Список разделов » Сектора и Миры

Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

» Сообщения (страница 13, вернуться на первую страницу)

Какое здесь богатство!

Дата сообщения: 20.05.2009 15:46 [#] [@]

Pilligrimm



Рада приветствовать в своём мире! Smile







СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ



22 мая - Международный день биологического разнообразия.



Г. Х. Андерсен



Есть же разница!





Стоял май месяц; воздух был еще довольно холодный, но все в природе — и кусты, и деревья, и поля, и луга — говорило о наступлении весны. Луга пестрели цветами: распускались цветы и на живой изгороди; а возле как раз красовалось олицетворение самой весны — маленькая яблонька вся в цвету. Особенно хороша была на ней одна ветка, молоденькая, свеженькая, вся осыпанная нежными полураспустившимися розовыми бутонами. Она сама знала, как она хороша; сознание красоты было у нее в соку. Ветка поэтому ничуть не удивилась, когда проезжавшая по дороге коляска остановилась прямо перед яблоней и молодая графиня сказала, что прелестнее этой веточки трудно и сыскать, что она живое воплощение юной красавицы весны. Веточку отломили, графиня взяла ее своими нежными пальчиками и бережно повезла домой, защищая от солнца шелковым зонтиком. Приехали в замок, веточку понесли по высоким, роскошно убранным покоям. На открытых окнах развевались белые занавеси, в блестящих, прозрачных вазах стояли букеты чудесных цветов. В одну и ваз, словно вылепленную из свежевыпавшего снега, поставили и ветку яблони, окружив ее свежими светло-зелеными буковыми ветвями. Прелесть, как красиво было!



Ветка возгордилась, и что же? Это было ведь в порядке вещей!



Через комнату проходило много разного народа; каждый посетитель смел высказывать свое мнение лишь в такой мере, в какой за ним самим признавали известное значение. И вот некоторые не говорили совсем ничего, некоторые же чересчур много; ветка смекнула, что и между людьми, как между растениями, есть разница.



"Одни служат для красоты, другие только для пользы, а без третьих и вовсе можно обойтись", — думала ветка.



Ее поставили как раз против открытого окна, откуда ей были видны сад и поле, так что она вдоволь могла наглядеться на разные цветы и растения и подумать о разнице между ними; там было много всяких — и роскошных и простых, даже слишком простых.



— Бедные отверженные растения! — сказала ветка. — Большая в самом деле разница между нами! Какими несчастными должны они себя чувствовать, если только они вообще способны чувствовать, как я и мне подобные! Да, большая между нами разница! Но так и должно быть, иначе все были бы равны!



И ветка смотрела на полевые цветы с каким-то состраданием; особенно жалким казался ей один сорт цветов, которыми кишмя кишели все поля и даже канавы. Никто не собирал их в букеты, — они были слишком просты, обыкновенны; их можно было найти даже между камнями мостовой, они пробивались отовсюду, как самая последняя сорная трава. И имя-то у них было прегадкое: чертовы подойники (датское название одуванчиков. — Перев.). — Бедное презренное растение! — сказала ветка. — Ты не виновато, что принадлежишь к такому сорту и что у тебя такое гадкое имя! Но и между растениями, как между людьми, должна быть разница!



— Разница? — отозвался солнечный луч и поцеловал цветущую ветку, но поцеловал и желтые чертовы подойники, росшие в поле; другие братья его — солнечные лучи — тоже целовали бедные цветочки наравне с самыми пышными.



Ветка яблони никогда не задумывалась о бесконечной любви господа ко всему живому на земле, никогда не думала о том, сколько красоты и добра может быть скрыто в каждом божьем создании, скрыто, но не забыто. Ничего такого ей и в голову не приходило, и что же? Собственно говоря, это было в порядке вещей! Солнечный луч, луч света, понимал дело лучше.



— Как же ты близорука, слепа! — сказал он веточке. — Какое это отверженное растение ты так жалеешь?



— Чертовы подойники! — сказала ветка. — Никогда из них не делают букетов, их топчут ногами — слишком уж их много! Семена же их летают над дорогой, как стриженая шерсть, и пристают к платью прохожих. Сорная трава, и больше ничего! Но кому-нибудь да надо быть и сорною травой! Ах, я так благодарна судьбе, что я не из их числа!



На поле высыпала целая толпа детей. Самого младшего принесли на руках и посадили на травку посреди желтых цветов. Малютка весело смеялся, шалил, колотил по траве ножками, кувыркался, рвал желтые цветы и даже целовал их в простоте невинной детской души. Дети постарше обрывали цветы прочь, а пустые внутри стебельки сгибали и вкладывали один их конец в другой, потом делали из таких отдельных колец длинные цепочки и цепи и украшали ими шею, плечи, талию, грудь и голову. То-то было великолепие! Самые же старшие из детей осторожно срывали уже отцветшие растения, увенчанные перистыми коронками, подносили эти воздушные шерстяные цветочки — своего рода чудо природы — ко рту и старались сдуть разом весь пушок. Кому это удастся, тот получит новое платье еще до Нового года, — так сказала бабушка.



Презренный цветок оказывался в данном случае настоящим пророком.



— Видишь? — спросил солнечный луч. — Видишь его красоту, его великое значение?



— Да, для детей! — отвечала ветка.



Приплелась на поле и старушка бабушка и стала выкапывать тупым обломком ножа корни желтых цветов. Некоторые из корней она собиралась употребить на кофе, другие — продать в аптеку на лекарство.



— Красота все же куда выше! — сказала ветка. — Только избранные войдут в царство прекрасного! Есть же разница и между растениями, как между людьми!



Солнечный луч заговорил о бесконечной любви божьей ко всякому земному созданию: все, что одарено жизнью, имеет свою часть во всем — и во времени и в вечности!



— Ну, это только вы так думаете! — сказала ветка.



В комнату вошли люди; между ними была и молодая графиня, поставившая ветку в прозрачную, красивую вазу, сквозь которую просвечивало солнце. Графиня несла в руках цветок, — что же еще? — обернутый крупными зелеными листьями; цветок лежал в них, как в футляре, защищенный от малейшего дуновения ветра. И несла его графиня так бережно, как не несла даже нежную ветку яблони. Осторожно отогнула она зеленые листья, и из-за них выглянула воздушная корона презренного желтого цветка. Его-то графиня так осторожно сорвала и так бережно несла, чтобы ветер не сдул ни единого из тончайших перышек его пушистого шарика. Она донесла его целым и невредимым и не могла налюбоваться красотой, прозрачностью, всем своеобразным построением этого чудо-цветка, вся прелесть которого — до первого дуновения ветра.



— Посмотрите же, что за чудо создал господь бог! — сказала графиня. — Я нарисую его вместе с веткой яблони. Все любуются ею, но милостью творца и этот бедненький цветочек наделен не меньшею красотой. Как ни различны они, все же оба — дети одного царства прекрасного!



И солнечный луч поцеловал бедный цветочек, а потом поцеловал цветущую ветку, и лепестки ее как будто слегка покраснели.


Прикрепленное изображение (вес файла 376.2 Кб)
flower_00516.jpg

Прикрепленное изображение (вес файла 531.5 Кб)
spring_022.jpg

Прикрепленное изображение (вес файла 204.7 Кб)
 разница!.jpg
Дата сообщения: 22.05.2009 01:57 [#] [@]

Я даже не знала про такой праздник!!! очень интересно!!! Спасибо!!





(Сказка напомнила мне японский обычай любования цветением сакуры....Востоку более присуще восхищение природой и каждой мелочью....





Камо Мабути





В пору цветенья



Вишни сродни облакам -



Не потому ли



Стала просторней душа,



Словно весеннее небо... )

Дата сообщения: 22.05.2009 19:20 [#] [@]

Matata, благодарю за стихи!

Дата сообщения: 23.05.2009 01:31 [#] [@]

Маргарита Пушкина



Звериная фантазия





...Жаркий день. Солнце пронзало огненными стрелами всё живое, степь стонала от жажды. Гиена и шакал сидели на небольшом холме, наблюдая за тучами чёрной пыли, надвигающейся на них из-за горизонта.



- Бури вроде бы не должно быть сегодня, - тихо прошелестела гиена, облизывая красным языком свои пожелтевшие от времени клыки.



- Это кони, гиена, это тысяча длинногривых с вооружёнными копьями и луками всадниками, - шакал почувствовал, как шерсть поднимается у него на загривке. - Они затопчут нас, гиена, мы и пролаять не успеем...



- Странно, что нужно этим людям в наших краях ? Здесь нет никакой добычи для двуногих...



- Слышал я от старого ястреба, что на днях стадо двуногих постигло горе... Умер от дряхлости их пастух, которого они называли Владыкой мира... Он дошёл, говорят, до сказочной страны Индии, умел справедливо решать человечьи споры, был красив и мудр. Он строил дворцы, собирал войска и уходил в многодневные походы, добывая золото и славу... А умирая, приказал похоронить его в степи, и чтобы по месту захоронения промчалась быстрая конница, - тогда никто не узнает, где он лежит, ни один враг и осквернитель могил. А если кто-нибудь потревожит сон Владыки мира, грянет Конец Света. Эй, гиена! Слышишь ли ты мои слова?



- Слышу, шакал, - все так же тихо произнесла гиена, в гноящихся глазах которой вспыхивали недобрые жёлтые искры. - Справедливым был? Мудрым? Ха, дворцы строил... Детёнышей людских благословлял?



Гиена ненавидела весь род человеческий. Не потому, что люди не любили ее и награждали самыми скверными и обидными кличками за то, что падалью питалась, за то, что хвост некрасиво поджимала, за вороватость, которая чудилась им в осторожных, движениях зверя. Нет, не поэтому. Гиена слишком хорошо изучила нрав двуногих, подслушивая их разговоры в кибитках и шатрах, слишком хорошо ей была известна цена их улыбок и льстивых слов... «Люди гораздо хуже гиен, и даже хуже шакалов, - много раз повторяла она, в полнолуние сидя у подножия неуклюжей каменной бабы, - свои мерзости и гадости они любят приписывать зверью...» В полутьме непрочных жилищ верные своему Господину подданные шептали о том, что в стены строящихся дворцов он повелевает замуровывать плененных в Гималаях великанов с необычными красными глазами и белыми, как лунный свет, волосами, чтобы стены стояли вечно и были крепки, как никакие другие стены на свете. Шептали своим молчаливым женам о том, что Владыка приказывает по ночам своим стражникам бесшумно проникать в дома тех, кого он признал правыми в спорах, забирать у них медь, драгоценности и серебро, и умерщвлять укусом неизвестных лекарям чёрных змей с голубой полоской на плоской голове. С первыми лучами рассвета входила в шатры и кибитки легенда о жене Владыки, которая зналась с тенями предков и научила своего мужа пить от всех хворей, порчи и проклятий молоко странной птицы Гуарокс, чёрные перья которой складывались на белых крыльях в причудливые иероглифы... Подслушала гиена торопливый рассказ приехавшего из столицы Луны и Солнца человека о том, что сын Владыки сумел заманить гордую птицу Гуарокс в обычные сети, а не шёлковые, и отрубить ей голову. Одним взмахом меча, подаренного ему отцом. И Владыка состарился сразу же, за три минуты, после того как превратились в золу все жившие во дворце тени предков, и трижды ухнул неизвестно откуда взявшийся в царской опочивальне оранжевый филин...



Тем временем чёрная пыльная туча все ближе и ближе подкатывала к холму, на котором сидели шакал и гиена. Различимы стали рогатые шлемы всадников, слышно было ржание их лошадей и звон оружия. Впереди мчался сын Владыки, смуглый, с чёрными тонкими усами, вымазавший себе лицо мёртвой грязью в знак великой печали и скорби. Но в глазах его уже светился огонь жестокости и высокомерия Власти.



- Падай на брюхо, на брюхе ползи, дура! - пролаял, вернее, проблеял шакал. - О, да воссияет твой свет над нами, Новый Владыка, добрейший из добрейших, мудрейший из мудрейших...



- Ах ты шакал, - сын Сына Солнца и Луны резко осадил коня, - где же ты научился так льстить человеку?



Шакал смог только еще плотнее прижаться к земле и проскулить что-то жалкое и невразумительное,



- Ладно, мерзость, живи! - и новый Владыка ударил нагайкой по руке телохранителя, хотевшего было подсадить копьём распростёршуюся в пыли тварь. - Он мне нравится, не убивай его, а брось ему кусок конины! Льстецов надо подкармливать... Жри, мерзость!



И шакал, хоть не был голоден, и кусок от страха в горло не лез, принялся чавкать и закатывать глаза от показного удовольствия.



- А что же ты не ползёшь ко мне на брюхе? - спросил надменно Владыка у застывшей, как изваяние, гиены. - Или сияние моего величия так ослепило тебя? Или страх моего могущества лишил тебя сил двигаться?



Гиена молчала... Что проку говорить с тем, у кого на мече чернеют пятна отцовской крови и кто бросил собственную обезумевшую от ужаса мать на дно глубокого колодца у конюшен? Нет тех слов у гиены, которые это подобие человека могло бы понять.



- Почему ты молчишь? - нахмурился царский сын, не обращая внимания на ропот всадников, недовольных внезапной остановкой в пути. - Почему ты молчишь, убогая?!



Гиена медленно подняла голову. В эту минуту она чувствовала себя не грязной, вечно голодной бродяжкой, ковыляющей на трёх лапах, а чёрной гладкой пантерой, грациозности и силе которой завидовали все звери.



- Это ты убог, царь, - произнесла она неожиданно сильным голосом, - убог ты сам, и весь род твой... Жаден ты сам, и весь род твой. Жесток ты сам, и весь род твой... Звериная кровь чище, чем та муть, что бежит у тебя в жилах, самонадеянный убийца!



Их взгляды встретились: жёлтая звериная искра вспыхнула во взоре царя, в горле пересохло, а смотрящая на него снизу морда гиены странно вытянулась и плюнула в лицо Владыки жарким пламенем.



- Убей её!!! - закричал телохранителю царь, ослеплённый этим плевком. - Убей эту тварь!!!



Но руки телохранителя словно налились свинцом, он не смог поднять копья и поразить дерзкого зверя. Кони захрапели и попятились, а чёрная пыль превратилась в тяжелый серебристый порошок. Гиена поднялась на лапы, потянулась выгнув спину и, всё ещё чувствуя себя царицей-пантерой, пошла прочь...



По шатрам и кибиткам прошёл слух, что Новому Владыке в день похорон Великого Отца было видение странного небесного зверя с глазами, подобными Ночному Небесному Светилу, со шкурой, отливающей скорбным трауром. Небесный зверь, шептали верноподданные, открыл Новому Владыке великую тайну его рождения... И править Владыке счастливо сто лет и сто дней, пока не встретит он в степи шакала, который откроет Ясноликому какую-то правду... Какой должна быть эта шакалья правда - не знал никто.



... Каждое полнолуние приходила гиена к каменной бабе, садилась у её ног и пела длинную некрасивую песню о звере, который, желая угодить Человеку С Чёрной Душой, пытался проглотить брошенный ему в награду за лесть кусок конины, но подавился и сдох в страшных мучениях...





Музыкальная иллюстрация: Ария - Обман




Прикрепленное изображение (вес файла 356.2 Кб)
.jpg

Прикрепленное изображение (вес файла 504.3 Кб)
.jpg
Дата сообщения: 24.05.2009 19:29 [#] [@]

Прочитал с большим интересом.



Если не ошибаюсь Маргарита Пушкина и есть автор песен Арии?





Интересно что на основании чего было написано, песеня или сказка Smile

Дата сообщения: 24.05.2009 19:42 [#] [@]

Zhev писал(а):
Маргарита Пушкина и есть автор песен Арии?



Да, это так. Насколько я знаю, сначала на готовую музыку был написан вариант текста, который был позже переработан. Отвергнутый сюжет трансформировался в сказку.

Дата сообщения: 24.05.2009 20:31 [#] [@]

Дмитрий Горчев



Гопники



dimochkin.livejournal.com





— Милостивый государь, не подскажете ли, который час?



— Э-э-э... Извольте — половина двенадцатого.



— Благодарю вас, сударь! Позвольте же отметить нашу встречу под этим ночным небом сущей формальностью знакомства. Пётр Никодимович, к вашим услугам. А это мой верный соратник, Николай Филимонович.



— Рад знакомству, господа. Впрочем, я тороплюсь, извините...



— Постойте же, сударь! Исключительно в силу природного любопытства позвольте проявить интерес к одной детали интимного, если позволите, характера...



— Если вам так угодно...



— Вы, простите великодушно, из какой губернии? Из нашей или гостем будете?



— Из вашей, господа. Вон из той усадьбы... Туда и следую...



— Отчего же ни я, ни Николай Филимонович не имели прежде удовольствия вас здесь лицезреть, позвольте нижайше поинтересоваться?



— Так ведь усадьба не моя... Папенькина... Наведываюсь не часто...



— Понимаю. А часики-то у вас, сударь, недурственные. Благородные часы! Исключительно по причине эфемерного интереса — золото или, не в обиду, дешёвая китайская имитация?



— Обижаете, господа! Золото. С бриллиантовой инкрустацией. Подарок самого сиятельства...



— Так что же вы стоите, милейший? Дайте же сию минуту разглядеть со всей прилежностью это великолепие, эту поистине жемчужину инженерной мысли, дабы восхититься всласть!



— Ну право, не стоит, господа...



— Нет уж, сделайте одолжение! Мы с Николаем Филимоновичем настаиваем!



— Да, да! Просим, просим!



— Увы, господа, я вынужден решительно отвергнуть вашу пропозицию.



— Отчего же, позвольте полюбопытствовать?



— Принимая во внимание сомнительные обстоятельства, равно как и ваш не внушающий должной степени доверия внешний облик...



— Пётр Никодимович, родненький! Воображение ли играет со мною злую шутку или этот господин и вправду изъявил намерение нанести оскорбление нашему с вами физическому облику?



— Вот и мне, Николай Филимонович, почудилось, что наш новый знакомый обнаружил известную степень... э-э-э...



— Дерзости?



— Именно!



— Возможно, милостивый государь жаждет физических страданий вкупе с головокружительным нравственным падением?



— Боюсь, Николай Филимонович, нашему юному другу не удастся избежать томлений духовных и увечий телесных.



— Ну что вы, господа... Зачем падение... Зачем увечья? Вы, господа, неверно истолковали смысл моих...



— Шухер! Мусора!



— Николай Филимонович! Вот опять вы своим вульгарным жаргоном вгоняете присутствующих в краску!



— Покорнейше прошу извинить, Пётр Никодимович! Будь неладна порочная привычка! Я лишь намеревался констатировать факт присутствия ревностных служителей Фемиды в пугающе опасной близи.



— В таком случае, Николай Филимонович, здравый смысл подсказывает единственно верное решение — поспешно покинуть место нашего импровизированного собрания.



— Решительно с вами соглашусь, Пётр Никодимович! Вынужден в который раз восхититься мощью вашего интеллекта! Вот и сейчас ваши умозаключения не лишены очевидного рационального зерна.



— Ах бросьте, право, Николай Филимонович! Вы слишком великодушны.



— Нет уж, не скромничайте, голубчик! Вы — талант!



— Ну уж если вы, Николай Филимонович, настаиваете, то воля ваша. Одарен-с — что есть, то есть.



— Вот и славно! А теперь по причине родившегося единодушия ретируемся же поспешно!



— Да-с!



— А вы сударь, стало быть, родились под счастливой звездой. Мое почтение папеньке.



— Да-да, сударь. Именно что под самой наисчастливейшей звездой! И если я тебя ещё раз встречу в этом районе, мля...



— Николай Филимонович!!!


Прикрепленное изображение (вес файла 148.3 Кб)
Clip1.jpg
Дата сообщения: 27.05.2009 02:09 [#] [@]

Chanda



Спасибо, классный рассказ clap

Дата сообщения: 27.05.2009 05:16 [#] [@]

Viktor, спасибо за внимание!





СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ



31 мая - Всемирный день блондинок



Золотоволосая Ялена.



Украинская сказка.





Бродил раз мужик по свету, невесту себе искал. Пришёл к одной ворожее, а она ему и сказала:



- Ступай поищи золотоволосую Ялену!



И пошёл он искать.



Искал, искал, а найти не мог. Пошёл тогда к солнцу – спросить, не видало ли оно где золотоволосую Ялену? А солнце и говорит:



- Я освещаю горы и долы, но такой Ялены я не встречало!



Но дало ему солнце золотой клубочек и говорит:



- Как будет тебе что нужно, кинь тот клубочек позади себя.



Пошёл он потом к месяцу. А месяц и говорит:



- Я свечу мало, только по ночам, и не везде досвечиваю, такой Ялены не находил я нигде!



Дал ему месяц щёточку и говорит:



- Коль случится с тобою какая беда, кинь её позади себя.



Пошёл он потом к ветру.



Говорит ветер:



- Ступай, твою золотоволосую Ялену тридцать баб с железными языками держат. Но ты её, - говорит, - от тех баб не получишь. А поступи ты к одной ворожее на работу, она даст тебе такого коня, что будет летать по воздуху, вот ты на нём с Яленой и умчишься!



И дал ему ветер метлу и сказал:



- Если случится какая беда, ты махни той метлой позади себя.



Пошёл он тогда к ворожее, а она и говорит:



- Если выпасешь мою кобылу, я дам тебе такого коня!



И погнал он пасти кобылу в лес. Вдруг поднялся в ночи большой шум, и кобыла враз исчезла. Явилось тогда много лисиц, и пошли они с ним к ворожее. А сидела там в корзине наседка на яйцах, а лисы вытащили её из корзины, яйца разбили, и вылетела из тех яиц кобыла с тремя жеребятами. Вот тогда дала ему ворожея одного жеребёночка и говорит:



- Золотоволосая Ялена у тех баб в стеклянном жбане находится, ты бери её вместе со жбаном, но жбан не открывай, пока домой не доедешь!



И приехал он к тем тридцати бабам. Приезжает туда, а бабы все спят. Увидал он в большом жбане золотоволосую Ялену, схватил её, сел на коня и умчался. А бабы с железными языками спали целых двадцать четыре часа; потом встают, а Ялены – нету. Бросились за молодцем в погоню. Слышит он шум – бабы за ним летят. Кинул он тогда позади себя щёточку, и вырос вмиг лес густой кругом на сто миль. Начали бабы лес грызть и перегрызли; погнались за ним дальше.



Слышит он шум, бросил тогда позади себя золотой клубочек – выросла каменная гора. Но бабы ту гору прогрызли и опять за ним гонятся. А он уже к морю домчался. Ударил метлой по морю – расступилося пород ним море, проехал он посуху, а потом обернулся, ударил опять метлой по морю – и море сошлось снова, как было вначале. А бабы все в нём утонули.



Но ездил тоже по тем краям какой-то царь на коне, догнал он мужика и начал с ним бороться, отымать у него золотоволосую Ялену.



А конь у царя был от той же самой ворожеи, вот кони между собой о чём-то посоветовались, и сбросил конь царя наземь, и царь убился. А мужик с золотоволосой Яленой счастливо домой воротился.


Прикрепленное изображение (вес файла 126 Кб)
1238692242_125.jpg
Дата сообщения: 31.05.2009 01:55 [#] [@]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ



По странному совпадению, 31 мая не только Всемирный день блондинок, но и День химика.



Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин



Семейная хроника аппаратчика Михина





История, которую мы собираемся рассказать, тянется так долго, что к ней успели привыкнуть, как привыкают к звуку соседского телевизора. Разве что женщины посудачат иногда во дворе. А что же компетентные организации, которые могли бы сказать свое веское слово? Воздерживаются, решительно воздерживаются. И, знаете, их можно понять, ибо дело тонкое, а с компетентных спрос особый. Да и мы, хоть и знаем правду, сказать всего не можем, опасаясь нанести вред семье Михиных. Представьте: рассказ попадет в руки детям и они узнают тайну своего появления на свет... Вот почему, не отступая от фактов, мы изменили имена героев и приняли некоторые другие меры предосторожности. А в подтверждение истинности происшедшего приведем выдержку из областной газеты:



БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ (от наш. корр.). На химкомбинате всем известны имена передового аппаратчика цеха биологически активных веществ, изобретателя и рационализатора Эдуарда Саввича Михина и его супруги Людмилы Федоровны, старшего экономиста. Работают они на предприятии с самого пуска, их портреты украшают Доску почета. И в семейной жизни они служат для всех примером: вырастили и воспитали четырнадцать детей. Семья Михиных большая и дружная. Дети отлично учатся, помогают старшим. А по выходным все вместе выезжают на садовый участок...



В этой корреспонденции было еще много разного. Заметим только, что речь шла об Н-ском химическом комбинате, расположенном в молодом городе Н., который стоит на полноводной реке М., куда комбинат ничего дурного не сбрасывает, отчего рыбалка в тех краях по-прежнему хороша. Однако Михин не имеет для нее времени и лишь слушает рассказы других аппаратчиков, у которых детей раз-два и обчелся. Слушать он ходит в курилку, хотя сам, после того как появилась на свет третья, Анюта, бросил курить раз и навсегда. Но если хоть разок не заскочить в курилку, то смена будет не в смену: новости-то не только в газетах, их, новостей, вон сколько, ни одна газета не вместит.



Заканчивалось селекторное совещание. Генеральный директор, без пиджака и без галстука, сидел один в огромном пустынном кабинете. Было только начало десятого, но рубашка уже прилипла к директорской спине.



Все, кто участвовал в селекторном, берегли силы в предчувствии дневного пекла. В другую погоду они спорили бы и выкладывали взаимные претензии, ругали бы сбыт и снабжение, всем миром обрушились бы на железную дорогу, которая опять недодает вагонов, — натуральный радиоспектакль. А сейчас в тягостные паузы из динамиков разносилось комариное жужжание директорского вентилятора.



Генеральный чуть повернул вентилятор, чтобы тепловатый воздух бил прямо в лицо, резиновая лопасть шлепнула по запястью, директор отдернул руку и чертыхнулся.



— Это вы мне? — раздался хриплый голос из динамика.



— Не тебе. Хотя и заслуживаешь. Ты сколько вчера отгрузил?



— Сколько было, столько и отгрузил, — нахально сказал хриплый.



— Ладно, — ответил директор и налил себе воды из сифона. — К главному энергетику есть претензии? К главному механику? Нет? Ну и ну. Все свободны.



Директор уже протянул руку, чтобы отключить селектор, как раздался неуверенный голос Полещука, начальника цеха биологически активных.



— Минуту... Тут у нас такое дело...



— Я тебя слушаю, Василий Романович.



Селектор молчал. В его тишине слышалась общая неприязнь к Полещуку, который тянет резину, да еще в такую жару, пропади она пропадом.



— Мне бы с глазу на глаз, — промямлил наконец Полещук.



— Выкладывай, тут все свои.



— Значит... Как бы сказать... — тянул Полещук, и все представляли, как он теребит очки на крупном мясистом носу.



— Так и скажи, — отрезал директор.



И тут Полещук собрался с духом.



— У нас в цехе подкидыш, — выпалил он. — Девочка.



Селектор грохнул. Смеялись в основных цехах и вспомогательных, хохотали на складах и очистных сооружениях, прыскали в лабораториях и отделах.



— Прекратить! — заорал генеральный директор. — Что за шутки, Полещук? Какой еще подкидыш?



— Обыкновенный. То есть обыкновенная. Женщины говорят, месяцев пять. Михин, аппаратчик, в смесительном отделении нашел. Разрешите, мы ее к вам привезем.



— Очумел? — растерялся генеральный. — Ко мне-то зачем?



За годы директорства на разных заводах он много повидал и приучил себя к неожиданностям. Но подкидышей ему не носили.



— А куда мне девать ее? — взмолился Полещук.



— Вези, — ответил директор и вырубил аппарат.



Четверть часа спустя в кабинет ввалилась процессия. Впереди шел грузный Полещук в неизменных подтяжках поверх клетчатой рубахи, за ним Михин, одетый, несмотря на жару, в черный кислотозащитный бушлат, бахилы и пластмассовую каску. В протянутых руках Михин держал нечто завернутое в брезент.



За Михиным бочком вошла его жена Людмила, потом дородная дама, предцехкома биологически активных, за ней директорский шофер, секретарша, две лаборантки в почти прозрачных белых халатиках и еще несколько человек — генеральный перестал разглядывать.



— Разматывайте! — приказал он, в глубине души еще надеясь на розыгрыш. Михин шагнул к длинному, словно трамвай, столу, покрытому зеленым сукном, и бережно положил на сукно сверток. Сверток издал неопределенный звук. Михин развернул выгоревший брезент, потом мужскую рубашку, розовую в полосочку, — и каждый, кто стоял поблизости, увидел то, чему не место на служебных столах. Голубоглазое существо с редкими светлыми волосами на круглой головке дрыгало пухлыми ножками и радостно улыбалось, приглашая всех разделить лучезарное настроение.



— Девочка! — выдохнула Людочка Михина и торжествующе поглядела на директора.



Народу между тем все прибывало, люди протискивались в кабинет без разрешения, чего не случалось ни до, ни после. Михин вытащил из кармана папиросы, но Людмила посмотрела на него сурово, и Эдуард Саввич сунул пачку в карман.



— Рассказывай, — коротко приказал директор.



Аппаратчик высшего разряда Михин не любил торопиться. В цех он приходил за полчаса до смены, в журнале “сдал-принял” расписывался медленно, аккуратно и полностью: Михин Э. С., без всяких росчерков и закорючек. Дома он тоже был рассудителен и спокоен; впрочем, настоящим домом они с Людмилой как-то не обзавелись, а жили в семейном общежитии, где кухня общая, и вешалка для пальто не в коридоре, а в комнате.



Детей у Эдуарда с Людмилой не было, отчего — не наше с вами дело, а когда нет детей, то нет и домашнего очага. Н-ский комбинат был для Михиных четвертым. Всякий раз они вычитывали в газете очередной адрес, собирали нехитрые пожитки и трогались к новому месту. Аппаратчика высокого класса, да еще рационализатора, с трудом отпускают и с легкостью берут, да и экономисты на улице не валяются. Так что принимали Михиных хорошо, записывали в очередь на квартиру, но нигде они ее так и не дождались. Вечерами они ходили в гости или принимали гостей, пели под гитару и пили крепкий чай. Не станем злословить, но, может быть, из-за малости домашних забот и приходил Михин в смену пораньше, а уходил, напротив, попозже.



В тот день Эдуард Саввич пришел в бытовку загодя, все с себя снял и развесил по крючкам, надел рабочее, от нательного белья до бушлата и бахил, и пошел в операторную.



Аппаратчик, которого Михин сменял, обходил напоследок длинный ряд приборов — показометров, как говорили в цехе. Эдуард Саввич молча пошел рядом, запоминая то, что поважнее. Не вдаваясь в подробности, он прикинул контуры предстоящей смены. То был не расчет, а интуиция, которой так гордятся гроссмейстеры, играя запутанные миттельшпили: в расчетах черт ногу сломит, и только чувство позиции может вывести партию к победе. Михин в своем деле был гроссмейстером, это знал не только Полещук, но и генеральный директор.



Уже на правах хозяина Михин сел за пульт и спросил:



— Смешение барахлит?



— Барахлит, Саввич. Опять концентрация запрыгала. Но, думаю, смену дотянешь. В клуб с Людмилой вечером придешь?



Михин и сам знал, что смену дотянет, хотя за узлом смешения нужен глаз да глаз. Чтобы не вдаваться в подробности, скажем только, что оксонитродигидропентадион сразу после второй ректификации смешивался здесь с присадками и активными добавками и шел на предварительную экстракцию. В этом клубке насосов, форсунок и дозаторов что-то без конца ломалось, лопалось, протекало. Редкий день не приходили сюда люди со сварочными аппаратами, но режим скакал и после ремонта. Перья выписывали на диаграммной бумаге кренделя, не предусмотренные регламентами, а иногда самописец выдавал такой Эверест, что другой аппаратчик впал бы в панику. Но гроссмейстер Михин знал, что делать: он отключал автоматику, надевал брезентовые рукавицы и крутил вентили вручную.



Генеральный раз в неделю устраивал разносы Полещуку, звонил куда следует, приезжали наладчики и проектировщики — а месяц спустя Михин вновь натягивал брезентовые рукавицы.



Сегодня концентрации плясали не слишком, и Михин отложил личный осмотр смесителя на потом. Он прошел вдоль показометров, записал, что надо, сорвал с самописцев куски диаграмм и снес технологу, расписался в журнале анализов, который принесла молоденькая лаборантка. Все шло своим чередом.



Эдуард Саввич сдвинул на затылок каску, отер лоб и вышел в коридор, где стоял автомат с газировкой. Бросил в картонный стаканчик щепоть соли, нацедил шипучей воды и с удовольствием выпил. Полез в бушлат за папиросой, чтобы размять по дороге в курилку, — и тут он услышал странный звук.



Звук доносился оттуда, из проклятого места, справа от ректификационных колонн. Михин прислушался — вдруг ошибка? Как же, ошибешься: то нарастая, то исчезая вовсе, тонкий писк шел от узла смешения. Похоже, что прорвало коммуникацию, и теперь зудит, повизгивает струя пара.



Михин помчался на звук, как матерый пес по следу, и слух безошибочно вывел его к переплетению труб сразу за вторым насосом. Эдуард Саввич натянул каску поглубже, пригнулся и полез под колено трубы. Капнуло за ворот бушлата, тонкая струя пара клюнула в щеку. Звук приблизился. Нырок под другую трубу — и Михин очутился в крохотном пространстве между пропотевшими пупырчатыми теплообменниками. Теперь звук был за спиной.



Эдуард Саввич обернулся. На полу, в лужице теплого конденсата, лежал младенец и сучил ножками.



Аппаратчик Михин одернул левый рукав и посмотрел на часы. Часы показывали 9.27. “Запомнить и записать в журнал”, — мысленно отдал себе приказ Эдуард Саввич.



Если вы никогда не были на Н-ском комбинате, то вряд ли и представляете себе, какое это огромное хозяйство. Однако историю с подкидышем здесь знали в подробностях еще до того, как младенца, запеленутого и завернутого в атласное одеяло, вынесли из директорского кабинета. Пеленки и одеяло принесла неведомо откуда дородная дама из цехкома.



За двадцать минут до этого в кабинете была неразбериха. Голубоглазая блондиночка, развалившись на столе, поочередно улыбалась Михину, Полещуку, генеральному директору и Людмиле.



— Ну вот что, — говорил генеральный, выгадывая время. — Вы что, детей не видели? Все на рабочие места! Вызвать милицию, пусть разбираются. Девочку в медсанчасть. Пусть свяжутся с детдомом... нет, с домом матери и ребенка. Ты, Полещук, останься.



Народ стал расходиться, Михин тоже собрался двинуться к себе, но тут из-за его спины выскочила Людмила и закричала пронзительно, наступая на директора:



— Какая милиция? Какой детдом? Никому не отдам!



И все сразу поняли, что Людочка Михина никому не отдаст ребенка.



— Оксаночка моя, — сказала она и взяла девочку на руки. И все опять поняли, почему Оксаночка: кто ж на заводе не знает про оксонитродигидропентадион.



Людмилу с запеленутой Оксаной усадили в директорскую “Волгу” и отвезли в малосемейное общежитие. На следующий день в коридоре появилась еще одна коляска. Так уж заведено: пальто держат в комнатах, а коляски в коридорах.



Странная история. И в самом деле, откуда за вторым насосом подкидыш? На этот вопрос не смогли ответить ни следователь Матюхина, ни сам подполковник Смирнов, лично осмотревший место происшествия. Матюхина предположила, что девочку подбросила мать-кукушка из числа работающих на предприятии. Подполковник посмотрел на нее таким выразительным взглядом, что с той минуты она лишь записывала чужие мнения и не высказывала своих. В Н-ске все матери на виду, городок-то — полчаса из конца в конец. Надо быть чокнутой, чтобы подбрасывать девочку под узел смешения, да еще совершенно голенькую, без самого захудалого приданого. И потом, куда эта мать подевалась, и где она младенца рожала, в каком роддоме?



Смирнов задавал вопросы, Матюхина записывала. Генеральный думал о том, что цех биологически активных пора ставить на капремонт.



Оксаночка хорошо набирала вес и развивалась нормально. Михины получили однокомнатную квартиру, правда, на первом этаже, зато коляску не таскать.



Год спустя, когда Оксаночка уже бойко топала ножками, появилась Маринка.



Был такой же душный летний день. Эдуард Саввич словно предчувствовал что-то. Накануне он попросился в утреннюю смену, хотя ему было выходить в вечер. Михин редко о чем просил, ему не отказали. Позже он сказал Людмиле:



“Будто в воду глядел”. В общем, Эдуард Саввич оказался в смене как раз в ту минуту, когда настала пора принять младенца.



(окончание следует).


Прикрепленное изображение (вес файла 191.5 Кб)
himia.jpg
Дата сообщения: 31.05.2009 02:00 [#] [@]

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин



Семейная хроника аппаратчика Михина



(окончание)





На смешении с утра работали сварщики, и около полудня Михин отправился взглянуть, не оставили ли они по разгильдяйству инструмент. Прежде инструмента никто не оставлял, и сейчас его там не было. А на том самом месте, где когда-то дрыгала ножками веселая Оксаночка, лежала задумчивая Маринка. Тоже голенькая, тоже примерно пятимесячная.



Полещук был в отпуске. Эдуард Саввич сделал в журнале запись и, не подымая шума, пошел прямо к генеральному.



Подполковник Смирнов и следователь Матюхина прибыли десять минут спустя и сразу отправились к месту происшествия. Нам нет нужды следовать за ними, тем более что в районе узла смешения опять ничего не было обнаружено — то есть ничего полезного для следствия. В протокол занесли наличие теплого конденсата на полу. Однако аппаратчики из всех смен знали, что лужа за вторым насосом никогда не просыхает.



Михины удочерили и Маринку. “Где одна, там и две”, — справедливо заметила Людмила Федоровна. Она могла бы продолжить, сказав, что, где две, там и три. Третья, Анюта, присоединилась к сестрам два месяца спустя, в августе.



Если бы мы взялись за жизнеописание Эдуарда Саввича и Людмилы Федоровны, если бы замахнулись на роман о семье Михиных (а может, и замахнемся, было бы время да здоровье), то последующие осень и зима заняли в нем особое место: это была счастливая пора. Старшая, Оксаночка, уже ходила в ясли, Людмила сидела с младшими. Семья переехала в трехкомнатную квартиру. Эдуард Саввич смастерил полезные детские забавы, вроде турничков и шведских стенок. Рановато, конечно, но дети растут быстро, и к тому же было у Михина предчувствие, что Анюта в семье не последняя.



Тут, между прочим, Эдуард Саввич прекратил такое вредное для здоровья занятие, как курение. Катая Маринку с Анютой в большой близнецовой коляске, он швырнул в мокрые листья недокуренную папиросу и сказал сам себе: “Хватит”. А когда Эдуард Саввич что-нибудь обещал, то никогда не шел на попятный.



В городе семья Михиных не привлекала излишнего внимания. Были, разумеется, подарки и безвозвратные ссуды, но в душу никто не лез, никто не вздыхал, когда видел девчонок-подкидышей. Правда, в отделе главного экономиста кое-кто позлословил, что, мол, Людка Михина не носила, не рожала, а ей и квартира, и подарки. Однако эти разговоры не поддержали. Вот мужчины — те подшучивали над Михиным в курилке, куда он заходил по давней привычке: бракодел ты у нас, Саввич, девки да девки, пора мальца завести. Михин смущенно улыбался.



Даже Людмила Федоровна забывала порой, откуда ей привалило такое счастье. Но Эдуард Саввич, в курилке ли, у пульта, по дороге ли домой, никогда об этом не забывал. Такое у него было устройство ума: анализировать и добираться до сути. Оттого он и был лучшим на комбинате аппаратчиком.



И только дома, купая малышек, Михин напрочь отключался от мыслей об их происхождении. Потому что купание детей требует сосредоточенности.



Эдуарду Саввичу было что анализировать. Оксана, Марина и Анюта походили одна на другую, как родные сестры. Всех трех подкинули в одном и том же возрасте. Но если между Оксаной и Мариной был год разницы, то Анюта моложе Маринки на два месяца. Разве такое возможно?



Следователь Матюхина в свое время высказывала предположение, что у девочек разные матери, но один отец или же матери — родные сестры, даже близнецы, так что девочки — двоюродные близнецы, чем и объясняется их сходство. Мысль смелая, однако Матюхина упустила из виду одно обстоятельство или не обратила на него внимания, что вполне простительно, ибо без специальной медицинской подготовки такое можно и проморгать. Впрочем, и в нашем медицинском образовании есть пробелы, поэтому давайте обратимся к авторитетам. Вот что писал серьезнейший журнал “Анналы педиатрии”: “В течение года мы наблюдали сестер Оксану, Марину и Анну М., — трех лет, двух лет и одного года десяти месяцев. Физическое и умственное развитие соответствует возрасту, хабитус обычный, заболеваемость в пределах нормы. При биохимическом анализе крови отмечены значительные отклонения (табл. 1), не повлекшие, однако, патологических проявлений. Наиболее странным представляется отсутствие у всех трех детей umbilicus...” (Тут мы заглянули в медицинский словарь и выяснили, что красивое латинское слово переводится как “пупок”.)



Михины, конечно же, знали про отсутствие пупков, но не волновались: кому он, пупок, нужен? Вам лично пупок хоть раз принес пользу?



Нет, не это встревожило Михиных, а то, что сказал им врач по поводу состава крови. И Эдуард Саввич, и Людмила Федоровна слабо разбирались в лейкоцитах и лимфоцитарной группе, но когда с кровью что-то не так, это всегда боязно. Вот Михин и боялся. И все припоминал обстоятельства. Надо же мать-кукушка! Нет пупка — нет и пуповины, а нет пуповины, то к чему девочки были привязаны, к какой еще такой матери?



До всего этого Эдуард Саввич дошел собственным умом. Но что более всего его волновало, больше даже, чем отсутствие umbilicus, так это погода. Помните ли вы, какой она была в те дни, когда в лужице конденсата обнаружились младенцы? Михин помнил. Но, будучи человеком дотошным, он поднял вахтовые журналы. Всякий раз жара была чуть за тридцать при высокой влажности в сочетании со слабым юго-восточным ветром.



Эдуард Саввич не был настолько наивным, чтобы предположить, будто дети могут появиться от сочетаний тех или иных атмосферных условий. Если бы так, то детей на земле было бы то густо, то пусто. Михин принялся копать глубже. Он выписывал в столбик технологические параметры в те часы, когда были найдены Оксаночка, Маринка и Анюта. Таблица у него получилась на большой лист, но потом он сжал ее до одной строчки: О.: Р = 17,5, v = l,l, C = 2,2; М.: Р = 17,4, v = l,2, С = 2,2; А.: Р = 17,4, v = l,l, C =2,1.



Вам эти числа ничего не, говорят? Тогда знайте, что Р — это давление в аппарате, v — скорость течения оксонитродигидропентадиона, а С — его концентрация. Пролистав все журналы насквозь, Михин обнаружил, что такое сочетание параметров встречалось трижды. В те самые дни.



Эдуард Саввич переписал цифры аккуратным почерком, взял под мышку вахтовые журналы и пошел к Полещуку.



Василий Романович понял Михина с полуслова. Он нацепил очки, щелкнул себя по животу подтяжками и стал читать. Полещук пролистал журналы дважды, прикинул что-то на карманном калькуляторе и протяжно засвистел.



Василий Романович Полещук был не просто хорошим начальником цеха. Он был очень хорошим начальником цеха. Он ладил с подчиненными и никогда не ругал за глаза руководство. Со студенческой скамьи он сохранил романтическую веру во всесилие науки и непорочность воспроизводимого эксперимента.



— Опыт — критерий истины, — сказал Полещук Эдуарду Саввичу и указал перстом куда-то вверх. Михин посмотрел туда и не увидел ничего, кроме лампы дневного света.



— Данные убедительные, — сказал Василий Романович, зачем-то протирая совершенно чистые очки. — Однако до внедрения еще далеко, если внедрение вообще возможно. Да и сам знаешь: параметры могут сбежаться случайным образом. Но чем больше контрольных опытов, тем меньше возможность случайного совпадения.



Михин немножко испугался.



— Что вы имеете в виду под контрольным опытом? — спросил он, переводя взгляд с люминесцентной лампы на очки Полещука.



— То же, что и ты. Дождись дня, подгони параметры...



— И еще одну девку? — взревел Михин.



— Соображаешь, — похвалил Василии Романович. — Но прими к сведению: я тебе советов не давал. Просто дружеский разговор.



— Сейчас разговор, — ответил Эдуард Саввич и направился к двери, — а потом будет новая девка. Вы-то ее себе не возьмете.



— Не будет девки, — сказал вдогонку Полещук. — Но если станешь пробовать, узел смешения не запори. Взыщу без оглядки на эксперимент.



Михин ждал. Он ждал стечения атмосферных условий, а они никак не стекались. Он измучил всех бесконечными заявками на профилактические осмотры и ремонты. Он спал с лица и перестал заходить в курилку. И следил, следил за сводкой погоды...



День наступил в июле. Михин отключил автоматику и перешел на ручное управление. Каждые полчаса он бегал к заветному месту, где загодя, прямо на лужу конденсата, положил толстенное противопожарное одеяло. На одеяле никого не было.



Прошел день, второй, третий. На четвертый появился сын Дмитрий. Вслед за тем циклон, вторгшийся с севера, сбил на две недели погоду, а как только циклон повернул вспять, Михин обнаружил на одеяле Алешу.



Полещука мучили сомнения. С одной стороны, установлен важный естественнонаучный факт, который нельзя утаивать от общественности. Но с другой стороны, под угрозой благополучие семьи. Надев выходные подтяжки, Полещук отправился к Михиным.



Эдуард Саввич варил в большой кастрюле геркулес на молоке, Людмила гладила пеленки. Вместе поговорить не получалось, потому что геркулес легко подгорает. Василий Романович, словно посредник на международных переговорах, бегал из кухни в комнату, согласовывая с Михиными дальнейшие шаги. Младшие дети спали, старшие путались у Полещука под ногами. Маринка просилась на руки, потому что ей очень нравились полещуковы подтяжки.



Не спуская Маринку на пол, Полещук мотался по квартире, пока не договорился обо всем. На следующий день он составил пространную бумагу и отнес ее генеральному директору. Генеральный кое-что вычеркнул (факты и только факты, мы практики, а не теоретики), кое-что вписал (пусть будут видны достижения комбината), подписал текст и отправил в вышестоящую организацию.



Два месяца спустя на комбинат приехали товарищи из министерства, а с ними видный ученый, вроде бы даже член-корреспондент. Комиссия походила по цехам, постояла за спиной Михина в операторной и сверху, с эстакады, посмотрела на узел смешения. Вниз, по железному трапу спускаться не стали, а пошли сразу к генеральному и просидели у него с час. Как только гости уехали, генеральный пригласил Полещука. Они поговорили без свидетелей минут десять. Полещук вернулся в цех, вызвал Михина и говорил с ним минуты три. Когда Эдуард Саввич вышел из тесного кабинета, его встретил вопрошающий взгляд секретарши.



— Не хотят, и не надо, — буркнул Михин неопределенно. — Нам с Людкой легче.



И пошел к себе.



Казалось, вопрос был закрыт, но к весне в одном уважаемом журнале появилась статья под названием “Гомункулусы в эпоху НТР”. В ней говорилось, что нынешняя химия и физика сделали реальностью то, о чем могли только мечтать естествоиспытатели в мрачную эпоху средневековья, когда не было ни ядерного синтеза, ни биологически активных веществ. И что достижения биотехнологии способны воплотить в жизнь давнишнюю идею гомункулуса, хотя, конечно, эмпирические результаты, полученные в городе Н., еще ни о чем не говорят и предстоит глубокий научный поиск, который, естественно... ну и так далее. Статью сопровождал комментарий кандидата наук. Случаи самоорганизации материи, писал кандидат, известны науке, и хотя вероятность их крайне мала, но и монета, падая, может стать на ребро. Нечто подобное, видимо, и произошло на химкомбинате, если, конечно, понимать монету не прямо, а фигурально.



В Н. еще не успели зачитать до дыр столичный журнал, как появилась другая статья, на сей раз в молодежной газете, уничтожающая сенсацию как ложную и вредную. Видный ученый, который входил в состав комиссии, заявлял без обиняков, что появление на свет Н-ских гомункулусов (это слово он взял в кавычки) относится к разряду невероятных событий, самоорганизация тут ни при чем, а невежественные спекуляции на эту тему открывают доступ в науку лжеученым с их теорийками. В конце статьи, надо полагать, в полемическом задоре автор позволил себе аргумент, вряд ли уместный в молодежной газете: дескать, существует и другой способ продолжения рода, хорошо себя зарекомендовавший, каковой способ автор и рекомендует читателям.



Через несколько дней та же газета напечатала отклик на статью ученого, выдержанный в спокойном умиротворяющем тоне. Конечно, не надо раздувать сенсацию, и законы природы незыблемы, но ведь событие на Н-ском комбинате зафиксировано как научный и производственный факт. Значит, что-то да было, и к этому следует отнестись с вниманием, чтобы не выплеснуть вместе с водой и ребенка. Так и было написано — ребенка.



Однако аргумент о старом способе продолжения рода оказался сильнее. Он не объяснял фактов, но вызывал смех. Михины тоже смеялись. А неделю спустя Эдуард Саввич потихоньку, никому не докладывая, принес домой два свертка. В одном был Максимка, в другом Оленька.



Сенсация еще какое-то время слабо тлела, а потом заглохла, забылась. Других дел нет, что ли?



Комбинат пустил новый цех биологически активных; узел смешения закупили по импорту, там все было хорошо выкрашено и герметично, конденсата на полу и быть не могло, а оксонитродициклопентадион выходил из аппарата под таким давлением, какое не выдержать ни одному гомункулусу. Михин обошел аппарат со всех сторон, пощупал с уважением и вернулся к себе. И очень вовремя, потому что концентрация опять начала скакать.



Вскоре после этого генерального взяли в министерство. А новым генеральным, к общему удивлению, назначили Полещука.



Теперь он не появляется на людях в подтяжках, а натягивает поверх них жилет. Несколько раз он принимал аппаратчика Михина. О чем они говорили, мы не знаем, и в нашем рассказе это самый серьезный пробел. Никаких данных с комбината больше не поступало, хотя семья Михиных потихоньку росла. Людмила уезжала на все лето к матери, а когда возвращалась, сообщала знакомым о прибавлении семейства. И никто толком не знал, то ли Михин нашел очередного младенца, то ли родила его Людмила обычным способом.



Вот, собственно, и все о большой семье Михиных, живущей ныне в пятикомнатной квартире. И той, если по-честному, не хватает, потому что Эдуард Саввич нет-нет да и принесет из цеха пищащий сверточек. Правда, все реже и реже, потому что в старом цехе оборудование износилось. Да и Михин поостыл. Возраст все же, детей надо ставить на ноги, квартиру в порядок привести и на садовом участке работы сверх головы. Но что-то тревожит Эдуарда Саввича. Вот уйдет он на пенсию, и делу конец. То есть оксонитродициклопентадион и без него, Михина, выпускать будут, а эксперимент...



Прислали Эдуарду Саввичу нового помощника. Совсем молодой, но толковый, хватает все на лету. Михин долго колебался, прежде чем решил показать парню, как вывести процесс на тот редкостный режим, при котором происходят известные нам события. Помощник слушал внимательно, не перебивал. Помолчал и сказал Михину:



— По регламенту, Саввич, все сделаю, а на остальное времени нет. Я в вечерний техникум поступил, и жена у меня на сносях.



Огорчился Эдуард Саввич, но виду не подал. Оставил помощника у пульта, а сам по старой привычке пошел в курилку, разминая на ходу воображаемую папиросу.



В курилке обсуждались заводские новости.



— В том месяце, Полещук говорил, цех на реконструкцию поставят, а нас — кого куда.



Михин мысленно затянулся покрепче, поперхнулся, закашлялся, и слезы выступили у него на глазах.


Прикрепленное изображение (вес файла 202.9 Кб)
2577954.jpg
Дата сообщения: 31.05.2009 02:04 [#] [@]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ



1 июня - Международный день защиты детей



Урсула Ле Гуин



Те, кто покидают Омелас





С перезвоном колоколов, от которого встревоженно взмыли в воздух ласточки, Летний Фестиваль пришёл в город Омелас. Город с сияющими башнями у моря. Корабли в гавани украшены яркими флагами. По улицам мимо домов с красными крышами и разноцветными стенами, по дорожкам старинных садов, где земля поросла мхом, по аллеям, укрытым кронами деревьев, движутся праздничные процессии. Кое-где это настоящие торжественные шествия: старики в длинных, тяжелых мантиях розового, лилового и серого цветов; мастера с серьёзными лицами; нешумные, но весёлые, переговаривающиеся на ходу женщины с маленькими детьми на руках. На других же улицах звучит быстрая музыка гонгов и тамбуринов, люди пускаются в пляс, и вот уже вся процессия превратилась в одну большую пляску. Радостно носятся туда-сюда дети, их крики поднимаются над звуками музыки и песен, словно стремительные росчерки ласточек в небе. Все процессии сходятся к северной части города, где на огромном заливном лугу, что называется Зелёное Поле, под ярким утренним небом выводят норовистых лошадей обнажённые юноши и девушки с длинными гибкими руками и перепачканными землёй ногами. Никакой упряжи на лошадях нет – только короткие поводья без удил. Зато гривы их украшены вплетёнными серебряными, золотыми и зелёными лентами. Лошади раздувают ноздри и встают на дыбы, они возбуждены – наверное, потому, что из всех животных только они принимают наши обряды как свои. Далеко к северу и к западу вздымаются горы, охватившие полукольцом стоящий в заливе Омелас. Утренний воздух столь чист, что под глубоким голубым небом на многие мили видны горящие белым золотом всё ещё заснеженные вершины Восемнадцати Пиков. Ветер задувает ровно настолько, чтобы время от времени трепетали и хлопали флаги, отмечающие маршрут гонки. В тишине огромной зелёной долины слышны отголоски музыки, гуляющей, по городским улицам. То дальше, то ближе, но они с каждой минутой всё сильнее. В воздухе стоит пьянящая, чуть заметная сладость, иногда она вздрагивает, сгущается и вдруг прорывается в мощном ликующем перезвоне колоколов.



Радость! Как можно рассказать о радости? Как описать вам жителей Омеласа?



Видите ли, они отнюдь не просты, хотя и счастливы. Мы в последнее время не так уж часто произносим слова одобрения. Улыбки уходят в прошлое. Узнав о чём-то подобном, люди строят обычно вполне определённые умозаключения. Они ждут, что сейчас им расскажут про короля в окружении благородных рыцарей; он восседает на великолепном коне или плывёт в золочёном паланкине на плечах мускулистых рабов. Но у жителей Омеласа нет короля. Там не пользуются мечами и не держат рабов. Жители Омеласа не варвары. Я не знаю правил и законов их общества, но подозреваю, что их на удивление мало. Так же, как они обошлись без монархии и рабовладения, жители города обходятся без фондовой биржи, рекламы, тайной полиции и атомной бомбы. Но, я повторяю, простота здесь ни при чём: они не безмятежные пастухи, не благородные дикари и не тихие утописты. Они не менее сложны, чем мы с вами. Просто мы имеем дурную привычку (подкармливаемую педантами и людьми якобы утончёнными и искушёнными) считать, будто счастье – это нечто довольно глупое: мол, только боль возвышенна, только зло интересно. А между тем отказ художника признать, что зло банально, а боль ужасно скучна, равносилен предательству. Превозносить отчаяние – значит осуждать наслаждение, а признавать жестокость– значит терять всё остальное. И мы почти потеряли: мы разучились рисовать счастливого человека, разучились чествовать радость. Как я могу рассказать вам о людях Омеласа? Они не наивные и счастливые дети, хотя их дети на самом деле счастливы. Они взрослые люди, зрелые, интеллигентные, страстные, и всё у них идёт хорошо. Чудо! Но мне очень хотелось бы описать их жизнь ещё убедительнее. Заставить вас поверить. В моём описании Омелас выглядит как сказочный город: давным-давно, далеко-далеко жили-были… Возможно, будет лучше представить его себе по своему разумению, если, конечно, общие очертания города вас устроят: на всех-то я наверняка не смогу угодить. Как, например, насчет технологии? Я думаю, в Омеласе нет машин на улицах и вертолётов в небе, это следует просто из того, что в городе живут счастливые люди. Их счастье основано на справедливом разграничении того, что необходимо, того, что излишне, но неопасно, и того, что опасно. Из средней категории, то есть из того, что излишне, но неопасно, что представляет собой удобство, баловство, роскошь и так далее, у них, возможно, есть центральное отопление, метро, посудомоечные машины и множество других замечательных вещей, которые у нас ещё и не изобретены: парящие в воздухе источники света, бестопливная энергетика, безотказное лекарство от насморка. А может быть, ничего этого у них нет. Неважно. Впрочем, это на ваше усмотрение. Лично я думаю, что жители соседних городов, расположенных вдоль побережья, прибывали в Омелас перед Фестивалем на очень быстрых поездах и в двухэтажных трамваях и что самое красивое здание в Омеласе – это вокзал, хотя выглядит он и попроще, чем великолепный Фермерский Рынок. Но даже если допустить наличие поездов, Омелас, я боюсь, всё равно покажется кому-то из вас слишком уж благополучным и ханжеским: улыбки, колокола, парады, лошади и тому подобное. Что ж, в таком случае добавьте оргию. Если это поможет, пожалуйста, не стесняйтесь. Только давайте обойдёмся без храмов, на ступенях которых появляются прекрасные обнажённые жрецы и жрицы, уже охваченные экстазом и готовые сойтись с любым мужчиной и любой женщиной, с близкими или незнакомыми, со всяким, кто пожелает единения с божеством. Это первое, что пришло мне в голову, однако пусть в Омеласе не будет никаких храмов. По крайней мере, храмов со жрецами. Религия – ладно, духовенство – нет. Прекрасные обнажённые молодые люди могут с таким же успехом просто бродить по улицам, предлагая себя, словно божественное суфле, и для утоления голода страждущего, и для праздничного буйства плоти. Пусть они присоединяются к шествию. Пусть бьют над парами тамбурины и гонги возвещают торжество желания, и пусть (немаловажная деталь) дети, результат этих восхитительных ритуалов, будут любимы всеми и все заботятся о них. Я уверена, Омелас не знает греха. Однако что ещё там должно быть? Я думала, там не будет дурманящих средств, но это, пожалуй, пуританство. Для тех, кому нравится, пусть улицы города наполняет чуть заметный, но устойчивый сладковатый аромат некоего друза, который вначале даёт разуму и телу необычайную легкость и яркость ощущений, затем, через несколько часов, мечтательную задумчивость и, наконец, восхитительные видения наиболее глубоких и скрытых тайн вселенной, не говоря уже о невероятной силе наслаждения любовными играми. И он не вызывает патологического пристрастия. Не исключено, что в расчёте на непритязательный вкус в Омеласе должно быть пиво. Что ещё? Чего не хватает городу радости? Ощущения победы, конечно, и праздника храбрости. Но подобно тому, как мы обошлись без духовенства, давайте обойдёмся и без солдат. Радость, вызванная удачной резнёй, – что это за радость? Здесь она не подойдёт: и страшно, и тривиально. Здесь будет скорее безграничное и щедрое согласие, триумф великодушия – не против какого-то внешнего врага, но в единении с самым прекрасным и справедливым в душах всех-всех людей; триумф великодушия и великолепия лета, пришедшего в мир. Вот отчего воспаряют сердца, и победа, которую празднуют жители Омеласа, это победа жизни. Я не думаю, что многим из них нужен друз.



Почти все процессии уже достигли Зелёного Поля. Восхитительные запахи пищи разносятся ветром от красно-голубых шатров торговцев. Сладостями перепачканы очаровательные лица малышей, и в мягкой седой бороде старика запутались крошки печенья. Юноши и девушки верхом на лошадях собираются у линии старта. Маленькая полная смеющаяся старушка раздаёт цветы из корзины, и высокие молодые люди вплетают эти цветы в волосы, блестящие на солнце. Мальчишка лет девяти-десяти, один, сидит немного в стороне от толпы и играет на деревянной флейте. Люди останавливаются послушать, улыбаются, но не заговаривают с ним, поскольку он ни на секунду не прекращает играть, он даже не замечает их, ибо весь захвачен сладким волшебством тонкой мелодии.



Но вот он заканчивает играть, медленно опускает руки, обнимающие деревянную флейту. И, словно наступившая пауза послужила ей сигналом, у линии старта звучит труба – повелевающе, пронзительно и немного грустно. Лошади встают на дыбы и откликаются ржанием. Молодые наездники с внимательными лицами гладят лошадиные шеи и успокаивают скакунов, приговаривая: «Тихо, тихо, красавица моя, моя надежда…» Рядами выстраиваются они, готовые к старту. Толпы вдоль трассы напоминают цветущий луг, колеблющийся под ветром. Летний Фестиваль начался.



Вы поверили? Вы приняли душой фестиваль, город, радость? Нет? Тогда позвольте я расскажу вам кое-что ещё.



В подвале одного из красивых общественных зданий Омеласа или, может быть, в погребе какого-то просторного частного дома есть комната. Комната без окон, за запертой дверью. Пыльный свет едва просачивается туда сквозь щели в дверных досках откуда-то из затянутого паутиной окна в другом конце погреба. В углу рядом со ржавым ведром стоят две швабры с жесткими, забитыми грязью, вонючими щётками. Земляной пол чуть влажен на ощупь, как обычно бывают полы в погребах. Комната имеет три шага в длину и два в ширину, это скорее даже не комната, а заброшенная кладовка для инструмента или шкаф для швабр. В комнате сидит ребёнок, может быть, мальчик, может быть, девочка. Выглядит он лет на шесть, но на самом деле ему почти десять. Слабоумный ребёнок. Возможно, он родился дефективным или стал таким от страха, плохого питания и отсутствия ласки. Сидя в углу, подальше от ведра и швабр, он иногда ковыряет в носу или трогает себя за пальцы ног. Швабр он боится. Они наводят на него ужас. Он закрывает глаза, но всё равно знает, что они там, и дверь заперта, и никто не придёт. Дверь заперта всегда, и никто действительно не приходит, разве что иногда – ребёнок не имеет понятия ни о времени, ни о его ходе – дверь с лязгом и грохотом распахивается, и за ней он видит человека или нескольких человек. Кто-то из них может подойти и пинком заставить ребёнка встать. Остальные никогда не подходят близко, в их глазах испуг и неприязнь. Торопливо наполняется едой миска, льётся вода в кувшин, дверь снова запирается, и глаза исчезают. Люди, стоящие у входа, неизменно молчат, но ребёнок, который не всегда жил в кладовке, который ещё помнит солнечный свет и голос матери, иногда заговаривает с ними. «Я буду хорошим,– говорит он.– Пожалуйста, выпустите меня. Я буду хорошим!»



Люди никогда не отвечают. Раньше ребёнок звал по ночам на помощь и часто плакал, но теперь он лишь подвывает, а говорит всё реже и реже. Он настолько худ, что икры на его ногах почти не выступают; живот его раздуло от голода; в день ребёнок получает только полмиски кукурузной баланды с жиром. Он всегда гол. Его ягодицы и ноги вечно покрыты гноящимися болячками, потому что он постоянно сидит в своих собственных нечистотах.



Они знают, что он тут, все жители Омеласа, все до единого. Некоторые из них приходят посмотреть на него, другим достаточно просто знать. Они знают, что он должен оставаться там. Почему это так, понимают не все. Но все понимают, что их счастье, красота их города, нежность их дружбы, здоровье детей, мудрость учёных, мастерство ремесленников, изобилие на полях и даже благоприятная погода целиком зависят от ужасных страданий одного ребёнка.



Детям объясняют это между восемью и двенадцатью годами, когда, по разумению взрослых, они уже могут понять, и посмотреть на ребёнка приходят большей частью молодые люди, хотя нередко приходят – вернее, возвращаются – и взрослые. Независимо от того, как хороши были объяснения, зрелище всегда ошеломляет людей, выворачивает душу. Они чувствуют отвращение, хотя прежде полагали, что выше этого. Они испытывают злость, возмущение и бессилие, несмотря на все объяснения. Им хочется сделать что-нибудь для ребёнка. Но сделать ничего нельзя. Если вывести ребёнка из того отвратительного подвала на солнечный свет, если отмыть его, накормить и приласкать, это будет, разумеется, доброе дело, но, если так случится, в тот же день и час иссякнет, исчезнет процветание Омеласа, и вся его красота, и вся радость. Таковы условия. Всё без остатка благополучие каждой жизни в Омеласе нужно променять на одно-единственное маленькое улучшение. Всё счастье тысяч людей отдать за шанс на счастье для одного. Расплачиваться должен весь город.



Условия строги и непререкаемы; к ребёнку нельзя даже обратиться с добрым словом.



Увидев ребёнка, столкнувшись с ужасной несправедливостью, молодые люди часто уходят домой в слезах. Или же без слёз, но в ярости. Размышления об увиденном не оставляют их порой неделями, а то и годами. Но время идёт, и они начинают понимать, что, даже если ребёнка выпустить, не так уж много прока будет ему от его свободы – конечно, он сможет ощутить смутное неглубокое удовольствие от тепла и сытости, но что-то большее – едва ли. Он слишком слабоумен и неразвит, чтобы познать истинную радость. Он так долго боялся, что никогда уже не освободится от страха. Привычки его слишком просты, чтобы он мог участвовать в нормальном человеческом общении. Он столько времени провёл в своём подвале, что ему, пожалуй, будет недоставать защищавших его стен, привычной для глаза темноты и нечистот вокруг. Когда молодые люди начинают понимать и принимать эту жуткую правду реальности, слёзы, вызванные ощущением горькой несправедливости, высыхают. Но, видимо, именно их слёзы и злость, испытание их щедрости и осознание собственной беспомощности – вот истинные источники великолепия жизни в Омеласе. Их счастье отнюдь не беспечно и не бессодержательно. Жители Омеласа понимают, что они, как и ребёнок, не свободны. Они знают сострадание. Именно существование ребёнка и их осведомлённость о его существовании придают благородство их архитектуре, остроту их музыке, глубину проникновения их науке. Именно из-за ребёнка они так добры к детям. Они знают: не будь этого несчастного, хнычущего в темноте ребёнка, тот, другой, что сжимал в руках флейту, не смог бы играть весёлую музыку, пока молодые наездники во всей своей красе готовятся к скачкам под яркими лучами солнца в первое утро лета.



Теперь вы поверили в них? Разве не выглядят они теперь правдоподобнее? Но есть ещё кое-что, о чём я хотела рассказать, и вот это уже действительно неправдоподобно.



Время от времени юноши и девушки, ходившие посмотреть на ребёнка, не возвращаются домой в слезах или в ярости. Они, строго говоря, вообще не возвращаются домой. Да и мужчины или женщины зрелых лет иногда впадают вдруг в задумчивость, а затем уходят из дома. Эти люди выходят на улицу и в одиночестве идут по дороге. Они идут и идут, они уходят из Омеласа через прекрасные городские ворота. Они проходят мимо ферм и полей близ Омеласа, каждый из них сам по себе, будь то юноша или девушка, мужчина или женщина. Опускается ночь, а путешественники всё идут по улицам поселков, мимо домов со светящимися желтыми окнами, дальше и дальше в черноту полей. По одиночке, на север или на запад, они идут к горам. Идут и идут. Они покидают Омелас, уходят во тьму и никогда больше не возвращаются. То место, куда они идут, большинству из нас представить ещё труднее, чем город счастья. Я не могу его описать. Возможно, такого места просто не существует. Но они, похоже, знают, куда идут. Те, кто покидают Омелас.


Прикрепленное изображение (вес файла 39.8 Кб)
008.jpg
Дата сообщения: 01.06.2009 01:42 [#] [@]

Д. Н. Мамин-Сибиряк



УМНЕЕ ВСЕХ





I





Индюк проснулся, по обыкновению, раньше других, когда еще было темно, разбудил жену и проговорил:



- Ведь я умнее всех? Да?



Индюшка спросонья долго кашляла и потом уже ответила:



- Ах, какой умный... Кхе-кхе!.. Кто же этого не знает? Кхе...



- Нет, ты говори прямо: умнее всех? Просто умных птиц достаточно, а умнее всех - одна, это я.



- Умнее всех... кхе! Всех умнее... Кхе-кхе-кхе!..



- То-то.



Индюк даже немного рассердился и прибавил таким тоном, чтобы слышали другие птицы:



- Знаешь, мне кажется, что меня мало уважают. Да, совсем мало.



- Нет, это тебе так кажется... Кхе-кхе! - успокаивала его Индюшка, начиная поправлять сбившиеся за ночь перышки. - Да, просто кажется... Птицы умнее тебя и не придумать. Кхе-кхе-кхе!



- А Гусак? О, я все понимаю... Положим, он прямо ничего не говорит, а больше все молчит. Но я чувствую, что он молча меня не уважает...



- А ты не обращай на него внимания. Не стоит... кхе! Ведь ты заметил, что Гусак глуповат?



- Кто же этого не видит? У него на лице написано: глупый гусак, и больше ничего. Да... Но Гусак еще ничего, - разве можно сердиться на глупую птицу? А вот Петух, простой самый петух... Что он кричал про меня третьего дня? И еще как кричал - все соседи слышали. Он, кажется, назвал меня даже очень глупым... Что-то в этом роде вообще.



- Ах, какой ты странный! - удивлялась Индюшка. - Разве ты не знаешь, отчего он вообще кричит?



- Ну, отчего?



- Кхе-кхе-кхе... Очень просто, и всем известно. Ты - петух, и он - петух, только он совсем-совсем простой петух, самый обыкновенный петух, а ты - настоящий индейский, заморский петух, - вот он и кричит от зависти. Каждой птице хочется быть индейским петухом... Кхе-кхе-кхе!..



- Ну, это трудненько, матушка... Ха-ха! Ишь чего захотели! Какой-нибудь простой петушишка - и вдруг хочет сделаться индейским, - нет, брат, шалишь!.. Никогда ему не бывать индейским.



Индюшка была такая скромная и добрая птица и постоянно огорчалась, что Индюк вечно с кем-нибудь ссорился. Вот и сегодня, - не успел проснуться, а уж придумывает, с кем бы затеять ссору или даже и драку. Вообще самая беспокойная птица, хотя и не злая. Индюшке делалось немного обидно, когда другие птицы начинали подсмеиваться над Индюком и называли его болтуном, пустомелей и ломакой. Положим, отчасти они были и правы, но найдите птицу без недостатков? Вот то-то и есть! Таких птиц не бывает, и даже как-то приятнее, когда отыщешь в другой птице хотя самый маленький недостаток.



Проснувшиеся птицы высыпали из курятника на двор, и сразу поднялся отчаянный гвалт. Особенно шумели куры. Они бегали по двору, лезли к кухонному окну и неистово кричали:



- Ах-куда! Ах-куда-куда-куда... Мы есть хотим! Кухарка Матрена, должно быть, умерла и хочет уморить нас с голоду...



- Господа, имейте терпение, - заметил стоявший на одной ноге Гусак. - Смотрите на меня: я ведь тоже есть хочу, а не кричу, как вы. Если бы я заорал на всю глотку... вот так... Го-го!.. Или так: и-го-го-го!!.



Гусак так отчаянно загоготал, что кухарка Матрена сразу проснулась.



- Хорошо ему говорить о терпении, - ворчала одна Утка, - вон какое горло, точно труба. А потом, если бы у меня были такая длинная шея и такой крепкий клюв, то и я тоже проповедовала бы терпение. Сама бы наелась скорее всех, а другим советовала бы терпеть... Знаем мы это гусиное терпение...



Утку поддержал Петух и крикнул:



- Да, хорошо Гусаку говорить о терпении... А кто у меня вчера два лучших пера вытащил из хвоста? Это даже неблагородно - хватать прямо за хвост. Положим, мы немного поссорились, и я хотел Гусаку проклевать голову, - не отпираюсь, было такое намеренье, - но виноват я, а не мой хвост. Так я говорю, господа?



Голодные птицы, как, голодные люди, делались несправедливыми именно потому, что были голодны.





II





Индюк из гордости никогда не бросался вместе с другими на корм, а терпеливо ждал, когда Матрена отгонит другую жадную птицу и позовет его. Так было и сейчас. Индюк гулял в стороне, около забора, и делал вид, что ищет что-то среди разного сора.



- Кхе-кхе... ах, как мне хочется кушать! - жаловалась Индюшка, вышагивая за мужем. - Вот уж Матрена бросила овса... да... и, кажется, остатки вчерашней каши... кхе-кхе! Ах, как я люблю кашу!.. Я, кажется, всегда бы ела одну кашу, целую жизнь. Я даже иногда вижу ее ночью во сне...



Индюшка любила пожаловаться, когда была голодна, и требовала, чтобы Индюк непременно ее жалел. Среди других птиц она походила на старушку: вечно горбилась, кашляла, ходила какой-то разбитой походкой, точно ноги приделаны были к ней только вчера.



- Да, хорошо и каши поесть, - соглашался с ней Индюк. - Но умная птица никогда не бросается на пищу. Так я говорю? Если меня хозяин не будет кормить, я умру с голода... так? А где же он найдет другого такого индюка?



- Другого такого нигде нет...



- Вот то-то... А каша, в сущности, пустяки. Да... Дело не в каше, а в Матрене. Так я говорю? Была бы Матрена, а каша будет. Все на свете зависит от одной Матрены - и овес, и каша, и крупа, и корочки хлеба.



Несмотря на все эти рассуждения, Индюк начинал испытывать муки голода. Потом ему сделалось совсем грустно, когда все другие птицы наелись, а Матрена не выходила, чтобы позвать его. А если она позабыла о нем? Ведь это и совсем скверная штука...



Но тут случилось нечто такое, что заставило Индюка позабыть даже о собственном голоде. Началось с того, что одна молоденькая курочка, гулявшая около сарая, вдруг крикнула:



- Ах-куда!..



Все другие курицы сейчас же подхватили и заорали благим матом: "Ах-куда! куда-куда... " А всех сильнее, конечно, заорал Петух:



- Карраул!.. Кто там?



Сбежавшиеся на крик птицы увидели совсем необыкновенную штуку. У самого сарая в ямке лежало что-то серое, круглое, покрытое сплошь острыми иглами.



- Да это простой камень, - заметил кто-то.



- Он шевелился, - объяснила Курочка. - Я тоже думала, что камень, подошла, а он как пошевелится... Право! Мне показалось, что у него есть глаза, а у камней глаз не бывает.



- Мало ли что может показаться со страха глупой курице, - заметил Индюк. - Может быть, это... это...



- Да это гриб! - крикнул Гусак. - Я видал точно такие грибы, только без игол.



Все громко рассмеялись над Гусаком.



- Скорее это походит на шапку, - попробовал кто-то догадаться и тоже был осмеян.



- Разве у шапки бывают глаза, господа?



- Тут нечего разговаривать попусту, а нужно действовать, - решил за всех Петух. - Эй ты, штука в иголках, сказывайся, что за зверь? Я ведь шутить не люблю... слышишь?



Так как ответа не было, то Петух счел себя оскорбленным и бросился на неизвестного обидчика. Он попробовал клюнуть раза два и сконфуженно отошел в сторону.



- Это... это громадная репейная шишка, и больше ничего, - объяснил он. - Вкусного ничего нет... Не желает ли кто-нибудь попробовать?



Все болтали, кому что приходило в голову. Догадкам и предположениям не было конца. Молчал один Индюк. Что же, пусть болтают другие, а он послушает чужие глупости. Птицы долго галдели, кричали и спорили, пока кто-то не крикнул:



- Господа, что же это мы напрасно ломаем себе голову, когда у нас есть Индюк? Он все знает...



- Конечно, знаю, - отозвался Индюк, распуская хвост и надувая свою красную кишку на носу.



- А если знаешь, так скажи нам.



- А если я не хочу? Так, просто не хочу.



Все принялись упрашивать Индюка.



- Ведь ты у нас самая умная птица, Индюк! Ну скажи, голубчик... Чего тебе стоит сказать?



Индюк долго ломался и наконец проговорил:



- Ну хорошо, я, пожалуй, скажу... да, скажу. Только сначала вы скажите мне, за кого вы меня считаете?



- Кто же не знает, что ты самая умная птица!.. - ответили все хором. - Так и говорят: умен, как индюк.



- Значит, вы меня уважаете?



- Уважаем! Все уважаем!..



Индюк еще немного поломался, потом весь распушился, надул кишку, обошел мудреного зверя три раза кругом и проговорил:



- Это... да... Хотите знать, что это?



- Хотим!.. Пожалуйста, не томи, а скажи скорее.



- Это - кто-то куда-то ползет...



Все только хотели рассмеяться, как послышалось хихиканье, и тоненький голосок сказал:



- Вот так самая умная птица!.. хи-хи...



Из-под игол показалась черненькая мордочка с двумя черными глазами, понюхала воздух и проговорила:



- Здравствуйте, господа... Да как же вы это Ежа-то не узнали, Ежа серячка-мужичка?.. Ах, какой у вас смешной Индюк, извините меня, какой он... Как это вежливее сказать?.. Ну, глупый Индюк...





III





Всем сделалось даже страшно после такого оскорбления, какое нанес Еж Индюку. Конечно, Индюк сказал глупость, это верно, но из этого еще не следует, что Еж имеет право его оскорблять. Наконец, это просто невежливо: прийти в чужой дом и оскорбить хозяина. Как хотите, а Индюк все-таки важная, представительная птица и уж не чета какому-нибудь несчастному Ежу.



Все как-то разом перешли на сторону Индюка, и поднялся страшный гвалт.



- Вероятно, Еж и нас всех тоже считает глупыми! - кричал Петух, хлопая крыльями - Он нас всех оскорбил!..



- Если кто глуп, так это он, то есть Еж, - заявлял Гусак, вытягивая шею. - Я это сразу заметил... да!..



- Разве грибы могут быть глупыми? - отвечал Еж.



- Господа, что мы с ним напрасно разговариваем! - кричал Петух. – Все равно он ничего не поймет... Мне кажется, мы только напрасно теряем время. Да... Если, например, вы, Гусак, ухватите его за щетину вашим крепким клювом с одной стороны, а мы с Индюком уцепимся за его щетину с другой, - сейчас будет видно, кто умнее. Ведь ума не скроешь под глупой щетиной...



- Что же, я согласен... - заявил Гусак. - Еще будет лучше, если я вцеплюсь в его щетину сзади, а вы, Петух, будете его клевать прямо в морду... Так, господа? Кто умнее, сейчас и будет видно.



Индюк все время молчал. Сначала его ошеломила дерзость Ежа, и он не нашелся, что ему ответить. Потом Индюк рассердился, так рассердился, что даже самому сделалось немного страшно. Ему хотелось броситься на грубияна и растерзать его на мелкие части, чтобы все это видели и еще раз убедились, какая серьезная и строгая птица Индюк. Он даже сделал несколько шагов к Ежу, страшно надулся и только хотел броситься, как все начали кричать и бранить Ежа. Индюк остановился и терпеливо начал ждать, чем все кончится.



Когда Петух предложил тащить Ежа за щетину в разные стороны, Индюк остановил его усердие:



- Позвольте, господа... Может быть, мы устроим все это дело миром... Да. Мне кажется, что тут есть маленькое недоразумение. Предоставьте, господа, мне все дело...



- Хорошо, мы подождем, - неохотно согласился Петух, желавший подраться с Ежом поскорее. - Только из этого все равно ничего не выйдет...



- А уж это мое дело, - спокойно ответил Индюк. - Да вот слушайте, как я буду разговаривать...



Все столпились кругом Ежа и начали ждать. Индюк обошел его кругом, откашлялся и сказал:



- Послушайте, господин Еж... Объяснимтесь серьезно. Я вообще не люблю домашних неприятностей.



"Боже, как он умен, как умен!.. " - думала Индюшка, слушая мужа в немом восторге.



- Обратите внимание прежде всего на то, что вы в порядочном и благовоспитанном обществе, - продолжал Индюк. - Это что-нибудь значит... да... Многие считают за честь попасть к нам на двор, но - увы! - это редко кому удается.



- Правда! Правда!.. - послышались голоса.



- Но это так, между нами, а главное не в этом...



Индюк остановился, помолчал для важности и потом уже продолжал:



- Да, так главное... Неужели вы думали, что мы и понятия не имеем об ежах? Я не сомневаюсь, что Гусак, принявший вас за гриб, пошутил, и Петух тоже, и другие... Не правда ли, господа?



- Совершенно справедливо, Индюк! - крикнули все разом так громко, что Еж спрятал свою черную мордочку.



"Ах, какой он умный!" - думала Индюшка, начинавшая догадываться в чем дело.



- Как видите, господин Еж, мы все любим пошутить, - продолжал Индюк. - Я уж не говорю о себе... да. Отчего и не пошутить? И, как мне кажется, вы, господин Еж, тоже обладаете веселым характером...



- О, вы угадали, - признался Еж, опять выставляя мордочку. - У меня такой веселый характер, что я даже не могу спать по ночам... Многие этого не выносят, а мне скучно спать.



- Ну, вот видите... Вы, вероятно, сойдетесь характером с нашим Петухом, который горланит по ночам как сумасшедший.



Всем вдруг сделалось весело, точно каждому для полноты жизни только и недоставало Ежа. Индюк торжествовал, что так ловко выпутался из неловкого положения, когда Еж назвал его глупым и засмеялся прямо в лицо.



- Кстати, господин Еж, признайтесь, - заговорил Индюк, подмигнув, - ведь вы, конечно, пошутили, когда назвали давеча меня... да... ну, неумной птицей?



- Конечно, пошутил! - уверял Еж. - У меня уж такой характер веселый!..



- Да, да, я в этом был уверен. Слышали, господа? - спрашивал Индюк всех.



- Слышали... Кто же мог в этом сомневаться!



Индюк наклонился к самому уху Ежа и шепнул ему по секрету:



- Так и быть, я вам сообщу ужасную тайну... да... Только условие: никому не рассказывать. Правда, мне немного совестно говорить о самом себе, но что поделаете, если я - самая умная птица! Меня это иногда даже немного стесняет, но шила в мешке не утаишь... Пожалуйста, только никому об этом ни слова!..


Прикрепленное изображение (вес файла 342.6 Кб)
indjuk.jpg

Прикрепленное изображение (вес файла 297.6 Кб)
3501130.jpg
Дата сообщения: 03.06.2009 02:45 [#] [@]

Хорошая сказка

Дата сообщения: 03.06.2009 19:02 [#] [@]

Страницы: 123456789101112131415161718192021222324252627282930313233343536373839404142434445464748495051525354555657585960616263646566676869707172737475767778798081828384858687888990919293949596979899100101102103104

Количество просмотров у этой темы: 454471.

← Предыдущая тема: Сектор Волопас - Мир Арктур - Хладнокровный мир (общий)

Случайные работы 3D

Львовсий дворик
шахта
Волшебный вид :)
Вячеслав Полунин
Служебный роман
Ааааааа!!!

Случайные работы 2D

Древесное поселение
"Крестики-нолики"
Drom 3
Nevermore
Ведьма с кошкой.
Солнечный бык
Наверх