Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Г. Х. Андерсен.

Зеленые крошки

На окне стоял розан; недавно еще он был так свеж, а теперь что-то начал чахнуть, хиреть.

У него завелись постояльцы, которые стали пожирать его, постояльцы, впрочем, очень почтенные, носившие зеленый мундир. Я имел разговор с одним из них; ему было всего три дня от роду, а он уже имел правнуков. И знаете, что он сказал мне? Он говорил о самом себе и о прочих постояльцах, и говорил одну правду.

«Мы замечательнейшее войско в свете. В теплое время года мы производим живых малюток; погода в это время хороша, и они сейчас же сватаются и играют свадьбы. В холодное же время года мы кладем яички — малюткам тепло в них. Мудрейшие создания, муравьи — мы питаем к ним глубочайшее уважение — изучают нас, ценят нас. Они не пожирают нас тотчас же, а берут наши яички, уносят их в свою семейную кучу, в самый нижний этаж, и укладывают там очень толково по номерам, рядышком, слоями, так, чтобы каждый день иметь новорожденного малютку. Потом муравьи ставят нас в хлев и щекочут, т. е. доят. После того мы уж умираем. То-то хорошо! Муравьи называют нас прелестнейшим именем — «сладкими дойными коровками»! Все животные, одаренные муравьиным разумом, зовут нас так, все, кроме людей! И это такая обида для нас. Просто впору лишиться всей своей сладости! Не можете ли вы написать что-нибудь против этого, не можете ли как-нибудь усовестить этих людей! Они смотрят на нас так глупо, злятся, что мы поедаем листья розана, а сами пожирают на земле все живое, все, что только растет и зеленеет! Они дают нам самое презренное, самое отвратительнейшее имя! Я не произнесу его! У! Как подумаю только, у меня внутри все переворачивается! Я не могу выговорить его, по крайней мере — в мундире, а я всегда в мундире.

Я родился на листке розана; я и весь наш полк живем им, но он, в свою очередь, оживает в нас, а мы ведь принадлежим к высшему разряду творений. Люди нас не терпят, приходят и смывают нас мыльной водой. Прескверный напиток! Право, мне все кажется — где-то пахнет им?! И каково перенести такое мытье, если природа твоя совсем не терпит мытья!

Человек! Ты смотришь на меня такими сердитыми мыльными глазами, но вспомни наше место в природе, наше искусное устройство: мы кладем яйца и производим живых малюток! Вспомни, что и нам дан завет «плодиться и размножаться»! Мы родимся на розах и умираем на розах; вся наша жизнь — чистейшая поэзия. Не клейми же нас позорным, гнусным именем, которого я не произнесу ни за что! Зови нас «дойными коровками муравьев», «гвардией розана», «зелеными крошками»!»

А я, человек, стоял и смотрел на розан и на зеленых крошек, которых не назову по имени, чтобы не оскорбить граждан розана, большое семейство, кладущее яйца и производящее живых малюток. Мыльную же воду, которою я хотел смыть их, — я явился именно с этим злым намерением, — я решил вспенить: буду пускать мыльные пузыри и любоваться роскошью их красок! Как знать, может быть, в каждом пузыре сидит сказка?

И вот я выдул пузырь, большой, блестящий, отливающий всеми цветами радуги; на дне его как будто лежала белая серебристая жемчужина. Пузырь колебался несколько мгновений на конце трубочки, потом вспорхнул, полетел к двери и — лопнул. В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге показалась сама бабушка сказка!

Ну, она лучше меня расскажет вам сказку о — нет, я не назову их — о зеленых крошках!

— О травяных вшах! — сказала бабушка сказка. — Каждую вещь следует называть настоящим именем, и если уж боятся это делать в действительной жизни, то пусть не боятся хоть в сказке!

Прикрепленное изображение (вес файла 118.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

19 июня - Русалии.

Алексей Серов

Отрывок. Сказка про русалку

...Второе и, наверное, самое любимое мое детское воспоминание, это - Анютины омуты. Было у нас, в нескольких верстах от деревни такое таинственное и страшное место. Там, в глубине мрачной чащи, обступаемая со всех сторон древними, замшелыми елями текла река Анюта. По ее берегам нигде не было ни прогалины ни просвета, кроме одного места, где река словно ныряла в ямину между двумя большими, безлесными холмами. Между ними и располагались бездонные омуты. Селяне старались избегать тех мест – каждый год там кто-нибудь бесследно пропадал. Баба Варя рассказала нам как-то чудесную сказку про эти омуты. Пожалуй, перескажу ее и я.

Жила-была на безымянной лесной речке русалка по имени Анюта. И была у этой русалки волшебная рыба с грустными глазами. Когда русалке исполнилось шестнадцать, рыба сказала ей: «Когда ты была еще совсем маленькая, у тебя был отец - лесной колдун. Однажды он сказал, что в день твоего шестнадцатилетия будет тебе даровано чудо перевоплощения. Но только тогда, когда полюбишь всей душой». «А я люблю!» - сказала русалка и, звонко засмеявшись, показала вверх, где посреди черного, полного звезд ночного неба сверкал золотой диск – «я люблю луну!» Тут послышались чьи-то тихие голоса и плеск воды. «Что это?» - спросила Анюта. «Это люди» - ответила волшебная рыба – «тебе нельзя видеть их, они приносят несчастье». «Я хочу посмотреть» - сказала упрямая русалка и подплыла поближе к людям. Она увидела златокудрого юношу и смуглую стройную девушку, купающихся в реке. Они были прекрасны, и даже ночные птицы притихли, слушая их счастливый смех. «Вот кто действительно достоин, чтобы его любили» - подумала русалка не отводя глаз от юноши. Ей показалось, что сама луна померкла, уступив место сиянию его золотых волос. И в этот момент случилось чудо перевоплощения. Русалка Анюта превратилась в смуглую стройную девушку, которую обнимал златокудрый юноша, целовал в губы и шептал ей таинственные слова: «моя любимая!». Юноша потянул Анюту из воды, туда, где в ночи светились огоньки деревни. И зажили они среди людей, дружно и счастливо.

Но спустя годы юноша повзрослел и переменился. Ни еда, ни одежды, которые готовила русалка, не нравились ему. Долго он терзал и мучил Анюту. И вот однажды, выпив сура вдвое больше обычного, пришел юноша домой и ударил ее. Анюта заплакала. «Почему оставила я родных сестер-русалок и любимую рыбу?» - сокрушалась она и решила вернуться. Ненастным вечером пришла Анюта на берег и позвала волшебную рыбу. Но та не откликнулась. Анюта позвала еще раз и тогда над водой появилась ее сестра - русалка и сказала: «Ты предала речной народ, ты предала свою рыбу и она умерла от горя и одиночества. За это мы проклинаем тебя и лишаем дара перевоплощения. Оставайся же навечно среди людей!». «Не бывать этому! Пусть лучше я умру» - решила русалка и бросилась в воду, думая, что утонет. Так бы и случилось, если б прожила она в деревне немного дольше. Еще не успела она стать человеком, но русалкой быть перестала. И превратилась Анюта в страшный дух, ни живой и не мертвый. Теперь, лунными ночами, в отместку за совершенное зло, подстерегает она в омутах юношей и девушек и утягивает их в глубину, на вечно темное дно, где и самой Смерти их никогда не отыскать... «Вот с той поры и стали люди называть речку Анютой, а омуты, где живет коварная русалка – Анютиными» – заканчивала сказку баба Варя...

Прикрепленное изображение (вес файла 148.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 июня - День Скипера-змея.

Станислав Романовский.

Спасские вилы.

Озеро Спасские вилы по очертаниям напоминает деревянные вилы-рогатину. Такими вилами в старину, да и на моей памяти, метали стога.

В июле ночевал я на этом озере, на правом берегу у ив развел костер и вскипятил чай. Напротив меня на левом берегу тоже загорелся костер. Огни костров отражались в озере, и отражения эти не доставали одно до другого.

На той стороне потрескивали дрова, и, судя по всему, человек там был один. Я позвал его:

- Товарищ! Приходите в гости. У меня чай цейлонский.

- Стесню я вас, — отозвался не старый, но и не молодой голос.

Я помолчал и спросил с огорчением:

- Не придете?

Та сторона не ответила.

Ночь исходила росой, но была душная, а с рассветом потянуло свежестью; меня зазнобило не от прохлады — от ожидания рыбалки.

Место для рыбной ловли у меня было проверенное — прогал в зарослях рдеста. Я бросил туда мокрую пригоршню отрубей, представил, как на хлебный дым набегает плотва, и осторожней осторожного опустил в прогал насадку — катыш хлеба. Поплавок — белое гусиное перо — замер на зеленом стекле.

Сейчас заклюет, сейчас!

По всему озеру бродил туман, и солнце светилось в нем — с самого восхода горячее, будто оно и не ложилось сегодня.

Поплавок притопило. Я подсек без опоздания и рукой услышал, что плотва попалась некрупная, но из-за глубины кажется большой и упористой. Вполводы плотва стала тяжелой. Не повернуть! Задев? Да нет, прогал заранее расчищен.

Да и тяжесть то живая!

Я стал вытягивать ее на поверхность и обнаружил, что плотву мою поперек ухватила щука и не собирается отпускать. Плавнее плавного я подтянул рыбину к берегу и подвел было под нее сачок. Хищница нехотя разжала пасть и ушла. Я крякнул и осмотрел плотву. Она была помята щукой, но не искусана. Я посадил ее в садок и опять опустил в прогал катыш хлеба.

Поплавок опять притопило. Я подсек плотву покрупнее, и ее опять на полпути схватила щука. Теперь я не спешил. Пусть сперва увязнет зубами в добыче, а мы посмотрим... Щука стояла у поверхности, шевелила плавниками и вроде бы задремывала с серебряным полумесяцем во рту.

Я зачерпнул ее сачком, отнес тяжелую извивающуюся добычу подальше от воды, вытряхнул на траву и разглядел как следует. Щука была красива: зеленая, златоглазая, пятнистая. Она свивалась кольцом, развивалась и долго не давалась в руки. Я посадил пленницу в садок, и там время от времени она принималась раскачивать его и плескаться. Щука не могла простить себе слабую дремоту, за которую горько поплатилась, и я боялся, что она распугает всю рыбу.

Похожим способом я поймал еще одну щуку, потом еще, и клевать перестало.

«Поздно уже, — думал я, разомлев от жары. — Да и снасть у меня не для такой рыбалки. Поводок как паутинка. Это только со сна щуки его не оборвали. А то бы они маху не дали. А вот почему плотва не клюет, не пойму».

- Не клюет? — окликнули меня с того берега.

- Как обрезало, — ответил я. — А у вас?

- У меня тоже.

- В чем дело? Ведь это очень рыбное озеро — Спасские вилы...

Среди тальника и камышей того берега я старался разглядеть моего собеседника, но видел только взмахи длиннющего удилища и по ним догадывался, где он. А его самого я не видел.

- А вы знаете, почему озеро зовется Спасские вилы? — спросил он.

- Почему вилы, понятно. Озеро походит на старинные вилы — рогатину. Такими вилами я сам метал сено в этих лугах. А вот почему Спасские, не знаю... А вы знаете?

- Знаю.

Тот берег замолчал, и, если судить по взмахам удилища, там клевало или теребило насадку.

- ...Было это давным-давно. Тут на гриве ставил стога холостой парень из деревни Ананьино. Было ему года двадцать три — самая пора жениться. Сметал он стог, присел на колоду передохнуть, прислонил к ней вилы... Голос стлался по воде негромко, но очень отчетливо, я заслушался и позабыл про рыбалку. — ...А из-под колоды выползла Подколодная Змея и говорит: «Здравствуй, Иванушка! Как ты?» — А парень испугался. Во-первых, Змея. Во-вторых, говорит человеческим голосом. Но виду не подал и ответил: «Как я? Да ничего. Руки ноги целы... Голова тоже». — «Вот и хорошо! Я к тебе давно присматриваюсь. Возьми меня в жены!» — «Да ты что!» — «Ничего». — «Да нельзя этого делать! Ты — Змея Подколодная. А я — крестьянин». — «Ну и что?» — «Да характерами не сойдемся, если хочешь знать!» — «Ха-рак-те-ра-ми? Конечно, я всякая бываю. И ужалить сгоряча могу. Но женщины без капризов не бывают. Ты только согласись на мне жениться». — «А как мы к венцу пойдем? Нет такого попа, чтобы нас обвенчал»... — «Найду. Ты еще не знаешь, сколько у меня денег! Подкупим попа. Из болотных цветов сплету я себе подвенечное платье. Так то я красива, а в подвенечном платье буду первая в мире красавица! Правду я говорю, Иванушка». — Парню смолчать бы, да он не стерпел, проговорился:

«Покрасивее есть невесты!» — «Покрасивее? — удивилась Подколодная Змея. — Этого быть не может. Ты что-то перепутал, Иванушка. Я давно живу на свете и больно-то красивых не видывала»...

И видят оба: идет по лугам Марьюшка, невеста Ивана, и несет крынку с квасом, белым полотенцем обвязанную, чтобы квас был прохладный.

И крикнул Иван в простоте: «Да вот Марьюшка тебя красивее!» — «Это она-то красивее? Меня? Змеи Подколодной? Да у нее глаза синие, а у меня золотые! Ты ослеп, что ли, Иванушка? Сейчас я ее насмерть ужалю!»

И свернулась в клубок, чтобы прыгнуть на Марьюшку.

«Господи, благослови!» — сказал Иван и вилами ударил Змею по голове. А она обратилась в камень, и от этого камня одна вилина и сломалась. Вилы из рук Ивана выпали и обратились в озеро. Люди прозвали его Спасские вилы, потому что ими Иван спас Марьюшку, жену свою будущую, от смерти. Вы заметили, что одна вилина длинная, а другая короткая, словно сломанная?

- Заметил, — ответил я.

- Напротив короткой вилины долгое время камень лежал. Потом его увезли на мельницу, на жернов. Но мука из-под него пошла горькая, как полынь, и его сбросили в овраг...

Тот берег помолчал и спросил раздумчиво:

- Вы сколько щук поймали?

Три, — с некоторой гордостью ответил я. — А вы?

- Восемь.

- Щук-то я специально не ловил, — стал оправдываться я. — Не за ними я сюда пришел, а за плотвой. На плотву щуки и садились. А жилка у меня тонкая, японская, но, хвастаться не буду, очень прочная...

Я долго рассказывал подробности моей рыбалки и вдруг почувствовал, что меня не слушают; нет никого на том берегу, ушел мой собеседник, когда — я не заметил.

Я смотал удочки и, прежде чем уходить, обошел все озеро и никого не встретил. Вокруг изнемогали от жары некошеные цветы и травы, и мед и сукровица сочились по ним. Гудели шмели и пчелы, и гудеть им словно бы не хотелось, но надо, раз приспело рабочее время. Без всплесков, без морщин, без единого колыхания камышей лежало глубокое озеро и дышало влагой. Было слышно, как пахнут кувшинки, и болотный, сладостный, обволакивающий запах поминал о том, что нынче — вершина лета и впереди много красных дней.

Прикрепленное изображение (вес файла 360.3 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 июня - Иванов день.

В. И. Даль.

Сказка о кладе.

(Богатырская сказка)

Как подумаешь да порассудишь, что иной голыш, бедняк, бьется из-за последней копейки, из-за куска хлеба, колотится, что козел об ясли, весь век, - да и то бывает, не добьется до торной тропы, чтобы пройтись, как люди ходят; а иной, господен крестник, только шапку наставит, и валится всякое добро и милость, живи да поживай. Как подумаешь, подгорюнясь, про эту притчу, так поневоле и сядешь, надувшись, как волостной наш, коли его кто обнесет случаем чаркой, - сядешь, да и переведешь дух, что кузнечный мех, да повесишь голову и сидишь.

Мужичок, сказывают, живучи где-то в понизовом захолустье, также, по насущному, все тужил да тужил, что ему талану нет; а все, вишь, хотелось разжиться так, ни с чего, здорово живешь; не то, чтобы работать да пoтом, а сидючи-глядучи, по белу свету гуляючи, пляшучи да припеваючи; и задумал он разбогатеть кладом. Наладил он песню ли, сказку ли про этот клад, да все и читает ее одну, словно вековую докучную сказку про Сашку, Серую Сермяжку; и бредит кладом, и здоровается с тобою кладом же, и прощается кладом, и куска, прости господи, ко рту не поднесет, не помянув, хоть про себя, клад. Чему же быть тут доброму, коли человеку дурью глаза и уши запорошило, голову набило по самое темя? Люди берутся за цепь, за косу, а он персты расставит пошире, словно грабли, уши развесит, да так и ходит по селу, дурак-дураком; только и норовит, где бы какого старика поймать, чтобы порассказать ему, какие клады бывают, да где живут они, да кому даются, а кому не даются; и не одну ночь, чай, прошатался молодец наш, клада ищучи, то к Лукашкину яру, то под Заячий лаз, то на Мурзинский курган, да, видно, не дастся клад: молодец наш ходит все тем же оборванцем, в сермяжном зипунишке, что на одной подкладке держится, а то бы давно развалился.

Первые клады в понизовых губерниях положили, сказывают, волжские разбойники. Выедут они, бывало, ночью на матушку-Волгу широкую, в косной лодке, да прикроются сверху рогожами, чтоб не видать было народа, и только воззрятся на расшиву какую, либо в досчанник, в кладную, а то и держат прямо в корму. Коли кормщик на путевом судне, по обычаю, окликнет их: "Мир, бог на помочь", да "Откуда бог несет?", а потом: "Чье судно, чья кладь, откуда бурлаки?, то чем бы им, как добрым людям, отвечать: "Вам бог на помочь, оттуда-то, хозяин такой-то, кладь такая, да выждать попутного слова: "С богом!" да и идти себе своим путем, так разбойники молчат, говорю, на оклик, да держатся прямо в корму, а, подошедши, кидают причал, а атаман кричит: "Бери причал!". Бурлаки знают, что разбойника ни одна пуля не берет, обух не одолеет; принимают молча причал, а на приказ атамана: "Сарынь на кичку" все до одного прячутся в мурью, в порожнее место промеж палубой и кладью. Хозяин тут управляйся один, как знаешь, а бурлаки ни за что на разбойника руки не подымут. Разбойники взлезают на судно, берут хозяина, либо приказчика, кто случится, и допытывают: где деньги? А коли устойчив больно да упрям, так бывало и то, что поджаривали на легоньком огоньке. Набравши золота и серебра много, случалось, что разбойникам девать его некуда; они и зарывали его в землю и писали на клады эти записки, где лежит клад: "От села Свекловихина на полдни, в семи верстах от Красного-яру, супротив большого каменного мару, в двухстах шагах, положено кладом, в двух чайниках медных да в котле чугунном, на глубине косой сажени, золотом на двадцать на одну тысячу, серебром на семнадцать с половиною тысяч, да золотых с каменьями дорогими перстней два. А клад этот никому не дается, только дастся он молодцу удалому, накануне Ивана-Купала, коли задом пройдет от самого села до места и станет рыть, не оглядываясь, не озираючись, да обет положит выкупить трех человек из острога, да господских троих на волю вольную. А буде зароку не выполнит, то клад пропадет, в него самого уйдет и огнем въестся, и в костях мозги усохнут. Слово мое крепко". А какой зарок либо завет положит на клад, такое слово и твердит про себя, когда клад зарывает; затем еже клад не дается тебе, коли завету не исполнишь, во веки веков. Сказывают, что один какой-то обронил запись такую, а мужик нашел ее, вынул клад, сам пропадал без вести сорок лет, а воротившись, выкупил у господина на волю всю деревню свою. Другой клал клад и приговаривал: "На сто голов молодецких", то есть, чтобы сто молодцов пришли за кладом этим, а больше он никому не дастся; а лыкодел в лесу тут же подле случился, да переговаривал за каждым словом по-своему: "На сто колов осиновых"; переговорив хозяина одним разом – а кто такое слово напоследок вымолвит, по тому и быть, - лыкодел вырубил сто колов осиновых, поклонился ими кладу, да и вынул его, и клад ему дался без спросу. Опять другой, сказывают, положил клад богатый, да не велел даваться никому, пока на этом месте не станет море. Мужичок этот помер, а запись досталась сыну, да только не знал он, как с нею быть, и как добыть клад. На селе этом жил мужик, про которого шал молва, что он всякую пору и притчу знает и оборот во всяком деле; к нему и пришел с записью молодой парень на совет, да и прогулял, по недогадливости своей, клад. Мужик этот провел парня, то тем, то другим его пробовал, а как весна пришла, так подпрудил место, где положен был клад, заметив его колом, да под водой и вынул. Вот-де тебе и море! Есть где-то, сказывают, пугачовский клад; положен в мешке кожаном, а мешок в рубаху, а посверх кладу положен убитый человек, нарочно, видно, чтобы, кто рыть станет, подумал, что это-де могила, и покинул бы ее. А это еще слышал кто, что есть жук, который летает ночью накануне Иванова дня и сам норовит налететь не человека: коли рот растворишь да подставишь его, и жук влетит, то выплюнь на руку, и у тебя богатый клад; сыпь скорее с руки в мешок либо в шапку, да во все карманы, - посыплется чистое золото!

Иные кладут благовестивый клад с молитвою, а чаще того, спознавшись с нечистой силой, с бесовскою властью; тогда уж не вынет его никто, не отдав душу черту. Много есть кладов татарских и калмыкских старых годов: так к тем уж не приступайтесь без шайтана, либо веди такого же некрещеного татарина. Эти клады живут без записи, да не вынешь, хоть и знал бы, где лежит, коли с шайтаном не побратаешься. Есть и такие клады, что взаймы дают; приди, попроси честно, с поклоном: дай-де, пожалуйста, кум, сотенку, я принесу тебе накануне Рождества, либо там в Духов день, что ли, и дастся, да только, если, упаси боже, обманешь, так пропал; помрешь, либо рука усохнет, а не то сам пойдешь по свету белому кладом ходить, до поры до времени, пока кто не ударит тебя, как в драку пьяный полезешь, по щеке, тогда сам и рассыплешься кладом. А есть и такие, ходячие клады: мужик, сказывают, ночью нашатнулся на какую-то сапатую кобылу, да хотел отогнать ее, ударил кнутовищем – она и рассыпалась кладом, да все старинными золотыми да крестовиками. Другой мужик этак же хотел ночью свинью выгнать из огорода, и, бог весть, говорит, отколе она затесалась: тын плотный кругом, что и кошке негде пролезть, и калиточка на запоре, а хрюкает, ходит да по грядам роется. Мужик выскочил в избу, ухватил полено, шарахнул свинью вдоль да по боку – она и рассыпалась кладом, да таким, что десять огородов можно купить, да по десятку работников на каждый. А то есть и такой клад, что ни с чем не дается, как только по своей доброй воле; кто знает, где он лежит, так ходят о полуночи туда да упрашивают его и кумом честят; ино раз десять побывать доведется да потолковать с ним, поколе покажешься ему да приглянешься да не него угодишь: а сдастся, так твой, бери смело.

Всего этого, а может, и еще больше того, наслушался молодец наш, словно сыворотки нахлебался: брюхо набило, а ни вкусу, ни проку; и уже ничего не слышит, не видит, кроме клада. Одна на уме, одно на языке. Человек видит свинью, либо какую другую скотину, так подумает, может статься, ину пору – кого грешная душа не одолела – подумает разве только, что вот-де, кабы она моя, так я бы ее на рынок свез да продал; либо: вот, кабы моя свинья, так откормил бы ее к праздникам да зарезал, уж по крайности знал бы и помнил, что бог дал праздник; так подумал бы, говорю, иной человек; а наш молодец, на котором лохмотья серой сермяги держались, как листья кочана капусты вокруг кочерыжки, не иглой да ниткой, а тем, что приросли, - наш молодец, все только, как увидит свинку, так и норовит свистнуть ее из-за угла поленом – не рассыплется ли кладом? А тут, глядишь, по рылу заденет ее поленом, она и околела; и разделывайся да ведайся с хозяином, как знаешь. Так то не раз, бывало, отомнут нашему молодцу за проказы эти бока, что он про себя думает: хоть бы уж самому мне кладом рассыпаться, так уж был бы один конец! Сказывают, что сделал молодец наш раз как-то еще лучше: повстречал он на чужом селе немого старика, нищего, и померещись ему, что это ходячий клад; он, подошедши, да и давай его, бедняка, колотить: а тот нем, слова не вымолвит, ревет не своим голосом – а сказать ничего не скажет. Тут набежали ребята, схватили раба божьего, искателя клада, валяли его часа два, словно гвардейское сукно, да еще и затаскали было по судам да волостным правлениям, так что вышел он оттуда – еле-еле душа в заплатах держится, весь костяк наружу вылез. Кажись бы, это ли не наука ему? Так нет; отдохнул да перемогся – и забыл прошлое горе и готов, хоть ныне, хоть завтра, опять за кладом идти. То-то забывчив на прошлую беду русский человек: и крута гора, да забывчива!

Подсиживал молодец наш и папоротниковый цвет, выжидал его, как пылинка в засуху росинку, - не дался; собирал и семитравный травник, - либо не досушил, либо пересушил, а кладу не доискался; выходил и до зари по ночам подстеречь да высмотреть, на каком месте в сухих буераках черти поминки поминают, потому что слышал от старых людей, что там быть и кладу, - не доискался и чертей; искал он разрыв, либо спрыг-траву, которую называют железняком и от которой все запоры и все затворы разлетаются и клады сами в руки даются, - так и не далась ему и трава эта, бог весть, отчего; словом – пришлось нашему искателю хоть камень на шею да в воду, коли б шайтан его не помиловал; слушайте:

На самого Ивана-Купалу, когда настоящая пора бывает клады искать, молодец наш пошел к ночи в раздумье, куда глаза глядят, и стал думать про себя уже вот что: когда б то найти мне хоть такого сатану, что сказывают, душу берет да чистым золотом за нее расплачивается – ах, когда б найти! Не пожалел бы душишки своей, отдал бы черту, хоть самому ледащему, только бы отсыпал он мне шапки две этого добра – ей, не пожалел бы душишки для последнего поганца, которого, может статься, там, на низу, и в ломаный грош не ставят и бьют, и обделяют, и немного душишек на его долю достается.

Не успел так подумать молодец наш, как, не к ночи рассказывать, закрутился перед ним вихор столбиком, круче да круче, гуще да гуще – вспыхнуло с исподу, от земли, полымя, побежало, словно зарево, по черному столбу – и вышел из него, отряхиваясь, человек. Не нем смурая епанча какая-то, не то хламида, алая жилетка, смушчатая высокая черная шапка с алым верхом, а сапоги с превысокими подборами, так что след на дороге оставался не от всей ступни, а только от каблуков подкованных, - да подкованных больно хитро: душкой наперед, а шипами назад. Молодец наш поглядел на него – обдало его, молодца-то, мурашками – однако, пошел вперед как ни в чем не бывало. Тот пристал к нему, словно попутчик какой, идет рядом и заговаривает. Молодец всмотрелся в него – рожа черная, рыло широкое, глаза навыкате, брови облезлые, борода щетинистая, уши лопастью, лоб поперек раздвоился, да из-под шапки комли рогов выглядывают; а как стал господин попутчик кутаться в хламиду да хоронить туда морду, чтоб Герасим не так бойку вглядывался, так показались и лапы перепончатые, словно лягушечьи, да с когтями вершка в полтора. "Молчи, - подумал Герасим – а так звали нашего молодца, хоть сколько ни таились, а пришлось сказать, - молчи, - подумал он, - смекаем и мы кое-что: будем сватами, ударим по рукам".

Слово за слово – попутчик зовет уж Герасима к себе в гости.

- И дам, - говорит, - тебе, чего хочется, добуду все это и достану, только и ты мне прислужишь, не откажи.

- Чего хочешь, - отвечает Герасим, - того и проси; я ли тебе не слуга буду? Весь твой, навеки веков, только дай ты мне натешится добром своим, чтоб был я в людях человеком, чтоб была мне и честь не хуже других; дай ты мне найти клад; укажи, где он лежит, да пособи вынуть!

- Что клад, - сказал его попутчик, - у нас есть добра этого довольно, найдется достаточное число-количество, не рывшись за ним далеко.

А сам тряхнул на ходу одной рукой, тряхнул другою – полны горсти золота. У нашего молодца сердце так и замерло; как увидал он это, ино вперед попутчика забегает по тропинке, да задом ногами частит да умаливает и упрашивает:

- Поделись, сватушка, поделись, куманек, век служить буду.

- Это что, - сказал опять попутчик, - из-за этакой щепоти нечего и рук марать; нет, мы найдем и почище этого. Да ты, признаться, сегодня очень кстати пришел: в эту ночь мы поверяем клады, пересчитываем их, все ли живы-здоровы и целы; так ты, коли пойдешь со мной, сам увидишь, что у нас этого добра, как говорится по-вашему, тьма и пропасть. По-вашему, конечно, такие слова означают совсем не то; у нас свой язык, прямой, ясный, без всяких затей. Мы говорим промеж собою на всех языках и наречиях, да только половину слов из обихода своего выкидываем вовсе, а понимаем друг друга не хуже вашего. Сами ж вы или мудрецы ваши твердят: всякое излишество зло, - и пилите, и мучите поговоркой этой и себя и друг друга, а сами же ни в чем меры не знаете; да после еще плачетесь на беду свою, коли мы в подземных чертогах своих поем вашу же песню: "А нашего полку прибыло!" Смешной вы народ, право, смешной: и хочется, и колется – по этой поговорке своей вы зыбки до могилы; вот хоть твоя милость, например, половину века отжил, добра никакого в глаза не видал, а не попадись я тебе теперь, так и пропадал бы ты и бедовал в свою голову до самой могилы – а все бы чертогов наших не миновал, потому что, сам знаешь, живучи не спасался.

- Дядюшка, - отозвался молодец наш, - дядюшка, да я ли не ухаживал за вами, я ли не напрашивался, возьмите-де меня – с начинкой, со всем, и душу и тело, как вот стою перед вами; что же я делать стану, коли не допросился, не домолился вас?

Черт плюнул трижды и продолжал:

- Вот то-то, видишь, бестолковый вы народ: я говорю, что и хочется, и колется, вы все мешаете одно с другим; вам бы этак хотелось выкроить, чтоб и волки сыты были и овцы целы, пробраться середней дорожкой; за нашего брата хватаетесь, а не весть, что поминаете, да по сторонам оглядываетесь, кому бы еще про запас поклониться, чтобы, на случай неудачи было кому приютиться, да чтобы после на нашего брата поклеп наклепать, небылицу взвести, будто-де не по своей воле за эту грамоту взялись, а мы, вишь, соблазнили. Соблазнили! Ах вы, горемычные! Коли б вы нас сами не затрогивали за двуязычием своим ину пору в беду не вводили, так кто бы стал займать вас, и какой бы черт стал вам кланяться да в батраки записываться, вот как я теперь, да потешать вас и все прихоти ваши и причуды? Нет, сосед, у нас так нельзя; середка не половине, это не приходится; этак не попадешь ни туда, ни сюда, а черт знает куда, как вы же говорите; наш, так наш, так уж и будем знать, что наш; а не наш, так и скажи.

- Да ваш же, дядюшка, ваш, весь вот как теперь перед вами; и рожки прикажите мне приставить, коли хотите, только, пожалуйста, не больно великие, чтобы, знаете, хоть под шапкой их не видать было: я и от этого не прочь; что хотите, то и делайте.

- Не в рожках сила, - отвечал сосед, - вы все, вишь, не то городите. Пожалуй, другой у вас и в рожках ходит, да не сюда глядит, а тоже толкует о всякой всячине. Нет, ты ходи, в чем хочешь; постный покрой нашему брату не помеха; мы и сами иногда… Ну, да об этом после; вот видишь, гляди-ка сюда, мы дошли до места: есть по чему глазам твоим поразбежаться!

Молодец наш оглянулся – и дух в нем замер от радости; так вот льдом и окатило, а после кипятком. Земля перед ним расступилась, и открылся вертеп, весь в огнях цветных, так что глазам не дает глянуть. Черти, и малые и большие, таскают мешки в кучу, да котлы, да сундуки; один ходит со связкой ключей, да отпирает, да свидетельствует замки и печати, за смывает их; прочие высыпают золото, серебро, дорогие каменья, да уже не счетом, - куда! тут не найдешь никакого счета! а гарнцами пересыпают, да мерками и четвериками. Голова ты моя, головушка! Что за пропасть добра, серебра за долота: словно утроба земная перед тобою разверзлась и кажет все сокровища свои, которые накопила со дня мироздания! Страшно глянуть было на богатство это; нашего Герасима взяла бить лихоманка, таки не выждет, думается, не доживет до того часу, когда черт наделить его сам этим добром. А черти, как увидали, что привели к ним нового товарища, так вот и забегали, словно мыши в подполье, и давай пересыпать перед гостем золото из кадки в кадку, из мерки в мерку. "Шабаш! – сказал Гераськин товарищ, - надо отдохнуть и повеселиться". И все черти покинули работу свою: который на счетах клал, кинул их на кучу серебра; который записывал, перо за ухо, да лист на столе перевернул, чтобы, знаете, кому дела нет до письма его, не прочитал, сколько кладов на свете есть и где они лежат; которые считалки, те давай кататься по золоту, как собаки по навозу, - да поднялся крик, смех, визг; а тут, глядь, отколе ни возьмись, гусли, рожки, волынка, балалайка, гудок да еще и бубны; пошла пляска страшная и гульня такая, что Герасим стал уж то и дело оглядываться, не сбежится ли народ с соседних деревень на проказы эти; да нет, видно, спали еще все, не видать по оврагу никого. Глядел, глядел Герасим наш на все это, да опять стал присматриваться на золото, что огнем ясным блестело: горы золотые с горами серебряными перемешиваются, перстни, серьги, ожерелья, запястья, зарукавья, поднизида все яхонт, алмаз, изумруд, бирюза; не стало мочи терпеть больше нашему Герасиму, подошел он к приятелю своему, попутчику, который, видно, сюда домой пришел и епанчу свою и шапку снял да наземь кинул, а ходил в красной жилетке, да простите меня, в плисовых штанах с золотым лампасом, - подошел да и говорит ему потихоньку:

- Что же, дядюшка, наделите меня, грешного, да отпустите…

- Ты ешь пирог с грибами да держи язык за зубами, - сказал, глянув через плечо, плисовый попутчик, - я говорю, что вам нельзя не завираться. Ну, дам я тебе; сказал ,что дам, сколько на себе унесешь, еще, пожалуй, до околицы двух или трех пошлю с тобою помощников своих, чтобы донесли тебе добро это; да ты не обманешь ли меня после, не откинешься ли?

- Кто? я? – спросил Герасим, - откинусь? Дядюшка, да как хочешь, заставь побожиться; и вот тебе крест…

Шарасть! Все как рукой сняло; страшный гром с раскату ударил, и молнией опалило Герасиму бороду – а черти все до одного в глазах его из вертепа в бездну бездонную попрыгали. В один миг, не успел Герасим и крестного знамения повершить, все пропало; темная ночь обдала его градом и дождем; буря завыла, гроза загрохотала, и бедняк долго лежал без памяти. Он проснулся на рассвете ,в лесу, на скате крутого яра, хотел кричать – нет голосу, нет языка; хотел привстать – ноги отнялись; насилу, сказывают, дотащился он к вечеру на дорожку, там подобрал его мужик да привез на село. С этой поры Герасим лазил на карачках, протягивал руку, Христа-ради, за насущным ломтем, поколе не дошел до могилы своей.

Языка не доискался он по смертный час свой; тогда только он проговорил, покаялся и рассказал, что сбылось с ним накануне Ивана Купала.

Прикрепленное изображение (вес файла 87.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 июня - Всемирный день рыболовства.

Женя Бороздина.

Рыбное место

Царь Горох сидел, свесив ножки, на высоком крутом берегу широкой реки, которая текла не спеша по самой границе царства. Правда, за границей иного государства не было, а была дикая степь, в которую даже прогуляться никто не выходил. До того она дикая была, что всякого путника норовила за пятку куснуть. А что дальше за степью творится, никто того не знал.

Царство у царя Гороха было невеликое, и заботы от него немного было. С дворов крестьянских , которых всего-то сотни три было, сбор хлебный воевода делал, а при воеводе войска было - десяток стрельцов. На все царство водился только один разбойник, Ванька Каин, да и тот как раз в остроге сидел. Так что дел государственных негусто было, и царь с утра пораньше к реке бежал червяка купить. Народ-то думал, будто государь рыбу ловит, но сам-то он знал, что это дело бесполезное... В те времена рыба не то что на червяка - на деньгу золотую и то не клевала.

Это сейчас рыба молчит, как рыба, а тогда любой пескарик, даже самый мелкий, говорить умел, а сомы книжки читали, лежа на дне в самых тихих заводях. Черви тоже не дураки были, знали, что, если они плещутся, с крючка не слезая, никакая живность на них не клюнет, и, значит, на крючке для них самое безопасное место.

А лягушки, сидя на кувшинках, не просто квакали, а хором песни пели. Вечерами после работы народ толпами к реке ходил песни лягушачьи слушать, а если что понравится, так и подпевали все. Говорят, однажды из далекой Фуфляндии войско несметное пришло Горохово царство воевать, да, до реки дойдя, так лягушачьим пением заслушалось, что и забыло, за каким лихом в такую даль топало.

И все хорошо было б: и царь при деле, и червяк доволен, и рыба цела, и народу весело, да вдруг приключилась этакая напасть. Показались из-за утеса прибрежного челнов дюжина, на каждом по дюжине купцов заморских, да у каждого по дюжине коробов с товарами. Видно, издалека плыли, да ни одной ярмарки по дороге не повстречали.

Все бы ладно, да только в царстве Гороховом казна была пуста уж давным-давно - еще дед царев, гулена известный, постарался. Хорошо хоть корона уцелела. Так что товары заморские и купить-то было не на что даже царю самому, а уж прочим и подавно. Хотел царь Горох по-тихому с берега уйти, глядишь - купцы его царства и не заметили бы, но на первом челне на мачте мальчонка сидел уж больно глазастый. Глянул он на берег да как закричит: «Глядите, - царь!» Тут все челны к нему повернули, а купцы стали на берег выпрыгивать и товары свои раскладывать - и шелка китайские, и ковры персидские, и сабельки дамасские, и кренделя генуэзские, даже на вид такие вкусные, что пальчики оближешь.

Облизал царь Горох себе пальчики и пошел на казну свою глядеть - вдруг какой ефимок золотой в щелочку закатился. Но куда там, даже сам царский казначей уже много лет без зарплаты сидел, как все нормальные люди, но не жаловался - работы-то у него тоже не было. Схватил царь сундук пустой да и пошел с горя в реку его выбрасывать.

Дотащил до берега еле-еле, а тут к нему купцы подбегают, да и спрашивают, мол, у вас тут рыба ловится, а можно, дескать, и нам половить... Царь тут же смекнул свою выгоду и говорит:

- Можно. Только сперва надо пошлину в казну заплатить - по три алтына серебром за крючок, да по алтыну за ивовую ветку - удочек-то у вас, поди, с собой и нету, - да пол-алтына за червяка.

Черви, которые поблизости были, тут же в землю поглубже забрались от обиды, что за них всего пол-алтына...

Купцы тут же за пояса полезли деньги доставать да и чуть не полный сундук серебра царю навалили, а у кого серебра не было, те по золотой деньге кинули. Тут же начали удочки ладить и в реку червяков на крючках забрасывать. Думал царь, что посидят они рядышком денек-другой, и поплывут гости своей дорогой. Но как только червяки плескаться начали, так и клев пошел - и караси, и щуки, и осетры, и стерлядь. Купцы только успевали их в бочки с водой запускать да на челны оттаскивать. Не прошло и часу, как загрузились они под завязку и отплыли восвояси.

Посмотрел царь им вослед и решил на рыбу обидеться - что ж она только у чужих клюет...

Тут из воды высунулся Сом Ставридович, царь речной, и тоже вслед челнам глядит.

- Что ж ты, Сом Ставридович, своих-то обижаешь? - попенял ему тут царь Горох. - Гости-то полчаса посидели, полные бочки наловили...

- Да это все молодежь... - отвечал царь речной. - Они и так собрались за море плыть. Надоело, говорят, на родине... Хотим, говорят, мир посмотреть, себя показать...

Прикрепленное изображение (вес файла 102.3 Кб)

Анри Труайя.

Искусственный мрамор

Этот странный талант обнаружился у Мориса Огэ-Дюпэна, когда ему исполнилось всего пять лет. Родители ко дню рождения преподнесли ему коробку с акварельными красками. Вместо раскрашивания картинок в какой-нибудь книжке, как это сделал бы любой мальчишка его возраста, он устроился возле теплой стенки камина и на чистом листе белой бумаги кисточкой воспроизвел извивающиеся прожилки мрамора. Имитация была столь точна, что взрослые не смогли отличить их от настоящих. Мать его похвалила, тетушки осыпали поцелуями, и лишь отец, заглядывающий далеко вперед, остался озабоченным. Несколько лет ребенок забавлялся тем, что всякий лист чистой бумаги, попадавшийся ему под руку, окрашивал в пестрые цвета. Когда его спрашивали, чем он хочет заниматься, когда вырастет, он неизменно отвечал с налетом мечтательности в голубых глазах:

– Разрисовывать витрины…

Поскольку данная страсть отвлекала сына от учебы, мсье Огэ-Дюпэн-старший решил положить этому конец. Будучи президентом и генеральным директором компании «Трапп», производящей нижнее белье, он не мог допустить, чтобы его единственный сын, наследующий фамильное дело, обязанный его не только сохранить, но и преумножить, выбрал бы художественную карьеру. По его указанию коробку с акварелью конфисковали, а ребенка переориентировали на игры назидательные, развивающие более важные качества, которые пригодятся позже в трикотажном производстве. Однако насилие, совершенное над призванием, навсегда оставило в душе Мориса досаду. Характер его испортился, он сделался замкнут и неразговорчив, но зато стали заметными успехи в лицее. По достижении совершеннолетия без особого на то энтузиазма он занялся семейным делом. Чуть позже женился на Адель Мерсье, вялой особе, дочери основного акционера главной конкурирующей фирмы, и два предприятия слились, к чему супруги не испытывали ни малейшего интереса.

Шесть лет спустя отец Мориса умер, и он, как и полагалось, встал во главе компании «Трапп», которая к тому времени включала в себя семь заводов с четырьмя тысячами рабочих. Его успехи в деле были столь же впечатляющими, как и несостоятельность в любви. Адель, пресная, как диетический хлеб, была ему в тягость. Замкнувшийся в себе, желчный, озлобленный, он раскрывал рот только для нравоучений. И читал он их тем чаще, чем реже супруга давала для этого повод. Как-то вечером, расхаживая перед ней по гостиной взад и вперед, дабы поумерить свой гнев, он поскользнулся на вощеном паркете и, падая, стукнулся головой об угол камина. Да так сильно, что потерял сознание. Адель испуганно вскрикнула, помогла ему подняться. Оказавшись на ногах, он оттолкнул ее от себя тыльной стороной руки. Затылок ломило, в глазах искрилось. Он понял, что будет шишка, обвинил во всем произошедшем, конечно же, супругу и уже готов был обрушиться на нее с упреками за излишне натертый пол, превращенный в результате в каток, как взгляд его упал на мрамор камина – и гнев его тотчас же утих. Раньше он не замечал в этой белой глыбе с серыми прожилками никакого безобразия, но теперь его критический взгляд скользил по гладкой поверхности камня, и внутри нарастало доселе неведомое ликование. Оно шло из глубины времен, из его детства, пробивалось сквозь толщу обыденности и мощным потоком заполняло голову. Внутреннее потрясение было столь сильным, что у него задрожали кончики пальцев. К нему вернулся вкус к полихромному камню его первых художественных опытов. Конечно же, тот рисованный мрамор был куда как лучше этого, природного! Адель, изогнувшись дугой в преддверии грозы, была весьма удивлена, увидав на просветлевшем лице супруга широкую улыбку. Тот ощупывал помятое лицо, и в его взгляде уже бушевал огонь предстоящих свершений.

На следующий день он закупил все необходимое и принялся рисовать. Несмотря на почти тридцатилетнее забвение, рука все вспомнила сразу. Камин в гостиной превратился из белого с серым в розовый с лимонно-желтыми вкраплениями. Это было так красиво, что Адель едва не захлебнулась слезами. Воодушевленный успехом, Морис Огэ-Дюпэн перекрасил в доме все камины. Он с семейством занимал отдельный особняк в три этажа с восемнадцатью комнатами, так что на это ему понадобилось полгода. Затем он набросился на парадную лестницу, выполненную из больших глыб известняка, и превратил ее в итальянский паонаццо цвета слоновой кости. После ступенек настала очередь стен и потолков. Каждый день по возвращении из конторы он облачался в белый халат, брал в руки кисть, палитру и взбирался на стремянку. Жена устраивалась на нижней ступени той же стремянки и восхищенно следила за его работой. Чаще всего здесь их и заставали слова дворецкого:

– Кушать подано.

Поначалу Адель была весьма довольна, что муж нашел себе занятие, успокаивающее нервы. Непреклонность, с которой тот обращался с ней, отныне вся доставалась фальшивому мрамору. Время от времени Морис даже обращался к супруге, называя ее «мой нежный друг». Чего ей еще было желать?

Однако в конце концов она забеспокоилась. Покончив с лестницей, Морис принялся искать другую девственную поверхность и, не останавливаясь, набросился на личный кабинет. Стены приняли благородный синий оттенок итальянского мрамора, письменный стол из красного дерева эпохи Людовика XVI был превращен в глыбу красноватого марокканского оникса, вместо паркета пол устилали бытовавшие в древнем Риме огромные черные плиты. Прислуга притворно разыгрывала безграничное восхищение произведениями патрона, немногочисленные друзья, бывавшие в доме, – все так или иначе связанные с трикотажем, – растекались в раболепной лести, одна Адель, сохраняя кристальную твердость и ясность, осмеливалась говорить мужу:

– Я нахожу это красивым, но холодноватым.

– Вы ничего не смыслите, – кричал он в ответ. – Впрочем, вы не сможете этого правильно оценить до тех пор, пока не будет закончено все. Надо видеть весь ансамбль в целом!

В такие минуты он бывал столь вдохновленным, что немало пугал ее. То, чем все кончилось, превзошло даже самые пессимистические прогнозы Адель. После кабинета туманная окаменелость заполонила гостиную, столовую, спальню. Один за другим предметы мебели ценных пород, нежно любимые молодой женщиной, заменялись на тесаный камень густых, насыщенных тонов. На ложном мраморе приходилось сидеть, есть, спать. Обуреваемый безумной страстью к технике «тромплей», Морис Огэ-Дюпэн не в силах был теперь сдерживаться при виде куска дерева, гипса или железа, чтобы тут же не придать им сходство с благороднейшим из материалов. Иногда он даже выдумывал вариации, не встречающиеся в природе. Как ловко размещал он на гладкой поверхности темные пятна, напоминающие скопления облаков, или имитировал трещины, а то и вовсе едва различимые геометрические фигурки с белесыми очертаниями. С кистью в руке он был Богом, творящим потроха горных массивов. Насчет одного из его произведений даже весьма сведущие не осмеливались взять в толк, подлинный перед ними мрамор или его подделка. Однажды он получил огромнейшее наслаждение, наблюдая, как двое грузчиков исполинского телосложения, приглашенные переставить мебель в его кабинете, с трудом двигали инкрустированный столик, весивший не более пятнадцати килограммов, декорированный им под красный гриот из Севенн. Перенеся из одного угла в другой шесть небольших стульев, когда-то золоченого дерева, а теперь зеленого порфира, они присели с трясущимися поджилками, чуть дыша и попросили вина, чтобы смочить горло. Морис Огэ-Дюпэн облобызал обоих, благодаря за подобный промах. Отныне он был полностью уверен, что его живопись имеет вес.

К сожалению, учитывая все обстоятельства, он не мог отдаться своему таланту полностью. Его бесила необходимость ходить в контору, председательствовать на совещаниях, продавать тонны мужских плавок, женских трусиков, чулок, носков и зарабатывать все больше и больше денег, когда было очевидным, что Господь создал его совершенно для другого. Если бы он был один, забросил бы все дела и жил бы только творчеством. Но из-за Адель он вынужден был сохранять определенное положение: огромный дом, шестеро слуг, две машины, шофер. Мысленно примирившись было с супругой, он снова стал ее ненавидеть – она являлась единственным препятствием становлению его личности, расцвету его таланта. Адель же, поверившая в какой-то момент, что фальшивый мрамор спас их супружество, вынуждена была теперь признать свое заблуждение. Вновь, как и прежде, муж ее стал далеким сухарем, всегда готовым к перебранке. Отказался бы он от своей абсурдной страсти… Так нет же, он удваивал старания. Частенько теперь работал он и по ночам, при свете переносной лампы. Обессилевшая от слез, бедняжка Адель уже не протестовала против обступившего ее со всех сторон искусственного мрамора. В этом фальсифицированном доме ее пронизывало холодом. Каждый день она задавалась вопросом: что за очередная экстравагантность займет внимание супруга в свете его навязчивой идеи?

Как-то вечером на ужин метрдотель подал вареные яйца в скорлупе, напоминающей янтарный оникс из Алжира. Потеряв всякий аппетит, Адель захлебнулась рыданиями. Морис Огэ-Дюпэн отшвырнул салфетку и крикнул:

– О, меня в этом доме отлично понимают!

И с ощущением горького одиночества, какое иногда испытывают великие художники, он вышел из-за стола, заперся у себя в кабинете и прикурил сигарету фиолетового мрамора броккатель из Юра. С первой же затяжки у него закружилась голова. Он чувствовал, что вдохновение закипает в нем как никогда бурно. Рисовать! Но что? Морис осмотрелся и не обнаружил ни одного предмета, не покрытого прожилками, кристаллической зернистостью, отливающей всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками. В зеркале перед ним красовалось его собственное отражение, в полный рост. И его озарило – он понял, что ему осталось сделать. Он разделся догола, взял палитру и принялся медленно, небольшими кусочками наносить рисунок на свое тело.

Прикосновение кисти приятно щекотало. Не без кокетства он выбрал для себя зеленый греческий циполин и с удовольствием заметил, как его ничем не примечательный профиль, вялый живот, тонкие ноги по мере продвижения работы наполнялись истинным благородством. Повсюду бледная розовость кожи уступала место сине-зеленому цвету морской воды. Вскоре лишь кончик носа и веки вокруг глаз белизной своей напоминали, что принадлежат человеческому существу. С перехваченным от волнения горлом Морис Огэ-Дюпэн осознал, что создал лучшее свое произведение. Он добавил несколько желтоватых прожилок вокруг пупка, нанес на правую ляжку расходящиеся неровные круги, покрыл бедро трещинами, а икры ног полосками, как у зебры, и вернулся к лицу – детали, конечно же, наиважнейшей.

Уже заканчивая зеленение век, он почувствовал, как начала застывать в его венах кровь. Морис с ужасом догадался, что фальшивый мрамор, который он столько раз имитировал, теперь мстит ему самому. В отчаянной попытке как-то противиться он хотел умыть лицо раствором скипидара, но двигаться у него уже не было сил. Неподвижный, обескураженный, он секунда за секундой чувствовал, как его живая плоть превращается в минерал. Внезапно ему показалось, что затвердели даже его мысли. Вместо мозга у него был отныне булыжник. Затем сердце приняло форму двустворчатой ракушки, затвердело и остановилось.

Адель, искавшая супруга перед тем, как лечь в постель, не смогла удержать сдавленный крик восторга, разглядывая обнаженную фигуру из зеленого мрамора, которую он после себя оставил. Никогда не приходилось видеть ей ничего прекраснее. Она отдала ее в дар компании «Трапп». Статую водрузили на пьедестал в зале заседаний. По просьбе вдовы профессиональный скульптор изготовил из настоящего мрамора фиговый листок, которым и прикрыли мужские прелести бывшего президента и генерального директора, скончавшегося на службе искусства.

Прикрепленное изображение (вес файла 566.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 июля - Всемирный день народонаселения.

А. И. Куприн.

В трамвае.

Угол Невского и Литейного. Зима. Вечер. Оттепель.

Влажный туман поднимается из земли и давит улицу. Сквозь его завесу не видно домов, но огромными голубыми и оранжевыми пятнами сияют электрические фонари, багрово горят окна кинематографов, и вдруг вырастают золотые злобные глаза ревущих автомобилей. Пешеходы, экипажи, моторы, трамваи, мальчишки с ручными тележками, велосипедами сплошными лавами вливаются в этот перекресток, задерживаются и кружатся в нем, как в водовороте, и растекаются дальше. Шерсть на лошадях вскурчавлена и дымится. И над людьми колеблются их испарения.

Какая толпа! Точно весь город бесконечными лентами развертывается перед глазами. Говор, смех, кашель, топот, звонки, окрики, гудки и беспрерывное, головокружительное движение. Лишь в самом центре сутолоки, величественный и спокойный, как монумент, дирижирует толпою, при помощи своей белой палочки, краснолицый и толстый городовой.

Мне сегодня некуда идти и нечего делать. Весь вечер я бродил по улицам, пока не зарябило в глазах. В душе у меня какая-то светлая, легкая и грустная пустота, и в памяти звучат, не отставая, чеканные стихи А. Блока о городе.

Трамвай останавливается, не доходя до перекрестка. Я вспоминаю о своей усталости и хочу сесть в вагон, отдохнуть. Но, боже мой, какая дикая, яростная орда осаждает вагонные ступеньки! Угрожающе поднятые вверх локти, цепляющиеся пальцы, теснящиеся бедра, лица, искривленные злостью и нетерпением. Ах, в эти хмурые, ослизлые петербургские вечера – как бледны, противны и вульгарны бывают человеческие лица. Даже самые тонкие, самые нежные из них...

Господа мужчины! Интеллигенты! Джентльмены! Покровители слабых!.. Вопрос всего в пятачке – не толкайте женщин, не давите детей! Дамы! вы! украшение мира, лучшие перлы в короне создателя, образ ангелов на земле! Вообразите себе самих себя, лезущих на площадку с мужеством и манерами пожарного солдата, стремящегося по лестнице в огонь. Руки ваши растопырены врозь, шляпки на боку, а торопливо вздетый кверху подол платья позволяет видеть побуревший от уличной грязи край нижней юбки, и кончик другой нижней юбки из красного толстого гаруса, и тот глубокий ботинок на резинах, с торчащими ушками, который почему-то называется "уткой"... Подумайте, с какой грустью созерцает это зрелище случайный юноша-прохожий – в душе идеалист и романтик. Да не из чего было и ссориться. Вагон тронулся, и – посмотрите–все утряслись, умялись, расселись, всем хватило места. Недавнее озлобление понемногу стихает в нас. Некоторое время все мы еще ненавидим, по инерции, почтенную даму, которая едет с пятилетним мальчуганом. Она за него не заплатила и, собственно говоря, должна была бы держать его на коленях, но она посадила его рядом с собою. Конечно, мы были бы вправе сделать ей замечание и потребовать... Но наши нервы уже отмякли. Да и мальчишка очарователен. На нем белая шапочка и белое пальтецо из мохнатого блестящего плюша. Такой прелестный белый медвежонок с розовой мордочкой и умными черными глазками.

Косимся мы также довольно неприязненно и на девушку от портнихи. У нее длинное бледное лицо худо кормленного подростка, вздернутый удивленный нос и пропасть веснушек. Она сидит на самом кончике скамьи с картонками на коленях, в обычной прямой и выжидательной позе швейки-ученицы, разносящей заказы. Она занимает слишком много места в проходе своим багажом. Можно было бы попросить ее на площадку. Но стоит ли? Так и быть, мы и ей прощаем. Все прощаем, кроме педагога, который сидит напротив меня и–я знаю – страдает давнишним расстройством печени. Я вижу, как он поглядывает на медвежонка и на швею. Если бы он мог рассчитывать на общее сочувствие, он давно восстановил бы законный порядок в вагоне.

Но мы уже благодушны. Время от времени нас, правда, соединяет общее чувство вражды к новым пассажирам, влезающим в вагон на остановках. Вместе с ними к нам вторгается сырая уличная мгла... Стучит отодвигаемая и задвигаемая дверь, раздражая наши больные петербургские нервы... Приходится передвигаться с насиженного, привычного места... Но проходит минута-две, и пришельцы становятся как будто уже своими, и вместе с нами начинают ненавидеть новых, позднейших спутников, и вместе с нами привыкают к ним.

От нечего делать приглядываюсь к соседям, присматриваюсь к их ногтям, ушам, морщинам, подбородкам, наблюдаю мелкие движения их пальцев и глаз, когда они берут билеты и рассчитываются. Мне кажется, что теперь, издали, по одному только внешнему виду я острее проникаю в их души, чем мог бы это сделать после десяти лет тесного знакомства, которое медленно, но неизбежно ткет между близкими людьми непроницаемую стену взаимной лжи, компромиссов, лести, рабства, ревности, собственности, скуки, подавляемого раздражения и привычки. Вот сидит толстый седоусый отставной полковник. У него вздрагивающие щеки покрыты сетью мелких красных жилок, в ушах вата и на руках вязаные напульсники от ревматизма. Добрый человек, крикун и хлебосол. Любит собственноручно готовить шашлык и вышивает крестиками по канве. Вся жизнь его в прошлом, в службе, и он не прочь приврать о том, как была "у нас в полку". Барышня с "Musique" под мышкой: матовая, мечтательная бледность лица, усталые, светлые, многознающие столичные глаза, безмолвная влюбленность в профессора, чувственное влечение к музыке, мигрень, плохой желудок, шоколадные конфеты, неразборчивое чтение и малокровие.

Два подрядчика по малярной, а может быть, и по дровяной части. На толстых головах картузы; узко прорезанные глаза запухли от сна и жира, челюсти, как железные сковороды, мощные желваки на скулах, обросших рыжей курчавой шерстью. Оба они посетители бегов и темных трактиров, оба деспоты в семьях, истязатели детей, а набожны, не пропустят ни одного поста – ни Великого, ни Филипповок, ни Петровок, ни Спажинок, но оба способны задавить человека, как муху, за копейку, и притом отличные патриоты...

Вот старушка – маленькая, толстая. Все ее лицо исчерчено вдоль и поперек морщинами, а губы вечно движутся, точно жуют или шепчут заклинания, а веки подозрительных, живых и быстрых глаз – глаз старой опытной мыши – красны и лишены ресниц. И ее я знаю отлично. Это – сутяга... Всегда вы ее встретите в суде – в коридорах, в канцелярии, в зале, всегда с векселями, претензиями, жалобами, встречными исками. Суд – ее алкоголь, морфий, гашиш, на который она ухлопывает последние крохи от своей жалкой пенсии и от продажи домика с мезонином. А откуда-нибудь, из Уржума или из Гадяча, ее пожилая, многодетная дочь, жена экзекутора, пишет ей письма с горьким упреком: "Мамаша, для вас судиться – одно развлечение, вроде театра, а вы подумали бы, что теперь зима, а мои ребятишки бегают без калош и кашляют".

Дальше сидит молодой, чистенький и юркий аптекарский ученик, а еще дальше – акушерка со своим специальным саком. За ней, ближе к углу, двое, – муж и жена, – оба крупные, мясистые, с большими твердыми лицами, – он земец, статистик, может быть, редактор журнала "Сыроварение", она – женщина-врач, с выпуклым, массивным, импонирующим бюстом. И он и она в пенсне. Смешная мысль приходит мне в голову. В минуты супружеских ласк они оба, должно быть, снимают свои стекла, и от этого у каждого глаза сразу становятся добродушными, мутными и косыми, а на переносице с двух сторон остаются красные рубцы. В самом углу, слегка прислонившись к стенке, полузакрыв глаза, спрятав руки в муфточку из серенького, шелковистого, нежного шиншилла, сидит дама или девушка, с милым-милым, ласковым лицом, созданным для улыбки счастья. А против нее златокудрый, румянощекий студент; у него ясные голубые глаза, облик красивого, простоватого и бойкого деревенского парня, но при этом – тонкие, изгибисто вырезанные, породистые ноздри. И вот я вижу, как он и она невинно и невольно ищут взглядов друг друга, встречаются на миг, точно нечаянно, глазами и сейчас же разбегаются, и опять сталкиваются, и опять уклоняются куда-то в сторону. Старая, как мир, знакомая каждому, наивная, прелестная игра! Но все пассажиры хранят упорное, настороженное, подозрительное молчание. Муж и жена – оба в стеклах – изредка шепотом обменяются двумя словами и замолчат, озираясь искоса на чужих. Подрядчики прогудят что-то вполголоса, близко наклоняясь друг к другу картузами, и тоже замолчат, вздыхая, сонно оглядывая публику, вертя большими пальцами сцепленных на коленях рук. Нет! Будь в моей власти, и не бойся я наскочить на оскорбление, я бы оживил их всех. Я бы дал старому полковнику несколько чудесных рецептов от ревматизма и поговорил бы с ним о грязевых курортах. С супругами в стеклах длинно и скучно побеседовал бы о политике и о Думе. Выслушал бы внимательно и сочувственно о всех судебных передрягах, постигших маленькую старушонку. Для того чтобы дать исход желчи, переполняющей печень педагога, я вынул бы медленно из кармана портсигар, методично достал бы оттуда папиросу, постучал бы ею о крышку и с невинным видом взял бы ее в рот. Воображаю, как он сразу пожелтеет, заблестит очками и зашипит на меня: "Здесь нельзя курить. Видите надпись!" Но я так же спокойно вытащу коробку со спичками и молча потрясу ею. Педагог из желтого сделается бурым, потом красным и закричит: "Кондуктор, выведите этого нахала. Он позволяет себе курить в вагоне". Тогда с христианским смирением я выйду на площадку, буду курить и молча радоваться, что принес хоть минутное облегчение застоявшейся педагогической душе... А красивой девушке с муфтой и студенту, что сидит напротив, я сказал бы:

– Дети мои, вот я вижу, вы нравитесь друг другу – отчего бы вам не заговорить тут же, попросту, сердечно и весело.

Но кондуктор просовывает голову в вагонную дверь и возглашает:

– Бассейная улица!

И студент вышел, бросая последний робкий взгляд на соседку. Мне кажется, я вижу, как грудь его под форменным пальто незаметно, но глубоко вздыхает. Он выходит. Трамвай трогается. А дама поворачивается к окну, быстро протирает маленькой рукой в желтой шведской перчатке черное вспотевшее окно и глядит на улицу.

Право, все это как в жизни, в большой настоящей жизни, в которой так же бессмысленно теснятся и толкаются люди, так же подозрительно и злобно встречают вновь приходящих, так же пугливо и замкнуто, со взглядом исподлобья, жмутся к своим, к близким, уже привычным; так же приходят и испуг и обида от каждой мысли и каждого слова, высказанного в необычном порядке, и так же пропускают навеки из-за нелепых, мелочных житейских правил то величайшее счастье, которое озаряет сердца людей только благодаря случаю, мимоходом. И вот вся наша планета, прекрасная Земля, представляется мне маленьким трамваем, несущимся по какой-то загадочной спирали в вечность. Вагоновожатый впереди нее – не зримое никем, покорное своим таинственным законам Время. Кондуктор – Смерть.

Да и в самом деле: сравнительно с бесконечными веками, бывшими до нас, и теми, которые останутся после нас, – не одинаково ли коротки: наш путь в трамвае и наша человеческая жизнь!

– Синим билетам конец! – возглашает Судьба, просунув голову в дверь.

У меня как раз синий. "Конец так конец, – думаю я. – Ведь мне все равно было, куда ехать". И я выхожу из трамвая на улицу, в туман, тьму и грязь. Милая барышня с серебристой муфточкой! Клянусь вам, что жизнь страшно коротка. Теперь, в вашем возрасте, вы и представить себе не можете, до чего она мгновенна. Вы не бойтесь, я не скажу пошлой фразы резервного поручика: "А потому надо пользоваться ею вовсю", или: "А потому надо брать от нее все, что можно"... О нет, человеку надлежит быть целомудренным в любви, верным в дружбе, милостивым к больному и падшему, ласковым к зверям. Но если сердце вдруг неудержимо потянет вас за собою, не противьтесь его чудесной власти, не верьте ни советам дряхлого опыта, ни расчетам, ни принятым обычаям: верьте сердцу и идите за ним. Тело обманет, сердце – никогда. А когда настанет конец вашему билету, ступайте без ропота в темноту. Теперь вас, наверно, дома ждет обычный чай с крендельками и надоевшие картины на стенах, разговоры о театре, о литературе, о сегодняшних газетах. А там, на Главной Станции, – почем знать? – может быть, мы увидим сияющие дворцы под вечным небом, услышим нежную, сладкую музыку, насладимся ароматом невиданных цветов. И все будем прекрасны, веселы, целомудренно-наги, чисты и преисполнены любви.

Но об одном умоляю: не сходите с трамвая до полной остановки. Нерасчетливо, глупо и некрасиво.

Прикрепленное изображение (вес файла 156.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 июля также - Всемирный день шоколада.

Садовник и какао

Индейская легенда

Существует у индейцев легенда об одном талантливом садовнике, который разводил чудесные и красивые сады. В своём саде он вырастил малоприметное деревце и назвал его какао. Плоды этого дерева были продолговатыми, а его семена имели горький вкус. Из этих семян изготавливался удивительный напиток, который разгонял тоску и придавал человеку силу.

Скоро люди стали ценить этот напиток на вес золота и на садовника свалилось огромное богатство, почёт и уважение. Садовник стал зазнаваться и возомнил себя равным богам.

Боги, увидев это, решили его наказать и лишили рассудка. Садовник стал злым и в приступе ярости начал уничтожать весь свой сад кустарник за кустарником, дерево за деревом.

Так он уничтожил все растения, но только одно он не посмел вырубить - этим растением было какао.

Прикрепленное изображение (вес файла 217.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 июля - День взятия Бастилии.

Автор под ником Ржаник.

Сказка взята отсюда: http://rzhanik.livejournal.com/

Увидеть Париж и умереть!

Я в Париже!!! Представляете!!! Только с утра был в Калуге и сейчас уже здесь! Как так!! Это чудо!! Я потрясен!!! Я… я… я сейчас заплачу!! Какая честь! Какой масштаб!

Мы сейчас едем в такси, моя хозяйка болтает по телефону. На французском! Какой потрясающий язык!! Будто белые голуби воркуют…

À Paris

Quand un amour fleurit

Ça fait pendant des semaines

Deux coeurs qui se sourient

Tout ça parce qu'ils s'aiment

À Paris

Какие мелодии, звуки! Здесь другой мир и ощущения другие! Смахну слезу, примерю платок, мне, Дворянскому, он пойдет.

Я видел Сену, она другая, не такая как Ока! Я люблю Оку, люблю Родину, но это ведь ПАРИЖ!!!! Это город мечты, желания!!

Как хочется, чтобы моя хозяйка оказалась туристкой, и мы поехали по всем-всем-всем достопримечательностям Парижа.

Смотрите!!! Смотрите, это Собор Парижской Богоматери! ))))) Оооо!!! Я читал Гюго – монументальное произведение с удивительным легким слогом! Какой же он большой, как он прекрасен этот Храм Разума!! Это была самая долгая стройка в мире, продолжавшаяся 185 лет!

Я приклоняюсь перед великими мастерами, которые строили старый Париж! Мне кажется, такого больше никогда не повторится, поэтому нужно беречь то, что осталось. У нас в Калуге очень много старых церквей, и очень много заброшенных. Жаль, что там не ценят всей красоты и чуда, которое они несут.

Моя хозяйка сворачивает к Йенскому мосту. Я смотрю налево и о, Господи! Увидеть Париж и умереть! Эйфелева башня всей красотой. Я хочу прогуляться по Марсовому полю, я хочу, чтобы она устроила пикник именно здесь возле рукотворного чуда света.

Мы кого-то ждем, я лежу в продуктовой корзине рядом с сыром и тунцом. В другом пакете листья салата и ломтики огурца. Мммм… вкуснятина!

Дождались. Это две подруги – русские студентки, которые учатся в Сорбоне… Побывать в лучшем университете мира – заманчиво!

Но я не хочу отсюда никуда уезжать! Девочки смеются, и так необычно слышать русскую речь на французской земле. Как жаль, что я не поболтал с местными круассанами, уверен, мы бы нашли общий язык.

Расстилают покрывальце, раскладывают продукты. Я смотрю на Эйфелеву и почему-то вспоминаю стихи Высоцкого.

Наверно, я погиб. Глаза закрою - вижу.

Наверно, я погиб: робею, а потом -

Куда мне до нее! Она была в Париже,

И я вчера узнал - не только в нем одном…

Прикрепленное изображение (вес файла 48.8 Кб)

Общество восьмерых пьяниц

Из книги Ихару Сайкаку (1642 – 1693) "Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете"

В портовом городе Нагасаки, где шум волн напоминает веселое постукивание барабанчиков, восемь знаменитых пропойц заключили между собой союз. Выбрав место для своих сборищ в зарослях криптомерий (ведь листья этого дерева служат вывеской любого питейного заведения), они прикатили туда две бочки сакэ — как сладкого, так и терпкого — и, поклоняясь божеству виноделов Мацуноодаймедзин, проводили время в безудержном пьянстве. Вот кто входил в этот союз: Дэиндзабуро по кличке Змей, Каннай по прозвищу Сютэндодзи, Тоска — он же Дунпо из Ямато, Мориэмон — Беспробудный, Сихэй — Веселья на троих хватит, Рокуносин — Выдуй мерку, Кюдзаэмон — Необузданный и Кикубэй — Хризантемовая водка. С первого и до последнего дня года никто не видел их трезвыми.

Всякий раз, приступая к попойке, они напевали мелодию «Тысячекратная осень», которую полагалось бы исполнить напоследок, — даже когда они находились в трезвом рассудке, мысли их были уже на дне сосудов с вином. Пьянство служило для них самым большим удовольствием на свете. Глядя на них, многие из тех, кто любит погулять и не прочь пропустить чарку-другую, примыкали к сей беспутной компании и расстраивали свое здоровье, пропивали, как говорится, собственную жизнь.

Жил, например, в Нагасаки некто Дамбэй по прозвищу Рисовальщик, мастер картин «сима-э». Совсем недавно перебрался он в эти края из Окуры, что в провинция Бидзэн. Родившись в семье, где исстари много пили, он и сам сделался заправским пьяницей, во всяком случае равных себе он пока еще не встречал. Однажды, когда Дамбэю исполнилось девятнадцать лет, он побывал в столице. Наглядевшись там на состязания лучников у храма Сандзюсанкэндо, он решил устроить такое же состязание по выпивке сакэ и, надо сказать, в этом проявил себя не хуже, чем Хосино Кандзаэмон и Васа Дайхати в искусстве стрельбы из лука. Вскоре о нем заговорили как о самом прославленном пьянице во всей Поднебесной, так что даже из знаменитой винной лавки «Мандариновый цвет» ему пожаловали подарок — вяленых моллюсков в золотой обертке. Тут Дамбэй совсем возгордился, точно лучник, которому вручили золотой жезл, и, решив, что теперь ему пристало жить только в Нагасаки, где, как известно, любителей сакэ больше, чем в любом другом месте, в скором времени туда перебрался и стал торговать винными чарками.

На его беду, оказалось, однако, что в тех местах даже самый рядовой выпивоха, который сходит чуть ли не за трезвенника, способен обскакать любого, кто в иных провинциях на пирах слывет генералом. Дамбэй, затесавшись в общество восьмерых пьяниц, пил с ними на протяжении тринадцати дней и тринадцати ночей, но поскольку те были против него настоящими богатырями, он в конце концов изрядно умаялся, однако все храбрился и сдаваться не хотел.

Тут как раз явилась матушка Дамбэя и принялась его увещевать:

— Прошу тебя, перестань этак напиваться. Отец твой, Данъэмон, тоже не знал удержу по части вина и однажды за пирушкой во время игры в го, которая продолжалась всю ночь, повздорил с лекарем-иглоукалывателем Утидзимой Кюбоку. Хотя спор между ними разгорелся из-за сущей безделицы, спьяну они наговорили друг другу много обидного, так что в конце концов схватились за мечи, да и закололи один другого насмерть. В глазах людей они выглядели глупцами и, сойдя в могилу, только покрыли себя позором. Пусть я всего лишь женщина, но и мне это обидно. Вот я и решила и детям своим, и внукам рассказать о бесславном конце Данъэмона, чтобы они не смели брать в рот ни капли сакэ. И что же? Хоть я и старшая в семье, все получается не так, как я хочу. Мои слова ты пропускаешь мимо ушей и вот стал пропойцей хуже других. Знай, пьянство не доводит до добра. Прошу тебя, остановись, утешь мать на старости лет. Конечно, одним махом с этой привычкой не разделаться. Так и быть, до исхода лета я разрешаю тебе пить понемногу, скажем, три раза днем и три ночью, но за один раз выпивай, уж пожалуйста, не больше пяти мерок.

Дамбэй бросил на мать злобный взгляд и отвечал ей так:

— Вам-то, мамаша, никто не запрещает пить чай. Пора бы уразуметь, что сакэ для меня — единственная радость в жизни, ради него мне и помереть не жалко. К слову сказать, когда я помру, тело мое обмойте не водой, а добрым сакэ, и гробом пусть мне послужит бочка из-под вина, что делают в Итами. А похоронить меня прошу на горе с вишневыми деревьями или же в лощине, где растут клены. Когда люди придут полюбоваться на расцветшие по весне вишни или на клены в осеннем багрянце, они наверняка прольют на землю хоть немного сакэ, и оно дойдет до моих косточек. Поймите, мамаша, если я и после смерти не собираюсь расстаться с сакэ, могу ли я отказаться от него при жизни?!

С тех пор Дамбэй стал бражничать пуще прежнего, не разбирая, ночь стоит на дворе или день. Случалось, что по пять, а то и по семь дней кряду он валялся в постели мертвецки пьяный. Не мудрено, что все остальные дела пошли у него побоку.

Беспрестанно печалясь о сыне, матушка Дамбэя занемогла и вскоре скончалась. А Дамбэй даже в день ее смерти был не в силах подняться с постели.

Лишь по прошествии времени, чуточку протрезвев, он спохватился и принялся горевать, да было уже поздно.

Прикрепленное изображение (вес файла 818.1 Кб)

Поздравляю с выбором недели твоего мира!) Давно пора

Да верно, это очень здорово. Тут так интересно бывает.

VampireD, Alex Wer Graf, спасибо!

Честно говоря, выбор недели хотя и радует, но очень удивляет, поскольку хотя и наполнен творчеством, но уж никак не моим...

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

20 июля - Международный день шахмат

Оскюс-оол, который постиг три науки

Тувинская сказка

Жил когда-то старик. У него были сын Оскюс-оол, тридцать коней, тридцать коров и тридцать коз. Скоро старик умер. Оскюс-оол остался совсем один. «Нет У меня братьев, нет у меня сестер,— думал он.— Зачем

мне одному столько скота? Лучше я променяю свой скот трех родов на три науки».

Он погнал свой скот на север. И вот увидел три юрты. Он вошел в одну из них. Там люди играли в шахматы.

— Откуда ты пришел? Что ты ищешь?— спросили

— Я пришел с юга. Родители мои умерли. Мне оставили скот трех родов. Я решил променять его на три науки. Научите меня играть в шахматы, и я отдам вам тридцать коз,— сказал Оскюс-оол.

Игроки согласились, взяли у него тридцать коз и за месяц научили играть в шахматы. Оскюс-оол стал играть даже лучше своих учителей. «Одну науку я постиг,— подумал он.— Осталось еще две». Он попрощался с учителями и погнал свой скот на север.

Скоро он подъехал к юрте. В ней три человека показывали друг другу китайские фокусы.

— Откуда ты пришел? Что ты ищешь?— спросили его.

— Я пришел с юга. Родители мои умерли. Мне оставили скот трех родов. Я решил променять его на три науки. Одну я постиг — научился играть в шахматы. Научите меня вашим фокусам — и вы получите тридцать коров,— сказал Оскюс-оол.

Искусники согласились, взяли у него тридцать коров и за месяц научили своему искусству. Оскюс-оол стал показывать фокусы даже лучше своих учителей. «Две науки я постиг,— подумал он.— Осталась одна». Он попрощался с учителями и погнал своих коней на север.

И снова встретил юрту. В ней три человека сидели и считали. Оскюс-оол рассказал им, что своих коз и коров он променял на две науки — умеет теперь играть в шахматы и показывать фокусы.

— Научите меня считать — и вы получите двадцать девять коней,— сказал он.

Ученые люди согласились, взяли у него двадцать девять коней и за месяц научили счету. Оскюс-оол стал считать не хуже своих учителей.

«Я постиг три науки,— подумал он.— Теперь можно ехать по аалам». И поехал на своем единственном коне.

Он услыхал, что Караты-хан играет в шахматы на голову: кто ему проиграет — голову потеряет, а кто трижды его обыграет — сам ханом станет.

«Нет у меня братьев, нет у меня сестер,— подумал Оскюс-оол.— Один я на свете. Некому будет обо мне горевать. Поеду, сражусь с Караты-ханом».

Недалеко от аала хана, на перевале, он увидал много отрубленных человечьих голов. Они висели, подвешенные за косы, на деревьях вдоль тропы. Оскюс-оол сосчитал головы. Их оказалось девяносто девять. «С головой хана будет сто»,— подумал он и смело пошел вперед.

— Откуда ты приехал? Что тебе надо, странник?— спросил его Караты-хан.

— Я приехал из-за той горы. Хочу сыграть с вами в шахматы. Я слыхал, что можно выиграть ваше ханство,— сказал Оскюс-оол.

— Ха-ха-ха!— рассмеялся хан.— А когда ты ехал из-за той горы, ты что-нибудь видел на перевале?

— Я видел много голов.

— Пойди-ка сначала сосчитай, сколько там голов, а уж тогда будем играть,— сказал хан.

— Я их сосчитал. Девяносто девять. С вашей, хан, будет сто.

Удивился хан, что простой человек счету обучен, и сел играть. Скоро он увидел, что проигрывает.

— Э-э, парень, постой, шахматы — игра трудная, долгая. А человек есть-пить хочет. Давай отдохнем, поедим,— сказал он.

Жена хана принесла им еду на двух золотых тарелках. Оскюс-оол понял, что еда, которая стоит перед ханом, глаз просветляет и ум оживляет, а еда, которая стоит перед ним, глаз затуманивает и ум одурманивает. Не зря он учился фокусам. За то время, пока хан глазами моргнул, он успел обменять тарелки. Хан ничего не заметил.

После еды продолжили игру. Через несколько ходов хан проиграл.

— Один раз я выиграл, осталось два,— спокойно сказал Оскюс-оол.

Хан злобно на него посмотрел, и они начали играть снова. И опять Оскюс-оол одолевает, и опять хан кричит:

— Принеси, жена, вкусной еды — силы наши подкрепить!

Опять перед ними появились две золотые тарелки, и опять их сумел поменять ловкий парень.

После еды продолжили игру. Глаза хана затуманились. Не знает, что делать. Быстро проиграл.

— Осталось обыграть вас один раз,— сказал Ос-кюс-оол.

Хан со страхом на него посмотрел, и они начали последнюю игру. После первых ходов хан понял: приходит ему конец. Снова он приказал, чтобы принесли еды, снова Оскюс-оол поменял тарелки. Только хан поел — в глазах его зарябило, фигуры запрыгали. Три хода сделал и проиграл.

— Ну что, хан, все три раза выиграл я! На перевале — девяносто девять голов. С вашей головой будет сто!

— О Оскюс-оол, пощади меня! Возьми все золото и серебро, возьми весь скот и всех слуг, будь ханом, только не отрубай мне голову!— взмолился хан.

— Те девяносто девять человек, которые опередили вас, не нарушали условий. Они играли на голову и проиграли. Теперь ваша очередь расплачиваться! — сказал Оскюс-оол и повел Караты-хана на перевал. Там он отрубил хану голову, и больше никто в тех землях на голову не играл.

А Оскюс-оол, постигший три науки, стал править ханством.

Прикрепленное изображение (вес файла 54.7 Кб)

Лев Александрович Вершинин

Приключения Бертольдо

Жил-был в Италии… король.

Нет, жил-был в маленькой итальянской деревушке крестьянин по имени Бертольдо. С рассвета до заката работал он с женой Маркольфой в саду. А вечером любил потолковать с соседями: быль рассказать, небылицу послушать.

И жил-был в Италии… вот теперь вы не ошибаетесь… король. Звали его Астольфо, а столицей его королевства был старинный город Верона.

По всей Италии шла молва, будто король Астольфо красавец, стройный, высокий и, что самое удивительное, большой мастер мудрёные загадки придумывать. Ну, а Бертольдо как раз любил загадки отгадывать, и чем сложнее, тем лучше. Понятно, нашему Бертольдо захотелось посмотреть на необычного короля.

Рано утром попрощался он с женой Маркольфой, вскинул на плечи котомку и пустился в путь.

Целый день и ночь шёл он через леса и виноградники, а на рассвете вышел к реке Адидже. И увидел перед собой большой город. Улицы в городе были узкие, дома из крепкого серого камня, с остроконечными крышами. А посреди широкой городской площади возвышался золочёный дворец. В том дворце жили король Астольфо, его жена – королева Мальваджа, десять главных министров и великое множество придворных.

Бертольдо направился прямо во дворец.

Подошёл он к трону, на котором восседал король, кивнул головой и сказал:

– Усталому путнику и голая скамья мягче перины.

Король удивился смелости Бертольдо, но виду не подал.

– Садись вот сюда, – сказал он. И показал на место рядом с троном.

А такой чести даже не все придворные удостаиваются.

Король Астольфо улыбнулся гостю приветливо и спросил:

– Кто ты, откуда и как тебя звать?

– Я человек из одних с тобой краёв, а зовут меня Бертольдо.

– А знаешь ли, Бертольдо, с кем говоришь?

– Знаю, с королём Астольфо. Слыхал я от людей, будто ты выше всех на свете. А теперь вижу, что ты такой же, как все. Разве что одежда на тебе побогаче.

Дерзкие речи Бертольдо не очень-то понравились королю. Но он ничем не выдал своего недовольства.

– Верно, ростом я не выше других. Но род наш древнейший на земле.

– Э, король, мой род древнее твоего.

– Вот как?! Ты это и доказать можешь?

– Ясное дело, могу. Ведь мой прапрадедушка в поле ездил, когда твой прапрадедушка ещё на свет не родился.

– Ха, ха, ха! А ты, Бертольдо, шутник! – засмеялся король. – Надо думать, ты и загадки отгадывать умеешь?

– На любую загадку должна быть разгадка, – ответил Бертольдо.

– Тогда скажи нам, Бертольдо, как принести воду в решете? Да так, чтобы и капли не пролить.

– Подожди зимы, вода замёрзнет, тогда и неси.

– Верно, – согласился король. – Только эта загадка лёгкой была, а есть у нас и потруднее… Не припомнишь ли ты, милейший, какую траву даже слепые различают?

– В наших краях этой травы видимо-невидимо, она крапивой зовётся.

Тут придворные стали переговариваться да перешёптываться: что же это получается – нищий крестьянин и вдруг королю без всякого почтения отвечает.

А король сделал вид, будто ничего не замечает.

«Не взять ли этого Бертольдо в придворные?» – подумал он.

– Посмотри, Бертольдо, сколько знатных господ меня окружают. И каждый из них готов прославить мои подвиги. Хочешь и ты стать придворным? Будешь ходить в богатых одеждах и спать сколько захочешь.

– Муравьи тоже со всех сторон облепляют рябину. А для чего? Да чтобы потихоньку всю кору объесть. В моих краях старики так говорят: «Доволен будь судьбой своею и не ищи ярма на шею», – ответил ему Бертольдо. Король помрачнел, нахмурился.

Заметил это один из придворных, толстый и лысый, по прозвищу Пузан. «Сейчас я этого Бертольдо на посмешище выставлю и тем заслужу королевскую милость», – решил он.

– Что это у тебя, оборванец, башмаки дырявые? Вон как рты разинули!

– Это они над тобой смеются.

Растерялся Пузан и не знает, что ответить.

Король и сам любил посмеяться над спесивым Пузаном, но какому же королю приятно, когда простой крестьянин находчивее его придворных.

Значит, король Астольфо сурово наказал дерзкого крестьянина?

Ну, нет. Так бы поступил глупец, а король был далеко не глуп. Велел он позвать министра финансов и приказал ему:

– Выдать Бертольдо за находчивость десять золотых дукатов из моей казны. Пусть выпьет за моё здоровье.

А дело уже шло к вечеру. Сунул Бертольдо деньги в карман своих залатанных штанов и тотчас пустился в обратный путь. Быстро стемнело, а тут ещё и дождь начался. Бертольдо промок насквозь. К счастью, у самой дороги стоял трактир, где для усталого путника всегда найдутся еда и постель. Бертольдо постучал в дверь, и ему сразу открыли. «Наконец-то обсушусь у очага», – обрадовался Бертольдо. Да не тут-то было. У горящего очага сидело несколько богатых торговцев. Они пили вино и играли в карты.

Бертольдо подошёл к очагу, но ни один из торговцев даже подвинуться не захотел. Постоял он с минуту, а потом наклонился к хозяину и грустно так сказал:

– Знаете, любезный синьор, меня постигло большое несчастье. Мудрый король Астольфо пожаловал мне десять золотых дукатов. А как подошёл я к вашему трактиру и увидел в окне свет, решил проверить, целы ли деньги. Сунул руку в карман, а в нём всего две монеты остались. Вот они. Другие восемь, верно, в дырку провалились. Хорошо ещё, что дождь льёт как из ведра. Значит, монеты лежат себе на дороге, меня дожидаются. Вы уж помогите мне, добрый синьор, их разыскать. Разбудите меня завтра на заре. А я в долгу не останусь.

Богатые торговцы всё это время притворялись, будто ничего не слышат, – знай себе играют в карты. Но едва дождь перестал, они поднялись потихоньку, взяли кто свечу, кто факел и помчались деньги искать.

Пока эти жадные глупцы искали в темноте дукаты, Бертольдо хорошенько обсушился у очага. Утра он ждать не стал. Когда хозяин спустился в погреб за вином, Бертольдо юрк в дверь и был таков.

* * *

А что же тем временем делал король Астольфо? Собрал он своих главных советников и сказал им:

– Королю положено карать и повелевать, а вам – думать и подавать мне советы. Вот и придумайте для Бертольдо три загадки, да похитрее. Если не придумаете, всех из дворца изгоню, и навсегда!

А это для королевских советников было страшнее казни. Ведь они только и умели, что советы подавать.

Ну, а Бертольдо преспокойно сидел за столом в родном доме и ждал, когда жена сварит ему любимую фасоль с репой. А пока суд да дело, рассказывал Маркольфе, как он в городе Вероне побывал и с королём Астольфо беседовал:

– Веришь ли, жёнушка, он меня в придворные звал. Обещал досыта поить и кормить и одевать как знатного синьора. Может, пойти, а, Маркольфа?

– А знаешь ли ты, муженёк, что случилось с крестьянином, которому вздумалось полакомиться сладкими фигами?

– Что-то не припомню.

– Тогда слушай. Жил в одной деревне крестьянин по имени Пьетро. И был у него сад, совсем маленький. Но посредине сада росло большое фиговое дерево. И вот как-то летом захотелось Пьетро сладких ягод отведать. Он осторожно взобрался на дерево и стал срывать фиги. «Съем три-четыре ягоды, и хватит», – решил он. Отправил в рот две ягоды, четыре, пять, шесть, а потом так разохотился, что и считать перестал. На солнце его разморило, стало ко сну клонить, а на дереве не очень-то поспишь. Ну, он и шагнул вниз. И, конечно, упал да ещё ударился пребольно головой о землю. Лежит Пьетро, громко охает и всех ругает: и слишком яркое солнце, и твёрдую землю, а заодно и жену – только не себя.

Жена уложила Пьетро в постель, перевязала ему голову, дала водицы попить. А когда боль немного поутихла, она ему сказала: «Если б ты, муженёк, не пожадничал и не объелся сладких фиг, ничего бы с тобою не случилось».

– Занятная сказочка, но только я так и не понял, идти мне в придворные или не надо, – сказал Бертольдо.

– Ну, раз ты такой недогадливый, – воскликнула Маркольфа, – тогда послушай другую сказочку!

Жил-был в селении Трёббия… осёл, на удивление рослый и крепкий. И вот однажды он увидел коней. И так нашему ослу понравились красивые сёдла и уздечки, что ему тоже захотелось стать конём.

Раздобыл он на ярмарке лошадиную шкуру, надел её и помчался на луг. А на лугу пасся табун. Подскакал к нему осёл, встал рядом и молчит. Кони обрадовались гостю, стали его расспрашивать, откуда он и как сюда попал. Осёл вначале не отвечал, а потом не выдержал и как заревёт:

«Иго-го-го, я самый быстрый скакун в Трёббии!»

И этим сразу себя выдал.

– Я, жёнушка, пошутил, – сказал Бертольдо. – Меня во дворец лишь под стражей можно привести.

* * *

А стражники тут как тут: громко стучатся в дверь.

– Король приказал доставить тебя во дворец, – объявил первый стражник.

– И с почётом, под надёжной охраной, – добавил второй.

Схватили они Бертольдо и повезли во дворец. Он даже пообедать не успел.

А король уже ждал его.

– Дорогой мой, – обратился он к Бертольдо, – мне и моим придворным без тебя очень скучно было. Раз уж ты снова к нам в гости пожаловал, то не откажись ещё несколько загадок отгадать… Для начала ответь: когда день длинным-предлинным кажется?

– Когда во рту у тебя маковой росинки не было. Вот как у меня сегодня по твоей королевской милости.

– Тебе даже пообедать не дали? – воскликнул король. – Эй, слуги, принесите Бертольдо поесть, да поживее! Ну, а чтобы время даром не терять, скажи нам: кто по своей воле в тюрьму садится?

– Шелковичный червь. Он сам в кокон залезает.

Король усмехнулся и посмотрел на своих советников. А те позеленели от страха. Ведь если Бертольдо и последнюю загадку отгадает, придётся им навсегда распрощаться с мягкой постелью и вкусной едой.

– Так. А что, по-твоему, белее всего на свете?

– День, – сразу же ответил Бертольдо.

– Вот и нет! – радостно закричали советники. – Белее всего на свете молоко.

– Нет, день, – упрямо повторил Бертольдо.

– Зачем же спорить, – сказал король. – Докажи нам, Бертольдо, что день белее молока, и тогда я щедро тебя награжу. А не докажешь, придётся тебе посидеть в темнице.

С этими словами король встал и торжественно удалился.

(окончание следует).

Прикрепленное изображение (вес файла 134.1 Кб)

Прикрепленное изображение (вес файла 121.6 Кб)