Список разделов » Сектора и Миры
Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир
Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ Ну, и наконец, 1 мая - День гитариста. У. Мачнева. Сказка о гитаре
Жила-была Гитара…
Она была совсем простой, без украшений на корпусе и даже без некоторых струн. И только закругленная головка и красивой формы подставка говорили о том, что ей было много лет. Сколько – она не знала и сама. Знала она только то, что многое приходилось ей видать на своем веку.
Никто не обращал на нее внимания… Лежа на полке в сарае, она предавалась воспоминаниям, - это единственное, что ей можно было сделать в таком положении. Ей было что вспомнить… Как и всем, кого забыли. Воспоминания проходили чередой – то смутные, то яркие…
Она помнила момент, когда осознала себя. Тогда, только вышедшая из рук мастера, она задрожала, когда к ней притронулись руки Человека… Она ответила на прикосновение, как отвечают на первый поцелуй – нежно и трепетно зазвучали ее струны.
Сколько путешествий было тогда, сколько впечатлений и звуков! Неутомимый, ее хозяин давал концерты во всех городах. Его игру – их игру! – встречали овациями, и тогда Гитара дрожала, сама не зная, отчего: то ли оттого, что чувствовала восторг выступления, не сравнимый ни с чем, то ли от эха аплодисментов…
После концерта Хозяин клал ее в чехол, и они продолжали свое турне. Снова – концертные залы или парадные комнаты, пышные прически и яркие платья прекрасных дам, таких красивых и тонких…Она вспоминала о них в то время, пока хозяин путешествовал, и эти воспоминания придавали ее звучанию особый, утонченный звук. Она говорила о своих впечатлениях, говорила своим языком… и, как не странно, все, что она говорила, было понятно всем тем, кто приходил их слушать…
И тут случилось непоправимое. Однажды, долго прождав попутный экипаж в ветреную и холодную ночь, ее хозяин подхватил простуду. Он не придавал этому значение… Гитара была обеспокоена, и, как оказалось, совсем не зря. С этого момента и произошел поворот в ее судьбе.
Простая простуда перешла в неизлечимую болезнь со сложным названием, вердикт о которой произнес доктор, стоя у постели Хозяина, - окончательно и бесповоротно: ему осталось жить совсем недолго.
Гитара молчала. Ни звука не вылетело с ее струн, когда Хозяин достал ее их футляра и провел рукой – так нежно, как это умел делать только он. И заговорил с ней.
Хозяин знал, что жить ему оставалось недолго. Он прощался с ней, со своим лучшим другом, навсегда.
Она не отвечала. Она думала о том, что не сможет перенести его уход, она уйдет вслед за ним, не сможет иначе…
Он, зная ее характер, просил ее не делать этого, просил жить дальше, продолжать дело, начатое ими так давно.. Он уговаривал ее, как уговаривали бы самого близкого человека, которого заменила ему его верная Гитара.
В комнату вошел лучший друг Хозяина. Он не был музыкантом, но Гитара знала его как доброго и надежного человека. Именно ему передавал из рук в руки верную подругу Хозяин. И когда этот человек пришел за ней, Гитара уже знала, что Хозяина больше нет…
… Он был хорошим человеком, - лучший друг Хозяина. Он сделала все, чтобы исполнить его последнюю волю. Гитара молчала, лежа в футляре рядом с путешественником, слушала цокот копыт и стук колес. Когда-то – кажется, так давно! – этот перестук был для нее предчувствием концерта, предчувствием руки Хозяина, нежно касавшегося ее струн. Что же ждало ее теперь, она не знала, только молча вздыхала иногда – тоненько-тоненько отзывались ее струны в ответ дорожным звукам.
Но и самые недобрые ее предположения не могли бы предвидеть то, что ждало ее в конце пути. Узкая дорога пробегала через ночной лес, темный, дремучий. Пошел дождь, и мокрые ветви деревьев с неприятным скрежетом задевали верх экипажа. И вдруг раздались какие-то звуки, экипаж остановился. Гитара не могла видеть, что происходило, но вдруг ее чехол был открыт прямо на дороге. Сильные и неаккуратные руки вытряхнули ее на дождь, она сразу же промокла очень сильно. Она не понимала речь, но вся вздрогнула, когда руки, так грубо обошедшиеся с ней, подняли ее за гриф над головой разбойника, державшего ее. То, что это было именно нападение, гитара и не сомневалась, так же, как с ужасом поняла намерение этого человека разбить ее о придорожные камни. Она вздрогнула всем телом, струны, заглушенные руками, зазвучали в невнятной мольбе, но человек не слышал ее… И гитара сжалась в ожидании последнего удара, который оборвал бы ее жизнь…
Но, к счастью, ей повезло – больше, чем путешественникам этого экипажа, ограбленных и убитых ради денег, которые, как предполагали разбойники, они везут с собой... Словно сквозь сон, она услышала, как другой разбойник остановил руку державшего его, сказав, что эта игрушка пригодится им на досуге – будет чем побренчать под песни… С неохотой опустил руки разбойник, и все же послушался своего товарища. А гитара, уже не чаявшая остаться в этом мире, даже не заметила его грубых слов. Какое значение имеют слова лесного разбойника, если она все еще жива!...
И для не началась совсем другая жизнь. Вместо тонких пассажей и гармоний, от которых все в концертном зале превращались в слух, с утра до вечера бедная гитара терпела грубые, нестерпимо жесткие руки, которые не жалели ни ее, ни струны. О том, чтобы класть ее в футляр, не было и речи – закончив очередную попойку в своем логове – кабачке на окраине леса, разбойники как попало бросали ее на полку. А то и просто под стол. Лак ее потрескался от этого и от дождя, попавшего на нее в тот вечер, появились трещины в корпусе, исчез мягкий, приятный звук, сменившийся сиплыми аккордами... Гитара заболела, но лечить ее было некому – разбойникам было не до того, чтобы смотреть на ее состояние… В отчаянии она попробовала последний протест, и однажды, одна за одной, струны полопались. Разбойник взглянул не последнюю оставшуюся струну… выругался и пнул ее, еще больше повредив корпус. И однако, протест ее не прошел зря: старую на вид, бесструнную гитару отдали за бесценок цыганам.
И снова началась новая жизнь… Цыгане обращались с ней лучше, даже починили, как могли, треснувший корпус, поставили новые струны – правда, на свой лад, совсем не привычный гитаре. Жизнь у разбойников немало потрепала ее, голос, ранее певучий и нежный, не вернулся, струны позвякивали, и все же она была снова жива…
Гитара понемногу привыкла к новой жизни. Она была не так уж плоха, цыгане хорошо к ней относились, берегли… Все же с тоской вспоминала Гитара лучшие времена, концертные залы и своего хозяина. В своих снах он приходил к ней, нежно проводил рукой по струнам, грифу, корпусу… И струны мягко, - совсем как раньше – тихонько позванивали во сне… потому что это был всего лишь сон…
И снова ее судьбе угодно было перемениться, и снова это было вечером... Однажды услыхала она шум, совсем не похожий на обычное веселье цыган. Крики становились все громче. Было ясно, что за стенами кибитки что-то происходит. Стоило об этом подумать, как ее кибитка буквально рванула с места. От этого рывка гитара упала со свого места, очутившись в близости от полотняного выхода… Лошадь несла кибитку, и от тряски гитару все ближе толкало к выходу… пока на одном особо сильном толчке, совсем незаметная в темноте, она выпала на дорогу, - вернее, в чисто поле, по которому неслась удиравшая от врагов кибитка. Мимо прозвенели яростные копыта. Кто преследовал цыган – этого она никогда и не узнала. Она была одна, одна в чистом поле!...
Растерянная – в переносном и в буквальном смысле, гитара уже не ждала ничего хорошего... и просила небо о дожде, который прекратит ее мучения. Но, видно, звезда мастера, сделавшего ее, была счастливой, и ей снова улыбнулась удача. Проходивший по полю мальчик подобрал ее, осмотрел и принес домой, в свой дом. Крестьянин, в чей дом она попала, не умел играть, но не стал выбрасывать инструмент, рассмотрев красивые деревянные бока, головку и подставку. Гитару повесили на стену как украшение… Она пребывала там, пока не надоела, и тот же самый выросший мальчишка отнес ее в лавку старьевщика, как бесполезный предмет, пережиток буржуазного времени… Старьевщик не раз заходил в свой чулан, но ни разу не подходил к ней. И там, в затхлой тишине, прошли многие годы молчания и горести воспоминаний… Старея, гитара просто молчала, даже не вздрагивая струнами в грезах о своем прошлом. Не было жалости, не было ничего, кроме боли и желания хотя бы во сне, хотя бы раз, услышать музыку своего Хозяина, почувствовать прикосновения его нежных, но сильных и проворных пальцев, - недостижимая, немыслимая мечта…
И вот однажды старьевщик (был ли это тот самый, или его сын, или преемник, гитара уже не помнила) взял ее в руки и вынес на свет. Отвыкшая, гитара вздрогнула, приспосабливаясь к полузабытым ощущениям. Но руки, коснувшиеся ее, были нежными – эти руки явно знали, как нужно обращаться с нею… Это напомнило ей о Хозяине, но, конечно, этот человек им не был. Это был гитарный мастер, сразу оценивший ее, не смотря на ее плачевное состояние. Конечно, он выкупил ее, и у него в руках Гитара почувствовала себя намного лучше. Мастер обращался с ней бережно, подправил корпус (что стоило ему многих усилий), лак, поставил совершенно новые для нее струны. Это были нейлоновые, мягкие и звучные струны, немного непривычные ей, но все же звучащие. Мастер сам не играл, просто пробовал звук… И гитара почувствовала, что у нее снова появился голос…Это было чудом!.
.. И все же Гитара не знала, что не это стало самым главным чудом в ее жизни. Судьба, так долго бросавшая ее во всяческие передряги, подарила ей настоящее чудо.
Многие брали ее в руки в Мастерской, пробовали звук, качали головами в знак восхищения, но … и только.
И вот однажды ее корпуса, грифа, очень нежно коснулись руки еще одного Гитариста, пришедшего к Мастеру. Она почувствовала, что он не просто восхищен, что его чувства к ней полны любви почти так же, как у Хозяина… И в этот момент неизвестный ей еще Гитарист нежно коснулся струн в переборе...
Гитара вдруг затрепетала всем корпусом, всеми струнами! Она услышала… родное, столько раз слышимое ею в грезах, звучание сочинения своего первого Хозяина!...
Звучание нарастало с каждой нотой, с каждым новым сыгранным произведением. Новый Хозяин играл много часов, сидя прямо в Мастерской, и все слушали ровное, мощное, возрожденное звучание Гитары. Пальцы его сливались с неожиданным счастьем ее души, души старинной Гитары, вдруг обретшей свою мечту, свой голос, своего Хозяина…
Невозможно было описать радость двух душ, снова обретших друг друга!
И с этого момента для нее началась настоящая вторая жизнь. Понимая друг друга с полуслова, слитые воедино единой любовью, Хозяин и Гитара стали частыми и желанными гостями в концертных залах. Словно не было грусти и тяжести стольких лет…
Правда, в залах сидели совсем другие люди, платья и костюмы были совсем непривычны гитаре… ушла та эпоха. И все же все они, слушатели, встречавшие и провожавшие их в концертных залах, понимали и принимали то, что дарила им Гитара – почти так же, как и те, кого запомнила она из своих снов… Но уже не сном было одно – музыка ее рождения, эпохи, когда она звучала в таких же наполненных светом и тишиной залах, музыка ее первого Хозяина, не потерявшая красоты своей гармонии и тонкого звучания…
И – снова – в путь, чтобы, как и прежде, звучать для людей, звучать музыкой, которая никогда не перестанет быть прекрасной… Чтобы исполнить просьбу ее первого Хозяина, продолжая любимое дело…
И вы, дорогие читатели, можете услышать искренний голос ее струн и души. Теперь, зная ее непростую историю, просто – загляните к нам на огонек, в концертный зал, где на сцене, среди света и тишины, звучит Гитара…
Слушайте, слушайте же!
Звучит Гитара… Прикрепленное изображение (вес файла 163 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 2 мая - Международный день астрономии Владимир Федорович Одоевский. Два дни в жизни земного шара
У графини Б. было много гостей; была полночь, на свечах нагорело, и жар разговоров ослабевал с уменьшающимся светом: уже девушки перетолковали обо всех нарядах к будущему балу, мужчины пересказали друг другу обо всех городских новостях, молодые дамы перебрали по очереди всех своих знакомых, старые предсказали судьбу нескольких свадеб; игроки рассчитались между собой и, присоединившись к обществу, несколько оживили его рассказами о насмешках судьбы, произвели несколько улыбок, несколько вздохов, но скоро и этот предмет истощился. Хозяйка, очень сведущая в светском языке, на котором молчание переводится скукою, употребляла все силы, чтобы расшевелить болтливость усталых гостей своих; но тщетны были бы все ее усилия, если бы нечаянно не взглянула она в окно. К счастью, тогда комета шаталась по звездному небу и заставляла астрономов вычислять, журналистов объявлять, простолюдинов предсказывать, всех вообще толковать о себе. Но никто из всех этих господ не был ей столько обязан, как графиня Б., в это время: в одно мгновение, по милости графини, комета соскочила с горизонта прямо в гостиную, пробралась сквозь неимоверное количество шляп и чепчиков - и была встречена также неимоверным количеством разных толкований, и смешных и печальных. Одни в самом деле боялись, чтобы эта комета не напроказила, другие, смеясь, уверяли, что она предзнаменует такую-то свадьбу, такой-то развод и проч. и проч. "Шутите, - сказал один из гостей, который век свой проводил в свете, занимаясь астрономией (par originalite) [для оригинальности (фр.)], - шутите, а я помню то время, когда один астроном объявил, что кометы могут очень близко подойти к Земле, даже наткнуться на нее, - тогда было совсем не до шуток". "Ах! Как это страшно! - вскричали дамы. - Ну скажите же, что тогда будет, когда комета наткнется на Землю? Земля упадет вниз?" - проговорили несколько голосов. "Земля разлетится вдребезги", - сказал светский астроном. "Ах, боже мой! Стало быть, тогда и будет представление света", - сказала одна пожилая дама. "Утешьтесь, - отвечал астроном, - другие ученые уверяют, что этого быть не может, а что Земля приближается каждые 150 лет на градус к Солнцу и что наконец будет время, когда Земля сгорит от Солнца". "Ах, перестаньте, перестаньте, - вскричали дамы. - Какой ужас!" Слова астронома обратили всеобщее внимание; тут началися бесконечные споры. Не было несчастий, которым не подвергался в эту минуту шар земной: его и жгли в огне, и топили в воде, и все это подтверждалось, разумеется, не свидетельствами каких-нибудь ученых, а словами покойного дядюшки - камергера, покойной штате-дамы тетушки, и проч. "Послушайте, - наконец сказала хозяйка, - вместо споров пусть каждый из нас напишет об этом свои мысли на бумаге, потом будемте угадывать, кто написал такое и такое мнение". "Ах, будемте, будемте писать", - вскричали все гости... "Как прикажете писать? - робко спросил один молодой человек. - По-французски или по-русски?" "Fi donc - mauvais genre! [Фи! - это дурной тон! (фр.)] - сказала хозяйка. - Кто уже ныне пишет по-французски? Messieurs et Mesdames! [Дамы и господа! (фр.)] Надобно писать по-русски". Подали бумаги; многие тотчас присели к столу, но многие, видя, что дело доходит до чернильниц и до русского языка, шепнули на ухо своим соседям, что им еще надобно сделать несколько визитов, и - исчезли. Когда было написано, все бумажки были смешаны, и всякий по очереди прочитывал вынутую им бумажку; вот одно из мнений, которое нам показалось более других замечательным и которое мы сообщаем читателям.
1
Решено; настала гибель земного шара. Астрономы объявили, глас народа подтверждает их мнение; этот глас неумолим, он верно исполняет свои обещания. Комета, доселе невиданная, с быстротою неизмеримою стремится на Землю. Лишь зайдет солнце, вспыхнет зарево страшного _путника_; забыты наслаждения, забыты бедствия, утихли страсти, умолкли желания; нет ни покоя, ни деятельности, ни сна, ни бодрствования; и день и ночь люди всех званий, всех состояний томятся на стогнах, и трепетные, бледные лица освещены багровым пламенем. Огромные башни обращены в обсерваторию; день и ночь взоры астрономов устремлены на небо; все прибегают к ним, как к богам всемогущим; слова их летят из уст в уста; астрономия сделалась наукою народною; все вычисляют величину кометы, скорость ее движения; жаждут ошибок в вычислениях астрономов и не находят. "Смотри, смотри, - говорит один, - вчера она была не больше Луны, теперь вдвое... что будет завтра?" "Завтра набежит на Землю и раздавит нас", - говорит другой... "Нельзя ли уйти на другую сторону шара?" - говорит третий... "Нельзя ли построить подставок, оттолкнуть ее машинами? - говорит четвертый. - О чем думает правительство?" "Нет спасения! - кричит молодой человек, запыхавшись. - Я сейчас из башни - ученые говорят, что, прежде нежели она набежит на Землю, будут бури, землетрясения, и земля загорится"... "Кто против Божия гнева?" - восклицает старец... Между тем течет время, с ним возрастают величина кометы и ужас народный; уже видимо растет она; днем закрывает солнце; ночью огненною пучиною висит над Землею; уже безмолвная, страшная уверенность заступила место отчаянию; не слышно ни стона, ни плача; растворены тюрьмы: вырвавшиеся преступники бродят с поникшим челом между толпами; редко, редко общая тишина и бездействие прерываются: то вскрикивает младенец, оставленный без пищи, и снова умолкнет, любуясь страшным небесным зрелищем; то отец обнимает убийцу сына. Но подует ли ветер, раздастся ли грохот, толпа зашевелится - и уста всех готовятся к вопросу, - но его боятся вымолвить. В уединенной улице одного европейского города восьмидесятилетний старец у домашнего очага приготовлял себе пищу: вдруг вбегает к нему сын его. - Что ты делаешь, отец мой? - он восклицает. - Что делать мне? - отвечает спокойно старец. - Вы все оставили - бегаете по улицам - а я между тем голодаю... - Отец! Время ли теперь думать о пище? - Точно также время, как и всегда... - Но наша гибель... - Будь спокоен; пустой страх пройдет, как и все земные бедствия... - Но разве ты потерял слух и зрение? - Напротив, не только сохранил то и другое, но еще сверх того нечто такое, чего нет у вас: спокойствие духа и силу рассудка; будь спокоен, говорю тебе, - комета явилась нежданно и пропадет так же - и гибель Земли совсем не так близка, как ты думаешь; Земля еще не достигла своей возмужалости, внутреннее чувство меня в том уверяет... - Отец мой! ты во всю жизнь свою верил больше этому чувству или мечтам своим, нежели действительности! Неужели и теперь ты останешься преданным воображению?.. Кто тебе поручится за истину слов твоих?.. - Страх, который вижу я на лине твоем и тебе подобных!.. Этот низкий страх несовместим с торжественной минутою кончины... - О ужас! - вскричал юноша. - Отец мой лишился рассудка... В самое то мгновение страшный гром потряс храмину, сверкнула молния, хлынул дождь, ветер снес крыши домов - народ упал ниц на землю... Прошла ночь, осветило небо, тихий Зефир осушил землю, орошенную дождем... люди не смели поднять преклоненных глав своих, наконец осмелились, - им уже мнится, что они находятся в образе духов бестелесных... Наконец встают, оглядываются: те же родные места, то же светлое небо, те же люди - невольное движение подняло взоры всех к небу: комета удалялась с горизонта...
2
Настал общий пир земного шара; нет буйной радости на сем пиру; не слышно громких восклицаний! Давно уже живое веселье претворилось для них в тихое наслаждение, в жизнь обыкновенную; уже давно они переступили через препоны, не допускающие человека быть человеком; уже исчезла память о тех временах, когда грубое вещество посмеивалось усилиям духа, когда нужда уступила необходимости: времена несовершенства и предрассудков давно уже прошли вместе с болезнями человеческими, земля была обиталищем одних царей всемогущих, никто не удивлялся прекрасному пиру природы; все ждали его, ибо давно уже предчувствие оного в виде прелестного призрака являлось воображению избранных. Никто не спрашивал о том друг друга; торжественная дума сияла на всех лицах, и каждый понимал это безмолвное красноречие. Тихо Земля близилась к Солнцу, и непалящий жар, подобный огню вдохновения, по ней распространялся. Еще мгновение - и небесное сделалось земным, земное небесным. Солнце стало Землею и Земля Солнцем...
1828 Прикрепленное изображение (вес файла 269.8 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 3 мая - День солнца Ведьма и солнцева сестра Русская сказка
В некотором царстве, далеком государстве жил-был царь с царицей, у них был сын Иван-царевич, с роду немой. Было ему лет двенадцать, и пошел он раз в конюшню к любимому своему конюху. Конюх этот сказывал ему всегда сказки, и теперь Иван-царевич пришел послушать от него сказочки, да не то услышал. - Иван-царевич! — сказал конюх. — У твоей матери скоро родится дочь, а тебе сестра; будет она страшная ведьма, съест и отца, и мать, и всех подначальных людей; так ступай, попроси у отца что ни есть наилучшего коня — будто покататься, и поезжай отсюда куда глаза глядят, коли хочешь от беды избавиться. Иван-царевич прибежал к отцу и с роду впервой заговорил с ним; царь так этому возрадовался, что не стал и спрашивать: зачем ему добрый конь надобен? Тотчас приказал что ни есть наилучшего коня из своих табунов оседлать для царевича. Долго-долго он ехал; наезжает на двух старых швей и просит, чтоб они взяли его с собой жить. Старухи сказали: - Мы бы рады тебя взять, Иван-царевич, да нам уж немного жить. Вот доломаем сундук иголок да изошьем сундук ниток — тотчас и смерть придет! Иван-царевич заплакал и поехал дальше. Долго-долго ехал; подъезжает к Вертодубу и просит: - Прими меня к себе! - Рад бы тебя принять, Иван-царевич, да мне жить остается немного. Вот как повыдерну все эти дубы с кореньями — тотчас и смерть моя! Пуще прежнего заплакал царевич и поехал все дальше да дальше. Подъезжает к Вертогору, стал его просить, а он в ответ: - Рад бы тебя принять, Иван-царевич, да мне самому жить немного. Видишь, поставлен я горы ворочать; как справлюсь с этими последними — тут и смерть моя! Залился Иван-царевич горькими слезами и поехал еще дальше. Долго-долго ехал; приезжает наконец к Солнцевой сестрице. Она его приняла к себе, кормила-поила, как за родным сыном ходила. Хорошо было жить царевичу, а все нет-нет да и сгрустнется: захочется узнать, что в родном дому деется. Взойдет, бывало, на высокую гору, посмотрит на свой дворец и видит, что все съедено, только стены осталися! Вздохнет и заплачет. Раз этак посмотрел да поплакал — воротился, а Солнцева сестра спрашивает: Отчего ты, Иван-царевич, нонче заплаканный? - Он говорит: - Ветром в глаза надуло. В другой раз опять то же; Солнцева сестра взяла да и запретила ветру дуть. И в третий раз воротился Иван-царевич заплаканный; да уж делать нечего — пришлось во всем признаться, и стал он просить Солнцеву сестрицу, чтоб отпустила его, добра молодца, на родину понаведаться. Она его не пускает, а он ее упрашивает; наконец упросил-таки, отпустила его на родину понаведаться и дала ему на дорогу щетку, гребенку да два моложавых яблочка: какой бы ни был стар человек, а съест яблочко — вмиг помолодеет! Приехал Иван-царевич к Вертогору, всего одна гора осталась; он взял свою щетку и бросил во чисто поле: откуда ни взялись — вдруг выросли из земли высокие-высокие горы, верхушками в небо упираются, и сколько тут их — видимо-невидимо! Вертогор обрадовался и весело принялся за работу. Долго ли, коротко ли — приехал Иван-царевич к Вертодубу, всего три дуба осталося; он взял гребенку и кинул во чисто поле: откуда что — вдруг зашумели, поднялись из земли густые дубовые леса, дерево дерева толще! Вертодуб обрадовался, благодарствовал царевичу и пошел столетние дубы выворачивать. Долго ли, коротко ли — приехал Иван-царевич к старухам, дал им по яблочку; они съели, вмиг помолодели и подарили ему платочек: как махнешь платочком — станет позади целое озеро! Приезжает Иван-царевич домой. Сестра выбежала, встретила его, приголубила. - Сядь, — говорит, — братец, поиграй на гуслях, а я пойду обед приготовлю. Царевич сел и бренчит на гуслях; выполз из норы мышонок и говорит ему человеческим голосом: - Спасайся, царевич, беги скорее! Твоя сестра ушла зубы точить. Иван-царевич вышел из горницы, сел на коня и поскакал назад; а мышонок по струнам бегает: гусли бренчат, а сестра и не ведает, что братец ушел. Наточила зубы, бросилась в горницу, глядь — нет ни души, только мышонок в нору скользнул. Разозлилась ведьма, так и скрипит зубами, и пустилась в погоню. Иван-царевич услыхал шум, оглянулся — вот-вот нагонит сестра; махнул платочком — и стало глубокое озеро. Пока ведьма переплыла озеро, Иван-царевич далеко уехал. Понеслась она еще быстрее... вот уж близко! Вертодуб угадал, что царевич от сестры спасается, и давай вырывать дубы да валить на дорогу — целую гору накидал! Нет ведьме проходу! Стала она путь прочищать, грызла, грызла, насилу продралась, а Иван-царевич уж далеко. Бросилась догонять, гнала, гнала, еще немножко... и уйти нельзя! Вертогор увидал ведьму, ухватился за самую высокую гору и повернул ее как раз на дорогу, а на ту гору поставил другую. Пока ведьма карабкалась да лезла, Иван-царевич ехал да ехал и далеко очутился. Перебралась ведьма через горы и опять погнала за братом... Завидела его и говорит: - Теперь не уйдешь от меня! Вот близко, вот нагонит! В то самое время подскакал Иван-царевич к теремам Солнцевой сестрицы и закричал: - Солнце, Солнце! Отвори оконце. Солнцева сестрица отворила окно, и царевич вскочил в него вместе с конем. Ведьма стала просить, чтоб ей выдали брата головою; Солнцева сестра ее не послушала и не выдала. Тогда говорит ведьма: Пусть Иван-царевич идет со мной на весы, кто кого перевесит! - Если я перевешу — так я его съем, а если он перевесит — пусть меня убьет! Пошли; сперва сел на весы Иван-царевич, а потом и ведьма полезла: только ступила ногой, так Ивана-царевича вверх и подбросило, да с такою силою, что он прямо попал к Солнцевой сестре в терема; а ведьма-змея осталась на земле. Прикрепленное изображение (вес файла 119.8 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 9 мая - День Победы. Константин Паустовский Стальное колечко
Дед Кузьма жил со своей внучкой Варюшей в деревушке Моховое, у самого леса. Зима выдалась суровая, с сильным ветром и снегом. За всю зиму ни разу не потеплело и не закапала с тесовых крыш суетливая талая вода. Ночью в лесу выли продрогшие волки. Дед Кузьма говорил, что они воют от зависти к людям: волку тоже охота пожить в избе, почесаться и полежать у печки, отогреть заледенелую косматую шкуру. Среди зимы у деда вышла махорка. Дед сильно кашлял, жаловался на слабое здоровье и говорил, что если бы затянуться разок-другой - ему бы сразу полегчало. В воскресенье Варюша пошла за махоркой для деда в соседнее село Переборы. Мимо села проходила железная дорога. Варюша купила махорки, завязала ее в ситцевый мешочек и пошла на станцию посмотреть на поезда. В Переборах они останавливались редко. Почти всегда они проносились мимо с лязгом и грохотом. На платформе сидели два бойца. Один был бородатый, с веселым и серым глазом. Заревел паровоз. Было уже видно, как он, весь в пару, яростно рвется к станции из дальнего черного леса. - Скорый! - сказал боец с бородой. - Смотри, девчонка, сдует тебя поездом. Улетишь под небеса. Паровоз с размаху налетел на станцию. Снег завертелся и залепил глаза. Потом пошли перестукиваться, догонять друг друга колеса. Варюша схватилась за фонарный столб и закрыла глаза: как бы и вправду ее не подняло над землей и не утащило за поездом. Когда поезд пронесся, а снежная пыль еще вертелась в воздухе и садилась на землю, бородатый боец спросил Варюшу: - Это что у тебя в мешочке? Не махорка? - Махорка, - ответила Варюша. - Может, продашь? Курить большая охота. - Дед Кузьма не велит продавать, - строго ответила Варюша. - Это ему от кашля. - Эх, ты, - сказал боец, - цветок-лепесток в валенках! Больно серьезная! - А ты так возьми сколько надо, - сказала Варюша и протянула бойцу мешочек. - Покури! Боец отсыпал в карман шинели добрую горсть махорки, скрутил толстую цигарку, закурил, взял Варюшу за подбородок и посмотрел, посмеиваясь, в ее синие глаза. - Эх, ты, - повторил он, - анютины глазки с косичками! Чем же мне тебя отдарить? Разве вот этим? Боец достал из кармана шинели маленькое стальное колечко, сдул с него крошки махорки и соли, потер о рукав шинели и надел Варюше на средний палец: - Носи на здоровье! Этот перстенек совершенно чудесный. Гляди, как горит! - А отчего он, дяденька, такой чудесный? - спросила, раскрасневшись, Варюша. - А оттого, - ответил боец, - что ежели будешь носить его на среднем пальце, принесет он здоровье. И тебе и деду Кузьме. А наденешь его вот на этот, на безымянный, - боец потянул Варюшу за озябший, красный палец, - будет у тебя большущая радость. Или, к примеру, захочется тебе посмотреть белый свет со всеми его чудесами. Надень перстенек на указательный палец - непременно увидишь! - Будто? - спросила Варюша. - А ты ему верь, - прогудел другой боец из-под поднятого ворота шинели. - Он колдун. Слыхала такое слово? - Слыхала. - Ну то-то! - засмеялся боец. - Он старый сапер. Его даже мина не брала! - Спасибо! - сказала Варюша и побежала к себе в Моховое. Сорвался ветер, посыпался густой-прегустой снег. Варюша все трогала колечко, повертывала его и смотрела, как оно блестит от зимнего света. "Что ж боец позабыл мне сказать про мизинец? - подумала она. - Что будет тогда? Дай-ка я надену колечко на мизинец, попробую". Она надела колечко на мизинец. Он был худенький, колечко на нем не удержалось, упало в глубокий снег около тропинки и сразу нырнуло на самое снежное дно. Варюша охнула и начала разгребать снег руками. Но колечка не было. Пальцы у Варюши посинели. Их так свело от мороза, что они уже не сгибались. Варюша заплакала. Пропало колечко! Значит, не будет теперь здоровья деду Кузьме, и не будет у нее большущей радости, и не увидит она белый свет со всеми его чудесами. Варюша воткнула в снег, в том месте, где уронила колечко, старую еловую ветку и пошла домой. Она вытирала слезы варежкой, но они все равно набегали и замерзали, и от этого было колко и больно глазам. Дед Кузьма обрадовался махорке, задымил всю избу, а про колечко сказал: - Ты не горюй, дурочка! Где упало - там и валяется. Ты Сидора попроси. Он тебе сыщет. Старый воробей Сидор спал на шестке, раздувшись, как шарик. Всю зиму Сидор жил в избе у Кузьмы самостоятельно, как хозяин. С характером своим он заставлял считаться не только Варюшу, но и самого деда. Кашу он склевывал прямо из мисок, а хлеб старался вырвать из рук и, когда его отгоняли, обижался, ершился и начинал драться и чирикать так сердито, что под стреху слетались соседские воробьи, прислушивались, а потом долго шумели, осуждая Сидора за его дурной нрав. Живет в избе, в тепле, в сытости, а все ему мало! На другой день Варюша поймала Сидора, завернула в платок и понесла в лес. Из-под снега торчал только самый кончик еловой ветки. Варюша посадила на ветку Сидора и попросила: - Ты поищи, поройся! Может, найдешь! Но Сидор скосил глаз, недоверчиво посмотрел на снег и пропищал: "Ишь ты! Ишь ты! Нашла дурака!.. Ишь ты, ишь ты!" - повторил Сидор, сорвался с ветки и полетел обратно в избу. Так и не отыскалось колечко. Дед Кузьма кашлял все сильнее. К весне он залез на печку. Почти не спускался оттуда и все чаще просил попить. Варюша подавала ему в железном ковшике холодную воду. Метели кружили над деревушкой, заносили избы. Сосны завязли в снегу, и Варюша уже не могла отыскать в лесу то место, где уронила колечко. Все чаще она, спрятавшись за печкой, тихонько плакала от жалости к деду и бранила себя. - Дуреха! - шептала она. - Забаловалась, обронила перстенек. Вот тебе за это! Вот тебе! Она била себя кулаком по темени, наказывала себя, а дед Кузьма спрашивал: - С кем это ты там шумишь-то? - С Сидором, - отвечала Варюша. - Такой стал неслух! Все норовит драться. Однажды утром Варюша проснулась оттого, что Сидор прыгал по оконцу и стучал клювом в стекло. Варюша открыла глаза и зажмурилась. С крыши, перегоняя друг друга, падали длинные капли. Горячий свет бил в оконце. Орали галки. Варюша выглянула на улицу. Теплый ветер дунул ей в глаза, растрепал волосы. - Вот и весна! - сказала Варюша. Блестели черные ветки, шуршал, сползая с крыши, мокрый снег, и важно и весело шумел за околицей сырой лес. Весна шла по полям как молодая хозяйка. Стоило ей только посмотреть на овраг, как в нем тотчас начинал булькать и переливаться ручей. Весна шла, и звон ручьев с каждым ее шагом становился громче и громче. Снег в лесу потемнел. Сначала на нем выступила облетевшая за зиму коричневая хвоя. Потом появилось много сухих сучьев - их наломало бурей еще в декабре, - потом зажелтели прошлогодние палые листья, проступили проталины и на краю последних сугробов зацвели первые цветы мать-и-мачехи. Варюша нашла в лесу старую еловую ветку - ту, что воткнула в снег, где обронила колечко, и начала осторожно отгребать старые листья, пустые шишки, накиданные дятлами, ветки, гнилой мох. Под одним черным листком блеснул огонек. Варюша вскрикнула и присела. Вот оно, стальное колечко! Оно ничуть не заржавело. Варюша схватила его, надела на средний палец и побежала домой. Еще издали, подбегая к избе, она увидела деда Кузьму. Он вышел из избы, сидел на завалинке, и синий дым от махорки поднимался над дедом прямо к небу, будто Кузьма просыхал на весеннем солнышке и над ним курился пар. - Ну вот, - сказал дед, - ты, вертушка, выскочила из избы, позабыла дверь затворить, и продуло всю избу легким воздухом. И сразу болезнь меня отпустила. Сейчас вот покурю, возьму колун, наготовлю дровишек, затопим мы печь и спечем ржаные лепешки. Варюша засмеялась, погладила деда по косматым серым волосам, сказала: - Спасибо колечку! Вылечило оно тебя, дед Кузьма. Весь день Варюша носила колечко на среднем пальце, чтобы накрепко прогнать дедовскую болезнь. Только вечером, укладываясь спать, она сняла колечко со среднего пальца и надела его на безымянный. После этого должна была случиться большущая радость. Но она медлила, не приходила, и Варюша так и уснула, не дождавшись. Встала она рано, оделась и вышла из избы. Тихая и теплая заря занималась над землей. На краю неба еще догорали звезды. Варюша пошла к лесу. На опушке она остановилась. Что это звенит в лесу, будто кто-то осторожно шевелит колокольчики? Варюша нагнулась, прислушалась и всплеснула руками: белые подснежники чуть-чуть качались, кивали заре, и каждый цветок позванивал, будто в нем сидел маленький жук кузька-звонарь и бил лапкой по серебряной паутине. На верхушке сосны ударил дятел - пять раз. "Пять часов! - подумала Варюша. - Рань-то какая! И тишь!" Тотчас высоко на ветвях в золотом зоревом свете запела иволга. Варюша стояла, приоткрыв рот, слушала, улыбалась. Ее обдало сильным, теплым, ласковым ветром, и что-то прошелестело рядом. Закачалась лещина, из ореховых сережек посыпалась желтая пыльца. Кто-то прошел невидимый мимо Варюши, осторожно отводя ветки. Навстречу ему закуковала, закланялась кукушка. "Кто же это прошел? А я и не разглядела!" - подумала Варюша. Она не знала, что мимо нее прошла весна. Варюша засмеялась громко, на весь лес, и побежала домой. И большущая радость - такая, что не охватишь руками, - зазвенела, запела у нее на сердце. Весна разгоралась с каждым днем все ярче, все веселей. Такой свет лился с неба, что глаза у деда Кузьмы стали узкие, как щелки, но все время посмеивались. А потом по лесам, по лугам, по оврагам сразу, будто кто-то брызнул на них волшебной водой, зацвели-запестрели тысячи тысяч цветов. Варюша думала было надеть перстенек на указательный палец, чтобы повидать белый свет со всеми его чудесами, но посмотрела на все эти цветы, на липкие березовые листочки, на ясное небо и жаркое солнце, послушала перекличку петухов, звон воды, пересвистывание птиц над полями - и не надела перстенек на указательный палец. "Успею, - подумала она. - Нигде на белом свете не может быть так хорошо, как у нас в Моховом. Это же прелесть что такое! Не зря ведь дед Кузьма говорит, что наша земля истинный рай и нету другой такой хорошей земли на белом свете!" Прикрепленное изображение (вес файла 430.2 Кб)  |
| Автор: Chanda | Олень Золотые Рога Саамская сказка
Один старик вылепил из глины человека с большим животом и ртом, как звериная пасть. Вылепил и оставил под окном сушиться, а сам пошёл к старухе и похвастался: - Погляди-ка старая, какого человека я вылепил. Старуха глянула в окно и видит – глиняный человек ожил и разевает рот. Старуха обмерла со страху: - Ой-ой, что же ты наделал? Ведь это живой человек. Сейчас он войдёт и съест нас! Не успела она проговорить эти слова, как за окном послышалась тяжёлая поступь: туп-туп-туп. Это шагал Глиняшка. Толкнул дверь и ввалился в избу. Посмотрел туда, посмотрел сюда. В углу сидит старик и сеть плетёт, а старуха ему помогает. Глиняшка протянул руки, схватил старика и старуху и проглотил с руками, ногами и сетью, которую они плели. Оглянулся по сторонам – нет ли ещё чего съедобного и, не видя ничего подходящего, вышел на улицу. А по улице проходили две девушки. Одна несла воду в кувшине, а другая – коромысло. Глиняшка разинул пасть да обеих и проглотил вместе с кувшином и коромыслом. И зашагал дальше. Повстречались ему три старухи. В руках у них были туески, полные ягод. Глиняшка протянул руки и проглотил старушек вместе с ягодами. И зашагал дальше: туп-туп-туп! Дошёл до трёх рыбаков, конопативших лодку. Проглотил их вместе с лодкой. По дороге наткнулся он ещё на трёх человек – то были дровосеки. Тут же и расправился с ними – проглотил вместе с топорами. Шёл он, шёл. Видит – гора, а на горе молодой олень с развесистыми рогами пасётся. Остановился Глиняшка под горой и кричит: - Я и тебя, олень, съем! Спускайся ко мне! А олень ему в ответ: - Стой, Глиняшка, там, где стоишь, только рот пошире разинь, а я с горы прыгну прямо к тебе в зубы! Обрадовался Глиняшка и ну хихикать: «Хи-хи-хи!». Потом расставил ноги, разинул пасть и ждёт, когда олень прямо в зубы к нему прыгнет. А олень разбежался да с разбегу как ударил Глиняшку рогами в брюхо: «Трах!». Глиняшка покачнулся, упал наземь и рассыпался на кусочки. И все, кого он проглотил, мигом вскочили на ноги и разбежались кто куда: старик со старухой сеть домой поволокли, девушки кувшин да коромысло подхватили, старушки – туески с ягодами, дровосеки – топоры, рыбаки в лодке отплыли, а позади всех олень промчался. Тут девушки принесли много золота, умельцы позолотили оленю рога, и все стали называть его Олень Золотые Рога. Прикрепленное изображение (вес файла 539.9 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 18 мая - Международный день музеев Роджер Желязны. Музейный экспонат Перевод с английского Е. Гаркави
Когда действительность убедила Джея Смита, что искусству нет места в пустом и легкомысленном мире, Джей Смит решил оставить этот мир. Однако брошюра "Йога - Путь к Освобождению", выписанная им по почте за 4 доллара и 98 центов, не помогла ему освободиться от уз обыденности. Напротив, она даже усугубила зависимость Джея Смита, уменьшив его покупательную способность на 4 доллара и 98 центов - а хлеб насущный в этом мире, увы, приходится покупать. Сосредоточившись в позе лотоса, Смит углубленно созерцал свой пупок, - но это приближало его не к освобождению, а только к осознанию, что с каждым новым днем пупок неуклонно приближается к позвоночнику. И если идею Нирваны можно счесть вполне эстетичной, то идею самоубийства таковой назвать трудно (притом на самоубийство не у всякого хватит духу, - да и откуда взяться крепкому духу в немощном теле?). Поэтому посредством ряда изящных рассуждении Смит отказался от этой мысли. - Как легко лишить себя жизни в идеальной обстановке! - вздыхал он, меланхолично откидывая со лба золотистые пряди (отросшие, по очевидной причине, до внушительной классической длины). Воображаю толстого стоика в его мраморной ванне: вот он, овеваемый опахалами прекрасных невольниц, потягивает вино, а верный лекарь-грек, не поднимая глаз, почтительно вскрывает ему вены. В сторонке, вот здесь, допустим, - вздыхал он еще глубже, - нежная черкешенка бряцает на лире, аккомпанируя его голосу; он же диктует свою надгробную речь, ту, которую вскоре прочтет, не скрывая слез, благородный соотечественник. О, сколь же легко им было! Таков ли путь нынешнего художника? Вчера лишь рожденный, сегодня уже презираемый, во мраке безвестности одиноко ступает он, как слон к месту своего успокоения! С этими словами Смит поднялся во весь свой шестифутовый рост и всмотрелся в зеркало. Окидывая взглядом свою мраморно белую кожу, высокий лоб, прямой нос и широко расставленные глаза, он подумал: поскольку художник не может жить искусством, не попытаться ли осуществить, если можно так выразиться, обратный процесс? Он напряг мышцы, верно служившие ему все четыре студенческих года; отрабатывая ими половину стоимости обучения, юный Джей мог без особых помех, воспарив над мирской суетой, создавать собственное направление в искусстве: двумерную раскрашенную скульптуру. "Для непредвзятого взгляда, - писал о ней некий ехидный критик, - работы мистера Смита - не то фрески без стен, не то просто взбесившиеся линии. В отношении первых вряд ли возможно превзойти этрусков - поскольку их фрески, по крайней мере, знали свое место; а что до вторых - воспитанники любого детского сада достаточно ловко владеют упомянутым искусством". Ловко! Всего лишь - ловко! Тьфу! С души воротит от этих Джонсонов - любителей лезть со своим уставом в чужой монастырь! С удовлетворением Джей констатировал, что вынужденный аскетизм убавил его вес за последний месяц, на тридцать фунтов и рассудил, что вполне готов воплотить Поверженного Гладиатора эпохи упадка Рима. - Решено! - провозгласил он. - Я стану искусством. Под вечер того же дня одинокая фигура со свертком появилась в Музее Изящных Искусств. Возвышенно изможденный (но тщательно выбритый вплоть до подмышек), Смит слонялся по греческим залам, пока там не остались только статуи и он сам. Выбрав уголок потемнее, он установил себе пьедестал. Все потребное для существования в качестве скульптуры (включая одежду) поместилось внутри этого ящика. - Прощай, мир, неблагосклонный к своим художникам! - промолвил Смит, восходя на пьедестал. Нет, совсем не напрасно оказались потраченными 4 доллара и 98 центов из продуктовых денег, ибо благодаря Пути к Освобождению Смит научился сохранять истинно мраморную неподвижность всякий раз, когда немолодая учительница младших классов, отягощенная нелепой прической и четырьмя десятками питомцев, бесцеремонно вторгалась в его владения (что происходило регулярно по вторникам и четвергам между 9. 35 и 9. 40 утра). К счастью, он предусмотрительно избрал сидячую позу. К концу недели Смит точно установил соответствие между эволюциями музейного сторожа и звоном огромных часов в соседнем зале (превосходный образчик искусства XVIII века - эмаль, золоченые листья и множество ангелочков, игриво порхающих друг за другом). Ему совсем не хотелось быть похищенным в первую же неделю своей музейной карьеры: что могло бы ожидать его, кроме скучного места в третьестепенной галерее или унылого существования в сугубо частной коллекции не вполне честного коллекционера? Поэтому он был весьма осмотрителен в своих набегах на музейный буфет и благоразумно вступил в союз с золочеными ангелочками. Дирекции не приходило в голову защищать холодильник и кладовку от экспонатов, и Смит готов был искренне приветствовать подобную недогадливость. Он довольно умеренно прикладывался к ветчине с хлебом, но десятками порций поглощал мороженое. Через месяц ему пришлось заняться силовой гимнастикой. - О, утраты! - вздыхал он в залах Новейшего Периода, оглядывая безмолвное царство, на которое некогда притязал. Он скорбел над "Павшим Ахиллесом" как над родным (впрочем, "Ахиллес" и был его собственным произведением). Он узнавал себя, как в зеркале, в хитроумной мешанине из болтов и ореховой скорлупы. ''Если б ты не сдался, - говорил он себе с обидой, - если бы ты продержался подольше, как эти простейшие творения искусства..." Но нет! Это было невозможно! - Или возможно? - взывал он к удивительно симметричному мобайлу (Мобайл - подвижная абстракционистская скульптура.) над ним. О, возможно ли? - Пожалуй, - донеслось откуда-то, и Смит вихрем взлетел на пьедестал. Ничто, однако, не угрожало ему. Музейный сторож вкушал греховные радости перед пышной рубенсовской наядой в дальнем крыле и потому при всем желании не мог участвовать в разговоре. Смит рассудил, что услышанное свидетельствует о его приближении к Высшей Истине. Он вернулся на Путь, удвоил свои усилия оторваться от земного и выглядел совершенно "Поверженным". С тех пор не раз доводилось ему слышать сдавленный смешок или невнятный шепот. Вначале он оставлял их без внимания, считая шутками лукавых чад Мары и Майи, пытающихся сбить его с Пути. Постепенно у него возникли сомнения, но он решил ничего не предпринимать, придерживаясь стратегии пассивного наблюдения. Но вот в один прекрасный день - золотой и зеленый, как поэма Дайлана Томаса юная дева вошла в греческий зал и огляделась украдкой. Нелегко оказалось Смиту сохранять свою мраморную безмятежность, когда она - о зрелище! - стала сбрасывать с себя одежды. Правда, гораздо больше взволновал его квадратный ящик, который она притащила с собой. Конкурентка! Он кашлянул - негромко, вежливо, классически... Она рванулась и замерла, живо напомнив ему рекламу дамского белья "Фермопилы". Волосы у нее были как раз подходящего цвета - изысканный оттенок паросского мрамора - а серые глаза льдисто блестели, как у Афины. Она осмотрела зал - пристально, опасливо, взволнованно. - О нет, - сказала она наконец, - что-что, а камень не подвержен вирусным инфекциям. Это моя нечистая совесть кашляет здесь в пустоте. Знай же, совесть, отныне я отвергаю тебя! Следом за тем она приняла вид Скорбящей Гекубы - как раз наискосок от Поверженного Гладиатора (но, к счастью, обратясь к нему спиной). Смит с неохотой признал, что держать позу девушка умеет: очень скоро она достигла полной неподвижности. Профессионально одобряя ее, он отметил, что Древняя Греция воистину была матерью всех искусств: никто не смог бы проделать подобного в экспозиции, скажем, эпохи Ренессанса. Эта мысль его порадовала. Когда, наконец, огромные двери закрылись и свет померк, незнакомка облегченно вздохнула и спрыгнула с пьедестала. - Рано, - предупредил он. - Через девяносто три секунды пройдет сторож. У девушки хватило духа зажать себе рот прекрасной ручкой. Шесть секунд для этой операции и 87 секунд для вторичного превращения в Гекубу. Она мгновенно окаменела, и все 87 секунд он мог любоваться ее редкостным самообладанием и не менее редкостной формой ее руки. Сторож пришел, прошел и ушел, поводя фонарем и бородой в таинственных сумерках музея. - Господи! - вздохнула девушка. - Я-то думала, что я здесь одна! - Так и было, - подтвердил он. - "Одинокими и нагими вступаем в изгнание... Меж ярких звезд, в золе былых желаний, затерянные... о, затерянные..." - Томас Вулф, - определила она. - Да, - вздохнул он. - Пошли поужинаем. - Поужинаем? - девушка удивленно вскинула брови. - А где? Я принесла с собой армейские пайки - купила на дешевой распродаже. - Сразу видно новенькую, - заметил Смит. - По-моему, сегодня в меню курица. За мной! Они выбрались на лестницу через Китай эпохи Тан. - Кое-кто мог бы сказать, что по ночам здесь промозгло, - начал Смит, - но вы, я вижу, неплохо владеете дыханием. - О да, - подтвердила она, - мой приятель был не просто увлечен дзен-буддизмом: его путь в Лхасу был гораздо круче! Он написал собственный вариант "Рамаяны", полный глубоких иллюзий и советов современному обществу. - И как отозвалось современное общество? - Увы! Общество о нем не узнало. Мои родители вручили Арту билет в Рим первым классом и несколько сот долларов туристскими чеками. С тех пор я ничего о нем не слышала... и потому решила удалиться от мира. - Как видно, ваши родители чужды возвышенному? - Да... Думаю, они его еще и припугнули. Смит кивнул. - Такова награда гению в этом несовершенном мире! И я в меру своих сил тщился просветить его - но лишь хула была мне воздаянием. - Правда? - Увы! На обратном пути зайдем в современный период - я покажу своего "Павшего Ахиллеса". Тут раздался весьма неприязненный смешок. - Кто здесь? - встревоженно спросил Смит. Ответа не последовало. Они были в расцвете Римского Искусства, и лишь каменные сенаторы пялились на них безжизненными глазами. - Здесь кто-то смеялся, - определила девушка. - Мы не одни, признал, пожав плечами, Смит. - Я не в первый раз слышу подобное; но кто бы они ни были, они не разговорчивее траппистов, - и слава богу! - Не забудь, мы тоже всего лишь камень! - провозгласил он жизнерадостно, увлекая спутницу к буфету. Однажды ночью они ужинали в Современном Периоде. - Какое имя носили вы в своем прошлом воплощении? - поинтересовался он. - Глория, - шепнула она. - А ваше? - Смит, Джей. - Не будет ли чрезмерной дерзостью спросить вас, Смит, что именно побудило вас обратиться в статую? - О нет, - он улыбнулся загадочно. - Одни рождены для безвестности, другие же достигают ее непрестанными усилиями. Я принадлежу к последним. Непризнанный и разоренный, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, внизу всегда найдется пища. Все здесь мне знакомо, и меня, при всем желании, не найдут, потому что никто никогда не присматривается к статуям в музеях. - Неужели никто? - И никогда, - как вы должны были догадаться. Детей приводят сюда насильно, молодежь приходит разглядывать друг друга, а к тому времени, когда человек становится способен заметить что-нибудь постороннее, он уже или страдает близорукостью, или подвержен галлюцинациям. Первый ничего не разглядит, второй - никому не скажет. Так проходит земная слава! - Тогда зачем вообще нужны музеи? - Милая девушка! Услышав такие слова от бывшей нареченной истинного художника, я могу, заключить, что ваша близость была столь мимолетной... - Ах, что вы! - прервала она. - Прошу вас - наша дружба!.. - Хорошо, пусть дружба, - поправился Смит. - Но музеи - они отражают прошлое, которое мертво, в настоящее, которое ничего не замечает, и передают культурное наследие будущему, которое еще не родилось. В этом они подобны храмам. - Это мне не приходило в голову, - призналась она. - Красивая идея! Почему бы вам не пойти в преподаватели? - Им плохо платят. Но ваша мысль меня утешает. Пошли еще раз обчистим холодильник? Они доедали последнее пирожное и обсуждали "Павшего Ахиллеса", расположившись под огромным мобайлом, смахивающим на истощенного осьминога. Смит говорил о своих великих идеях и о злобных критиках, бездушных и бесталанных кровопийцах, что обитают в воскресных изданиях и ненавидят все живое. Она же рассказывала о своих родителях, которые знали Арта и знали, почему он не должен был ей нравиться; а также об их солидном состоянии, надежно вложенном в лес, недвижимость и нефть. Он сочувственно погладил ей руку; она опустила ресницы и улыбнулась эллинистически... - Вы знаете, - признался он наконец, - сидя изо дня в день на этом пьедестале, я часто говорил себе: быть может, мой долг - вернуться и еще раз попробовать открыть глаза обществу! Быть может, сумей я освободиться от грубых земных нужд... Доведись мне повстречать женщину, подобную... но нет! нет, я не знаю такой! Увы!.. - Говорите! - вскричала Глория. - Прошу вас, продолжайте! Ведь и меня, признаюсь, посещала мысль, что иной художник мог бы избавить меня от мук... Что лед одиночества, сковавший мою душу, мог бы растаять под взглядом нового творца красоты! Если мы... В этот самый момент малорослый и чрезвычайно некрасивый мужчина в тоге звучно прочистил горло и объявил: - Вот этого я и боялся. Был он тощ, морщинист, неопрятен и несомненно страдал язвой желудка и разлитием желчи. И он, указуя на них обвиняющим перстом, повторил: - Именно этого я и боялся! - В-вы кто? - спросила Глория. - Кассий, - представился он. - Кассий Фитцмюллен, критик на покое из "Дальтон Таймс". А вы собрались дезертировать? - Вам-то что до этого? - уточнил Смит, поигрывая античными мускулами. Кассий покачал головой. - Что до этого? Вы представляете собой угрозу всему нашему образу жизни! Если вы уйдете, то станете, разумеется, художником либо педагогом - и, рано или поздно, вольно или невольно, словом или жестом выдадите то, о чем давно подозревали. Я слышал все ваши разговоры. Вам известно - теперь уже точно известно - что здесь находят последний приют все критики: старея, мы сходимся сюда изображать то, что так ненавидели в прошлой жизни. Вот почему с каждым годом число римских сенаторов растет. - Я давно подозревал нечто подобное, - сказал Смит, - но не был уверен. - Довольно и подозрения. Вы опасны и подлежите суду! С этими словами Кассий хлопнул в ладоши и возгласил: - Суд! Процессия древних римлян медленно вступила в зал и окружила влюбленных. От них веяло пылью, старой бумагой, желчью и временем. - Они желают вернуться к человечеству! - объявил Кассий. - Уйти и унести с собой свое знание!.. - Мы же не скажем! - всхлипнула Глория. - Поздно! - сурово ответил один из критиков. - Вы внесены в каталог! Он извлек из тоги брошюру и зачитал: - Номер 28 - "Скорбящая Гекуба". Номер 32 - "Поверженный Гладиатор". Поздно! Ваше исчезновение будут расследовать. - Суд! - повторил Кассий. Сенаторы медленно обратили большие пальцы вниз. - Вы отсюда не уйдете. Смит усмехнулся и ухватил сенаторскую тогу крепкими пальцами скульптора. - Ничтожный человечек, как думаешь ты задержать нас? Довольно Глории взвизгнуть - и сюда прибежит сторож. Довольно мне размахнуться - и ты неделю не встанешь! - Сторож спит, а его слуховой аппарат мы отключили. Критики тоже, знаете ли, понимают в таких вещах! Отпусти меня, не то будет хуже! - Давай-давай! - Смит наматывал материю на кулак. - Суд! - с усмешкой повторил Кассий. - Он предавался современному искусству, - сказал один из сенаторов. - Следовательно, у него наклонности христианина, - заявил другой. - Христиан - ко львам! - заключил третий и хлопнул в ладоши. Смит увидел в темном углу зала нечто шевелящееся – и в ужасе отскочил. Кассий оправил тогу. - Вы не имеете права! - закричала, закрывая лицо руками, Глория. – Мы же из греческого периода! - Среди римлян поступай по-римски, - хихикнул Кассий. По залу прошел острый кошачий дух. - Как вы ухитрились? Откуда здесь лев? - полюбопытствовал Смит. - Одна из форм гипноза, необходимая в нашей профессии, - благодушно пояснил Кассий. - Большую часть дня он у нас спит. Вы не задумывались, почему из этого музея никогда ничего не крадут? А были попытки, были! Но мы, хе-хе, блюдем свои интересы. Тощий лев-альбинос, по целым дням украшавший главный вход, неслышно вышел из темноты и зарычал, - коротко, но громко. Смит заслонил собой Глорию. Когда лев приблизился, Смит оглянулся - но ни одного сенатора уже не было; лишь в отдалении еще слышался топот кожаных сандалий. - Мы одни! - встрепенулась Глория. - Бега! - приказал Смит. - Я задержу его. Постарайся спастись! - Покинуть тебя? Ни за что, любимый! Вместе - сейчас и до конца! - Глория! - Джей! В этот момент лев возымел намерение броситься на добычу - и не стал тянуть с его осуществлением. - Прощай, возлюбленный! - Прощай! Прошу тебя - один поцелуй перед смертью. Лев прыгнул, испуская хриплый рык и сверкая зелеными глазами. - Согласна! Их уста слились. Лев навис над ними - грозно, неотвратимо, надолго... Потом вдруг завертелся, размахивая лапами в том пустом пространстве между потолком и полем, для которого архитекторы не придумали специального названия. - М-мм... Еще? - Почему бы и нет? Жизнь так прекрасна! Минута пролетела незаметно... За ней прошла вторая. - Слушай, а на чем там висит этот лев? - На мне, - отозвался мобайл. - Вы, люди, не единственная жизненная форма, ищущая утешения среди реликвий своего прошлого! Голос был тоненький и хрупкий, как у чем-то озабоченной эоловой арфы. - Я бы не хотел показаться чрезмерно любопытным, - заговорил Смит, - но кто вы? - Пришелец, - прозвенел тот, доедая льва. - Мой корабль попал в аварию на полпути к Арктуру. Я быстро уяснил, что на вашей планете моя внешность не пользуется признанием - за исключением музеев, где я могу сойти за экспонат. Принадлежа к довольно чувствительной и, я бы даже сказал, несколько самовлюбленной расе, - тут он изящно рыгнул, - я нахожу свое нынешнее положение весьма привлекательным: меж ярких звезд, в золе былых желаний, - он опять музыкально рыгнул, - затерянный... - Ясно, - сказал Смит. - Спасибо, что скушали льва. - Не за что - хотя я бы не сказал, что это было слишком благоразумно. Я, видите ли, теперь вынужден буду делиться. Нельзя ли второму мне пойти с вами? - Пожалуйста! Вы спасли нам жизнь, и нам все равно надо будет чем-нибудь украсить гостиную, когда мы ею обзаведемся. - Хорошо. Пришелец раздвоился, испустив поток мелодических трелей, и свалился на пол. - До свиданья, я! - крикнул он наверх. - До свиданья, - донеслось оттуда. С достоинством и важностью прошествовали они через Современность, миновав по дороге греческий и римский периоды. Бывшие Гладиатор, Гекуба и Пришелец стащили ключи у спящего сторожа, открыли двери и зашагали прочь от музея веселыми ногами и псевдоподиями. Прикрепленное изображение (вес файла 87.2 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 22 мая – Международный день биологического разнообразия
Китайская легенда (Из книги Л. Исаевой «Моя китайская коллекция»).
Всем известно отношение европейцев к числу 13, но многие китайцы считают его счастливым. В некоторых районах Китая дети в 13 лет проходят через обряд посвящения во взрослых и девочки впервые надевают юбку, а мальчики – брюки. Истоки этого обычая – в легенде. Очень давно небесное божество решило определить срок жизни для каждого существа и обратилось к людям, попросив из быть особенно внимательными в ту ночь, когда сроки жизни будут объявлены с небес. В полночь божество стало выкрикивать: - 1000 лет! Откликнулся, согласился и получил такой срок жизни белый журавль. - 100 лет! На этот срок согласилась дикая утка, и он достался ей. - 60 лет! Собака подала голос, и ей досталось 60 лет жизни. - 13! Человек в это время спал глубоким сном, во сне он что-то пробормотал, и божество приняло это за его согласие. Но когда человек проснулся, он, конечно, огорчился: 13 лет – слишком мало, и он стал умолять, чтобы ему добавили хоть немного. Божество обсудило проблему с собакой, и та согласилась поменяться с человеком сроками жизни. С тех пор у некоторых народов Китая 13 лет – возраст, когда дети символически вступают в другую, как бы дополнительно данную им жизнь. Прикрепленное изображение (вес файла 418.8 Кб)  Прикрепленное изображение (вес файла 450.1 Кб)  Прикрепленное изображение (вес файла 306.7 Кб)  Прикрепленное изображение (вес файла 125 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 23 мая в этом году - Троица Вера Карасёва Как бабушка в поход ходила
Бабушка с внучками сидела в саду под яблоней. Люшенька в коляске спала, Танюша картинки раскрашивала, а бабушка шила. Мимо их дачи пионеры шли. Впереди барабанщик с барабаном: «Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та-та!» А за ним ребята в красных галстуках и в белых панамках, с мешками за плечами, с удочками в руках. - Пионеры в поход отправились, - говорит бабушка. - В какой поход? – спрашивает Танюша. Бабушка ей объясняет: - В поход по родному краю. Пойдут они полями, лугами, лесами. Придут вечерком на берег реки, раскинут палатку, а в речку закинут удочки. Разожгут на лугу костёр и станут кашу варить. А посчастливится с рыбкой, тут и уху сготовят. - Как интересно! – сказала Танюша. – Бабушка, а ты тоже пионеркой была? - Нет, детка. В мою пору пионеров у нас ещё не было. - Значит, ты и в поход не ходила? - Какие уж там походы! Что ни лето, а у меня на руках, либо за руку – маленький братец или сестрица. Не до гулянья тут было. Разве что в праздник… Бабушка задумалась и даже шитьё на стол положила. А потом вдруг, видно, что-то вспомнила и говорит Танюше: - А ведь я тебе соврала. Один раз я всё-таки в поход ходила. Вспомнила я и сейчас об этом походе расскажу. Бабушка поглядела, не проснулась ли Люшенька, опять взялась за своё шитьё и стала рассказывать: - Наши отец с мамой на фабрике работали. И жили мы в фабричном доме, который назывался бараком. Стоял он на вымощенном камнем дворе, и ни травинки, ни кустика близко не росло. А тут праздник подошёл – Троица. По нашему назывался он «зелёным праздником». В этот праздник посыпали у нас пол свежей травой, ставили по углам берёзовые ветки, а на стол цветы. - А где же вы брали траву и цветы? – спрашивает Танюша. - Вот то-то и оно, где их брать? Посёлок наш садами не славился. За зеленью надо было идти в лес, за семь вёрст от фабрики. - И вы пошли? - Да ты слушай! Ребят-погодков в нашем доме хватало. Как звали всех, теперь не скажу, а только помню, что было: два Гришки, два Мишки, три Саньки, четыре Ваньки, Дуня с Груней, Савка с Павкой, да ещё с десяток озорников. Вот мы и собрались в поход за травой и цветами для зелёного праздника. Накануне этого дня матерей пораньше отпустили с работы. Ы с рук на руки сбыли им своих младших сестричек и братишек и, не тратя много времени на сборы, отправились. Путь был неблизкий, так мы хлебушка с собой прихватили, картошек сырых, соли узелок и спичек коробок. Обувку дома покидали, босиком шлёпали. Шли весело, с песней. По дороге шагали – жарко было, а вошли в лес, сразу стало прохладно. В лесу речка протекала, на том берегу её в саду стояла господская дача. А на этом берегу мы решили устроить привал. На зелёном лужке велели Дуне с Груней и Савке с Павкой костёр развести и картошку испечь, а сами пошли траву рвать. Ох, и радовались же мы свежему воздуху, зелени, прохладе. Большой сноп осоки нарезали, холодной пахучей мяты вот такие пучки нарвали. Сколько лет с того дня минуло, а я и сейчас помню, как пахла мята! Из воды белых кувшинок понатаскали, незабудок и жёлтых купальниц набрали. Всё вместе под большой вербой сложили и сели ужинать. Солнышко уже невысоко стояло. А домой возвращаться – не близко, так мы спешили, горячей картошкой обжигались. А всё равно галдели, словно грачи весной. И не увидели, что по лугу какой0то здоровый дядька в нашу сторону направляется. Уж тогда заметили, когда он кричать стал. Нам бы схватить свою траву в охапку и бежать, а мы всё сидим у костра: в золе картошка печёная, жалко бросить. А дядька (потом уже узнали, что это барский управляющий) хворостину поднял, бежит и на нас замахивается. Тут мы и картошку жалеть не стали, рассыпались по лугу, что горох из мешка, да в лес! - Все? – спрашивает Танюша. - Все. И Мишки, и Гришки, и Саньки, и Ваньки, и Дуня с Груней, и Савка с Павкой, и я с ними. - А мята и незабудки с купальницами? - Всё бросили. Не до цветов нам тогда было. Управляющий наш костёр сапогами растаптывает, картошку расшвыривает и орёт нам вдогонку: - Я вам покажу маёвку устраивать! Рабочее племя! Насчёт рабочего племени – это он верно сказал: господских ребят среди нас тогда не было. А насчёт маёвки перестарался. О маёвках мы в ту пору и не помышляли, маленькие ещё были. Бабушка кончила рассказывать и стала покачивать колясочку, в которой спала Люшенька. - Так и вернулись домой без травы и цветов? – спрашивает Танюша. - Так и вернулись. - И зелёный праздник был у вас совсем не зелёный? - Совсем не зелёный, - улыбнулась бабушка. Потом вздохнула и добавила: - зато ты теперь знаешь, Танюша, как твоя бабушка, когда была маленькая, в поход ходила.
1959. Прикрепленное изображение (вес файла 308.8 Кб)  Прикрепленное изображение (вес файла 144.2 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 25 мая - День филолога. Герберт Уэллс Свод проклятий Перевод Р. Померанцева.
Профессор Гнилсток, к вашему сведению, объездил полсвета в поисках цветов красноречия. Точно ангел господень - только без единой слезинки, - ведет он запись людских прегрешений. Проще сказать, он изучает сквернословие. Его коллекция, впрочем, притязает на полноту лишь по части западноевропейских языков. Обратившись к странам Востока, он обнаружил там столь потрясающее тропическое изобилие сих красот, что в конце концов вовсе отчаялся дать о них хоть какое-нибудь представление. "Там не станут, - рассказывает он, - осыпать проклятиями дверные ручки, запонки и другие мелочи, на которых отводит душу европеец. Там уж начали, так держись..." Однажды в Калькутте я нанял слугу весьма обнадеживающей внешности и месяц спустя или что-то около этого выгнал его, не заплатив. Поскольку дверь была на запоре и он не мог пырнуть меня своим огромным ножом, он уселся на корточках под верандой и с четверти седьмого почти до десяти утра ругал меня почем зря, изливая без продыха невероятный поток анафем. Сперва он клял мой род по женской линии до самой Евы, потом, поупражнявшись слегка на мне самом, взялся за моих возможных потомков, вплоть до отдаленнейших праправнуков. Затем он стал всячески поносить меня самого. У меня заболела рука записывать всю эту благодать. То была поистине антология бенгальской брани - яркой, неистовой, разнообразной. Ни один образ не повторялся дважды. Потом он обратился к разным частям моего тела. Мне здорово с ним повезло. И все же меня терзала мысль, что все это взято у одного человека, а их в Азии шестьсот миллионов. - Разумеется, подобные изыскания сопряжены с некоторой опасностью, - заметил профессор в ответ на мой вопрос. - Первое условие для собирания брани - это вызвать против себя возмущение, особенно на Востоке, где обычно грозят всего-навсего карами небесными, и надо жестоко оскорбить человека, чтоб он явил вам все свои сокровища. В Англии вы ни от кого не услышите такого залпа откровенных, точных и подробных проклятий, которыми там бьют по врагу, - разве что от дам сомнительной репутации. А ведь несколько столетий назад анафема была обычным делом. Так, в Средние века она составляла часть судебной процедуры. Как явствует из протоколов гражданских палат, истцу полагалось произнести родительское, сиротское или еще какое-нибудь проклятие. Проклятие играло большую роль также и в церковной политике. На одном из этапов истории воинствующее христианство всего мира в унисон кляло по-латыни Венецианскую республику - представляете, какой это был громкий и внушительный хор! По-моему, нельзя допустить, чтобы эти древние обычаи канули в прошлое. А ведь, по моему подсчету, больше половины готских ругательств совсем забыто. В ирландском и гэльском, наверно, тоже имелись отличные вещи; кельты с их большим чувством колорита, живым умом и эмоциональностью всегда превосходили в брани бедных на выдумки тевтонцев. Однако все это доживает последние дни. Право, нынешний средний британец совсем разучился божиться. Трудно себе представить что-нибудь бесцветней и скучней того, что идет сейчас в Англии за брань. Это обычная речь, сдобренная полудюжиной общепринятых ругательств, которые вставляются между словами самым бессмысленным и нелепым образом. Подумать только, непринятые слова - и те употребляются на общепринятый манер! Помню, как однажды после полудня я ехал метрополитеном в вагоне третьего класса для некурящих, битком набитом простолюдинами. Каждое существительное они подкрепляли одним и тем же глупым прилагательным и, несомненно, чувствовали себя удальцами. В конце концов я попросил их не повторять больше этого слова. Один из них мигом осведомился: "...какого... (право, я не силах приводить его детский лепет!) - какого... (опять это избитое слово) мне дело?" Тогда я спокойно взглянул на него поверх очков и начал сыпать. То было для бедняг настоящее откровение. Они сидели, разинув рты. Затем ближайшие ко мне стали потихоньку отодвигаться, и на первой же остановке, не успел поезд затормозить, они все как один ринулись из вагона, точно я был заразный больной. А монолог мой представлял собой всего лишь слабое подобие нескольких банальных, ничего не значащих фраз, коими сирийские язычники честили обычно американских миссионеров. - Еще спасибо, женщины помогают, не то в Англии совсем бы иссякло сквернословие, - закончил свою речь профессор Гнилсток. - Не слишком ли дурно так думать о дамах? - осведомился я. - Ничуть. По некоторым не очень ясным причинам они решили объявить ряд слов неприличными. Это чистейшая условность. И дело вовсе не в первичном значении этих слов, поскольку у каждого из них есть свой вполне допустимый парафраз или синоним. Но нарушение этого "табу" существом слабого пола считается предосудительным. Впрочем, дамы уже стали догадываться, как им исправить свою ошибку. Слово "чертов", говорят, уже проникло в будуар, и его можно частенько услышать в дамской беседе; возражать против него почитается теперь чуть ли не ханжеством. Между тем мужчины, особенно хлюпики, ни за что не станут делать то же, что женщины. В результате мужчин, поминающих черта, остальные их собратья ставят нынче почти на одну доску с теми, у кого в лексиконе слова "мерзкий" и "противный". Слабый пол скоро почувствует перемену, происшедшую с этим запретным словом. И тогда дамы тут же, разумеется, введут в обиход и все прочие ругательства. Поначалу это, наверно, будет несколько резать слух, но в результате не станет неприличных слов. Я уверен, что найдутся охотники поупражнять свое жалкое остроумие над женщиной, которая первой решится вступить на сей путь, но если дело станет за жертвой, то среди дам всегда найдется подвижница. Борясь против старой веры, она погрязнет в богохульствах и погибнет в них, как в тунике Несса, - мученица за чистоту нашей речи. И тогда исчезнет наша убогая ругань, это бессмысленное и нарочитое грубиянство. И от этого будет немалая польза. Есть в этой области один раздел, который я назвал бы "изящным сквернословием". "Ах, сучий прах! - вскричал король, увидев человека, взбирающегося на шпиль Солсберийского собора. - Выдать ему привилегию на право лазать туда, и чтоб больше никто не смел!" Подобные обороты можно занести в рубрику "антикварных проклятий". Для дам имеется вариант - "прах тя возьми", а в Британском музее я однажды наткнулся на такое производное - "прахоблуды". В прежние времена каждый джентльмен стремился иметь свое собственное проклятие, так же как свою особенную прическу, свой экслибрис или какую-нибудь замысловатую подпись. Это словечко порхало в его речи, как бабочка на полотнах Уистлера, одновременно удостоверяя его личность и вызывая восхищение. Вот задрибабочка!.. Я часто подумывал о том, что не худо бы составить сборник таких изысканных примолвок и геральдических ругательств, напечатать его на лучшей бумаге с большими полями, переплести в мягкий сафьян, тисненый золотыми цветочками, и выпустить как подарок ко дню рождения или карманный справочник под титлом: "Обиходные проклятия". Возвращаясь к брани, должен сознаться, что с грустью гляжу на ее упадок. Это было крайне полезное для морали и здоровья упражнение. Видите ль, когда с человеком случается неприятность или его охватывает волнение, мозг его под действием раздражителей вырабатывает огромное количество энергии. Ему приходится пускать в ход всю свою волю, чтоб сдержать эту энергию. Часть ее просачивается порой к лицевым нервам и искажает лицо судорогой; часть может вызвать работу слезных желез, спуститься по блуждающему нерву, замедлить биение сердца и вызвать обморок или нарушить ток крови в мозговых сосудах и привести к параличу. Если же человек сдержит себя и не даст ей вырваться в одну из этих отдушин, она может перелиться через край, и тогда скандалы, разбитая мебель, а глядишь, и "убивство". Так вот, для всей этой энергии какое-нибудь забористое, крепкое словечко служит природным громоотводом. Все примитивные люди и большая часть зверей пользуются проклятиями. Это своего рода эмоциональное "рвотное". Ваш кот фыркает, чтоб не вцепиться вам в лицо. А конь, который не может послать вас к черту, мертвым падает на землю. Теперь, надеюсь, вам понятно, что заставляет меня сожалеть об упадке этого прекрасного и благотворного обычая... Однако я должен работать. Сейчас я как раз объезжаю Лондон, не платя чаевых кэбменам. Порой удается выудить что-нибудь новенькое, хотя по большей части слышишь одни банальности. За сим он пульнул в меня игривым трехэтажным и минуту спустя скрылся в клубах дыма, откуда я его перед тем извлек. Вообще он был малый веселый и приятный, хотя, надо признаться, занимался несколько предосудительным делом.
1898 Прикрепленное изображение (вес файла 44.3 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 30 мая - День химика. Автор под ником Эльфика АЛХИМИК Посвящается Ивану. (сказка взята с сайта )
Он жил на окраине города, в старом доме. Он редко выходил из своей квартиры в цокольном этаже – так редко, что даже не все помнили, что он там живет. Он был Алхимиком. Вот уже много лет – очень много, он и не помнил, сколько! – он стремился к своей Великой Цели. Он задумал вывести формулу Абсолютного Счастья. А для этого ему надо было провести тысячи опытов, выделить и смешать сотни элементов, и занести все результаты в графики и таблицы. Это был нелегкий труд, и он отнимал все время, все силы, всю жизнь. Но цель того стоила! Ведь когда формула будет выведена, он наконец познает, что такое Счастье. Не то глупое, мелкое счастье, которое испытывают молоденькие девчонки, найдя блестящую заколку для волос, а настоящее, чистое, мощное Абсолютное Счастье, которое мало кто видел воочию, но к которому все так безнадежно стремятся. Эта мысль – вывести формулу Счастья – пришла к нему, когда он был еще студентом. Его сверстники прогуливали лекции, пили пиво, дрались и мирились, заигрывали с цветочницами на улицах, покупая у них букеты для своих многочисленных подружек, устраивали вечеринки и пикники. Его тоже звали, и девчонки сохли по нему – он был красив, высок, строен, темноволос, у него была приятная улыбка, и глаза его горели. Но это был не беспечный азарт молодости – уже тогда в нем зажегся фанатический огонь идеи-фикс: разобраться раз и навсегда с вопросом Абсолютного Счастья. В самом деле, ведь все эти мимолетные романы с разбитными официантками, утонченными барышнями, легкомысленными студентками сами по себе не есть счастье, это всего лишь способы его достижения. Кстати, на редкость кратковременного действия! Он был очень наблюдательным, и от его взора не ускользали ни скандалы супружеских пар, ни шалопайство выросших детей, ни ядовитая въедливость стариков, ни очевидная несправедливость хозяев к своим работникам… В мире не было счастья, вот что он видел! А то, что люди считали счастьем, оказывалось коротким, неустойчивым и эфемерным. И он решил дать миру настоящее счастье – в виде формулы. Ни больше и не меньше. Эти мелкие радости, которые люди называли счастьем, выглядели так нелепо и убого, что не могли вызывать у него ничего, кроме усмешки. Он и не заметил, как эта усмешка постепенно вытеснила его чудную улыбку, создала презрительные складочки возле его губ, и на лице поселилась вечная ирония. Он знал то, что не знали другие – что Абсолютное Счастье скоро придет и поразит весь мир. Благодаря его формуле. Работа оказалась гораздо более трудной, чем он представлял поначалу. Он разбирался в старинных фолиантах, по крупицам собирал знания и рецепты, искал редкие минералы и реактивы. С утра до вечера в его темноватой комнате кипели, плавились и смешивались разные ингредиенты. Неудачи его не обескураживали – это тоже был опыт, и каждая неудача приближала его к той самой единственной удаче. В работе он забывал обо всем: о времени, еде, сне, вообще о жизни. Тем не менее жизнь его как-то устраивалась – откуда-то бралась еда, кто-то убирался в комнате, давал ему чистую одежду и менял постельное белье. Он не фиксировал на этом внимание – у него была цель, и все должны были служить этой цели. Иногда он выходил в мир – изучить еще какой-нибудь аспект жизни, для того чтобы ввести новые параметры в план своих исследований. В этом мире было много женщин, и они волновали его – но он не позволял себе расслабиться, потому что это отвлекало его от дела жизни, от Абсолютного Счастья. Женщины изредка попадали в поле его зрения, и даже явно оказывали ему знаки внимания, но он относился к этому вполне иронично. Сара, которая приносила письма, была неприлично молода и легкомысленна. Магдалена, молочница, – по-своему привлекательна, но чересчур стара для него. Ирена, помощница продавца в лавке, где он брал кое-какие нужные реактивы, раздражала его излишней серьезностью. Анна, у которой он покупал продукты, чересчур навязчиво и призывно смотрела ему в глаза. Вот если бы от каждой из них взять понемногу и смешать… Может, такая женщина и смогла бы принести кому-то Абсолютное Счастье. Но для этого нужна была формула. И он спешил в свою лабораторию, чтобы продолжить работу, выбрасывая глупые и недостойные ученого мысли из головы. Шли годы. Росли стопки прочитанных книг и исписанной бумаги. Тысячи опытов, разных комбинаций, составов, сочетаний. Сотни графиков и таблиц. Много раз он думал, что ему остался еще один маленький шажок – и Абсолютное Счастье откроется ему во всем своем великолепии. Но каждый раз оказывалось, что это – иллюзия. Счастье ускользало, а он начинал все заново. Он все реже выходил наверх, к людям, предпочитая не тратить время на второстепенное. Он не замечал, как согнулась его спина, как глубоко запали глаза, как сурово сдвинулись брови; не чувствовал, что ноги от недостатка движения иссохли и ослабли в коленях, а поясница застыла от долгого сидения за письменным столом. Он был близок к Абсолютному Счастью как никогда – а что могло с этим сравниться? Однажды в конце дня он вышел, чтобы пополнить запас химикатов. Он шел по улице – высокий, напряженный, углубленный в себя, с горящими огнем фанатика глазами, в своей черной одежде (удобно для работы и не надо часто стирать). Он был похож на смерть – наверное, именно так она и должна выглядеть. Но он не думал о смерти – он думал о Счастье. Город жил своей жизнью. Уже кое-где горели огни, по тротуарам куда-то спешили люди, ехали повозки, доносились музыка и смех из многочисленных кабачков. Люди все еще думали, что в этой мирской суете и есть счастье, не подозревая, что рядом с ними идет тот, кто это Счастье должен вот-вот им дать. Две девчонки, попавшиеся навстречу, глянули на него и испугались – одна даже взвизгнула, после чего кинулись опрометью на другую сторону улицы, оглядываясь на ходу. «Это сумасшедший алхимик! Он такой страшный!», - сказала одна. «Нет, он просто очень несчастный!», - возразила другая. Он расслышал эти слова, и рот его привычно искривился в усмешке: чего так испугались эти глупые цыплята, и что они вообще могли понимать? Но и взрослые люди тоже, взглянув на него, ежились, отводили глаза и спешили пройти мимо, либо же смотрели с явным состраданием. Он не понимал, почему. Возле магазина стояла парочка – он и она. Он что-то нежно выговаривал ей, а она смеялась и отрицательно качала головой. Потом он обнял ее, а она уткнулась ему в грудь, и оба замерли. Алхимика вдруг кольнуло чувство острой зависти. На какой-то миг он почувствовал, что прикоснулся к истине. Он вовсе не так представлял себе Счастье, но ощущение, ощущение… Уже на подходе к магазинчику он увидел мамашу, ведущую куда-то свой выводок. Девочка лет 10 вела за руку пятилетнего братика, еще один ребенок, поменьше, цеплялся за мамашину юбку, а на руках у нее сидел совсем уж малыш, мусолящий во рту бублик. Мамаша была толстая и неопрятная, явно из простолюдинок, но при этом ее лицо цвело таким спокойным довольством, а дети так беззаботно улыбались и жались к мамаше, что Алхимик даже приостановился – у него сдавило грудь и сжало сердце. Когда семейство поравнялось с ним, мамаша глянула на него неодобрительно-осуждающе, девочка – сочувственно, а малыш вдруг заулыбался и протянул ему обгрызенный бублик. Алхимик дернулся, потряс головой и продолжил движение. Он шел и чувствовал себя одиноким и чужим в этой предвечерней толчее большого города. Очень одиноким и очень чужим. Никому не нужным, почти бесплотным. И от этого еще больше сутулился и уходил в себя. Когда он вернулся домой, ему впервые не захотелось сразу возобновить опыты. Он подошел к высокому венецианскому зеркалу – почему-то ему захотелось посмотреть на себя. Зеркало было запыленным и мутным, его давно никто не протирал. За ненадобностью... Он провел рукой по стеклу и увидел старого, больного и очень несчастного человека, который смотрел на него с той стороны. Сначала он даже не понял, кто это, а потом догадался, что это он сам. Зеркало отразило также окно за его спиной, и там мелькали огоньки, силуэты… Там кипела жизнь, там шел праздник. А он был чужим на этом празднике. И он вдруг очень остро понял, что вот уже много лет обманывает себя. Жизнь прошла мимо, а он не успел даже разглядеть ее толком, увлеченный своей призрачной мечтой – познать, что такое настоящее, чистое Счастье. В то время как другие встречались и расставались, смеялись и плакали, ошибались и совершали открытия, он похоронил себя в тесной комнате, наполненной книгами, записями, ретортами и тигелями, одержимый безумной идеей об Абсолютном Счастье. Алхимик долго сидел на краю своей узкой постели в этот вечер. Уже смолкли уличные звуки (почему он не слышал их до сих пор?), погасли огни (а замечал ли он их?), где-то вдалеке залаяла собака (он уже забыл, как эти собаки выглядят), а он все сидел и сидел, и в голове крутилась только одна мысль: если он так мечтал о Счастье, не для себя даже, для всех! – то почему он так несчастен? Вместо того, чтобы восхищаться им, люди шарахаются от него. У него нет друзей, любимых, близких – есть только его алхимия. Он прошел такой долгий путь, совершил столько телодвижений, постиг столько премудростей, и все это для того, чтобы в один прекрасный момент осознать, что ни на шаг не приблизился к заветной цели… Он встал, тяжело шаркая слабыми, подгибающимися ногами, подошел к окну, и, с трудом преодолев сопротивление заржавевших запоров, открыл его. В окно хлынули запахи ночного города – странные, непривычные. Даже, наверное, неприятные для его привыкшего к вечным запахам реактивов и растворов обоняния. Надо было бы закрыть окно, но на него напала непривычная вялость. Казалось, он разом лишился не только цели, но и жизненных сил. Он с трудом добрался до постели и рухнул в нее, даже не потушив свет. Ему не хотелось ничего. Ни делать, ни думать, ни жить, ни даже умереть. Алхимик заболел. Конечно, если потерю интереса к жизни можно было назвать болезнью. Он целыми днями лежал в своей постели и смотрел в потолок. Время от времени соседка, старая Марта, приносила ему еду – он вяло отщипывал кусочек, делал несколько глотков воды и снова валился на подушку. Депрессия – так называлась его болезнь. Она всегда приходит, если отнять у человека цель, а другой под рукой не окажется. Всю жизнь он был уверен, что делает важное и нужное дело, пытаясь осчастливить человечество. Но, похоже, человечество давно себя осчастливило – как умело, и было вполне довольно этим положением. И только он остался не у дел. Когда у человека нет цели, ему нечего больше делать на этом свете. Тогда он начинает умирать. Тогда целью становится смерть, и рано или поздно она приходит, чтобы дать ему еще один шанс. У Алхимика не было цели и не было желания жить. Он лежал и ждал смерти. Так бы и закончилась эта история, если бы не чудо – одно из тех простых и незаметных чудес, которые каждый день посылает нам жизнь. Однажды в его окно влетела птица. Она явно спасалась от преследования, потому что в панике заметалась по его тесной комнате, сшибая крыльями колбы и стопки бумаги, а потом, обессилев, рухнула на пол и замерла. Только крылья вздрагивали. Алхимик, открыв глаза, долго смотрел, пытаясь осмыслить, что произошло и как теперь следовало бы поступить. До сих пор он подчинял свою жизнь одному делу, и в ней все было выверено и понятно, как в химической формуле. Птица не вписывалась в формулы. Она прилетела из другой жизни, и надо было решить, что теперь с ней делать. Алхимик приподнял голову, чтобы понять, жива ли она еще. По полу разлетелись осколки стекла, и это был непорядок. Алхимик вспомнил, где у него совок и метелка, и, кряхтя, начал сползать с постели. Только встав на ноги, он понял, как ослабел. Кое-как он проковылял в угол, нашел метелку и уже наклонился к осколкам, но тут птица зашевелилась. И, словно отозвавшись, зашевелилось что-то в груди у Алхимика – быть может, душа. Он оставил метелку и подошел к птице. Она недвижно лежала на полу, и теперь он увидел, что ей досталось не на шутку: на перьях была кровь, и крыло как-то неестественно вывернуто. А круглый глаз пристально смотрел на него, словно просил: «Помоги!». Алхимик с трудом наклонился и взял ее в руки. Тельце птицы было теплым и мягким, и оно быстро-быстро пульсировало, словно птица все еще спасалась от погони. - Что же мне с тобой делать? – спросил Алхимик и сам испугался своего скрипучего голоса. Не мудрено: ведь он и сам забыл, когда в последний раз с кем-то разговаривал. Он знал очень много: названия веществ и минералов, свойства кислот и щелочей, температуры плавления металлов, но все его знания касались неживой природы. Он даже не мог определить, как называется эта птица. Но она явно нуждалась в помощи, и Алхимик с удивлением понял, что у него есть потребность эту помощь оказать. - Ничего, ничего, сейчас что-нибудь придумаем, - пообещал он и слегка погладил птицу по спинке. Это был день кризиса. Смерть временно отменялась. У Алхимика вновь появилась цель. Хоть и маленькая, сиюминутная, но все-таки цель. К нему прилетело живое существо, и оно нуждалось в помощи чуть больше, чем сам Алхимик. Он мог двигаться, а она – нет. И ему теперь пришлось отложить процесс умирания и подумать о многом: чем ее кормить, как лечить и где устроить на ночлег. - Вот вылечу божью тварь, и тогда можно снова подумать об уходе, - думал он, грея на спиртовке воду – нужно было смыть кровь, запекшуюся на перьях. - Наверное, ей нужно сделать что-то типа гнезда, - рассуждал он. – Ведь птицы, кажется, вьют гнезда? Он нашел коробку, вытряхнул из нее пакетики и мешочки с реагентами и выстелил дно тряпками. Туда он поместил птицу. Потом подумал, что ей там темно, и прорезал окошечки в стенках коробки. Но было все равно темно, и он понял, что это из-за его давно не мытого окна. Тогда он взялся протирать стекло, но только размазал грязь. Пришлось тащиться к старой Марте. Она и раньше оказывала помощь по хозяйству, и теперь не заартачилась – пришла и сноровисто вымыла окно. В комнате стало гораздо светлее. - Как я здесь жил, в таком мраке? – удивленно думал Алхимик. – Немудрено, что я чего-то не разглядел… А солнечный свет – это, оказывается, приятно! Но в его полуподвальном жилище солнечного света случалось немного. И Алхимик подумал о том, что птицу надо выносить на свежий воздух, хотя бы ненадолго. Как только немного окрепнет! Теперь ему снова каждый день приходилось решать задачи и производить опыты, только это были опыты совсем другого рода. Что она больше любит – хлебные крошки или крупу? Как правильно срастить перебитое крыло? Сколько воды ей требуется в день? Какая температура воздуха должна быть в комнате? Существуют ли лекарства для птиц? Алхимик то и дело обращался к Марте и с удивлением заметил, что она вообще-то интересная старушка и очень много знает как о птицах, так и о жизни вообще. Как он раньше мог этого не замечать? Он снова стал выходить в город – птице требовалась разнообразная и полезная пища, а ему – книги о птицах. Он познакомился с библиотекарем, и тот подбирал ему книги о редких птицах. Алхимику это было нужно, потому что он никак не мог определить, какому виду относится его питомица. Аптекарь подсказал ему, что перебитое крыло нуждается в массаже, так оно быстрее зарастет. Алхимик не мог вспомнить, прикасался ли он когда-нибудь к живому существу, не то что там массировать! Поэтому ему пришлось взять у аптекаря несколько уроков, и ему было приятно, когда аптекарь хвалил его за понятливость и аккуратность. Теперь каждый вечер он брал птицу в руки и гладил ее. Птице нравилось: она замирала, прятала голову на грудке и выглядела очень довольной. Если не сказать, счастливой… А самому Алхимику очень нравилось тепло, которое чувствовали его руки, и мерное биение ее сердца, которое передавалось ему. Это были незнакомые, непривычные реакции, и Алхимик изучал их, как когда-то химические формулы. Только теперь не умом – через чувства и ощущения. Вскоре он стал брать коробку и выносить птицу на прогулку. Сначала он гулял рядом с домом, но потом решил, что среди деревьев ей будет лучше. Теперь он уходил с ней в парк и там выпускал ее погулять по травке, зорко следя, чтобы рядом не появилось котов, собак, вредных мальчишек и прочих нежелательных элементов. Теперь он часто разговаривал с птицей. Он так намолчался за всю предыдущую жизнь, что теперь не мог наговориться. Он рассказывал птице о том, что прочитал сегодня, и о том, что собирается делать завтра, и даже вспоминал какие-то истории из своего детства, которые, казалось, уже забылись навсегда. Птица не отвечала ему, но слушала внимательно, искоса поглядывая на него круглым глазом, иногда склоняя голову набок, к плечу, и ему казалось, что она все-все понимает. Вскоре птица начала пробовать взлетать. Крыло срослось – видимо, массаж оказал свое целебное действие, да и сбалансированное питание сыграло положительную роль. Птица теперь выглядела живой и веселой, и казалось, вот-вот запоет. Алхимик смотрел на птицу и наполнялся гордостью и радостью – он смог! он сумел! у него получилось! Но к радости примешивалась доля печали – он понимал, что рано или поздно придет момент, когда птица сможет подняться в небо, и тогда… Ему не хотелось думать, что тогда. Теперь он иногда заходил к старой Марте попить чаю и посоветоваться насчет птицы. Однажды (он и сам не понял, как!) у него вырвалось то, что он так тщательно держал в себе. - Бабушка Марта, ведь она уже почти здорова! Она уже пробует летать. А скоро улетит совсем. Но как же тогда я? - Заведешь кошку, - пожала плечами старая Марта. – В этом мире всегда есть кто-то теплый и живой, который нуждается в твоей заботе. По-моему, ты просто до ужаса боишься терять. Но ведь без потерь не бывает и приобретений! - Но я привык к ней! – пытался разобраться в своих чувствах Алхимик. – Она в каком-то смысле мое творение! Лучшее творение! - Божье она творение, - не соглашалась старая Марта. – Ничего твоего в этом мире нет, и ни на что ты не имеешь исключительного права. И вот что я тебе скажу! Есть такая старая мудрость. Если у тебя что-то есть – отпусти это. Если оно действительно твое – оно к тебе вернется. А если не вернется – оно никогда твоим и не было. Вот как-то так, миленький. - Я могу заботиться о ней, брать ее в руки, кормить ее, и это счастье, - размышлял Алхимик. – Но при одной мысли, что это кончится, я уже становлюсь несчастным. То есть мое счастье не абсолютно? - Ты молоденький дурачок, - хихикала старая Марта. – Абсолютной бывает только смерть. А все остальное – приходит и уходит. Как волна, как ветер, как времена года. Мы несчастны, когда печалимся о прошлом или боимся будущего. Но сейчас-то ты счастлив? - Сейчас – да, - говорил ей Алхимик. - Вот и будь счастлив сейчас, миленький! – советовала старая Марта и для полного счастья подкладывала ему вкусного домашнего печенья. И однажды случилось то, чего он так боялся. На очередной прогулке птица взлетела. По-настоящему взлетела, высоко в небо. Она выделывала пируэты, камнем падала вниз и переходила на бреющий полет, и ее крылья двигались ровно и мощно. Он, задрав голову, наблюдал, как она резвится в небе, потом к ней присоединились другие птицы, и вскоре все они скрылись за густыми кронами деревьев. Он ждал еще какое-то время, а потом продрог и пошел домой. Он шел и отслеживал свои ощущения. Они были странными: вроде бы ему было грустно от того, что птица улетела, и наверное, навсегда, но в то же время радостно, что он помог ей вернуться в свою привычную среду, в небо, причем вернуться здоровой и счастливой. Смесь грусти и радости была очень странной. Внутри явно происходила химическая реакция. И от этого он почувствовал странное расширение в области груди и лопаток, как будто там что-то расправлялось. Что-то, похожее на крылья. Он шел домой, весь в раздумьях, и не замечал, что спина его распрямилась, а походка стала упругой, и что презрительные складки у губ разгладились, и теперь его улыбка выглядит просто немного грустной, и встречные девушки бросают на него заинтересованные взгляды – ведь Алхимик, по сути, был совсем еще не старый и вполне видный мужчина. Уже на подходе к дому он увидел плачущую девочку, прижимающую что-то к груди. - Что случилось, малышка? – наклонился он к ней. - Мама… Сказала, если не пристроишь в хорошие руки, утопит! – сквозь слезы проговорила девочка. - Кого утопит? – не понял Алхимик. - Его…котенка! И она показала черного, как смоль, малыша с коротким тонким хвостиком, моргающего зелеными глазками и явно не осознающего, что его жизнь может прерваться во цвете лет. - Как ты думаешь, у меня хорошие руки? – спросил Алхимик, пряча улыбку. - Хорошие! – с надеждой сказала девочка, мигом перестав реветь. – Я же вижу, очень, очень хорошие! - Ну тогда пристрой его в мои руки, я обещаю о нем хорошо заботиться. Это мальчик или девочка? А имя у котенка есть? - Девочка… Она еще безымянная. - Ладно, тогда скажи, как зовут тебя. - Мама называет меня Триша. - Хорошо. Так тому и быть. Назову котенка Триша. Ты не против? - Я не против! Пусть у вас тоже будет своя Триша. А вы где живете? Можно, я буду его навещать? – спросила девочка. - Вот в этом доме, вход прямо с улицы, и сразу направо, - сообщил Алхимик, беря в руки хрупкое пушистое тельце. – Приходи, когда захочешь. - Спасибо, дяденька! – звонко сказала девочка и на миг обняла Алхимика, сильно, от души. – Вы очень хороший! Я теперь очень, очень счастливая! И девчонка припустила вдоль по улице. А Алхимик поудобнее устроил на ладони котенка, который тут же свернулся в клубочек и заурчал, и двинулся домой. Он шел и улыбался. У него снова появилась цель. В прошлом у него была птица, благодаря которой в его жизни появились приятели – аптекарь, библиотекарь, и еще старая Марта. В будущем – черная кошечка Триша и девочка с таким же именем, которая обязательно придет его навестить. А в настоящем – пусть короткое, пусть мимолетное, пусть вечно ускользающее, зато абсолютное счастье. Прикрепленное изображение (вес файла 66.8 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ А ещё 30 мая - Праздник кукушки Непослушные дети Сибирская сказка (в пересказе А. Каралийчева).
Мать вернулась домой с двумя большими вёдрами воды на коромысле. Женщина промокла до костей. Повесив вёдра на крюк, она подошла к очагу и сказала: - Подвиньтесь-ка, детки, дайте мне согреться у огня. Дождик ливмя льёт. Того и гляди, река разольётся и мост снесёт. А как холодно! Подвиньтесь же, дети! Но её дети и не думали подвигаться. Старший сын повернулся и сказал: - Не могу я пустить тебя на моё место, мама, у меня сапог прохудился, и я промочил себе ногу, когда возвращался из школы. Мне нужно хорошенько согреться! Второй сказал: - А у меня шапка протекла. Сегодня в школе, когда мы кидали шапки об пол, она у меня порвалась. Вот по дороге из школы голова и промокла. Потрогай, если не веришь. - Я, мамочка, так удобно устроилась, что мне и шевельнуться не хочется, - добавила дочка хозяйки, очень ленивая девочка. А четвёртый сын, малыш, громко выкрикнул: - Кто под дождём ходит, пусть теперь мёрзнет, как мокрая курица! Согревшиеся у огня дети рассмеялись громко и беззаботно, а хворая мать печально покачала головой. Ни слова не говоря, она пошла в каморку замесить тесто для хлеба. Пока она месила тесто в квашне, мокрая рубашка прилипла к её спине, и она начала стучать зубами. Поздно ночью мать затопила печь, поставила хлеб, подождала, пока он испечётся, затем вынула румяные караваи и поставила их на полку, прикрыв сверху своим тулупчиком, а сама улеглась под одеяло. Дети сладко спали, приткнувшись друг к дружке, мать же всю ночь глаз не сомкнула, до утра металась в сильном жару. Несколько раз вставала она и мочила пылающий лоб холодной водой из ведра. Проснувшись утром, дети стали умываться и разлили всю воду из вёдер. Отломили по ломтю свежего хлеба, сунули в сумки и побежали в школу. С больной матерью остался лишь меньшой. У матери не было сил встать с постели. Её мучил сильный жар и озноб. После полудня дети вернулись из школы. - Ах, маменька, ты всё ещё лежишь и ничего к обеду не сготовила! – с упрёком сказала дочка. - Дети мои милые, - глухим голосом отозвалась мать, - я вконец занедужила, и губы пересохли от жажды. Утром, умываясь, вы разлили всю воду до капли. Возьмите кувшин и принесите воды из колодца. Тогда старший в ответ сказал: - Я ведь говорил тебе – у меня сапог прохудился. - Ты забыла, что у меня шапка лопнула, - отозвался второй. - Какая ты смешная, маменька, - воскликнула дочка. – Куда мне по колодцам таскаться, когда надо уроки на завтра учить! На глаза матери навернулись слёзы. Видя, что мать плачет, малыш схватил кувшин и побежал за водой, но на пороге споткнулся и разбил глиняную посуду. Дети разахались, засуетились, отрезали себе по ломтю хлеба и улизнули на улицу играть. Остался лишь меньшой – у него не было сапог. От нечего делать, он принялся расписывать пальцем узоры на запотевшем стекле окна. Хворая мать приподняла голову, посмотрела через открытую дверь и воскликнула: - Хоть бы мне в птицу превратиться! Хоть бы крылья у меня выросли и унесли от этих злых детей! Уж я ли для них не старалась из последних сил, а они мне воды принести не хотят! И тут произошло чудо: женщина мигом превратилась в кукушку. Малыш, видя, как его мать замахала крыльями, выскочил босой на крыльцо и закричал во весь голос: - Братцы, на помощь, маменька птицей обернулась и сейчас улетит от нас! Дети прибежали, но мать уже вылетела из избы. - Куда ты, маменька? – раскричались дети. - Прощайте! Не буду дольше жить с такими злыми детьми! - Маменька! – запищали дети в один голос: - Воротись! Мы тебе водицы принесём! - Поздно спохватились, детушки! Сами видите, я уже не человек, а птица и не могу воротиться. А воду буду пить из чистых ручьёв и горных озёр. И она полетела прочь. Дети с плачем кинулись следом за ней. Она над землёй летит, а они по земле бегут. Девять дней гнались осиротевшие дети за кукушкой по лугам, по полям, по оврагам. Ноги и руки изранили. От крика охрипли. Вечером кукушка садилась устало на какое-нибудь дерево, а дети под деревом ютились. На десятый день кукушка залетела в густой лес и исчезла из виду. Дети вернулись к себе в деревню, но без родной матушки изба чужой им показалась. А кукушка нигде себе гнезда не вьёт, птенцов не выводит. До сего дня скитается по свету, кукует, одинокая, и сносит яйца в чужих гнёздах. Прикрепленное изображение (вес файла 56.3 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 31 мая - Всемирный день блондинок. Златовласка. Словацкая сказка
Жил-был один бедный кузнец, уж такой бедный - дальше некуда. А ведь когда-то знавал он и лучшие времена. Но что поделаешь – вдруг не стало у него работы, а дома жена и дети малые, и все есть хотят. И до того он обнищал, что во всём доме осталось всего семь грошей. А тут дети голодные, озябшие, ноют, хлеба просят. Куда деваться? За последние семь грошей купил кузнец верёвку и пошёл в лес - вешаться. Пришёл он в лес, выбрал сук повыше да потолще, и стал закидывать на него верёвку. Вдруг откуда ни возьмись, появляется женщина, вся в чёрном одета и сама вся чёрная, и начинает его отговаривать, чтобы он не вешался, что это мол, грешно и мерзко. Опешил наш кузнец – с неба она свалилась, что ли? - и пошёл прочь. Отошёл он немного, и опять одолели его чёрные мысли, и он снова стал закидывать верёвку на сук. И опять эта женщина как из-под земли выросла, и опять она его отговаривает. Кузнец только головой покачал, а что ему делать, не знает: стоит как вкопанный и верёвку в руках держит. Но только эта женщина исчезла, как опять представилась кузнецу вся его беда. Прикрепил он верёвку к петле и уже было сунул голову в петлю. Тут уже эта женщина стала прямо перед кузнецом и говорит ему: — Не вешайся кузнец, не губи свою душу! Выручу я тебя из беды, дам тебе денег сколько захочешь. А ты мне за это пообещай то, что у тебя дома есть, но ты об этом не знаешь. »Эх, мне ли не знать что осталось в моём пустом доме! Разве безделица какая-нибудь», - подумал кузнец и согласился. Тут же она ему насыпала золота полон карман. — Вот. — говорит, — то, что я тебе обещала. А за тем, что ты мне обещал, я приду через семь лет. И пропала, будто и не было её, а нечаянно разбогатевший кузнец поспешил домой. Пришёл он веселый и разложил своё богатство на столе. То-то было радости! Жена полюбовалась на блеск и звон монет и побежала накупать еды. Изголодавшиеся дети прыгали от радости. А когда наелись, стали хвалиться друг другу, что они сыты по горло. Но потом зашла речь и о том, как отцу досталось такое богатство: — Безделица, не стоит об этом и говорить! Пообещал я отдать то, что дома у меня есть, а я об этом и не знаю. Только он это сказал, как его жена так и помертвела: до сих пор она только догадывалась, а теперь вдруг почуяла ребёнка под сердцем. — Что же ты натворил, — говорит она ему, — ведь ты собственного ребёнка продал, до того, как он родился! И кузнец перепугался. Но что делать? Давши слово, от него уж не откажешься! Ладно. Вскоре родилась у кузнеца красавица дочка с золотыми волосами и с золотой звездой во лбу, и все её иначе не называли как Златовлаской. Родители заботились о ней, лелеяли её как только могли; и всегда у них сердце сжималось, как подумают, что придётся с ней расстаться. А когда ей исполнилось семь лет, час в час, минута в минуту загремела под окнами черная карета, вышла из неё чёрная женщина, напомнила кузнецу его обещание и взяла девочку к себе в карету. С плачем и причитаниями все домашние проводили карету до самого кладбища, что лежало на краю деревни. Они бы и дальше её проводили, но эта женщина (она была волшебница) пригрозила им, что нашлёт на них порчу, если они пойдут дальше. Вернулись они домой, думая, что им не суждено больше увидать свою Златовласку . Летит чёрная карета с чёрной волшебницей и златоволосой девочкой пустынными полями, густыми лесами, и наконец останавливается во дворе прекрасного большого замка. Волшебница ввела девочку в замок, показала ей девяносто девять комнат замка и сказала: — Здесь, доченька, ты и будешь жить. Будешь здесь хозяйничать и прибирать эти девяносто девять комнат; можешь ходить по ним сколько тебе захочется и жить в любой из них. Но смотри у меня: в эту вот сотую комнату не смей даже заглянуть, а не то худо тебе придется! Через семь лет мы опять с тобой увидимся, а пока живи здесь и не скучай! Сказала это - и исчезла. Целых семь лет не было от неё ни слуху ни духу! И все эти семь лет наша Златовласка тихо-мирно жила в замке: прохаживалась по девяносто девяти комнатам, подметала и убиралась в них – всё так и блестело, как стёклышко. Но в сотую комнату она ни разу не заглянула как ей этого не хотелось; иногда ей даже снилось, будто она вошла в эту комнату. Когда миновало семь лет, вернулась волшебница. — Ну как, не заглядывала ты в последнюю комнату? — спросила она Златовласку, и Златовласка ответила: — Нет, не заглядывала. Волшебница была довольна: она ведь знала, что Златовласка в самом деле туда не заглядывала. Потом она опять наказала ей то же самое и исчезла еще на семь лет.
Прохаживается наша Златовласка по девяносто девяти роскошным комнатам, прибирается в них, чтобы нигде ни пылинки не было, чтобы полы блестели как зеркало. Год за годом проходят как во сне. Но вот и эти семь лет приходят к концу. Однажды гуляет Златовласка по замку и думает о том, как волшебница похвалит ее за чистоту в прекрасных светлицах. И вдруг заиграла в последней комнате нежная музыка. Вмиг она оказалась у дверей, и тут музыка опять так славно, так нежно заиграла. Она толкнула дверь и вбежала в комнату. В комнате сидели за столом двенадцать заколдованных людей. Они были заколдованы много лет назад и с тех пор так и сидели здесь, как каменные. За дверью стоял ещё один, и этот человек сказал Златовласке: — Златовласка, ради бога живого, не открывай того, что ты здесь увидела! Что бы твоя хозяйка с тобой не делала, молчи, будто язык проглотила. Если же ты хоть единым словом обмолвишься, тогда и нам нет спасения и ты будешь несчастной на веки веков! И тут опять всё онемело, а Златовласка, напуганная до смерти выбежала вон. Она и не заметила, как появилась перед ней чёрная волшебница, а та уже наперёд знала, что Златовласка видела ту последнюю комнату. Она погрозила ей пальцем и сказала: — Златовласка, Златовласка, что же ты наделала! Ведь ты заглянула в сотую комнату! Говори сейчас же, что ты там видела? Но милая Златовласка словно язык проглотила: ничего, мол, не видала – и всё тут. Когда не вышло по-хорошему, стала ей волшебница угрожать; но Златовласка всё отмалчивалась. Наконец волшебница говорит ей: — Если не скажешь мне, что ты видела в той комнате, я тебя в колодец брошу и сделаю немой навек! И правда. Бросила она её в глубокий колодец и сделала так, что Златовласка могла только с ней разговаривать, а больше ни с кем на свете. Пришла в себя Златовласка и увидела, что попала она на песчаную отмель. И смотри-ка, под землёй показался ей какой-то проход. Пошла она этим ходом и вышла на чудесную поляну. Она и осталась на этой полянке, а кормилась всякими ягодами да корешками. А эта чёрная волшебница не раз ей там являлась и всё просила открыть ей, что она видела в той последней комнате. Но Златовласка никогда ничего ей не говорила.
В тех лесах, где была эта поляна охотился как-то молодой король, и вот он попал на эту поляну и увидел красавицу Златовласку, спавшую на траве. Глядел он на неё, глядел и не мог надивиться: откуда взялась такая краса невиданная? И чем больше он на неё глядел, тем больше она ему нравилась. Наконец он решил разбудить её, отвести к себе домой и взять её в жены, что бы люди об этом не говорили. Разбудил он её потихоньку, и спрашивает, кто она, откуда. Но она ничего сказать не могла, а он подумал, что это она испугалась его или смущается. Потом он её спросил, согласна ли она пойти с ним в его замок. На это она головой кивнула, что согласна. Тогда молодой король взял её в свой замок, велел одеть её как следует и, не теряя времени, женился на ней, как задумал. Правда, Златовласка так и не заговорила; но молодому королю она и такая была мила, и он жил с нею счастливо и мирно. Примерно через год пришло время ей родить, но она как будто предчувствовала недоброе и день ото дня становилась всё печальнее. И вот родила она мальчика невиданной красоты, с золотыми волосами и с золотой звезда во лбу. Короля был счастлив безмерно и тут же велел готовить пир на весь мир, чтобы все радовались вместе с ним. Но, как это часто бывает, его большая радость обернулась большим горем. Как это случилось, я вам скажу. Ночью опять явилась ей чёрная волшебница и стала ей гозить: открой да открой, что ты видела в той комнате, а не то задушу твоего сына. Задрожала Златовласка как осиновый лист, но ничего не сказала. — И тебе самой ещё плохо придется! — угрожает ей волшебница. Но Златовласка молчит, ни слова. Тогда чёрная волшебница задушила мальчика, помазала Златовласке губы кровью и исчезла. Словами не описать, как все испугались, когда наутро нашли мальчика бездыханным. Король окаменел от ужаса и горя. Стали искать по всему замку и строго допрашивать всех, кто мог бы это сделать, но так ничего и не узнали. У Златовласки губы были в крови, вот и пошли слухи, что, наверное, она сама и задушила мальчика. А она, безвинная, слова не могла вымолвить в своё оправдание. Стали поговаривать, что за это, мол, она заслуживает смерти.. Но король будто не видел и не слышал ничего и по-прежнему жил с ней хорошо и мирно, потому что он её любил. Год спустя Златовласка родила девочку с золотыми волосами и золотой звездой во лбу. Король опять обрадовался, но, чтобы и на этот раз не случилось несчастья, он велел поставить надёжную стражу в покое, где лежала Златовласка. Но и это не помогло, потому что чёрная волшебница наслала на стражу мертвецкий сон, а потом предстала перед Златовлаской и опять стала ей грозить: — Ведь я не отступлюсь - так или иначе узнаю, что ты видела в последней комнате! Что так, что этак – всё равно тебе смерти не миновать. Ведь если я и это дитя задушу, король велит тебя сжечь! Но как она не грозила, Златовласка была как каменная и не сказала ни слова. Задушила чёрная волшебница девочку, помазала Златовласке губы кровью и исчезла. Утром нашли ребёнка мёртвым, а стража которая была в этой комнате, даже шороха не слыхала. Король страшно разгневался, что в его дворце безнаказанно творятся такие злые дела, и велел, как можно строже расследовать, как это могло случиться и кто мог это сделать. Но так никого и не нашли. Наконец все стали говорить не скрываясь: не иначе как ребёнка задушила сама королева, ведь при ней никого не было и – смотри-ка! - у неё даже губы в крови; неспроста это чудище даже слова человеческого не вымолвит. И когда весь народ так заговорил, пришлось королю самому осудить Златовласку на смерть. Решили сжечь несчастную Златовласку за городом. Вот её уже вывели за городские стены; вот её уже к столбу привязали; вот уже костёр подожгли на глазах всего народа. Вдруг въезжает прямо в толпу чёрная карета и останавливается перед Златовлаской. Из кареты выходит волшебница и говорит: — Видишь, сбылись мои слова: так или иначе тебе нет спасения. Скажи мне, что ты видела в той последней комнате моего замка? Но Златовласка молчала. И как чёрная волшебница к ней ни приставала, она так ничего и не сказала. Вот дым и пламя уже подбираются к Златовласке… И вдруг, словно чудом изменилась чёрная волшебница, и лицо её побелело. Тут же велела она залить огонь, потому что Златовласка невинна, и молвила ей: — Твоё и моё счастье, что ты себя не выдала; это и меня спасло и тех двенадцать, которых ты видела в последней комнате. Аи если бы ты открылась, погубила бы ты на вечные времена и себя и нас! с этими словами она — один бог знает как — отдала ей её собственных детей живыми и здоровыми, а сама исчезла. В тот же миг и Златовласка заговорила и рассказала королю с самого начала всё, что с ней приключилось. Король ни глазам, ни ушам своим не верил, но всё было именно так, а не иначе! На радостях он не знал, что ему делать: то ли детям своим радоваться, то ли просить у Златовласки прощения, что и он ей столько страху причинил. Потом он ввёл жену и детей в свой замок, и уж теперь-то им жилось покойно. И ещё потом разыскали они её отца-кузнеца и взяли его к себе вместе со всей его семьёй. Прикрепленное изображение (вес файла 535.6 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 1 июня - Международный день защиты детей. А. П. Чехов. Спать хочется
Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть слышно мурлычет:
Баю-баюшки-баю, А я песенку спою...
Перед образом горит зеленая лампадка; через всю комнату от угла до угла тянется веревка, на которой висят пеленки и большие черные панталоны. От лампадки ложится на потолок большое зеленое пятно, а пеленки и панталоны бросают длинные тени на печку, колыбель, на Варьку... Когда лампадка начинает мигать, пятно и тени оживают и приходят в движение, как от ветра. Душно. Пахнет щами и сапожным товаром. Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но всё еще кричит и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо ее высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка. - Баю-баюшки-баю, - мурлычет она, - тебе кашки наварю... В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за дверью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий... Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет - и всё это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко слушать, когда ложишься в постель. Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее. Лампадка мигает. Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки и в ее наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы. Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по небу и кричат, как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака, и Варька видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени падают на землю в жидкую грязь. - "Зачем это?" - спрашивает Варька. - "Спать, спать!" - отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стараются разбудить их. - Баю-баюшки-баю, а я песенку спою... - мурлычет Варька и уже видит себя в темной, душной избе. На полу ворочается ее покойный отец Ефим Степанов. Она не видит его, но слышит, как он катается от боли по полу и стонет. У него, как он говорит, "разыгралась грыжа". Боль так сильна, что он не может выговорить ни одного слова и только втягивает в себя воздух и отбивает зубами барабанную дробь: - Бу-бу-бу-бу... Мать Пелагея побежала в усадьбу к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается к отцовскому "бу-бу-бу". Но вот слышно, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города в гости. Доктор входит в избу; его не видно в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью. - Засветите огонь, - говорит он. - Бу-бу-бу... - отвечает Ефим. Пелагея бросается к печке и начинает искать черепок со спичками. Проходит минута в молчании. Доктор, порывшись в карманах, зажигает свою спичку. - Сейчас, батюшка, сейчас, - говорит Пелагея, бросается вон из избы и немного погодя возвращается с огарком. Щеки у Ефима розовые, глаза блестят и взгляд как-то особенно остр, точно Ефим видит насквозь и избу и доктора. - Ну, что? Что ты это вздумал? - говорит доктор, нагибаясь к нему. - Эге! Давно ли это у тебя? - Чего-с? Помирать, ваше благородие, пришло время... Не быть мне в живых... - Полно вздор говорить... Вылечим! - Это как вам угодно, ваше благородие, благодарим покорно, а только мы понимаем... Коли смерть пришла, что уж тут. Доктор с четверть часа возится с Ефимом; потом поднимается и говорит: - Я ничего не могу поделать... Тебе нужно в больницу ехать, там тебе операцию сделают. Сейчас же поезжай... Непременно поезжай! Немножко поздно, в больнице все уже спят, но это ничего, я тебе записочку дам. Слышишь? - Батюшка, да на чем же он поедет? - говорит Пелагея. - У нас нет лошади. - Ничего, я попрошу господ, они дадут лошадь. Доктор уходит, свеча тухнет, и опять слышится "бу-бу-бу"... Спустя полчаса к избе кто-то подъезжает. Это господа прислали тележку, чтобы ехать в больницу. Ефим собирается и едет... Но вот наступает хорошее, ясное утро. Пелагеи нет дома: она пошла в больницу узнать, что делается с Ефимом. Где-то плачет ребенок, и Варька слышит, как кто-то ее голосом поет: - Баю-баюшки-баю, а я песенку спою... Возвращается Пелагея; она крестится и шепчет: - Ночью вправили ему, а к утру богу душу отдал... Царство небесное, вечный покой... Сказывают, поздно захватили... Надо бы раньше... Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника. - Ты что же это, паршивая? - говорит он. - Дитё плачет, а ты спишь? Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню. Зеленое пятно и тени от панталон и пеленок колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом. Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; она легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет рядом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься. - Подайте милостынки Христа ради! - просит мать у встречных. - Явите божескую милость, господа милосердные! - Подай сюда ребенка! - отвечает ей чей-то знакомый голос. - Подай сюда ребенка! - повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. - Спишь, подлая? Варька вскакивает и, оглядевшись, понимает, в чем дело: нет ни шоссе, ни Пелагеи, ни встречных, а стоит посреди комнатки одна только хозяйка, которая пришла покормить своего ребенка. Пока толстая, плечистая хозяйка кормит и унимает ребенка, Варька стоит, глядит на нее и ждет, когда она кончит. А за окнами уже синеет воздух, тени и зеленое пятно на потолке заметно бледнеют. Скоро утро. - Возьми! - говорит хозяйка, застегивая на груди сорочку. - Плачет. Должно, сглазили. Варька берет ребенка, кладет его в колыбель и опять начинает качать. Зеленое пятно и тени мало-помалу исчезают и уж некому лезть в ее голову и туманить мозг. А спать хочется по-прежнему, ужасно хочется! Варька кладет голову на край колыбели и качается всем туловищем, чтобы пересилить сон, но глаза все-таки слипаются и голова тяжела. - Варька, затопи печку! - раздается за дверью голос хозяина. Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как в сидячем положении. Она приносит дрова, топит печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли. - Варька, поставь самовар! - кричит хозяйка. Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и сунуть в самовар, как слышится новый приказ: - Варька, почисть хозяину калоши! Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хорошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу и подремать в ней немножко... И вдруг калоша растет, пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняет щетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глаза и старается глядеть так, чтобы предметы не росли и не двигались в ее глазах. - Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно! Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом топит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нет ни одной минуты свободной. Но ничто так не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить картошку. Голову тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что не глядя, повалиться на пол и спать. День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варька сжимает себе деревенеющие виски и улыбается, сама не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее слипающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон. Вечером к хозяевам приходят гости. - Варька, ставь самовар! - кричит хозяйка. Самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напиваются чаю, приходится подогревать его раз пять. После чаю Варька стоит целый час на одном месте, глядит на гостей и ждет приказаний. - Варька, сбегай купи три бутылки пива! Она срывается с места и старается бежать быстрее, чтобы прогнать сон. - Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор? Варька, почисть селедку! Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева ложатся спать. - Варька, покачай ребенка! - раздается последний приказ. В печке кричит сверчок; зеленое пятно на потолке и тени от панталон и пеленок опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову. - Баю-баюшки-баю, - мурлычет она, - а я песенку спою... А ребенок кричит и изнемогает от крика. Варька видит опять грязное шоссе, людей с котомками, Пелагею, отца Ефима. Она всё понимает, всех узнает, но сквозь полусон она не может только никак понять той силы, которая сковывает ее по рукам и по ногам, давит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от нее, но не находит. Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, глядит вверх на мигающее зеленое пятно и, прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить. Этот враг - ребенок. Она смеется. Ей удивительно: как это раньше она не могла понять такого пустяка? Зеленое пятно, тени и сверчок тоже, кажется, смеются и удивляются. Ложное представление овладевает Варькой. Она встает с табурета и, широко улыбаясь, не мигая глазами, прохаживается по комнате. Ей приятно и щекотно от мысли, что она сейчас избавится от ребенка, сковывающего ее по рукам и ногам... Убить ребенка, а потом спать, спать, спать... Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая... Прикрепленное изображение (вес файла 76 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 5 июня - Всемирный день охраны окружающей среды. Виктор Смоктий. Направленный взрыв.
Понадобилось однажды для усугубления какой-то местной пользы реку Смородинную обратно в реку затолкать. Первое, что для этого по науке надо, - поменять местами берега. Специалист по направленным взрывам, осмотрев местность, предложил мощным наклонным взрывом поднять высокий левый берег реки и, пока он будет висеть в воздухе (2-2,5 сек.), другим взрывом, поменьше, насыпать на его место низкий правый берег. Таким образом берега поменяются местами, остальное – дело насосников. Насосники выразили свою готовность довести начатое дело до конца, но тут же попросили ещё полторы тонны солярки для дизелей, каковые им и были обещаны. Взрыв назначили на послезавтра, в так называемый «день О». Осталось лишь выяснить некоторые детали: порядок выступлений на митинге, распределение премиального фонда и т. д. и т. п. Собрание затянулось до утра и, прервалось только тогда, когда в палаточном лагере сапёров, прибывших на взрыв, горнист протрубил «зорю» и немного погодя под окнами протопала рота солдат, бежавших к реке осуществлять закаливание организма. От этого топота все почувствовали себя уверенней и, ещё раз бегло пожелав друг другу «ни пуха, ни пера, к чёрту», разошлись по участкам. К назначенному сроку всё было готово… И вот секундная стрелка пошла на последний круг. Специалист по направленным взрывам в новой рубахе замер у пульта с двумя кнопками: «Берег правый (левый)» и «Берег левый (правый)». Мускулы его рук были напряжены, пальцы слегка подрагивали. Стрелка сделала последний рывок и замерла на нуле. Специалист моментально нажал нужную кнопку, потом выдержал паузу, сказав про себя: «Канцтовары, канцтовары, канц!» - и нажал другую кнопку. Берега с дробным грохотом поменялись местами, и в воздухе осталось висеть громкое «ура», поддерживаемое снизу восторженными строителями. Вдали зарокотали дизели насосных установок, и РЕКА ПОТЕКЛА В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ! В эту ночь никто не спал. Во всех окнах горел свет и везде играла музыка. Утром в лагере сапёров, как обычно, пропела труба, и через спящий посёлок к реке снова побежали солдаты, но на ногах вместо сапог у них были ботфорты, а на голове вместо короткой практичной солдатской причёски – накладные прусские косички. А с берега реки возвращались уже без париков, разбитые шведами первые петровские полки. Они шли, постепенно превращаясь в бродяжьи стаи, из которых и были собраны. Начались пожары, первым занялось женское общежитие, где жили поварихи и девушки из гидроинститута. К полудню над горизонтом за рекой показалось пыльное облако и быстро стало приближаться. В облаке что-то гудело и рокотало. Над городом повис протяжный крик: «Хаза-а-ары!» Люди всё ещё шарахались из стороны в сторону, когда хазары исчезли, смешавшись с разноязыкой толпой, которая ближе к рассвету повалила мимо тёмно-малиновых головешек стройгородка. Началось великое переселение народов. Показалось солнце. Но это не был привычный Ярило – над горизонтом поднимался маленький злобный красный зрачок. Становилось всё холоднее и холоднее. На севере горизонт начал ломаться и ползти. Пейзаж стал напоминать иллюстрацию из школьного учебника по истории «Ледниковый период на территории Европы». Из рощи на другом берегу вышло шесть мамонтов. «А ведь солярки в дизелях ещё минут на двадцать осталось, - подумал неожиданно для себя на древнедравидийском языке чудом уцелевший специалист по направленным взрывам. – Хорошо ещё, что те полторы тонны так и не привезли!» И скинув новую, но уже грязную рубаху, он стал, мучительно сопротивляясь, превращаться в неандертальца.
1987. Прикрепленное изображение (вес файла 129.7 Кб)  |
| Автор: Chanda | СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 9 июня - Международный день друзей. И. С. Тургенев. Голуби. (из цикла «Стихотворения в прозе»)
Я стоял на вершине пологого холма; передо мною – то золотым, то посеребренным морем – раскинулась и пестрела спелая рожь. Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая. Около меня солнце еще светило – горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона. Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха. Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! – думалось мне, – сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье! Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела. И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь. Летел, летел – всё прямо, прямо… и потонул за лесом. Прошло несколько мгновений – та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя. И вот, наконец, сорвалась буря – и пошла потеха! Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой… Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя – и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас. Нахохлились оба – и чувствует каждый своим крылом крыло соседа… Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
Май, 1879 Прикрепленное изображение (вес файла 49.6 Кб)  Прикрепленное изображение (вес файла 266.8 Кб)  |
Страницы: 123456789101112131415161718192021222324252627282930313233343536373839404142434445464748495051525354555657585960616263646566676869707172737475767778798081828384858687888990919293949596979899100101102103104
Количество просмотров у этой темы: 455539.
← Предыдущая тема: Сектор Волопас - Мир Арктур - Хладнокровный мир (общий)
Случайные работы 3D
Случайные работы 2D
2015 © ART-Talk.ru - форум про компьютерную графику, CG арт, сообщество цифровых художников (18+)