Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С наступающим старым Новым годом!

Зинаида Павлюченко

Четыре сестрицы

Живут-поживают на свете четыре родные сестрицы: Зима, Весна, Лето, Осень.

Самая старшая из сестёр – Зима. Любит она всё белоснежное, мягкое и пушистое. А вот характер у неё строгий. Не любит она, когда ей перечат, печей не топят, у огня не греются. Рассердится Зима, морозом так дыхнёт, что даже деревья трещат.

Весна – младшая из сестёр, самая весёлая и красивая. Любит слушать журчание ручьёв, звон капели, да соловьиные трели. Все наряды у неё зелёные, яркими цветами украшены. Никогда Весна не сердится, а только смеётся да людские сердца веселит.

Сестрица Лето любит трудиться: в поле, в саду, в огороде, куда не глянь, везде её увидишь. С косарями Лето сено косит, с комбайнёрами на жатве трудится, с трактористами землю пашет, и с весёлой ребятнёй в речке плещется. Любит Лето зелёный наряд, украшенный спелыми плодами, шляпка у неё из спелых колосьев.

Сестрица Осень самая богатая из сестёр. Её закрома полны зерном, овощами и фруктами, соленьями и вареньем. Любит Осень яркие наряды, чтобы огнём горели да золотом блестели. Нарядится Осень, порадует людей красотой своего платья, а потом расплачется, в грязи измажется. Станет сыро и зябко. Умчится Осень в далёкие края, а на смену ей Зима придёт. Так и ходят, по земле, сменяя друг друга зима, весна, лето и осень.

У каждой из сестёр есть по три сына.

У Зимы – Декабрь, Январь, Февраль. Такие же холодные и сердитые, как их матушка – Зима. Сами в шубы кутаются и людей заставляют.

У Весны – Март, Апрель, Май. Радуются теплу и солнцу, землю украшают, птиц в родные края приглашают.

У Лета – Июнь, Июль, Август. Трудятся рук не покладая, урожай растят, да хлеба колосят.

У Осени – Сентябрь, Октябрь, Ноябрь. Припасы на зиму готовят, урожай сохраняют, да в золото и багрянец леса одевают.

Пройдут по земле четыре сестрицы: Зима, Весна, Лето, Осень. Пройдут вместе с ними все двенадцать братьев-месяцев: январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь. Значит, ещё один год прошёл, а в следующем году всё повторится сначала.

Прикрепленное изображение (вес файла 1571.3 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

16 января - Всемирный день The Beatles

Джон Леннон

Араминта Дичь

        Араминта Дичь жила, непрерывно змеясь. Она змеялась то над тем, то над этим. Все-то она делала, змеясь Всякие разные льюди, глядя на нее, поговаривали "И чего это Араминта Дичь вечно змеется?" Никто не мог пенять, чего это она вечно всюду змеется. "Надеюсь, она это не надо мною змеется,-думали некотовые.- Да, только и остается надевица, что Араминта Дичь змеется не надо мной." 

        Как-то раз поупру Араминта встала со своеи утробной постели, змеясь по обыкновению тем безумным змехом, который все блюди уже знали за нею. 

        "Хи! Хи! Хи!" - змеялась она до самого завтра ха-ха-ха. 

        "Хи! Хи! Хи!" - захо-ходилась она над усренними газелями. 

        "Хи! Хи! Хи!" - задолжала Араминта по пути на раготу. 

        В автобусе, несмотря на кондоктора, всех пассажи ров так и зарожало этим змехом. "И чего эта тетка все время змеется?"- по интересосался один старика кашка-засажир. Он был тут самый пассажирный, оккулярно ездил этим маршсрутом и считал, что вправе все знать. 

        "Наверное, никто в мере не знает, почему я постоянно змеюсь,- сказала сама себе Араминта.- Думаю, многие весьма и весьма захотели бы узнать, почему это я вот так змеюсь. Да, держу пари, многие бы очень и очень хо-хо-хотели..." Она была, сабо самой, права, многие бы хотели. 

        У Араминты Дичь был дружок, но даже он не мог понять, в чем тут джок. "Пусть только она будет довольна"- говаривал он. Ведь он был добрый малый. "Прошу тебя, Араминта, скажи, отчего это ты змеешься так беспочечно? Мне-то что, но вот боюсь, что твой змех создает продлены и пересуки среди соседей и стариков." В ответ на такую тиранду Араминта только пуще зазмеялась, чуть не до истерики: "Хи! Хи! Хи!" Так вопила, будто бы сам одеявол в нее вселился. 

        "Эта Араминта Дичь должна прекрантить свой змех; совершенно определенно, ей придется прекрантить. Я просто рехнусь, если она не прекрантит". Так прозвучал солидный бас добрососедки миссис Кремсбей, которая жила дверь-в-дверь и приглядывала за кошками, пока Араминта была на рыготе. "Глаз да глаз нужен за энтими кошками пока она рыготает, и нету в этом ничего змешного!" 

        Вся удлица уже стала проялять беспокольство насчет араминтиного змеха. Ведь прожила она на этой самой удлице цельных тридцать лет, постоянно змеясь: "Хи! Хи! Хи!" и доводя всех до белого колена! Вот жильцы и стали раскидывать мозги, что тут можно учинить - ведь надо и дальше как-то жить с нею! И придется все время слушать этот идиотский змех! На одном из своих совраний жильцы порешили обратиться за помощью к араминтиному душку, которого звали Ричард (иногда Ричард Третий, но это уже другая история). "Право же, я ничего не знаю, дорогие друзья"- отозвался Ричард, в душе ненавидевший их всех. Было это на втором совраний. 

        Несравненно, надо было что-то бредумать, и как можно скорее. Дурная халва Араминты распространялась повсюду, самые разные обуватели со всех угарков страны проявляли к этому заявлению нездоровый интегрес. 

        "Что я могу сотворить, дабы осушить сей сосуд с мирром, кой мне не испить? Разве я не орошал ее, не умолял ее частно, настоябельно внушая ей прекрантить, даже грузил, но тщетно, заклемал ее: пожалуйста, Араминта, останови свой вонкий змех, Араминта! Силы плоти моей испорчены, и сосуду моему уж не наполниться"- так сказал Ричард. Прочий народ одобрительно зашумел: правильно, что ему было делать? Он старился, как мог. "Мы оборотимся к викарию,- сказала миссис Сбейкрем.- Уж он-то сможет изгнать это из нея!" Собравшиеся одобрили: "Конечно, если кто, дык викарий и могет!" Викарий улыбался устало и печально, пока люди дробные все это ему закладывали. Когда они кончили, он поднялся со своего чресла и громким отчетливым голосом спросил: "Так чего конкретно вы хотите?" Со вздохом народ заколебался опять докладывать все с начала про ужасный змех Араминты. 

        "Вы хотите сказать, что она просто змеется без всякого провода?" - четко вопросил он. "Да, это так, отеческий викарий,- отозвался Ричард.- Утром, днем и ввечеру, все змеется и змеется, как сумалишенная." Викарий оторвался от своего вязания, посмотрел на него и разинул рот: 

        "Что-то следует сделать с этой жестьщиной, которая все время змеется. Так нельзя." 

        "Я действительно не поливаю, кого это канается, змеюся я или рыгаю,- вздохнула Араминта после долгой кляузы.- Вся штука с людьми, преподобный, в том, что они сами разучились, повторяю, разучились змеяться - во всяком ссучае, это я так думаю." 

        Разувается, она беседовала с совершенно преподобным ЛАЙОНЕЛЛОМ ХЬЮЗОМ! Араминта оправилась к нему, надеясь, что он хоть немножко сможет помочь ей в бреде, ведь он всегда так распросранялся о помощи ближним, поэтому она и решила - отчего бы не попробовать? "Что мне вам сказать, милая вы моя, что мне сказать?" Араминта посмотрела на свят-щенника возмущенно. "Если вы не знаете, что вам сказать, то не спрашивайте об этом меня. Я пришла сюда попросить у вас помощи, а вы имеете наглость спрашивать, что вам сказать! И это все, что вы имеете мне соовощить?"- взревела она. "О, я понимаю ваши чувства, Саманта, у меня кузен в таком же положении - не видит ни фига без своих очков". 

        Араминта всторчала, приняла вызывающую дозу, забрала собственные зыркала и серьезно выбежала прочь. "Не удивительно, что к нему больше троих не приходят по воскресеньям!" - крикнула она по пути небольшой кучке спивак. 

        Прошел год, или два, но заметных извинений в странном змехе Араминты не произошло. "Хи! Хи! Хи!" - так она продолжала сводить с ума и себя, и всех окружителей. КАЗАЛОСЬ, РЕШЕНИЯ ЭТОЙ ПРОБЛЕМЕ НЕ БУДЕТ! Так продолжалось восемьдесят лет, пока Араминта не умерла, змеясь. Но это мало помогло бедным соседям. Они-то все поумирали еще раньше - и над этим Араминта больше всего змеялась. пока не пришел и ее час. 

Прикрепленное изображение (вес файла 302.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января — Татьянин день

Лидия Чарская

Танюша

I.

— Тетя Лика приехала! Тетя Лика!

И едва молодая, нарядно одетая девушка переступила порог светлой комнаты, она мигом была окружена шумной, веселой толпой детишек, не меньше двух и не старше шести лет.

— Тетя Лика! Холосая! Поцелуй меня, — пищал один голосок.

— И меня! И меня тозе! — вторил ему другой.

— А гостинцев привезла, тетя Лика? — лепетала, бесцеремонно вскарабкавшись на ее колени, четырехлетняя прелестная голубоглазая девочка.

И град частых детских поцелуев посыпался на ошеломленную посетительницу небольшого приюта.

Этот приют был устроен на деньги богатого князя Гарина, и молодая девушка, которую называли тетей Ликой, была одной из попечительниц приюта. Здесь большею частью находились бедные маленькие сиротки, не имевшие ни угла, ни призора.

И все они без памяти любили их «милую тетю Лику».

И тетя Лика ежедневно ездила в приют, где ее ждали два десятка малюток, бросавшихся к ней навстречу с громкими криками восторга.

Она собственноручно причесывала одних, лечила других, мыла третьих и читала им всем или рассказывала сказки.

Надзирательница приюта, добрая, уже немолодая женщина Валерия Ивановна Коркина и ее помощница няня Матвеевна, горячо любившая детвору, помогали Лике.

Молодая девушка была бесконечно счастлива среди детишек. Она с улыбкой выслушивала карапузика Федю, рассказывавшего о том, что добрый «князенька» опять прислал большой ящик конфект для своих питомцев.

— Они объедятся, пожалуй, Валерия Ивановна, — опасливо проговорила Лика, обращаясь к надзирательнице.

— Не беспокойтесь, Лидия Валентиновна, — почтительно отвечала та, — мы с няней следим за ними.

— А Тане князинька куклу прислал. Покажи, Таня, куклу тете Лике, — командовал баловник Федя.

Тетя Лика похвалила куклу, нарядную барыню с эмалевыми глазами, и вдруг ей попалась на глаза огромная шишка на лице трехлетнего мальчугана.

— Валерия Ивановна, отчего это у Митюши шишка на лбу? — спросила она надзирательницу.

— Дерутся они, Лидия Валентиновна, — отвечала та, — ужасные они драчуны, право, сил моих нет с ними.

А тетя Лика уже прикладывала ко лбу Митюши мокрую тряпку и тихо уговаривала детей не ссориться и вести себя, как следует.

II.

Была у тети Лики в приюте своя любимица — голубоглазая сиротка Таня. Тетя Лика любила всех детей, но Таню больше других. Бедная сиротка в свою очередь привязалась к тете Лике и каждый день ожидала ее приезда с большим нетерпеньем.

Но вот наступила зима, настало время балов, театров и вечеров. Лика стала выезжать на эти вечера со своими сверстницами. Ей было так весело в обществе ее подруг, что она временно забывала о приюте и несколько дней не заглядывала туда.

Однажды, под вечер, когда Лика собиралась выехать на бал, ей подали письмо из приюта. Лика быстро вскрыла конверт и прочла:

«Ваша любимица Танюша опасно занемогла. Зовет вас в бреду. Ради Бога приезжайте, Лидия Валентиновна. Ребенок очень привязан к вам. Почтительно преданная Вам Валерия Коркина».

— Танюша! Боже мой, Танюша! — дрожа и волнуясь, шептала Лика, — она больна опасно! Может быть умирает! А я-то? Я-то хороша? Забросила ради балов и веселья милых моих деток. Поделом мне! Умненькая, тихонькая, голубоглазая Танюша, так ласково смотревшая на всех своими огромными глазами, и вдруг умрет… умерла уже! Танюша! Танюша! Надо сейчас же ехать к ней… Сию же минуту!

И Лика дрожащими руками застегивала пальто, закалывала шляпу, вуаль, а сердце ее билось сильно, сильно, не переставая.

Через полчаса она уже была в приюте.

— Слава Богу! Вы приехали, Лидия Валентиновна, — встретила надзирательница молодую девушку.

— Что Танюша? Ей лучше? Хуже?

— Плоха Танюша! Вряд ли выживет! Жаль девочку! Такая хорошенькая… Нежненькая… Самая ласковая изо всех.

— Умрет?! Но почему же вы раньше не дали знать о ее болезни? — упрекнула Коркину Лика.

— Да помилуйте, Лидия Валентиновна! — оправдывалась та. — Кабы вы могли, сами приехали бы. Ишь ведь на вас лица нет. Тоже больны, верно, были?

Эти слова больно отозвались на сердце Лики.

Нет, она не была больна! Она просто утомилась от танцев и вечеров за последнее время.

Ах, как ей стыдно теперь за все это!

— Где Танюша? — спросила она Валерию Ивановну.

— Пожалуйте. Я вас проведу к ней. Я ее в комнате у себя держу. В детской ребятишки ее беспокоили.

— Тетя Лика приехала! Кто скорее к тете Лике?! — услышала девушка веселый голосок Федюши, и вся ватага детишек бросилась к ней на встречу.

— Ты больна была? Отчего не ехала? А мы ждали, ждали! Танюша захворала… кричит. Доктор ездит, такой важный, с очками… Страсть!.. — докладывали ей со всех сторон ребятишки.

— Милые вы мои… — ласкала их Лика, — соскучились обо мне! Постойте-ка, сейчас я к Танюше схожу и снова вернусь к вам.

Она нежно отстранила от себя Федю, кивнула детям и быстро прошла в комнату Валерии Ивановны.

На широкой постели надзирательницы вся красная, как кумач, лежала Танюша. Белокурые волосы девочки рассыпались по подушке, окружив точно сиянием исхудалое, заострившееся личико. Глаза Тани были широко раскрыты и блестели, как звездочка. Засохшие губки с трудом выпускали горячее дыхание.

— Тетя Лика! — слабо произнесли эти губки, и худенькая, похожая на лапку цыпленка, ручка, с трудом поднявшись от одеяла, потянулась к Лике.

— Сокровище мое! — прошептала девушка, осторожно обнимая исхудалое тельце ребенка.

— Я рада, что ты приехала! Я рада! — лепетала Танюша. — Я боялась, что не увижу тебя. Я так люблю тебя, тетя Лика… и вот, вот, наконец, увидала.

— Когда был доктор? — спросила дрожащим голосом Лика надзирательницу.

— Вчера вечером.

— И что сказал?

— Сказал что вряд ли выживет Танюша, — тихо отвечала Валерия Ивановна, — сил у нее совсем нет.

— Господи! Господи! — прошептала в ужасе Лика, потом разом встрепенулась. Она почувствовала в себе прилив энергии.

— Нужно спасти! Спасти Таню во что бы то ни стало! — мысленно проговорила она и добавила громко, обращаясь к Валерии Ивановне:

— Вы пойдете к детям! Успокойте их… А я останусь одна с Танюшей.

— Но, Лидия Валентиновна! — попробовала возражать Коркина, — не лучше ли я приглашу сиделку?

— Нет, нет! — я одна останусь у Тани.

Надзирательница послушно удалилась. Тяжелая ночь потянулась для Лики. Около одиннадцати заезжал доктор. Он выстукивал, выслушивал и всячески мучил Танюшу и в конце концов заявил, что вряд ли девочка доживет до утра.

— А я вам, барышня, посоветовал бы убраться подобру-поздорову, — дружески посоветовал доктор Лике, — болезнь у Тани заразительная и может перейти на вас.

— Нет, я останусь! — упрямо отвечала Лика.

— Девочка очень плоха. Единственно, что может спасти ее, — это если она уснет хорошенько и этим наберется силы. Лекарства не помогут. Сама природа вылечит скорее, — проговорил доктор и уехал.

Лика осталась.

Каждый раз, что сознательно открывались голубые глазки Танюши, они встречались с большими любящими встревоженными глазами ее «тети Лики».

— Тетя Лика, ты? — с трудом спрашивали запекшиеся губки малютки.

— Я, мое сокровище! Я, моя крошечка! — отвечала молодая девушка, стараясь подавить подступившие к горлу слезы. И обнимала Танюшу, чувствуя под своими пальцами выступившие от худобы ребрышки ребенка.

Девушка с болью думала о том, что не езди она на балы, не увлекись танцами и весельем, может быть, сумела бы захватить болезнь Тани вовремя и девочка осталась бы жить.

Тане становилось все хуже и хуже. Она не бредила и не металась больше, а только слабо трепетала на постели, как подстреленная птичка. Ее губки, широко раскрытые, как у птенчика, жадно ловили воздух.

— Жарко! Пить! — шептала охрипшим голосом больная. — Тетя Лика, пить! Где ты?

— Я тут, моя радость! Тут, детка моя ненаглядная!

И Лика поила Танюшу водой, с трудом пропуская воду сквозь крепко стиснутые зубки ребенка.

— Душно! Жарко! — лепетала Таня тем же тихим, чуть слышным голоском.

Тогда Лика схватила ножницы со стола и в один миг остригла пышные кудри Танюши.

— Теперь легче? Не правда ли, мой ангел? — нежно наклоняясь над девочкой, прошептала она.

Танюша хотела ответить и не смогла, силилась улыбнуться, но улыбка не вышла.

Только слабая судорога повела ее засохшие губки.

Тогда Лика бросилась на колени перед образом и, задерживая рыдание, рвавшееся из груди, произнесла, сжимая руки:

— Боже мой! Спаси ее! Сделай чудо, спаси ее, Господи. Возьми мою жизнь, но сохрани Танюшу! Молю тебя, Господи, исцели ее!

Горячая молитва срывалась с губ молодой девушки. Так еще никогда не молилась в своей жизни Лика. Слезы струились по ее лицу, глаза с теплой верой смотрели на образ.

— Господи, — произносила она, — если выздоровеет Таня, я отрекусь от балов и веселья и все свое время отдам детям.

Уже светало, когда Лика обессиленная поднялась с колен.

— Танюша! — тихо позвала она.

Ответа не было.

— Умерла! — вихрем пронеслось в мыслях Лики, и, вся холодная от страха, она наклонилась над Таней.

Девочка лежала без движения и казалась мертвой.

Но детская грудка дышала ровнее. Губки не ловили воздуха. Крупные капли пота выступили на лбу.

Танюша спала. Это был тот сон, придающий силы, о котором говорил доктор, что он один поможет Тане.

Когда под утро врач приехал к Танюше, он был удивлен больше самой Лики.

— Девочка спасена просто чудом! — произнес он тихо. — Что вы сделали с нею?

Что сделала Лика?

Она просто молилась. И только…

Прикрепленное изображение (вес файла 169.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января —

Артур Конан Дойл.

Три студента

(Перевод Н. Гвоздаревой)

В 1895 году ряд обстоятельств - я не буду здесь на них останавливаться - привел мистера Шерлока Холмса и меня в один из наших знаменитых университетских городов; мы пробыли там несколько недель и за это время столкнулись с одним происшествием, о котором я собираюсь рассказать, не слишком запутанным, но весьма поучительным. Разумеется, любые подробности, позволяющие читателю определить, в каком колледже происходило дело или кто был преступник, неуместны и даже оскорбительны. Столь позорную историю можно было бы предать забвению безо всякого ущерба. Однако с должным тактом ее стоит изложить, ибо в ней проявились удивительные способности моего друга. В своем рассказе я постараюсь избегать всего, что позволит угадать, где именно это случилось или о ком идет речь.

Мы остановились тогда в меблированных комнатах неподалеку от библиотеки, где Шерлок Холмс изучал древние английские хартии, - его труды привели к результатам столь поразительным, что они смогут послужить предметом одного из моих будущих рассказов. И как-то вечером нас посетил один знакомый, мистер Хилтон Сомс, - преподаватель колледжа Святого Луки. Мистер Сомс был высок и худощав и всегда производил впечатление человека нервозного и вспыльчивого. Но на сей раз он просто не владел собой, и по всему было видно; что произошло нечто из ряда вон выходящее.

- Мистер Холмс, не сможете ли вы уделить мне несколько часов вашего драгоценного времени? У нас в колледже случилась пренеприятная история, и, поверьте, если бы не счастливое обстоятельство, что вы сейчас в нашем городе, я бы и не знал, как мне поступить.

- Я очень занят, и мне не хотелось бы отвлекаться от своих занятий, - отвечал мой друг. - Советую вам обратиться в полицию.

- Нет, нет, уважаемый сэр, это невозможно. Если делу дать законный ход, его уже не остановишь, а это как раз такой случай, когда следует любым путем избежать огласки, чтобы не бросить тень на колледж. Вы известны своим тактом не менее, чем талантом расследовать самые сложные дела, и я бы ни к кому не обратился, кроме вас. Умоляю вас, мистер Холмс, помогите мне.

Вдали от милой его сердцу Бейкер-стрит нрав моего друга отнюдь не становился мягче. Без своего альбома газетных вырезок, без химических препаратов и привычного беспорядка Холмс чувствовал себя неуютно. Он раздраженно пожал плечами в знак согласия, и наш визитер, волнуясь и размахивая руками, стал торопливо излагать суть дела.

- Видите ли, мистер Холмс, завтра первый экзамен на соискание стипендии Фортескью, и я один из экзаменаторов. Я преподаю греческий язык, и первый экзамен как раз по греческому. Кандидату на стипендию дается для перевода большой отрывок незнакомого текста. Этот отрывок печатается в типографии, и, конечно, если бы кандидат мог приготовить его заранее, у него было бы огромное преимущество перед другими экзаменующимися. Вот почему необходимо, чтобы экзаменационный материал оставался в тайне.

Сегодня около трех часов гранки текста прибыли из типографии. Задание - полглавы из Фукидида. Я обязан тщательно его выверить - в тексте не должно быть ни единой ошибки. К половине пятого работа еще не была закончена, а я обещал приятелю быть у него к чаю. Уходя, я оставил гранки на столе. Отсутствовал я более часа.

Вы, наверное, знаете, мистер Холмс, какие двери у нас в колледже - массивные, дубовые, изнутри обиты зеленым сукном. По возвращении я с удивлением заметил в двери ключ. Я было подумал, что это я сам забыл его в замке, но, пошарив в карманах, нашел его там. Второй, насколько мне известно, у моего слуги, Бэннистера, он служит у меня вот уже десять лет, и честность его вне подозрений. Как выяснилось, это действительно был его ключ - он заходил узнать, не пора ли подавать чай, и, уходя, по оплошности забыл ключ в дверях. Бэннистер, видимо, заходил через несколько минут после моего ухода. В другой раз я не обратил бы внимания на его забывчивость, но в тот день она обернулась весьма для меня плачевно.

Едва я взглянул на письменный стол, как понял, что кто-то рылся в моих бумагах. Гранки были на трех длинных полосах. Когда я уходил, они лежали на столе. А теперь я нашел одну на полу, другую - на столике у окна, третью - там, где оставил...

Холмс в первый раз перебил собеседника:

- На полу лежала первая страница, возле окна - вторая, а третья - там, где вы ее оставили?

- Совершенно верно, мистер Холмс. Удивительно! Как вы могли догадаться?

- Продолжайте ваш рассказ, все это очень интересно.

- На минуту мне пришло в голову, что Бэннистер разрешил себе недопустимую вольность - заглянул в мои бумаги. Но он это категорически отрицает, и я ему верю. Возможно и другое - кто-то проходил мимо, заметил в дверях ключ и, зная, что меня нет, решил взглянуть на экзаменационный текст. Речь идет о большой сумме денег - стипендия очень высокая, и человек, неразборчивый в средствах, охотно пойдет на риск, чтобы обеспечить себе преимущество.

Бэннистер был очень расстроен. Он чуть не потерял сознание, когда стало ясно, что гранки побывали в чужих руках. Я дал ему глотнуть бренди, и он сидел в кресле в изнеможении, пока я осматривал комнату. Помимо разбросанных бумаг, я скоро заметил и другие следы незваного гостя. На столике у окна лежали карандашные стружки. Там же я нашел кончик грифеля. Очевидно, этот негодяй списывал текст в величайшей спешке, сломал карандаш и вынужден был его очинить.

- Прекрасно, - откликнулся Холмс. Рассказ занимал его все больше, и к нему явно возвращалось хорошее настроение. - Вам повезло.

- Это не все. Письменный стол у меня новый, он покрыт отличной красной кожей. И мы с Бэннистером готовы поклясться - кожа на нем была гладкая, без единого пятнышка. А теперь на поверхности стола я увидел порез длиной около трех дюймов - не царапину, а именно порез. И не только это: я нашел на столе комок темной замазки или глины, в нем видны какие-то мелкие крошки, похожие на опилки. Я убежден: эти следы оставил человек, рывшийся в бумагах. Следов на полу или каких-нибудь других улик, указывающих на злоумышленника, не осталось. Я бы совсем потерял голову, не вспомни я, по счастью, что вы сейчас у нас в городе. И я решил обратиться к вам. Умоляю вас, мистер Холмс, помогите мне! Надо во что бы то ни стало найти этого человека, иначе придется отложить экзамен, пока не будет подготовлен новый материал, но это потребует объяснений, и тогда не миновать скандала, который бросит тень не только на колледж, но и на весь университет. У меня одно желание - не допустить огласки.

- Буду рад заняться этим делом и помочь вам, - сказал Холмс, поднимаясь и надевая пальто. - Случай любопытный. Кто-нибудь заходил к вам после того, как вы получили гранки?

- Даулат Рас, студент-индус; он живет на этой же лестнице и приходил справиться о чем-то, связанном с экзаменами.

- Он тоже будет экзаменоваться?

- Да.

- Гранки лежали на столе?

- Насколько я помню, они были свернуты трубочкой.

- Но видно было, что это гранки?

- Пожалуй.

- Больше у вас в комнате никто не был?

- Никто.

- Кто-нибудь знал, что гранки пришлют вам?

- Только наборщик.

- А ваш слуга, Бэннистер?

- Конечно, нет. Никто не знал.

- Где сейчас Бэннистер?

- Он так и остался в кресле у меня в кабинете. Я очень спешил к вам. А ему было так плохо, что он не мог двинуться с места.

- Вы не закрыли дверь на замок?

- Я запер бумаги в ящик.

- Значит, мистер Сомс, если допустить, что индус не догадался, то человек, у которого гранки побывали в руках, нашел их случайно, не зная заранее, что они у вас?

- По-моему, да.

Холмс загадочно улыбнулся.

- Ну, - сказал он, - идемте. Случай не в вашем вкусе, Уотсон, - тут нужно не действовать, а думать. Ладно, идемте, если хотите. Мистер Сомс, я к вашим услугам.

Низкое окно гостиной нашего друга, длинное, с частым свинцовым переплетом, выходило в поросший лишайником старинный дворик колледжа. За готической дверью начиналась каменная лестница с истертыми ступенями. На первом этаже помещались комнаты преподавателя. На верхних этажах жили три студента; их комнаты находились одна над другой. Когда мы подошли, уже смеркалось. Холмс остановился и внимательно посмотрел на окно. Затем приблизился к нему вплотную, встал на цыпочки и, вытянув шею, заглянул в комнату.

- Очевидно, он вошел в дверь. Окно не открывается, только маленькая форточка, - сообщил наш ученый гид.

- Вот как! - отозвался Холмс и, непонятно улыбнувшись, взглянул на нашего спутника. - Что же, если здесь ничего не узнаешь, пойдемте в дом.

Хозяин отпер дверь и провел нас в комнату. Мы остановились на пороге, а Холмс принялся внимательно осматривать ковер.

- К сожалению, никаких следов, - сказал он. - Да в сухую погоду их и не может быть. Слуга ваш, наверно, уже пришел в себя. Вы думаете, он так и остался в кресле, когда вы уходили? А в каком именно?

- Вон там, у окна.

- Понятно. Возле того столика. Теперь входите и вы. Я окончил осматривать ковер. Примемся теперь за столик. Нетрудно догадаться, что здесь произошло. Кто-то вошел в комнату и стал лист за листом переносить гранки с письменного стола на маленький столик к окну - оттуда он мог следить за двором, на случай, если вы появитесь, и таким образом в нужную минуту скрыться.

- Меня он увидеть не мог, - вставил Сомс, - я пришел через калитку.

- Ага, превосходно! Но как бы то ни было, он устроился с гранками возле окна с этой целью. Покажите мне все три полосы. Отпечатков пальцев нет, ни одного! Так, сначала он перенес сюда первую и переписал ее. Сколько на это нужно времени, если сокращать слова? Четверть часа, не меньше. Потом он бросил эту полосу и схватил следующую. Дошел до середины, но тут вернулись вы, и ему пришлось немедленно убираться прочь; он так торопился, что не успел даже положить на место бумаги и уничтожить следы. Когда вы входили с лестницы, вы, случайно, не слышали поспешно удаляющихся шагов?

- Как будто нет.

- Итак, неизвестный лихорадочно переписывал у окна гранки, сломал карандаш и вынужден был, как видите, чинить его заново. Это весьма интересно, Уотсон. Карандаш был не совсем обычный. Очень толстый, с мягким грифелем, темно-синего цвета снаружи, фамилия фабриканта вытиснена на нем серебряными буквами, и оставшаяся часть не длиннее полутора дюймов. Найдите такой точно карандаш, мистер Сомс, и преступник в ваших руках. Если я добавлю, что у него большой и тупой перочинный нож, то у вас появится еще одна улика.

Мистера Сомса несколько ошеломил этот поток сведений.

- Я понимаю ход ваших мыслей, - сказал он, - но как вы догадались о длине карандаша?..

Холмс протянул ему маленький кусочек дерева с буквами "НН", над которыми облупилась краска.

- Теперь ясно?

- Нет, боюсь, и теперь не совсем...

- Вижу, что я всегда был несправедлив к вам, Уотсон. Оказывается, вы не единственный в своем роде. Что означают эти буквы "НН"? Как известно, чаще всего встречаются карандаши Иоганна Фабера. Значит, "НН" - это окончание имени фабриканта.

Он наклонил столик так, чтобы на него падал электрический свет.

- Если писать на тонкой бумаге, на полированном дереве останутся следы. Нет, ничего не видно. Теперь письменный стол. Этот комок, очевидно, и есть та темная глина, о которой вы говорили. Формой напоминает полую пирамидку; в глине, как вы и сказали, заметны опилки. Так, так, очень интересно! Теперь порез на столе - кожа, попросту говоря, вспорота. Ясно. Начинается с тонкой царапины и кончается дырой с рваными краями. Весьма вам признателен за этот интересный случай, мистер Сомс. Куда ведет эта дверь?

- Ко мне в спальню.

- Вы заходили туда после того, как обнаружили посягательство на экзаменационный текст?

- Нет, я сразу бросился к вам.

- Позвольте мне заглянуть в спальню... Какая милая старомодная комната. Будьте любезны, подождите немного: я осмотрю пол. Нет, ничего интересного. А что это за портьера? Так, за ней висит одежда. Случись кому-нибудь прятаться в этой комнате, он забрался бы сюда: кровать слишком низкая, а гардероб - узкий. Здесь, конечно, никого нет?

Холмс взялся за портьеру, и по его слегка напряженной и даже настороженной позе было видно, что он готов к любой неожиданности. Он отдернул портьеру, но там мы не увидели ничего, кроме нескольких костюмов. Холмс обернулся и внезапно наклонился над полом.

- Ну-ка, а это что? - воскликнул он. На полу лежала точно такая же пирамидка из темной вязкой массы, как и на письменном столе. Холмс на ладони поднес ее к лампе.

- Ваш гость, как видите, оставил следы не только в гостиной, но и в спальне, мистер Сомс.

- Что ему было здесь нужно?

- По-моему, это вполне очевидно. Вы пришли не с той стороны, откуда он вас ждал, и он услыхал ваши шаги, когда вы уже были у самой двери. Что ему оставалось? Он схватил свои вещи и бросился к вам в спальню.

- Господи боже мой, мистер Холмс, значит, все время, пока я разговаривал с Бэннистером, негодяй сидел в спальне, как в ловушке, а мы об этом и не подозревали?

- Похоже, что так.

- Но, возможно, все было иначе, мистер Холмс. Не знаю, обратили ли вы внимание на окно в спальне.

- Мелкие стекла, свинцовый переплет, три рамы, одна на петлях и достаточно велика, чтобы пропустить человека.

- Совершенно верно. И выходит это окно в угол двора, так что со двора одна его часть не видна совсем. Преступник мог залезть в спальню, оставить за шторой следы, пройти оттуда в гостиную и, наконец обнаружив, что дверь не заперта, бежать через нее.

Холмс нетерпеливо покачал головой.

- Давайте рассуждать здраво, - сказал он. - Как я понял из ваших слов, этой лестницей пользуются три студента, и они обычно проходят мимо вашей двери.

- Да, их трое.

- И все они будут держать этот экзамен?

- Да.

- У вас есть причины подозревать кого-то одного больше других?

Сомс ответил не сразу.

- Вопрос весьма щекотливый, - проговорил он. - Не хочется высказывать подозрения, когда нет доказательств.

- И все-таки у вас есть подозрения. Расскажите их нам, а о доказательствах позабочусь я.

- Тогда я расскажу вам в нескольких словах о всех троих. Сразу надо мной живет Гилкрист, способный студент, отличный спортсмен, играет за колледж в регби и крикет и завоевал первые места в барьерном беге и прыжках в длину. Вполне достойный молодой человек. Его отец - печальной известности сэр Джейбс Гилкрист - разорился на скачках. Сыну не осталось ни гроша, но это трудолюбивый и прилежный юноша. Он многого добьется.

На третьем этаже живет Даулат Рас, индус. Спокойный, замкнутый, как большинство индусов. Он успешно занимается, хотя греческий - его слабое место. Работает упорно и методично.

На самом верху комната Майлса Макларена. Когда он возьмется за дело, то добивается исключительных успехов. Это один из самых одаренных наших студентов, но он своенравен, беспутен и лишен всяких принципов. На первом курсе его чуть не исключили за какую-то темную историю с картами. Весь семестр он бездельничал и, должно быть, очень боится этого экзамена.

- Значит, вы подозреваете его?

- Не берусь утверждать. Но из всех троих за него, пожалуй, я поручусь меньше всего.

- Понимаю. А теперь, мистер Сомс, познакомьте нас с Бэннистером.

Слуга был невысокий человек лет пятидесяти, с сильной проседью, бледный, гладко выбритый. Он не совсем еще оправился от неожиданного потрясения, нарушившего мирный ход его жизни. Пухлое лицо его подергивала нервная судорога, руки дрожали.

- Мы пытаемся разобраться в этой неприятной истории, Бэннистер, - обратился к нему хозяин.

- Понимаю, сэр.

- Если не ошибаюсь, вы оставили в двери ключ? - сказал Холмс.

- Да, сэр.

- Как странно, что его случилось с вами в тот самый день, когда в комнате были столь важные бумаги.

- Да, сэр, очень неприятно. Но я забывал ключ и раньше.

- Когда вы вошли в комнату?

- Около половины пятого. В это время я обычно подаю мистеру Сомсу чай.

- Сколько вы здесь пробыли?

- Я увидел, что его нет, и сейчас же вышел.

- Вы заглядывали в бумаги на столе?

- Нет, сэр, как, можно!

- Почему вы оставили ключ в двери?

- У меня в руках был поднос. Я хотел потом вернуться за ключом. И забыл.

- В двери есть пружинный замок?

- Нет, сэр.

- Значит, она стояла открытой все время?

- Да, сэр.

- И выйти из комнаты было просто?

- Да, сэр.

- Вы очень разволновались, когда мистер Сомс вернулся и позвал вас?

- Да, сэр. Такого не случалось ни разу за все годы моей службы. Я чуть сознания не лишился, сэр.

- Это легко понять, А где вы были, когда вам стало плохо?

- Где, сэр? Да вот тут, около дверей.

- Странно, ведь вы сели на кресло там, в углу. Почему вы выбрали дальнее кресло?

- Не знаю, сэр, мне было все равно, куда сесть.

- По-моему, он не совсем ясно помнит, что происходило, мистер Холмс. Вид у него бил ужасный - побледнел как смерть.

- Сколько, вы здесь пробыли по уходе хозяина?

- С минуту, не больше. Потом я запер дверь и пошел к себе.

- Кого вы подозреваете?

- Сэр, я не берусь сказать. Не думаю, что во всем университете найдется хоть один джентльмен, способный ради выгоды на такой поступок. Нет, сэр, в это я поверить не могу.

- Благодарю вас, это все, - заключил Холмс. - Да, еще один вопрос. Кому-нибудь из трех джентльменов, у которых, вы служите, вы упоминали об этой неприятности?

- Нет, сэр, никому.

- А видели кого-нибудь из них?

- Нет, сэр, никого.

- Прекрасно. Теперь, мистер Сомс, с вашего позволения осмотрим двор.

Три желтых квадрата светились над нами в сгущавшихся сумерках.

- Все три пташки у себя в гнездышках, - сказал Холмс, взглянув наверх. - Эге, а это что такое? Один из них, кажется, не находит себе места.

Он говорил об индусе, чей темный силуэт вдруг появился на фоне спущенной шторы. Студент быстро шагал взад и вперед во комнате.

- Мне бы хотелось на них взглянуть, - сказал Холмс. - Это можно устроить?

- Нет ничего проще, - ответил Сомс. - Наши комнаты - самые старинные в колледже, и неудивительно, что здесь бывает много посетителей, желающих на них посмотреть. Пойдемте, я сам вас проведу.

- Пожалуйста, не называйте ничьих фамилий! - попросил Холмс, когда мы стучались к Гилкристу.

Нам открыл высокий и стройный светловолосый юноша и, услышав о цели нашего посещения, пригласил войти.

Комната действительно представляла собой любопытный образец средневекового интерьера. Холмса так пленила одна деталь, что он решил тут же зарисовать ее в блокнот, сломал карандаш и был вынужден попросить другой у хозяина, а кончил тем, что попросил у него еще и перочинный нож. Такая же любопытная история приключилась и в комнатах у индуса - молчаливого, низкорослого человека с крючковатым носом. Он поглядывал на нас с подозрением и явно обрадовался, когда архитектурные исследования Холмса пришли к концу. Незаметно было, чтобы во время этих визитов Холмс нашел улику, которую искал. У третьего студента нас ждала неудача. Когда мы постучали, он не пожелал нам открыть и вдобавок разразился потоком брани.

- А мне плевать, кто вы! Убирайтесь ко всем чертям! - донесся из-за двери сердитый голос. - Завтра экзамен, и я не позволю, чтоб меня отрывали от дела.

Наш гид покраснел от негодования.

- Грубиян! - возмущался он, когда мы спускались по лестнице. - Конечно, он не мог знать, что это стучу я. Но все-таки его поведение в высшей степени невежливо, а в данных обстоятельствах и подозрительно.

Реакция Холмса была довольно необычной.

- Вы не можете мне точно сказать, какого он роста? - спросил Холмс.

- По правде говоря, мистер Холмс, не берусь. Он выше индуса, но не такой высокий, как Гилкрист. Что-нибудь около пяти футов и шести дюймов.

- Это очень важно, - сказал Холмс. - А теперь, мистер Сомс, разрешите пожелать вам спокойной ночи.

Наш гид вскричал в смятении и испуге:

- Боже праведный, мистер Холмс, неужели вы оставите меня в такую минуту! Вы, кажется, не совсем понимаете, как обстоит дело. Завтра экзамен. Я обязан принять самые решительные меры сегодня же вечером. Я не могу допустить, чтобы экзамен состоялся, если кому-то известен материал. Надо выходить из этого положения.

- Оставьте все, как есть. Я загляну завтра поутру, и мы все обсудим. Кто знает, быть может, к тому времени у меня появятся какие-то дельные предложения. А пока ничего не предпринимайте, решительно ничего.

- Хорошо, мистер Холмс.

- И будьте совершенно спокойны. Мы непременно что-нибудь придумаем. Я возьму с собой этот комок черной глины, а также карандашные стружки. До свидания.

Когда мы вышли в темноту двора, то снова взглянули на окна. Индус все шагал по комнате. Других не было видно.

- Ну, Уотсон, что вы об этом думаете? - спросил Холмс на улице. - Совсем как игра, которой развлекаются на досуге, - вроде фокуса с тремя картами, правда? Вот вам трое. Нужен один из них. Выбирайте. Кто по-вашему?

- Сквернослов с последнего этажа. И репутация у него самая дурная. Но индус тоже весьма подозрителен. Что это он все время расхаживает взад и вперед?

- Ну, это ни о чем не говорит. Многие ходят взад и вперед, когда учат что-нибудь наизусть.

- Он очень неприязненно поглядывал на нас.

- Вы бы поглядывали точно так же, если бы накануне трудного экзамена к вам ворвалась толпа ищущих развлечения бездельников. В этом как раз нет ничего особенного. И карандаши, и ножи у всех тоже в порядке. Нет, мои мысли занимает совсем другой человек.

- Кто?

- Бэннистер, слуга. Он каким-то образом причастен к этой истории.

- Мне он показался безукоризненно честным человеком.

- И мне. Это как раз и удивительно. Зачем безукоризненно честному человеку... Ага, вот и большой писчебумажный магазин. Начнем поиски отсюда.

В городе было всего четыре мало-мальски приличных писчебумажных магазина, и в каждом Холмс показывал карандашные стружки и спрашивал, есть ли в магазине такие карандаши. Всюду отвечали, что такой карандаш можно выписать, но размера он необычного и в продаже бывает редко. Моего друга, по-видимому, не особенно огорчила неудача; он только пожал плечами с шутливой покорностью.

- Не вышло, мой дорогой Уотсон. Самая надежная и решающая улика не привела ни к чему. Но, по правде говоря, я уверен, что мы и без нее сумеем во всем разобраться. Господи! Ведь уже около девяти, мой друг, а хозяйка, помнится мне, говорила что-то насчет зеленого горошка в половине восьмого. Смотрите, Уотсон, как бы вам из-за вашего пристрастия к табаку и дурной привычки вечно опаздывать к обеду не отказали от квартиры, а заодно, чего доброго, и мне. Это, право, было бы неприятно, во всяком случае сейчас, пока мы не решили странную историю с нервным преподавателем, рассеянным слугой и тремя усердными студентами.

Холмс больше не возвращался в тот день к этому делу, хотя после нашего запоздалого обеда он долго сидел в глубокой задумчивости. В восемь утра, когда я только что закончил свой туалет, он пришел ко мне в комнату.

- Ну, Уотсон, - сказал он, - пора отправляться в колледж святого Луки. Вы можете один раз обойтись без завтрака?

- Конечно.

- Сомс до нашего прихода будет как на иголках.

- А у вас есть для него добрые вести?

- Кажется, есть.

- Вы решили эту задачу?

- Да, мой дорогой Уотсон, решил.

- Неужели вам удалось найти какие-то новые улики?

- Представьте себе, да! Я сегодня поднялся чуть свет, в шесть утра был уже на ногах, и не зря. Два часа рыскал по окрестности, отмерил, наверно, не менее пяти миль - и вот, смотрите!

Он протянул мне руку. На ладони лежали три пирамидки вязкой темной глины.

- Послушайте, Холмс, но вчера у вас было только две.

- Третья прибавилась сегодня утром. Понятно, что первая и вторая пирамидки того же происхождения, что и третья. Не так ли, Уотсон? Ну, пошли, надо положить конец страданиям нашего друга Сомса.

И, действительно, мы застали несчастного преподавателя в самом плачевном состоянии. Через несколько часов начинался экзамен, а он все еще не знал, как ему поступить - предать ли свершившееся гласности или позволить виновному участвовать в экзамене на столь высокую стипендию. Он места себе не находил от волнения и с протянутыми руками бросился к Холмсу.

- Какое счастье, что вы пришли! А я боялся, вдруг вы отчаялись и решили отказаться от этого дела. Ну, как мне быть? Начинать экзамен?

- Непременно.

- А негодяй...

- Он не будет участвовать.

- Так вы знаете, кто он?

- Кажется, знаю. А чтобы история эта не вышла наружу, устроим своими силами нечто вроде небольшого полевого суда. Сядьте, пожалуйста, вон там, Сомс! Уотсон, вы здесь! А я займу кресло посредине. Я думаю, у нас сейчас достаточно внушительный вид, и мы заставим трепетать преступника. Позвоните, пожалуйста, слуге.

Вошел Бэннистер и, увидев грозное судилище, отпрянул в изумлении и страхе.

- Закройте дверь, Бэннистер, - сказал Холмс. - А теперь расскажите всю правду о вчерашнем.

Слуга переменился в лице.

- Я все рассказал вам, сэр.

- Вам нечего добавить?

- Нечего, сэр.

- Что ж, тогда я должен буду высказать кое-какие свои предположения. Садясь вчера в это кресло, вы хотели скрыть какой-то предмет, который мог бы разоблачить незваного гостя?

Бэннистер побледнел как полотно.

- Нет, нет, сэр, ничего подобного.

- Это всего лишь только предположение, - вкрадчиво проговорил Холмс. - Признаюсь откровенно, я не сумею этого доказать. Но предположение это вполне вероятно: ведь стоило мистеру Сомсу скрыться за дверью, как вы тут же выпустили человека, который прятался в спальне.

Бэннистер облизал пересохшие губы.

- Там никого не было, сэр.

- Мне прискорбно это слышать, Бэннистер. До сих пор вы еще, пожалуй, говорили правду, но сейчас, безусловно, солгали.

Лицо слуги приняло выражение мрачного упрямства.

- Там никого не было, сэр.

- Так ли это, Бэннистер?

- Да, сэр, никого.

- Значит, вы не можете сообщить нам ничего нового. Не выходите, пожалуйста, из комнаты. Станьте вон там, у дверей спальни. А теперь, Сомс, я хочу просить вас об одном одолжении. Будьте любезны, поднимитесь к Гилкристу и попросите его сюда.

Спустя минуту преподаватель вернулся вместе со своим студентом. Это был великолепно сложенный молодой человек, высокий, гибкий и подвижный, с пружинистой походкой и приятным открытым лицом. Тревожный взгляд его голубых глаз скользнул по каждому из нас и наконец остановился с выражением неприкрытого страха на Бэннистере, сидевшем в углу.

- Закройте дверь, - сказал Холмс. - Так вот, мистер Гилкрист, нас пятеро, никого больше нет, и никто никогда не услышит о том, что сейчас здесь будет сказано. Мы можем быть предельно откровенными друг с другом. Объясните, мистер Гилкрист, как вы, будучи человеком честным, могли совершить вчерашний поступок?

Злосчастный юноша отшатнулся и с укором взглянул на Бэннистера.

- О нет, мистер Гилкрист, я никому не сказал ни слова, ни единого слова! - вскричал слуга.

- Да, это верно, - заметил Холмс. - Но ваше последнее восклицание равносильно признанию вины, и теперь, сэр, - прибавил Шерлок Холмс, глядя на Гилкриста, - вам остается одно: чистосердечно все рассказать.

Лицо Гилкриста исказила судорога, он попытался было совладать с собой, но уже в следующее мгновение бросился на колени возле стола и, закрыв лицо руками, разразился бурными рыданиями.

- Успокойтесь, успокойтесь, - мягко проговорил Холмс, - человеку свойственно ошибаться, и, уж конечно, никому не придет в голову назвать вас закоренелым преступником. Вам, наверное, будет легче, если я сам расскажу мистеру Сомсу, что произошло, а вы сможете поправить меня там, где я ошибусь. Договорились? Ну, ну, не отвечайте, если вам это трудно. Слушайте и следите, чтобы я не допустил по отношению к вам ни малейшей несправедливости.

Дело начало для меня проясняться с той минуты, мистер Сомс, как вы объяснили мне, что никто, даже Бэннистер, не мог знать, что гранки находятся в вашей комнате. Наборщик, безусловно, отпадал, - он мог списать текст еще в типографии. Индуса я тоже исключил: ведь гранки были скатаны трубкой и он, конечно, не мог догадаться, что это такое. С другой стороны, в чужую комнату случайно попадает какой-то человек, и это происходит в тот самый день, когда на столе лежит экзаменационный текст. Такое совпадение, на мой взгляд, невероятно. И я сделал вывод: вошедший знал о лежащем на столе тексте. Откуда он это знал?

Когда я подошел к вашему дому, я внимательно осмотрел окно. Меня позабавило ваше предположение, будто я обдумываю возможность проникнуть в комнату через окно - при свете дня, на глазах у всех, кто живет напротив. Мысль, разумеется, нелепая. Я прикидывал в уме, какого роста должен быть человек, чтобы, проходя мимо, увидеть через окно бумаги, лежавшие на столе. Во мне шесть футов, и я, только поднявшись на цыпочки, увидел стол. Никому ниже шести футов это бы не удалось. Тогда у меня возникло такое соображение: если один из трех студентов очень высокого роста, то в первую очередь следует заняться им.

Когда мы вошли и я осмотрел комнату, столик у окна дал мне еще одну нить. Письменный стол представлял загадку, пока вы не упомянули, что Гилкрист занимается прыжками в длину. Тут мне стало ясно все, не хватало нескольких доказательств, и я их поспешил раздобыть.

Теперь послушайте, как все произошло. Этот молодой человек провел день на спортивной площадке, тренируясь в прыжках. Когда он возвращался домой, у него были с собой спортивные туфли, у которых, как вы знаете, на подошвах острые шипы. Проходя мимо вашего окна, он, благодаря высокому росту, видел на столе свернутые трубкой бумаги и сообразил, что это может быть. Никакой беды не случилось бы, если б он не заметил ключа, случайно забытого слугой. Его охватило непреодолимое желание войти и проверить, действительно ли это гранки. Опасности в этом не было: ведь он всегда мог притвориться, что заглянул к вам по делу. Увидев, что это действительно гранки, он не мог побороть искушения. Туфли он положил на письменный стол. А что вы положили на кресло у окна?

- Перчатки, - тихо ответил молодой человек.

- Значит, на кресле были перчатки. - Холмс торжествующе взглянул на Бэннистера. - А потом он взял первый лист и стал переписывать на маленьком столике. Окончив первый, принялся за второй. Он думал, что вы вернетесь через ворота, которые видны в окно. А вы вернулись, мистер Сомс, через боковую калитку. Внезапно прямо за порогом послышались ваши шаги. Забыв про перчатки, студент схватил туфли и метнулся в спальню. Видите, царапина на столе отсюда малозаметна, а со стороны спальни она резко бросается в глаза. Это убедительно свидетельствует, что туфлю дернули в этом направлении и что виновный спрятался в спальне. Земля, налипшая вокруг одного из шипов, осталась на столе, комок с другого шипа упал на пол в спальне. Прибавлю к этому, что нынче утром я ходил на спортивную площадку, где тренируются в прыжках; участок этот покрыт темной глиной. Я захватил с собой комок глины и немного тонких рыжеватых опилок - ими посыпают землю, чтобы спортсмен, прыгая, не поскользнулся. Так все было, как я рассказываю, мистер Гилкрист?

Студент теперь сидел выпрямившись.

- Да, сэр, именно так, - сказал он.

- Боже мой, неужели вам нечего добавить? - воскликнул Сомс.

- Есть, сэр, но я просто не могу опомниться, так тяжело мне это позорное разоблачение. Я не спал сегодня всю ночь и под утро, мистер Сомс, написал вам письмо. Раньше, чем узнал, что все открылось. Вот это письмо, сэр: "Я решил не сдавать экзамена. Мне предлагали не так давно поступить офицером в родезийскую армию, и на днях я уезжаю в Южную Африку".

- Я очень рад, что вы не захотели воспользоваться плодами столь бесчестного поступка, - сказал Сомс. - Но что заставило вас принять такое решение?

Гилкрист указал на Бэннистера.

- Это он наставил меня на путь истинный.

- Послушайте, Бэннистер, - сказал Холмс, - из всего мной рассказанного ясно, что только вы могли выпустить из комнаты этого молодого человека: ведь мистер Сомс оставил вас одного, а уходя, вы должны были запереть дверь. Бежать через окно, как видите, невозможно. Так не согласитесь ли вы поведать нам последнюю неразгаданную страничку этой истории и объяснить мотивы вашего поведения?

- Все очень просто, сэр, если, конечно, знать подоплеку. Но догадаться о ней невозможно, даже с вашим умом. В свое время, сэр, я служил дворецким у сэра Джейбса Гилкриста, отца этого юного джентльмена. Когда сэр Гилкрист разорился, я поступил сюда, в колледж, но старого хозяина не забывал, а ему туго тогда приходилось. В память о прошлых днях я чем мог служил его сыну. Так вот, сэр, когда мистер Сомс поднял вчера тревогу, зашел я в кабинет и вижу на кресле желтые перчатки мистера Гилкриста. Я их сразу узнал и все понял. Только бы их не увидел мистер Сомс - тогда дело плохо. Ни жив ни мертв упал я в кресло и не двигался до тех пор, пока мистер Сомс не пошел за вами. В это время из спальни выходит мой молодой хозяин и во всем признается... А ведь я его младенцем на коленях качал, - ну как мне было не помочь ему! Я сказал ему все, что сказал бы ему покойный отец, объяснил, что добра от такого поступка не будет, и выпустил его. Можно меня винить за это, сэр?

- Нет, конечно, - от всего сердца согласился Холмс, поднимаясь с кресла. - Ну вот, Сомс, тайна раскрыта, а нас дома ждет завтрак. Пойдемте, Уотсон. Я надеюсь, сэр, что в Родезии вас ждет блестящая карьера. Однажды вы оступились. Но впредь пусть вами руководят во всем лишь самые высокие устремления.

Прикрепленное изображение (вес файла 39.1 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

28 января — Кудесы - день угощения домового

Макс Андреев

http://moja-skazka.ru/260-prokaznik-domovoj-detskaja-skazka-...

Проказник домовой

Жили-были дед Арсений и бабка Прасковья. Все было у стариков: свой домик на опушке леса, большое хозяйство, – такое, что многие люди искренне завидовали им. Не было только у них детей! Так и жили дед с бабкой, не зная бед, пока в доме не появился проказник домовой.

При любой возможности он старался напакостить старикам. Только бабка выйдет с кухни деда на обед с рыбалки крикнуть, как «новосел» спешит пересолить всю пищу на накрытом столе. Жизнь продолжалась. Дед во всем винил бабку, бабка, в свою очередь, злобно ворчала на деда. Так могло продолжаться до бесконечности, пока дед Арсений не заметил слабости домового-проказника.

Кузьма, как окрестили его старики, очень любил сладкое, и как только на двор опускалась ночь, он с удовольствием выходил похозяйничать на кухню. Когда дед с бабкой просыпались, они уже по привычке обнаруживали полное отсутствие в доме сладостей. Слышно было лишь, как за стенкою кто-то хихикал, шурша фантиками от конфет.

Со временем Кузя стал иначе относиться к домочадцам. Видя как им тяжело вдвоем, он все больше думал о своих поступках. Тем временем из далекого плавания вернулся брат Арсения, Иван, – великий путешественник и искатель приключений. С собой Иван привез много заморских сладостей, о которых на Руси в то время мало кто знал.

На этот раз бабка надежно спрятала угощения, и Кузя не знал, где они лежат. Так, наблюдая за тем, как сладости постепенно заканчиваются, во время очередного чаепития домовенок решил выйти к старикам. Деду с бабкой предстал молоденький чумазый юноша: уши его чем-то напоминали маленькие рожки, но кудрявые волосы скрывали этот недостаток. В остальном Кузя был таким же ребенком, как и другие дети.

Повинившись перед стариками, Кузя вежливо попросил пустить его за стол, бабка с дедом не были против. Сладости были настолько вкусными, что домовенок разоткровенничался с ними и рассказал, как же тоскливо жить одному, за стенкой. После чаепития, Кузьма вновь удалился в свое жилище.

Деду с бабкой стало жалко Кузю, и на следующее утро, пригласив его на чай, они сообщили Кузьме приятную новость. Теперь домовой мог жить вместе с ними: ходить с Арсением на рыбалку, помогать Прасковье по хозяйству.

Теперь он нашел то место, где ему искренне были рады. Дед с бабкой увидели в Кузе свое дитя, счастью стариков не было предела. С тех пор зажили они счастливо! Ведь жить втроем намного веселее!

Прикрепленное изображение (вес файла 75.6 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 февраля наступает Год Тигра

В. К. Арсеньев

Рассказ зверолова

Старый удэхеец Люрл, с реки Кусуна, в 1907 году рассказал мне случай, который произошел с ним, когда волосы его не были так белы а глаза так плохи, как теперь.

Соболевал он на реке Цзаве, где у него была небольшая зверовая фанза, сложенная из накатника и обмазанная глиной.

В окно фанзы были вставлены два куска стекла, склеенные полоской бумаги. Окно это находилось почти на уровне земли. Вход прикрывался узкой дощатой дверью с ременными петлями, надетыми на деревянные колышки. Никакого другого запора не было.

Как-то раз Люрл не пошел осматривать соболиные ловушки. С утра погода хмурилась, дул сильный ветер — начиналась пурга. Удэхеец занялся домашней работой. Вдруг в фанзе сразу сделалось темно. Он взглянул на окно и понял, что кто-то заслонил его.

Люрл зажег огонь и поднес его к стеклу. То, что он увидел, заставило его задрожать от страха. Он быстро погасил огонь, тихонько подошел к двери и при помощи веревок запер ее как можно крепче.

В окне он увидел полосатый бок тигра. Страшный зверь, видимо, искал защиты от ветра и привалился к стене фанзы, как раз к тому месту, где было окошко.

Сквозь щели в дверях Люрл видел, как угасал зимний день. Наступила ночь. Он сидел ни жив ни мертв и боялся пошевелиться. Как на грех, он испортил замок своего ружья и потому оставил его в селении. Первый раз в жизни он оказался в тайге безоружным.

Когда начало светать, тигр встал, встряхнулся и отошел от окна. Люрл обрадовался, думая, что он ушел совсем. Переждав немного, охотник подошел к двери, чтобы снять запоры, и вдруг увидел пестрое чудовище прямо против себя.

Страшный зверь лежал на брюхе, вытянув передние лапы, и внимательно смотрел на дверь. Безумный страх овладел звероловом. Он понял, что тигр охотится за ним.

К вечеру пурга кончилась, кругом стало тихо, и всю ночь Люрл ясно слышал, как полосатый хищник ходил вокруг фанзы, и видел его лапы в окне. Один раз тигр даже взобрался на крышу, словно желал проверить, нельзя ли как-нибудь сверху проникнуть внутрь жилья.

Еще одну ночь Люрл провел без сна, вздрагивая от каждого шороха и каждую минуту поглядывая на дверь и окно. На третьи сутки тигра больше не было видно, и человек подумал, что зверь наконец ушел. Люрл хотел было открыть дверь и убежать, но когда он стал возиться около двери, страшный зверь одним прыжком опять очутился перед фанзой.

Люрл совсем потерял голову. Он кинулся обратно в фанзу, захлопнул дверь и в полном отчаянии забился в угол.

Что было ему делать? Он голодал уже вторые сутки, потому что все его запасы продуктов хранились снаружи, в особом амбарчике на сваях.

Люрл сам не помнил, сколько времени просидел он так в холодной, пустой фанзе. И вдруг снаружи ему послышались чьи-то голоса. Не смея поверить своему счастью, Люрл тихонько подошел к двери и прислушался. Это были охотники из соседней зверовой фанзы.

Тигр тотчас скрылся в зарослях. Люрл вышел из своей темницы и увидел трех вооруженных удэхейцев с собаками. Услыхав о происшедшем, они разложили три костра вокруг фанзы и сделали несколько выстрелов в воздух. Однако зверь оказался не из трусливых и ночью, перед рассветом, опять вышел из зарослей и задавил всех собак.

На другой день охотники, обсудив положение, решили совсем уйти из этого опасного места.

Прошло два месяца. Когда стали таять снега, старик Люрл с одним из своих сородичей отправился осматривать ловушки. Большая часть их была с добычей — с белками, колонками, рябчиками и сизоворонками; в шести ловушках были соболи.

Долго ждали эти соболи своего хозяина, пока сойки и вороны не растащили их по частям. В ловушках остались только кости да клочки шерсти.

По следам на снегу видно было, что страшный зверь продолжал посещать фанзу, часто ложился перед дверью и взбирался на крышу. Такая настойчивость зверя напугала старика Люрла. Он бросил это место совсем и перекочевал на другую реку.

Прикрепленное изображение (вес файла 150.3 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

2 февраля — День сурка

В. Коробейников

Стёпка- живой столбик.

— Саня, Саня, проснись! Степка тебя зовет, давно свистит. Иди к нему, не обижай друга.— Мария Александровна улыбалась, гладила сына по голове. Мальчик оделся и, зябко поеживаясь, по¬бежал по узенькой тропинке к серой куче земли за огородом.

Степка стоял столбиком, передние лапки крестиком сложены на животе, голова набоку, черные глаза-бусинки в упор смотрели на мальчика.

— Степка! Степка! — Санька бросился к зверьку, но тот оробел и юркнул в нору.

— Степа, ты что, не узнал меня? Это же я, Саня. Выходи же, ну. Я тебя накормлю, ты же целую зиму не ел. Выходи!

Услышав знакомый голос, зверек высунул голову из норы, понюхал воздух, помедлил, будто раздумывая, и заковылял к мальчику.

Степка — это обыкновенный степной сурок, называют его еще байбаком, уроженец Стрелецкой степи. Зверька Сане подарили пастухи, стерегущие табун лошадей в степи. Предупредили, как только байбак выздоровеет, необходимо отнести его подальше в степь к сородичам. Саня тогда кивал головой, дескать, понял, но и без наказа пастухов он так бы и сделал: стрелецкие мальчишки порядки знали.

...Степка стал Саниным другом, хотя теплые отношения установились не сразу. Зверек царапался, кусался, подолгу хоронился в темных углах, отказывался от еды. Однажды, распробовав вкус коровьего молока, сдался. Он привык к дому, пришелся по душе Марии Александровне, бегал за ней, когда та шла доить корову. В школьной библиотеке Санька отыскал несколько строк о грызунах, узнал, что сурки в длину бывают больше полуметра, а вес их достигает девяти килограммов. «Ого,— подумал мальчик,— и мой Степка будет великаном».

Еще Санька узнал, что степные сурки любят жить на сглаженных хребтах с редкой растительностью. Густой высокой травы они боятся, из-за нее не видят, как к ним подкрадываются хищники. А когда приходится улепетывать, то в густых стеблях травы зверек путается и становится легкой добычей лисицы. Байбаки обычно селятся колонией, чтобы защищаться от внезапных нападений. Если один зверек заметит волка, лисицу, собаку или человека, он громко свистит, а сам — в нору. Его сигнал слышит сосед и тоже свистит. Так сигнал тревоги передается от живого столбика к столбику.

Санька вычитал, что зверьки совсем не пьют воду, довольствуются той, что есть в траве, корешках степных тюльпанов, росточках дикого гусиного лука. Он узнал, что под землей у них целые сооружения имеются: отсеки зимовочные и защитные. Степка пользовался домашней кухней, с удовольствием ел морковь, сырую картошку, пил молоко. Часто уходил в степь полакомиться сладкими стеблями и кореньями диких растений. Утром Степка вызывал мальчика из дома. Сядет байбак столбиком среди двора и начинает потихоньку: «Свисть-свисть»,— словно делает разминку перед стартом. Потом вздрагивал, дергал хвостиком и свистел пронзительно и долго, пока не скрипнет дверь. Увидев мальчика, Степка ковылял ему навстречу: радехонек, дождался. Подставлял мордочку, чтобы погладили, чтобы сказали ласковые слова. Так и начинался день со Степкиного свиста... Когда лето скатилось в осень, а степь будто заржавела от духоты, запахла гнилью, Степка словно обмяк и лишь днем, обогревшись на солнце, обретал силу и мчался за огород. Санька не сразу догадался, что там привлекало сурка, а когда проследил, понял. Степка готовился к спячке, рыл нору. Мальчик притащил ему сухой травы и наблюдал за работой зверька. Все умел Степка. Аккуратно разравнивал выброшенную землю, даже старался маскировать ее. Тщательно выбирал сухие стебли и прятал в подземелье. Возился, кряхтел. Появится наверху, зыркнет черными бусинками, наберет травы — и вниз. Работяга.

Но только успокоился Степка, задраил изнутри нору, как началась круговерть: то обрушится снег, то его сменит дождь, налетит из степи леденящий ветер.

И потянулись сумеречные зимние дни. Санька бегал в школу, катался на лыжах, а порой уходил далеко в степь. Но и байбачью науку он продолжал осваивать. Как-то раз, листая справочник, мальчик обнаружил, что сурки редчайшие старожилы на земле. «Вот-те на!» — открытие поразило Саньку. Его Степка — посланец из древнейшей эпохи, современник мамонта. Санька захлебывался от восторга, его воображение тут же рисовало картины тех далеких времен.

Экзотические картины давней эпохи и то, что сурок — древнейший зверек, доживший до наших дней, сбивали Саньку с толку. Байбаки живут давно, значит, их должно быть много. Кроме Стрелецкой степи, еще живут где-нибудь? Всегда ли они были такими же боязливыми, спрятанными в рыжую шубку, и всегда ли залегали в спячку?

Санька и дальше бы путался в вопросах, если бы не случай, который свел его в степи с учеными заповедника. Когда разговорились о байбаках, Санька поведал о Степке, о радости матери и о том, как к нему приходят мальчишки поиграть со зверьком. Однако восторг Саньки поубавился, когда он узнал, что байбаков на земле осталось мало, а что касается Украины, то они, пожалуй, сохранились лишь в Стрелецкой степи.

— Почему в других краях не стало сурков? — переспросил мальчик.

— Истребили,— объяснял ему зоолог с короткими усами и в синем берете на голове,— да и жить им стало негде: степь-то ушла под пашню.

— И что же делать дальше? — не унимался Санька.

— Будем охранять, что нам досталось, и начнем новых разводить,— улыбался зоолог.— В обиду зверя больше не дадим. Помогать-то будешь?

— Да, готов,— заволновался Санька.— Только как?

— Руками, зубами, а может, даже и ружьем,— посуровел усатый.— На байбачатину спрос пришел, браконьер это знает и хлопает зверюшек как орешки. Драться тебе, конечно, не придется, мал еще, а вот следить за теми, кто и зачем пришел в степь, не мешает. Так и настрой стрелецких мальчишек. Понял?

— Понял,— кивнул Санька. Он еще подумал, хорошо бы дома развести семью байбаков, чтобы потом выпустить в степь.

...Степка еще не очухался от зимней спячки и с трудом взобрался на Санькины руки. Зверек затих и боязливо, вприщур косился на апрельское солнце. Санька блаженствовал: байбак вышел из подземелья и признал его. Вот он, современник мамонта, у него на руках. Значит, жизнь у них пойдет своим чередом.

Санька потащил зверька во двор, чтобы показать матери. Мария Александровна прятала улыбку, радовалась за сына, гладила спинку байбака, приговаривала:

— Исхудал-то как.

— Ничего, мама, ничего,— суетился мальчик,— откормим.

Пришло тепло. Весна разбудила степь. Воздух наполнился запахами прели, пьянил. Простор ее заливался синевой. Всякая жизнь: и божьих коровок, и ящериц, и Степкина, и Санина — приобретала смысл и надежду.

Прикрепленное изображение (вес файла 285 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

2 февраля — не только День сурка, но и Всемирный день водных и болотных угодий.

Дмитрий Панфилов

( https://vk.com/@4ydesniy-skazka-pro-chudovische-bolotnoe )

Сказка про Чудовище болотное

Глубоко-глубоко в дремучем лесу было маленькое болото. Жило в нём Чудовище. Ходило оно вечно в водорослях замотанное, грязное, да с шерстью дыбом стоящей. Молвил народ, что лапы у него перепончатые были, а взгляд свирепый-свирепый! Обитало чудовище в небольшом гроте. Не потому что кого-то боялось, а потому что было ленивым и любило поспать.

Бывало такое, что наестся водорослей, комаров и грибов от пуза, и впадёт в спячку. Особо любило оно это делать перед зимой. В гроте у него было тепло, уютно, из земли бил источник с тёплой водой – хорошо у него было одним словом, со всеми удобствами жило. Приспособило себе Чудовище там и кровать из веток и листвы и старой мешковины – чтобы даже зиму можно было переждать. Ни в чём оно не нуждалось!

Люди о хозяине тех мест знали, но побаивались его из-за страшного вида. Только в глухомань, где он жил, ходить надобности ни у кого не было, да и не трогали они Чудовище, которое платило людям взаимностью. Любило оно покой и неспешную жизнь болота.

Весной его взор радовали стрекозы. Летом слух услаждали трелями птицы. Жил он в полной гармонии с природой и не тужил. Всем его жизнь устраивала.

Вот только услышал о Чудовище однажды хозяин цирка и решил поймать его, чтобы в клетку посадить, да и на показ выставлять. Заплатил он охотникам и те, не хотя, отправились ловить Хозяина болота. Несколько дней они, утопая в трясине, тщетно пытались выловить Чудовище. Вскоре поняли охотники, что сами заблудились и дорогу обратно найти не могут. Чудище же болотное подслушало их разговоры да нагло заявило им из-за кустов с усмешкой, языком человеческим:

- Здравствуйте, гости незваные!

Охотники переполошились, похватали оружие. Хозяин цирка, аж затрясся, предвкушая добычу. Побежали они всей гурьбой в кусты, из которых голос послышался, да и сами не заметили, как оказались подвешенными вниз головой.

- Здравствуйте, говорю! – смеясь, повторило Чудище и вышло из укрытия к пойманным в сети людям.

Охотники ругались друг на друга, на судьбу, на хозяина цирка и на всё что только могли. Один из них чуть ли не плакал. Хозяин цирка продолжал трястись, но уже по другой причине.

- Не поймаете вы меня… - ковыряясь веточкой в зубах, рассудительно сказало чудовище и село на мокрую землю, уныло взирая на своих гостей… - Да и не нужен я вам…

- Очень даже нужен… - сдавлено пропищал хозяин цирка, после чего увидел внушительный кулак одного из охотников перед носом…

- Не нужен… - упрямо повторило чудовище… - И вы мне не нужны… Я таким не питаюсь… Я травоядное… Почти… Эх… Вегетарианство тяжкое испытание…

- Чего? – удивился новому слову один из охотников…

- Того-того… - заунывно проговорило чудовище… - Все мы тут того… Домой хотите?

- Хотим! – хором сказали люди…

- Меня беспокоить не будите? – сурово сказало Чудище…

- Не будем! – вновь слаженным хором сказали люди…

- Я ведь такой же, как вы… - задумчиво сказало Чудище... – Оброс, конечно… Лень стричься…

Охотники немного опешили от такого заявления. Потом люди внимательно рассмотрели добычу, которая их поймала, и сначала не поверили своим глазам. Перед ними стоял самый обычный человек. Да волосатый, да одетый в грязные шкуры животных, но человек!..

- А что ты тут делаешь? – спросил хозяин цирка, едва не проглотив язык…

- Да художник я… - оскалилось Чудовище, вытирая об себя грязные от краски руки. – Тут тихо, спокойно… Живу, картины рисую…

Художник освободил охотников и выпроводил их из чащи. Хозяин цирка же обменял излишки продовольствия на некоторые картины, которые нарисовал хозяин болота. Жил он здесь уже второй десяток и выбираться из леса не хотел – лень. Но признанью мастерства был рад. Так закончилась сказала о Чудовище болотном, но появилась легенда о Великом художнике.

Прикрепленное изображение (вес файла 26.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 февраля - Католический День святого Валентина (День всех влюблённых)

Влюблённые сосны

Японская сказка

Случилось это в давние времена, когда столицей Японии был еще город Нара. Жили в одной деревне у самого моря юноша по имени Ирацуко и девушка по имени Ирацумэ. Были они оба лицом пригожи. Сватала их людская молва.

— Вот было бы хорошо, если б полюбили друг друга Ирацуко и Ирацумэ! — говорили вокруг.

Но только юноша и девушка будто и не замечали друг друга вовсе. Услышит Ирацуко, что люди говорят, да только рукой махнет: отстаньте, мол. А как начнут соседки перед Ирацумэ жениха нахваливать, улыбнется девушка и прочь пойдет. Вот как-то раз устроили крестьяне большой праздник. Собрались они под вечер на лесной поляне, стали петь, плясать да стихи слагать. Тут-то и подошел юноша к красавице Ирацумэ.

— Повернись ко мне, погляди на меня,— говорит.— Красива ты, будто молодая сосенка. Махни мне своей веточкой, дай знак, что любишь меня.

Зарделась девушка.

— Не подобало мне такие речи слушать,— отвечает.— Да уже не скрою, признаюсь, что давно люблю тебя.

Заприметили люди, что Ирацуко и Ирацумэ беседы ведут, любопытно им стало. Уж и так они и эдак подслушать хотели, то подойдут— усмехнутся, то в сторонке встанут — улыбнутся. А потом и вовсе надоедать стали:

— Когда на свадьбу позовете?

— Скоро ль свадьбу играть будем? Рассердился Ирацуко:

— Нет от вас покоя,— говорит.— Не смотрите на нас, не трогайте нас! Схватил он девушку за руку и в глубь леса побежал. Покачали люди головами.

— Не хотели мы их обидеть,— говорят.— Просто радуемся, что счастье они свое нашли. А влюбленные в лес прибежали да под старой сосной присели.

— Вот ведь какие люди! — никак не успокоится Ирацуко.— Нет от них спасения!

— И то правда! — согласилась Ирацумэ.— Вечно свои носы в чужие дела суют!

Стало смеркаться. Тихо кругом, только луна на небе сияет, да листья с деревьев падают. Просидели влюбленные всю ночь под старой сосной, так и не заметили, что утро наступило. Огляделись они вокруг: солнышко из-за горы поднимается, вдалеке петухи запели, собаки залаяли.

— Пойдем в деревню,— сказал Ирацуко. Хотел он было подняться, да не смог — ноги будто в землю вросли.

— Я помогу тебе! — воскликнула Ирацумэ и тоже хотела встать, но и ее ноги слушаться перестали.

— Что с нами случилось? — удивились влюбленные. А в это время крестьяне в лес пришли — отправились они Ирацуко да Ирацумэ искать. Глядь — стоят на самом краю леса две молодые сосны.

Ахнули люди, руками всплеснули:

— Посмотрите, посмотрите! Это же Ирацуко и Ирацумэ в сосны превратились!

— Не хотели они, чтоб люди на них смотрели, вот и спрятались от чужих глаз!

— Да, их тут и вправду никто не увидит!

Испугались юноша и девушка: «Неужто это о нас люди говорят? Неужто это мы в сосны превратились?» Так и остались две сосны на краю леса стоять. Бывало, придут крестьяне в лес, сядут под ними, спросят заботливо:

— Как поживаешь, красавица Ирацумэ?

— Как здоровье, Ирацуко?

Зашумят сосны, заскрипят, ветвями забьют, и покажется людям, будто ворчат они:

— Опять вы нам надоедаете! Опять покой наш нарушаете! Нет от вас спасения — не глядите на нас, не трогайте нас!

Вздохнут крестьяне и прочь пойдут. Так и прозвали те сосны: маленькую, что раньше Ирацумэ звалась,— сосна-«не гляди на меня», а большую, что была некогда юношей Ирацуко,— сосна-«не тронь меня».

Прикрепленное изображение (вес файла 75.2 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 февраля - День спонтанного проявления доброты

Кир Булычев

Можно попросить Нину?

- Можно попросить Нину? - сказал я.

- Это я, Нина.

- Да? Почему у тебя такой странный голос?

- Странный голос?

- Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?

- Не знаю.

- Может быть, мне не стоило звонить?

- А кто говорит?

- С каких пор ты перестала меня узнавать?

- Кого узнавать?

Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.

- Ну ладно, - сказал я. - Послушай, я звоню тебе почти по делу.

- Наверно, вы все-таки ошиблись номером, - сказала Нина. - Я вас не знаю.

- Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?

- Ну вот! - Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. - Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.

- Простите, - сказал я и повесил трубку.

Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?

Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что на тысячу лет не была в театре.

Я позвонил Нине.

- Нина? - сказал я.

- Нет, Вадим Николаевич, - ответила Нина. - Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?

- 149-40-89.

- А у меня Арбат - один - тридцать два - пять три.

- Конечно, - сказал я. - Арбат - это четыре?

- Арбат - это Г.

- Ничего общего, - сказал я. - Извините, Нина.

- Пожалуйста, - сказала Нина. - Я все равно не занята.

- Постараюсь к вам больше не попадать, - сказал я. - Где-то заклиналось, вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.

- Да, - согласилась Нина.

Я повесил трубку.

Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. "Двадцать два часа ровно", - сказала женщина по телефону "сто". Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер "сто", когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.

Я позвонил Нине.

- Я вас слушаю, - сказала Нина молодым голосом. - Это опять вы, Вадим Николаевич?

- Да, - сказал я. - Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.

- Конечно, конечно, - быстро сказала Нина. - Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?

- Нет, - сказал я.

- У вас важное дело к Нине?

- Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.

- Соскучились?

- Как вам сказать...

- Я понимаю, ревнуете, - сказала Нина.

- Вы смешной человек, - сказал я. - Сколько вам лет, Нина?

- Тринадцать. А вам?

- Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.

- И каждый кирпич - это месяц, правда?

- Даже один день может быть кирпичом.

- Да, - вздохнула Нина, - тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?

- Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.

- А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, - сказала Нина. - Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?

- Как когда.

- И у Пушкина?

- Не совсем. Мы как-то встречались у "России".

- Где?

- У кинотеатра "Россия".

- Не знаю.

- Ну, на Пушкинской.

- Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.

- Неважно, - сказал я.

- Почему?

- Это давно было.

- Когда?

Девочке не хотелось вешать трубку. почему-то она упорно продолжала разговор.

- Вы одна дома? - спросил я.

- Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.

- Ага, - сказал я. - Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.

- Вы со мной заговорили как с ребенком.

- Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.

- Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.

Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.

- Я так и знала, что вы еще раз позвоните, - сказала Нина, подойдя к телефону. - Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.

- Ладно, - сказал я. - Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?

- Сейчас только восемь, - сказала Нина.

- У вас часы отстают, - сказал я. - Уже двенадцатый час.

Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

- Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, - сказала она. - Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.

- Теперь ваша очередь шутить? - спросил я.

- Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.

- Почему врет?

- А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.

- Нет, декабрь, - сказал я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. "Двадцать третье декабря" - было написано под заголовком.

Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет "до свидания". Но она вдруг спросила:

- А вы ужинали?

- Не помню, - сказал я искренне.

- Значит, не голодный.

- Нет, не голодный.

- А я голодная.

- А что, дома есть нечего?

- Нечего! - сказала Нина. - Хоть шаром покати. Смешно, да?

- Даже не знаю, как вам помочь, - сказал я. - И денег нет?

- Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?

- Да, - согласился я. - Все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?

- У вас есть холодильник?

- Старый, - сказал я. - "Север". Знаете такой?

- Нет, - сказала Нина. - А если найдете, что потом?

- Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.

- А вы далеко живете? Я - на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.

- А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.

- Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.

- Если бы я помнил, - сказал я. - Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.

Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.

- Итак, - сказал я, - открываем холодильник.

- А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.

- Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?

- В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?

- Значит, так... что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.

- Яйца?

- Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?

- Да, - сказала Нина совсем тихо. - Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.

- Это еще почему? В самом деле так проголодались?

- Нет, вы же знаете.

- Что я знаю?

- Знаете, - сказала Нина. Потом помолчала и добавила: - Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?

- Нет, - сказал я. - Зато есть филе палтуса.

- Не надо, хватит, - сказала Нина твердо. - Давайте отвлечемся. Я же все поняла.

- Что поняла?

- Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?

- Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден "Мосфильм". И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.

- И вы все видите?

- Электричка, правда, далеко идет. Только видна цепочка огоньков, окон!

- Вот вы и врете!

- Нельзя так со старшими разговаривать, - сказал я. - Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?

- Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.

- Что же она, невидимая, что ли?

- Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.

- Почему? Я стою перед самым окном.

- А у вас в кухне свет горит?

- конечно, а так как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня в нем перегорела лампочка.

- Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.

- Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.

- Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?

- Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?

- Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?

- Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток... Я не об этом.

- И я не об этом... Постойте, а вы инвалид?

- К счастью, все у меня на месте.

- У вас бронь?

- Какая бронь?

- А почему вы тогда не на фронте?

- Вот тут я в первый раз только заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.

- На каком я должен быть фронте, Нина?

- На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?

- Не вру, - сказал я. - И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?

- Так и я в самом деле не шучу! - почти крикнула Нина. - П вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.

- Честное слово, девочка, я говорю правду, - сказал я.

- Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.

И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:

- Вы почему не на фронте?

- На каком я могу быть фронте? - Уже и в само деле шутки зашли куда-то не туда. - Какой может быть фронт в семьдесят втором году!

- Вы меня разыгрываете?

Голос опять сменял тон, был он недоверчив, выл он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами - то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу не диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице...

- Вы почему замолчали? - спросила Нина. - Вы лучше говорите.

- Нина, - сказал я. - Какой сейчас год?

- Сорок второй, - сказала Нина.

И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра "Россия". И телефон у нее только из шести номеров. И затемнение...

- Ты не ошибаешься? - спросил я.

- Нет, - сказала Нина.

Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?

- Послушайте, - сказал я спокойно. Не вешать же трубку. - Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?

- Нет, - сказала Нина.

- Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час... Ну как вам объяснить?

- Ладно, - сказал Нина покорно. - Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.

- Почему?

- Во Франции немцы.

- Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.

- Как так? Кто их пускает?

- А почему не пускать?

- Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?

- Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.

- Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.

- Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия - социалистическая республика.

- Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.

И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как не хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:

- Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.

- Не может быть! Очень долго ждать.

- Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль - "За взятие Берлина". А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.

Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую карточку, потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то что полагала хорошей сказкой:

- Ты знаешь Петровку?

- Знаю, - сказала Нина. - А ее не переименуют?

- Нет. Так вот...

Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.

- Какой ужас! - сказала Нина. - Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.

Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, - мы были вне времен, ближе к ее сорок второму году.

- Я не могу найти карточку, - сказал я. - Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.

И в этот момент нас разъединили.

Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:

- Это 148-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.

- Вы ошиблись номером, - сказал я.

- Извините, - сказал женский голос равнодушно.

И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получалась в общем чепуха...

- Да, - сказал голос Нины. Другой Нины.

- Это вы? - спросил я.

- А, это ты, Вадим? Что тебе не спиться?

- Извини, - сказал я. - Мне другая Нина нужна.

- Что?

Я повесил трубку и снова набрал номер.

- Ты сума сошел? - спросила Нина. - Ты пил?

- Извини, - сказал я и снова бросил трубку.

Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат - три, нет, Арбат - один - тридцать два - тридцать... Нет, сорок...

Взрослая Нина позвонила мне сама.

- Я весь вечер сидела дома, - сказала она. - Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.

- Наверно, - согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.

- Какая еще другая Нина? - спросила она. - Это образ? Ты хочешь заявить, что желал бы видеть меня иной?

- Спокойной ночи, Ниночка, - сказал я. - Завтра все объясню.

...Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к "Ниве". Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга было настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, - если бы не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.

Четыре первые цифры известны. Г-1-32... И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только проходя мимо, и сказала:

- Ты всегда так. Начнешь разбирать книги, зачитаешься через десять минут. И уборке конец.

Она не заметила, что я читаю телефонную книгу. Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К. Г.

Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, делали бы то же самое. и я поехал на Сивцев Вражек.

Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жала ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.

Уже стемнело. По новому району, среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с двадцатилетнем опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.

Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.

- Скажите, Фролова Нина Сергеевна - ваша соседка?

Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке ответил равнодушно:

- Они уехали.

- Куда?

- Месяц как уехали на Север. До весны не вернуться. И Нина Сергеевна, и муж ее.

Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.

И тут дверь сзади снова растворилась.

- Погодите, - сказал тот же парень. - Мать что-то сказать хочет.

Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

- А вы кем ей будете?

- Так просто, - сказал я. - Знакомый.

- Не Вадим Николаевич?

- Вадим Николаевич.

- Ну вот, - обрадовалась женщина, - чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверно, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как...

Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: "Просто знакомый".

Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

"Дорогой Вадим Николаевич!

Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать..."

Прикрепленное изображение (вес файла 85.3 Кб)