, и эта любовь стоила бы смерти на рассвете.

Слышно стало, как с ревом и грохотом море подступает к самому подножию башни. Маринелла побледнела, услышав голос волн, и подняла с пола кинжал с рукоятью, украшенной морским жемчугом. Красные тусклые искры бежали по лезвию кинжала и гасли у острия.

- Или в руке отца, или в моей руке твоя смерть, - сказала она принцу. - Мне не суждено дарить жизнь, но я говорю тебе: уходи, спасайся, пока еще не поздно. Иди в часовню - мой отец не войдет туда, его сила велика, но заканчивается у церковного порога. Не медли!

- Люди не должны спасаться поодиночке, - ответил ей принц. - Я не уйду отсюда без тебя. Часовня Марии Морской впустит каждого, нуждающегося в помощи, пойдем со мной, мы успеем еще!

И тогда снаружи донесся голос, подобный шуму бури:

- Убей его, дочь! Убей - или умрешь сама!

Маринелла взглянула в окно, потом на принца, подняла кинжал... и с силой, невозможной в женских руках, переломила лезвие пополам. Она швырнула под ноги обломки и за руку с принцем бросилась к выходу из башни.

Небо снаружи было чернее сажи, потоки ледяной соленой воды хлестали сверху и снизу, так что неясно было, где гроза, а где прибывающее море. Молнии вспарывали небо бледными сполохами, в их свете виден был приближающийся к берегу корабль без парусов и весел, на палубе его стоял человек исполинского роста, одетый с ног до головы в черное. Ветер льнул к его ногам, как собачонка, и не развевал его волос, белых, как морская соль. Таков был зримый облик морского дьявола, отца и возлюбленного ведьмы Маринеллы. Но сквозь наступившую тьму пробивался колокольный звон. Так звала к себе часовня Двух Марий, звала сама, ведь звонарь побоялся подняться на колокольню в такую бурю. И деревенский священник с зажженным фонарем в руках стоял у дверей часовни, и как ни бушевал ветер, он не мог ни сбить с ног священника, ни даже погасить метавшийся в фонаре огонек свечи.

Принц с Маринеллой были среди тех, кто на колеблющийся свет и колокольный звон выбрались к часовне. Но уже возле самой двери самым яростным порывом ветра Маринеллу отбросило в сторону, принц не удержал ее руку в своей, и девушка исчезла во мраке. Кому-то показалось, что, бросившись со скалы в воду, она не показывалась больше; кто-то позже говорил, что видел, как она поднялась на корабль морского дьявола, и корабль отошел прочь от берега.

Как бы то ни было, королева-ведьма исчезла в ту страшную ночь, и больше ее не видели никогда.

Буря же кончилась к утру, и с рассветом спасшиеся вышли из часовни. Тучи рассеялись, небо было светло и казалось прозрачным. Города не было больше, лишь часовня стояла на опустевшем берегу. От башни Маринеллы не осталось даже подножия, будто ее вообще никогда не было.

Старый король погиб в ту ночь, как погибли все, кроме укрывшихся в часовне Двух Марий. Принц стал королем. В память об отце через несколько лет он велел отстроить дворец заново, но ни разу за свою жизнь не переступил его порога, и дворец стоял пустым и тихим, как осень.

А о морском дьяволе и его дочери долгие годы никто ничего не слышал.

Часовня же стоит и поныне. Говорят, что в дни беды ее колокола звонят сами собой.

Прикрепленное изображение (вес файла 528.2 Кб)