Сектор Орион - Мир Беллатрикс - Сказочный мир

Души в клетках

Ирландская сказка

(окончание)

Джек напился, наелся до того, что уж кусочка в рот больше взять не мог, и тогда, подняв раковину с коньяком, промолвил:

— За ваше здоровье, сэр! Вы меня извините, конечно, но это чертовски странно, ваша честь, что мы с вами так давно знакомы, а я, собственно, не знаю, как вас зовут.

— Твоя правда, Джек! — согласился водяной.— Я как-то об этом не подумал, но лучше поздно, чем никогда. Зовут меня Кумара.

— Какое удачное имя, сэр! — воскликнул Джек, наполняя еще одну раковину.— За ваше здоровье, Куу, желаю вам прожить еще полсотни лет!

— Полсотни лет? — повторил Кумара.— Нечего сказать, одолжил! Если б ты пожелал мне пятьсот лет, тогда еще было б о чем говорить.

— Силы небесные! — воскликнул Джек.— Ну и долго вы живете здесь под водой. Да-а, ведь вы знали моего дедушку, а он вот уже больше шестидесяти лет как помер. Наверно, у вас здесь не жизнь, а малина.

— Да уж будь уверен! А теперь на-ка, Джек, отведай вот этого возбуждающего.

Так они опустошали раковину за раковиной, однако, к своему необычайному удивлению, Джек обнаружил, что выпивка нисколечко не ударяет ему в голову. Скорей всего это было потому, что над ними находилось море, которое охлаждало их разум.

Старик Кумара чувствовал себя в своей стихии и спел несколько песенок. Но Джек, даже если б от этого зависела его жизнь, больше одной запомнить не смог.

Рам фам будл буу,

Рипл дипл нити доб; Дамду дудл Куу,

Рафл тафл читибу!

Это был припев к одной из них. И, сказать по правде, никто из моих знакомых так и не сумел уловить в нем хоть какой-нибудь смысл. Что ж, такая же история и с большинством наших современных песен.

Наконец водяной сказал Джеку:

— А теперь, дружочек, следуй за мной, и я покажу тебе мои диковинки!

Он открыл малюсенькую дверь, ввел Джека в большущую комнату, и тот увидел целую уйму всяких безделиц, которые Кумара подбирал на дне морском. Но более всего внимание Джека привлекли какие-то штучки, вроде панцирей от омаров, выстроенные в ряд вдоль стены прямо на земле.

— Ну, Джек, нравятся тебе мои диковинки? — спрашивает старик Куу.

— Клянусь, сэр,— говорит Джек,— это достойное зрелище! А не будет с моей стороны дерзостью спросить, что это за штучки, вроде панцирей от омаров?

— Ах, эти? Клетки для душ, что ли?

— Что, что, сэр?!

— Ну, эти вот штучки, в которых я держу души?

— О-о! Какие души, сэр? — Джек был поражен.— Я полагаю, у рыб нет душ.

— Ну, конечно, нет,— ответил совершенно спокойно Куу.— Это души утонувших моряков.

— Господи, спаси нас и помилуй! — пробормотал Джек.— Но где же вы их достаете?

— Нет ничего проще! Когда я замечаю, что надвигается хорошенький шторм, мне нужно лишь расставить пару дюжин этих панцирей. Моряки тонут, души отлетают от них и попадают прямо в воду. Каково-то приходится бедняжкам в непривычном холоде? Тут и погибнуть недолго. Вот они и укрываются в моих панцирях. А когда душ набирается достаточно, я отношу их домой. Им здесь и сухо, и тепло. Разве это не удача для бедных душ — попасть в такие прекрасные условия, а?

Джек просто оторопел и не знал, что и сказать. Так ничего и не ответил. Они вернулись в столовую и выпили еще коньячку. Он оказался превосходным. Но было уже поздно, да и Бидди могла начать волноваться, а потому Джек поднялся и сказал:

— Я думаю, мне пора уже двинуться в путь.

— Как хочешь, Джек,— сказал Куу.— Выпей-ка перед дорогой прощальную. Тебе предстоит холодное путешествие.

Джек был воспитанным человеком и знал, что от прощальной рюмки не отказываются.

— Интересно,— только заметил он,— сумею ли я найти дорогу домой?

— Да что ты волнуешься,— сказал Куу,— ведь я провожу тебя.

И они вышли из дома. Кумара взял одну из треуголок и надел ее Джеку на голову задом наперед, а потом посадил его к себе на плечи, чтобы легче было подбросить его.

— Ну вот,— сказал он, подбрасывая Джека вверх, теперь ты вынырнешь в том самом месте, откуда нырял. Только не забудь, кинь назад мою шапку.

Он еще подтолкнул Джека, и тот взлетел вверх, словно пузырь,— буль, буль, бульк — все вверх, вверх сквозь воду, пока не достиг скалы, с которой прыгал. Там он нашел удобное местечко и вылез, а потом уж бросил вниз красную шапку. И та пошла ко дну, словно камень.

В это время на прекрасном вечернем небе заходило летнее солнце. Сквозь облака, мерцая, проглядывал месяц. Одинокая звезда и волны Атлантического океана горели в золотом зареве заката. Заметив, что уже поздно, Джек поспешил домой. Однако дома он ни словом не обмолвился Бидди о том, где он провел день.

Джека очень тревожило положение бедных душ, запертых в омаровых панцирях. Он голову себе сломал, думая, как бы их освободить оттуда. Сперва он хотел было переговорить обо всем со священником. Но чем священник мог им помочь? И какое дело Кумаре до какого-то там священника? Да и, кроме того, Кумара был славным парнем, он вовсе и не думал, наверное, что причиняет кому-нибудь зло. К тому же Джек в нем уже души не чаял. Правда, если бы узнали, что он обедает с водяным, чести ему это не прибавило.

В общем, Джек решил, что самое лучшее будет пригласить Куу к себе обедать, напоить его,— если это удастся,— а потом стащить у него шапку, спуститься на дно и опрокинуть все панцири. Однако для этого в первую очередь надо было убрать с дороги Бидди: Джек был достаточно предусмотрителен, чтобы не доверять тайну женщине.

И вот он сделался вдруг ужасно набожным и заявил Бидди, что во имя спасения их душ ей не мешало бы навестить источник Святого Иоанна, что возле Энниса. Бидди согласилась с этим и наконец в одно прекрасное утро, на рассвете, тронулась в путь, строго наказав Джеку присматривать за домом.

Когда берег опустел, Джек отправился к скале, чтобы подать Кумаре условленный сигнал, а именно: бросил здоровый камень в воду. Не успел Джек бросить, как наверх всплыл Куу.

— С добрым утром, Джек,— сказал он.— Что тебе от меня надо?

— Да пустяки, не о чем и говорить-то,— отвечает Джек.— Вот решил пригласить вас к себе пообедать, если не сочтете это слишком большой вольностью с моей стороны. В общем, милости просим!

— С удовольствием, Джек, отчего же нет! А в котором часу?

— В любом, какой вам больше подходит, сэр. Ну, скажем, в час, чтобы вы могли вернуться домой засветло, если захотите?

— Есть! Жди,— сказал Куу.— Не робей!

Джек вернулся домой, приготовил роскошный рыбный обед и вытащил побольше лучших своих заморских вин — вполне достаточно, чтобы споить двадцать человек. Куу явился минута в минуту, со своей красной треуголкой под мышкой. Обед был готов, они сели и принялись есть и пить, как подобает настоящим мужчинам.

Джек не переставал думать о бедных душах, заточенных в клетки на дне океана, и то и дело подливал старине Куу коньяку, надеясь свалить его под стол, и все уговаривал его спеть. Но бедняга Джек забыл, что над их головами не было моря, которое охладило бы его разум. Коньяк ударил ему в голову и сделал свое дело. А Куу, держась за стенку, пошел домой, оставив своего хозяина немым, как треска в страстную пятницу.

Джек так и не очнулся до другого утра. А утром до чего же грустно ему стало!

— Нечего и думать, будто можно споить этого старого пьяницу,— сказал он.— Но как же тогда я освобожу из омаровых панцирей бедные души?

Он размышлял над этим почти весь день, и наконец его осенило.

— Нашел! — сказал он, хлопая себя по колену.— Могу побиться об заклад, что Куу никогда за всю свою долгую жизнь не пробовал нашего потина . Вот это по нем! Стало быть, и хорошо, что Бидди еще целых два дня не будет дома. Попробую-ка еще разок его споить.

И Джек опять позвал Куу. Куу посмеялся над ним, что у него некрепкая голова, и сказал, что он своему дедушке и в подметки не годится.

— А ты испытай меня еще раз,— предложил Джек.— Ручаюсь, что напою тебя допьяна, потом отрезвлю, а потом опять напою.

— Весь к вашим услугам,— ответил Кумара.

Теперь уж во время обеда Джек следил, чтобы его рюмка была всегда хорошенько разбавлена, зато Кумаре он наливал только самый крепкий коньяк. А под конец и говорит:

— Послушайте, сэр, а вы пили когда-нибудь потин? Настоящая горная роса!

— Нет,— говорит Куу.— А что это такое? Откуда?

— Секрет! — говорит Джек.— Но уж напиток что надо. Считайте меня болтуном, если он не лучше в сто раз какого-нибудь коньяка или рома. Братец моей Бидди прислал пару глотков в подарок, в обмен на коньяк, и я сохранил его специально, чтобы угостить вас, старинного друга нашей семьи.

— Ну что ж, посмотрим, каков он,— говорит Кумара. Потин оказался и в самом деле хорош. Первый сорт. А какой

запах! Куу был в восторге. Он пил и тянул «Рам бам будл буу», и опять, и еще раз. И хохотал, и пританцовывал, пока наконец не свалился на пол и не захрапел. Тут Джек,— ведь он очень старательно следил, чтобы самому остаться трезвым,— подхватил красную треуголку — и бегом к скале. Нырнул и очень быстренько добрался до обиталища Кумары.

Кругом было тихо, как в полночь на кладбище. Ни одной русалки, ни молоденькой, ни старухи. Джек вошел и опрокинул все панцири, но ничего не увидел, услышал только что-то вроде легкого свиста или щебетания, когда опрокидывал их один за другим.

Он был очень удивлен, но потом вспомнил, как священники часто говорили, что никто живой не может увидеть душу так же, как ветер или воздух. Сделав все, что было в его силах, Джек расставил панцири на свои места и пожелал бедным душам счастливого плавания, куда бы они ни плыли. А потом стал подумывать о возвращении назад. Надел, как надо, шапку, то есть задом наперед, и вышел. Но тут он обнаружил, что вода находится слишком высоко над ним и добраться до нее нет никакой надежды: ведь под боком не было Кумары, который подбросил бы его вверх.

Джек обошел кругом в поисках лестницы, но не нашел ее; и ни единой скалы не было видно поблизости. Наконец он заметил местечко, над которым море повисло ниже всего, и решил попробовать здесь. Только он подошел туда, как какая-то огромная треска случайно опустила вниз хвост. Джек подпрыгнул и ухватился за него. Удивленная треска рванулась вверх и потащила Джека за собой.

Как только шапка коснулась воды, Джека понесло прочь и он взлетел вверх, как пробка, увлекая за собой бедную треску, которую забыл выпустить из рук. Вмиг он очутился на скале и без промедления бросился к дому, радуясь доброму делу, которое совершил.

А тем временем у него дома творилось вот что. Не успел наш друг Джек уйти на это свое душеосвободительное предприятие, как домой вернулась Бидди из своего душеспасительного путешествия к святому источнику. Как только она вошла в комнату и увидела на столе сваленные в беспорядке бутылки и прочее, она воскликнула:

— Миленькое дело! Вот негодяй! И зачем только я, несчастная, выходила за него замуж! Распивает здесь со всякими бродягами, пока я хожу молиться за спасение его души. Батюшки, да они выпили весь потин, который прислал мой родной брат. Да и все спиртное, которое ему доверили продать.

Тут она услышала какие-то странные звуки, вроде мычания. Она поглядела вниз и увидела свалившегося под стол Кумару.

— Да поможет мне святая дева Мария! О господи! Я столько раз слышала, как человек превращается в зверя от пьянства! Боже мой, боже мой! Джек, голубчик мой, что же я буду с тобой делать? Или, вернее, что я теперь буду делать без тебя? Разве может приличная женщина жить с таким зверем?

И с этими воплями Бидди выбежала из дома и бросилась сама не зная куда, как вдруг услышала хорошо знакомый ей голос Джека, напевающего веселую песенку. Ну и обрадовалась Бидди, когда увидела его целым и невредимым и поняла, что он не превращался в черт-те кого.

Пришлось Джеку выложить ей все начистоту. И хотя Бидди все еще была в сердцах на Джека за то, что он не сказал ей об этом раньше, она согласилась, что он сослужил бедным душам великую службу.

И они рука об руку отправились домой. Джек разбудил Кумару и, заметив, что тот еще не в себе, просил его не унывать, сказал, что это часто случается с порядочными людьми, а все оттого, что он еще не привык к потину, и посоветовал, чтобы полегчало, опохмелиться. Но Кумаре, как видно, уже и так хватило. Он поднялся, едва держась на ногах, и, не сумев выдавить из себя ни одного путного слова, соскользнул в воду, чтобы путешествие в соленом море слегка охладило его.

Кумара так и не хватился своих душ. Они с Джеком по-прежнему оставались лучшими друзьями на свете. И, судя по всему, Кумара ни разу не заметил, как Джек освобождает из чистилища души. Он придумывал сотни предлогов, чтобы незамеченным проникать в дом под морем, и каждый раз опрокидывал панцири и выпускал души на волю. Его только злило, что он так и не увидел их. Но он знал, что это невозможно, и этим довольствовался.

Их дружба тянулась несколько лет. Но вот в одно прекрасное утро, когда Джек, как обычно, бросил вниз камень ответа не последовало. Он бросил еще один и еще, но ответа все равно не получил. Он ушел и вернулся на другое утро, но все напрасно. А так как красной шапки у него не было, он не мог спуститься и посмотреть, что случилось со старым Куу, и решил, что старик, или старая рыба,— словом, кто бы он там ни был, либо помер, либо убрался из их краев.

Прикрепленное изображение (вес файла 224.9 Кб)

Прошу прощения за опечатку - конечно, 21 апреля.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 апреля - Всемирный день книг и авторского права

Андрей Суханов

Сказка про книги или Всему свое время

В давние времена жил-был старик и его звали Людвиг. Когда-то у него была большая, известная на весь город книжная лавка. Людвиг был очень уважаемым человеком, и все горожане узнавали его на улицах.

Но вот, однажды, случилась беда, ночью в лавку забрались грабители и украли самые красивые и самые дорогие книги, а все что осталось подожгли. Зарево от пожара виднелось аж с городских окраин, такая большая лавка была у старика.

Почти год горевал Людвиг, а потом переехал в другой город, где на оставшиеся деньги решил открыть новую лавку, совсем крошечную. Старик купил маленький домик и принес несколько сохранившихся книг.

Надо сказать, что дела в гору сразу не пошли, и в лавке раскупали газеты и журналы, а на те несколько книг никто даже не смотрел.

И вот, однажды, в этой самой лавке и произошла совершенно волшебная история, которую я вам хочу рассказать.

- Вы только посмотрите, я лежу на прилавке уже почти полгода, а на меня даже никто не взглянул. А ведь во мне сто самых лучших рецептов датской кухни. - завопила одна из книг, увидев, как только что была продана двадцать пятая газета со свежими новостями, а ведь день только начинался, и часы на старой башне, что стояла прямо напротив лавки старика, показывали без четверти одиннадцать.

- Конечно, сегодня же женится принц, и всем не терпеться узнать, кто же его избранница. - протараторила газета, и едва она успела договорить, как раздался звон монет, и очередной покупатель унес ее в своих руках.

- И что теперь?.. Мы совсем никому не нужны?.. Книга может служить гораздо дольше чем газета, как этого не поймут люди! - возмутилась другая книга малоизвестного детского писателя.

- Мы тоже можем служить людям дольше! - хором завопили журналы моды.

- Тоже мне! Насмешили! Мода меняется каждый месяц, а вот рецепты остаются на века. - возмущенно добавила кулинарная книга.

- Ну вот и лежите здесь века! - обиделись журналы и зашуршали страницами от злости.

- Не спорьте! Новости все равно интересуют людей больше. Даже нищий, да и тот, зайдет за газетой. - проговорила еще одна газета, и вновь раздался звон монет, и ее так же как и подругу унес покупатель.

Настала ночь. Лавка уже давно закрылась, и старик Людвиг крепко спал под теплым одеялом. Все обитатели витрин, как и люди, уснули беспробудным сном. Не спалось только книгам, они все беседовали.

- Разве это справедливо, мы тут пылимся, а эти газетенки одна за другой попадают к людям.

- Даже не говорите, моя подруга, журналы покупают раз в месяц, газеты - каждый день.

Настало утро, и в лавку привезли новые газеты с запахом типографской краски.

- Ну вот снова все тоже самое. - проворчала сонная кулинарная книга. А детская книга так загрустила, что просто кивнула подруге в знак согласия.

Вдруг, за окном началась метель, и в лавку вошла женщина с маленькой девочкой. Они мялись с ноги на ногу от холода и разглядывали товар.

- Скажите, пожалуйста, у Вас совершенно случайно, не найдется кулинарной книги? - спросила женщина.

- О да! - воскликнул Людвиг.

От этих слов бедная книга запрыгала на полке и даже заблестела как-то по-особенному.

Старик протянул посетительнице книгу, и та принялась ее листать.

Женщина улыбнулась и произнесла:

- Хорошая книга, я давно такую искала. Ни в одной книжной лавке нет ничего похожего.

- Мама, мама, а это что за красивая книга! - закричала девочка и показала рукой на сборник сказок.

- Эта книга для маленьких детей. - ответила мама и добавила - мы возьмем и ее тоже. Видите ли, мы совсем недавно переехали в этот город и не все вещи успели перевезти, а моя дочь очень любит слушать сказки на ночь.

- Хорошо-хорошо! - обрадовался Людвиг.

Книги совсем не замечали холода, пока их несли домой, они были так счастливы, что настала их очередь быть прочитанными.

Наконец, мама с дочкой вошли в дом и положили покупку на стол. Бедняги замерли от изумления, они даже не могли представить, что попадут в такой роскошный дом.

- Госпожа, я принесла свежие газеты с новостями о свадьбе принца! - послышался голос служанки.

- Спасибо, Марта, я совсем забыла про газеты. - ответила хозяйка.

- А вчерашние газеты уже можно выбросить? - спросила служанка.

- Да, конечно, они нам не понадобятся. Кстати, мы купили две книги, поставьте, пожалуйста, в шкаф, я вечером их возьму почитать. - сказала женщина.

Вы даже не можете представить, как рады были наши героини из книжной лавки, их поставили в огромный книжный шкаф и вечером собираются прочесть! Об этом они очень долго мечтали и уже успели отчаяться.

- Вот видите, моя милая подруга, газеты покупают ежедневно, но их век короток, их читают один раз и выбрасывают, а мы с Вами попали в шкаф и нас будут читать не один раз. - воскликнула кулинарная книга.

- Да, моя дорогая, мы хоть и пролежали полгода на прилавке, но зато теперь у нас будет долгая и счастливая жизнь.

И правда, все о чем они так мечтали сбылось!

А Людвиг? - спросите вы. Может он и до сих пор торгует где-нибудь на вашей улице, и книг в его лавке стало гораздо больше.

Прикрепленное изображение (вес файла 154.6 Кб)

Сказка для Alex Wer Graf

Автор под ником Валины Сказки

Сказка о совести

(взято отсюда: https://www.proza.ru/2017/02/14/257 )

 В те стародавние времена, когда земля была молодой; мир был богат людьми; а люди были богаты совестью. Совесть хранилась в огромных амбарах. Люди гордились запасами совести, передавали её по наследству. Человек был совестливым, жил совестью своей и работал на совесть потому, что совести было много, на всех хватало.

Шло время, менялся мир, менялись люди и традиции. В сундуке или в большом коробе хранилась теперь совесть в каждом доме, на самом почётном месте. Славное было время и сильными были люди. Слово, данное человеком, было твёрже камня. Честным был мир и счастливы были люди.

Сегодня время убегает. Вслед за временем бегут люди, спотыкаясь, падая, поднимаясь, бегут по своим делам.

Сейчас совесть продаётся на каждом шагу в компактной упаковке. Это очень удобно, её можно носить даже в заднем кармане брюк.

Всё же, Вы не представляете, что происходит с совестью, когда сидя в больших креслах подписывают бизнесмены деловые документы свои.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 апреля - Вороний праздник и Мартын-Лисогон.

Ворон и лиса.

Эскимосская сказка

Жил один ворон. Ушел ворон от своих и поставил землянку на берегу Берингова моря. 

Увидела землянку лиса и стала расхваливать ворона:

– Ах, какой ты хороший, ах, какой ты красивый. Когда солнышко всходит, твои перышки поднимаются!

Слушает ворон лису, и сердце его радуется. Позвал он лису к себе в землянку жить. 

– Вот хорошо! – согласилась лиса, – у меня нора маленькая и темная, а у тебя землянка высокая да светлая. 

И стали ворон с лисой жить вместе. Ворон пищу добывает, а лиса землянку прибирает. Ворон пищу добывает, а лиса землянку прибирает. 

Сделал ворон копье, гарпун и пошел по льду в море. Увидел отдушину во льду, а возле – дохлую нерпу. Вонзил он копье в нерпу и принес домой; Лиса спрашивает:

– Отнял или сам убил?

– Убил! – сказал ворон. Начала хвалить его лиса:

– Ах, какой ты хороший, ах, какой ты красивый! Когда солнышко всходит, твои перышки поднимаются!

Разделили они нерпу и стали есть – лиса по-лисьи, а ворон по-вороньи. Съела лиса все мясо, а ворон половину. Отдал он лисе свое мясо, а сам пошел опять на добычу. 

Подходит он к отдушине, видит – поднялась нерпа из воды, вздохнула и ушла в море. Стал ворон ждать. 

Вынырнула нерпа. Бросил ворон в нее гарпун. Нырнула нерпа в воду – а ворон крепко держит ремень гарпуна. Ходила-ходила нерпа в море, опять подошла к отдушине. Метнул ворон копье и вытащил нерпу на лед. Принес домой. Похвалила его лиса, а ночью думает: Как же это он ловит нерп? Пойду-ка я сама добуду, а уж ворону не дам! Вышла она потихоньку из землянки, взяла гарпун и копье, понюхала след и пошла. 

Подходит к отдушине и думает, что сначала бросать – гарпун или копье? Вынырнула нерпа в отдушину. Лиса бросила в нее гарпун, уцепилась за конец ремня и держит. Ходила-ходила нерпа в море, подошла к отдушине. Бросила лиса копье. Да копье не удержала и про ремень гарпуна забыла – и ушла нерпа под лед, утащила и гарпун и копье. Испугалась лиса, прибежала домой. Легла и притворилась спящей. 

Проснулся ворон, собрался на охоту. Искал, искал гарпун и копье, спрашивает лису:

– Сестра, кто взял гарпун и копье?

Лиса сквозь сон отвечает:

– Ты же сам знаешь, что я из землянки никуда не выхожу. 

«Что ж теперь делать, – думает ворон, – чем добыть пищу?» Ходил-ходил, думал-думал и надумал удочкой ловить рыбу. 

Пошел ворон на берег, сделал прорубь. Сидел-сидел. Холодно стало… Чувствует он – что-то тяжелое подцепилось ему на крючок. Потянул удочку, и вытащил чудо морское – все обросшее тиной, голова громадная, глаза висят на щеках, а ко всему телу прилипли рыбы. Снял он рыб, а чудо бросил в воду. Так ходил он каждый день и всегда приносил рыбу. 

Думает лиса: «Как это он ловит рыбу? Пойду-ка я сама попробую!» Вышла лиса потихоньку, взяла со стены удочку, понюхала след и пошла по тропинке на берег. 

Подошла лиса к проруби, опустила удочку, и попалось ей что-то тяжелое. Тянет она из всех сил и думает: «Ворону не дам!» Показалось чудо морское над водой. Испугалась лиса, бросила удочку, и ушло чудо на дно вместе с удочками. Прибежала лиса домой. Притворилась спящей. 

Встал ворон, собрался ловить рыбу. А удочек нет нигде! Кричит он лисе:

– Сестра, сестра, кто взял удочки?

– Что ты мне спать не даешь? Ты же знаешь, что я из землянки и не выхожу…

Остались голодные ворон и лиса. Ходил-ходил ворон по тундре, вышел на морской берег и подумал: «В ту сторону я никогда не ходил». И пошел…

Шел-шел, прошел кошку, а дальше – отвесная скала. , Стал он скалу переваливать. Поднялся высоко. Стал смотреть во все стороны и увидел далеко на берегу землянку. 

Подошел он к землянке, залез на крышу, посмотрел в дымоход и увидел: посредине землянки сидит женщина, заплетает косы, а вокруг нее ходят белые и черные олени. Начинает она расплетать косы – поворачивают олени в другую сторону. 

Каркнул ворон от удивления, и попала его слюна на маленького теленка-упал олененок и подох. Взяла женщина олененка и выбросила. Ворон сделал петлю, надел через голову на плечи и пошел домой со своей добычей. 

Увидела его лиса и завела свою песню: «Когда солнце поднимается, твои перышки тоже поднимаются». 

Так ходил ворон каждый раз, как у них кончалась пища. 

Лежит лиса и думает: «Где он мясо достает? Не пойти ли и мне туда поохотиться?» Встала она и пошла по следам ворона. Пришла к землянке. Взглянула в дымоход. Видит: сидит женщина, заплетает косы – вокруг нее идут олени в одну сторону, расплетает косы – олени идут в другую сторону,

Высмотрела лиса самого большого оленя и плюнула на него. Упал олень. Взяла женщина оленя за ноги и выбросила наружу. Обвязала лиса оленя ремешком, сделала петлю, надела на плечи, взялась тащить да и с места не сдвинет – намучилась. Полезла она тут на землянку и крикнула женщине в дымоход:

– Эй, помоги оленя поднять!

– Сейчас иду, – сказала женщина, а сама подумала: «Так вот кто у меня оленей ворует!» Взяла женщина палку, доску, на которой шкуру обдирают, подошла к лисе, ударила по затылку и ушла в землянку. 

Ждал-ждал ворон лису и подумал: Наверно, она ушла к своим! Пошел ворон за олененком к той землянке. Подошел и увидел: где стояла землянка – там лежит нижняя челюсть кита, вместо женщины – черный камень, вместо оленей – белые камни вокруг. «Кто же это мне опять испортил?» – подумал он. И увидел он лису возле оленя. 

– Так вот кто это сделал! – сказал он и похоронил лису. Пошел домой и стал жить один. 

Скучно стало ворону. «Вот жила со мной лиса, рассказывала мне о своем отце, а я о своем отце рассказывал ей, и весело нам было!» – так говорил ворон самому себе каждый день. Скучает, лису вспоминает – как она его ждала, как они пищу пополам делили. 

Встретил ворон другую лису и позвал к себе жить в землянку. И опять стал ворон пищу добывать, а лиса в землянке прибирать. 

И вот лиса говорит ворону:

– Тебе бы, ворон, жениться надо!

– И то правда! – сказал ворон, и пошел жениться. Рассердилась на него лиса и думает: Ну, погоди, я покажу тебе, как на других жениться! А ворон шел да шел по морскому льду, увидел на льду рыбку и спрашивает:

– Ты что тут делаешь?

– Да хочу замуж выйти, вот жду жениха!

И женился ворон на рыбке, а про лису и не подумал. А лиса затаила злобу на ворона и его жену. Ушел ворон как-то на охоту. Лиса согрела воду в корыте, посадила туда рыбку и выплеснула наружу. Приходит ворон с охоты, увидел свою жену у порога и запел от радости, что она его поджидает. А жена и слова сказать не может. 

Принес ворон рыбку в землянку. Лиса и говорит ему:

– Братец-ворон, рыбка привыкла жить на просторе, а ты ее посадил в землянку!

На следующий день, едва ворон ушел в тундру, лиса посадила рыбку в горячую воду и выплеснула на снег. Вернулся ворон, а жена еле-еле дышит. 

А лиса свое твердит:

– Рыбка привыкла к простору, а ты ее держишь в землянке!

На третий день, только ворон ушел на охоту – лиса вскипятила воду, посадила туда рыбку и выплеснула наружу. Потом сложила в мешок свои вещи: костяную иглу, жильные нитки, костяной наперсток и меховые лоскутки. Пошла на сопку, легла на камень и стала ждать. 

Пришел ворон поздно вечером, голодный, увидел свою рыбку на снегу. Кинулся к лисе, а ее нет. Выскочил, походил туда-сюда, да и съел рыбку. 

Вернулся в землянку ворон и загоревал – опять он остается один. И решил ворон умереть: повесил он петлю и прыгнул в нее, да попал не головой, а ногой. 

Кричит ворон. Лиса от любопытства умирает, а идти боится. Потом тихохонько подошла и увидела ворона в петле вниз головой. Стала она прыгать вокруг него и дразнить. 

Забился ворон в петле. Оборвалась петля, упал ворон прямо на лису и вцепились они друг в друга – только перья да шерсть клочьями летят. Устанут, полежат рядышком, отдышатся и снова начнут… Так и растерзали они друг друга.

Прикрепленное изображение (вес файла 146.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

На 28 апреля в этом году приходится православная Пасха

Валентин Катаев

Весенний звон

I

– Господи, как он вырос, совсем молодым человеком стал. Я тебя помню еще во-от таким малюсеньким. – При этом жест рукой, показывающий пол-аршина от полу. – В каком же ты теперь классе?

– Во втором.

– Такой малюсенький, а уже во втором классе!

Это все, что я о себе слышу от окружающих, и всегда возмущаюсь подобными разговорами. Меня сердит непоследовательность всех этих дядюшек, тетушек, Нин Николаевн и Ольг Эдуардовн, «друзей и знакомых», как пишется в похоронных объявлениях.

Если я «совсем молодой человек», то чего ж удивляться, что я во втором классе? А если я «такой малюсенький», то для чего же говорить, что я «молодой человек»?

Все это в высшей степени противно.

Сам о себе я имею определенное понятие, которое никак не совпадает с мнениями знакомых и родственников. Все они говорят, что я очень милый, симпатичный и развитой ребенок. Мне это льстит, и я готов этому верить, но в глубине души сидит что-то такое, что заставляет меня призадуматься: так ли это?

Подумав хорошенько, я прихожу к убеждению, что я самый что ни на есть обыкновенный второклассник. Учусь отвратительно, но твердо надеюсь на лучшее будущее и считаю свои двойки печальным недоразумением.

У меня есть товарищи: братья Шура и Ваня Горичи, реалист Женя Макаренко и сын дворника Пантелея, Гриша.

Мы все живем на одной из четырех улиц дачной местности «Отрада», связаны между собой узами тесной дружбы и называемся «отрадниками».

Главнейшее наше занятие – это азартные игры: бумажки, спички, «ушки» и… разбой, потому что по временам нам кажется, что мы разбойники: бьем из рогаток стекла, дразним местного постового городового Индюком и крадем яблоки в мелочной лавке Каратинского. Разбоем в основном мы занимаемся поздней осенью, почти каждый день, и заключается это занятие в том, что после обеда мы всей ватагой, или, как у нас называется, «голотой», идем к морю, лазим по пустым дачам, до тошноты курим дрянные горькие папиросы «Муза» – три копейки двадцать штук – и усиленно ищем подходящую жертву. От подходящей жертвы требуется, чтобы она была слабее нас и молчала, когда ее будут брать в плен и пытать.

Одним словом, время я провожу ярко, красочно и в третьей четверти имею четыре официальные двойки, не считая двух неофициальных, переделанных опытным второгодником Галкиным на тройки.

На Страстной неделе все это отходит на задний план и растворяется в море новых наблюдений и впечатлений.

Каждый день утром и вечером я хожу в церковь, и каждый день я нахожу в ней что-то светлое, тихое и грустное. Особенно мне нравится церковь вечером. Длинная великопостная всенощная утомляет. Внимание слабеет, мысли расплываются. Хор поет однообразно, однотонно, и лица певчих сквозь голубые волокна ладана кажутся розовыми пятнами. К концу службы я сильно устаю, но усталость эта какая-то славная, приятная. В церковные окна кротко смотрит синий мартовский вечер. Когда же после всенощной я выхожу на воздух, меня охватывает крепкая свежесть весеннего воздуха. Пахнет мокрой землей, нераспустившейся сиренью и еще чем-то неуловимым, тонким – вероятно, прошлогодними листьями. Я гляжу на чуткие бледные звезды и на тонкий серп совсем молодого серебряного месяца, и мне становится стыдно, что я продавал старьевщику калоши и газеты, бил стекла и дразнил городового Индюком: хоть и городовой, а все-таки человек.

Я даю себе честное слово навсегда исправиться. И твердо верю, что исправлюсь, непременно исправлюсь.

Мои уличные друзья тоже как-то стушевались, исчезли из поля моего зрения; теперь я с ними почти не вижусь. А если с кем и придется встретиться, то разговариваем больше о предстоящем празднике и мирно мечтаем устроить на первый день крупную азартную игру «в тёпки» на орехи.

II

Весна во всем. В палисаднике вскопали и засеяли травой газоны. Дворник Пантелей починил подгнившую за зиму скворечню и привязал ее на высоком шесте к тополю. Генеральша из первого этажа развесила у себя на террасе салопы, от которых на всю «Отраду» пахнет нафталином и зеленым табаком. Тетя извлекла из-под диванов узкие вазончики с луковицами гиацинтов, посаженных после Рождества. Луковицы пустили сильные зеленые стрелки, и теперь они тянулись к свету, наливались солнцем, и уже на них стали отчетливо заметны пестренькие, голубые, розовые и белые соцветия. Вазоны с гиацинтами выставили на подоконники, и они внесли в дом что-то весеннее, пасхальное.

Вечера светлы и тихи. По утрам заморозки. Днем длинные волокнистые облака тянутся над городом и уходят куда-то за море. В просветах между ними ласково смотрит неяркое весеннее небо. Ненадолго выглянет солнце, скользнет по крышам, блеснет в лужах, отбросив от домов легкие пепельные тени, и скроется; потом опять выглянет.

В городе шумно и возбужденно-весело. Стучат экипажи. Хрипят и кашляют автомобили, зеркальной зыбью начисто блестят вымытые и протертые витрины магазинов. Кричат газетчики. А кое-где на углах уже продают по гривеннику маленькие букетики нежных парниковых фиалок. Пахнет духами и морским туманом. Весь день гуляет тяжелый, опьяняющий ветерок и ласково закрывает людям ресницы.

Впервые ранняя весна имеет для меня столько нежной прелести: я первый раз в жизни влюблен.

О любви я имею вполне определенные понятия, неизвестно откуда залетевшие в мою буйную голову. Любить можно исключительно весной. Это основное. Затем «она» должна быть изящна и загадочна. Объясняться в любви можно, если хватит храбрости, на словах, желательно в старом, запущенном саду. А если не хватит храбрости на словах, то письменно на розовой надушенной бумаге. Если любовь отвергнута, «она» сразу из загадочной и единственной в мире превращается в самую обыкновенную дуру. «И как, как это меня угораздило влюбиться!» Свидания назначаются обязательно вечером и обязательно где-нибудь «на углу». Соперников мысленно вызывать на дуэль и убивать беспощадно, как собак. Вот и все.

III

Светлый облачный весенний день. Большие блестящие лужи подсохли. И на полянах, под каждым кустиком, под каждым деревцем весело зеленеет новая, молодая, необыкновенно яркая травка.

Нынче я причащался, и на душе у меня светло. За завтраком я пью черный кофе с халвой и ем просвирку, потом иду гулять и встречаюсь с Борей Стасиным. Боря Стасин – личность, на мой взгляд, оригинальная. Он учится в одном классе со мной и считается хорошим учеником. Он блондин с высоким лбом, наклоненным верхней своей частью вперед. Нос у него маленький, вздернутый. Глазки голубые, умные. Рот, как у окуня, углами вниз. Он вечно сутулится, вертит длинными худыми пальцами. И сосредоточенно морщится. А когда улыбается, показывает передний зуб, который вырос у него боком. Фуражку надвигает на лоб, так что сзади поля так же приподняты, как и спереди. К отрадникам не принадлежит по причине трезвого взгляда на жизнь. Реалист и скептик до мозга костей. Мечтает сделаться корабельным инженером и часто шляется в порт. Я его люблю и считаю лучшим другом.

– Ты куда?

– В порт. Там, говорят, новые миноносцы пришли, трехтрубные. А ты?

– Я на море.

– Зачем?

– Мечтать.

– Гм! Скажите, чего же ты это вздумал мечтать?

Мне трудно ему объяснить, почему именно я вздумал мечтать, а потому я неопределенно роняю:

– Так…

Боря хитро щурится и показывает передний зуб.

– Может, пойдешь со мной в порт?

– Не.

– Идем, интересно: трехтрубные.

Сердце мое полно любви и счастья. Хочется с кем-нибудь поделиться. Боря – самая подходящая жертва: будет молчать, слушать и соглашаться.

– Ну ладно. Идем.

Мы проходим по весенним улицам и разговариваем о пустяках. Язык у меня чешется нестерпимо, и страстно хочется рассказать ему все: что ее зовут Таней, что я влюблен, что мне грустно, но я не знаю, с чего начать.

Приходим в порт.

Пахнет машинным маслом, морской солью, устрицами, теплым железом, пенькой. По гранитной набережной рассыпаны янтарные граненые кукурузные зерна. Стаи сизых голубей, мягко треща гибкими крыльями, садятся на мостовую, клюют зерна и пьют воду из синих луж.

– Скажи мне, Борис, что такое любовь? – начинаю я издалека.

– Любовь… гм… наверно, это такое чувство, – мямлит Борис неопределенно.

– А ты был когда-нибудь влюблен?

– Конечно нет, – искренне негодует он. – С какой это радости! А что?

– Да так…

Минуту мы молчим и смотрим, как, плавно огибая маяк, выходит в открытое море пузатый угольщик «Ливерпуль».

– А знаешь, Боря, я влюблен.

– Да-а-а? – тянет Боря с видимым интересом. Он уже привык к подобным разговорам. – Ну и что же? Кто «она»?

– Таня К. Знаешь дачу Майораки? С этой дачи. Такая черненькая… загадочная.

– Так надо, брат, поскорее признаваться.

– Как-то не выходит… Страдаю, знаешь…

– Чего ж ты, чудак, страдаешь?

– Да так. Вообще. Грустно.

– И ты ее любишь?

– Люблю.

Боря насмешливо улыбается и ставит вопрос ребром:

– За что?

– Вот странный! Разве любят за что-нибудь? Хотя… У нее папа – художник.

– А сколько ей лет?

– Одиннадцать и два месяца. Но она очень умная. Хочешь на нее посмотреть? Полезем вечером к ним на дачу и посмотрим в окна. Ладно?

– Чего еще! Лезь лучше сам.

– Дурак.

– От такового слышу. Чтобы брюки порвать и чтобы еще садовник шею налупил.

– Не боюсь я садовника. Вчера вечером лазил и брюки не порвал.

– Ну и что?

– Ничего. Стоял у нее под окном и мечтал.

– А она?

– Учила уроки.

– Ты ей нравишься?

– Кажется. Вообще-то я, конечно, успех имею… – Мне еще хочется прибавить «у женщин», но не решаюсь.

Борис смотрит искоса на меня. Я неуклюж, вихраст и черен.

– Да… пожалуй… – говорит он с видом оценщика. – Малость постричься, и тогда ничего, можно. Ну что ж, желаю тебе успеха.

– Спасибо, тебе тоже.

IV

На праздники из института приезжает домой некто Магда Войницкая. Это добрый гений всех местных романов и сердечных увлечений. Нечто вроде свахи. Она очень хитра, дипломатична, как все институтки. Характером и лицом похожа на мальчика, лазит по деревьям и обожает кадетов. Устройством романов занимается исключительно из любви к искусству. Сразу же пронюхав, что я влюблен в Танечку, начинает деятельно и бескорыстно помогать. Я ее уважаю, но все-таки с ней надо держать себя осторожно.

– Здравствуйте, как поживаете?

Передо мной Магда. Физиономия у нее в высшей степени хитрая, в руках мешок.

– Здрасте. Ничего себе. Куда это вы с мешком?

– На море. Хочу набрать хорошей глины. Буду учить лепить… угадайте кого?

– Таню, – роняю я слово, которое уже три дня вертится у меня на языке.

– Да. Вы угадали. Таню. Именно ее.

Многозначительное «вы угадали» заставляет меня покраснеть и в замешательстве поднять с земли кусочек стекла.

– А вы куда?

– В церковь.

– Бросьте, пойдем лучше со мной. Будете помогать глину нести. О Тане поговорим.

Я опять нагибаюсь за стеклышком.

– Уж поздно, опоздаю.

– Пустяки. Успеете.

В церковь мне нужно, но я – тряпка. Через дачи мы идем к обрывам и наперегонки сбегаем по крутому спуску на берег. За городом садится солнце, и его алый теплый свет мягко заливает косой парус рыбачьей шаланды и противоположный берег залива – Дофиновку. Штиль. Под берегом вода прозрачна, как стекло, сквозь нее отчетливо просвечивает дно, цветом своим похожее на черепаховый гребень. Бегу и думаю: «Недаром Магда сразу же потащила меня на море, наверное, хочет выведать, «за кем я страдаю». А может быть, сама Таня просила узнать. Неужели? Господи, как я счастлив!»

Магда выбирает из обрыва чистые крупные куски желтой глины и заводит разные дипломатические разговоры:

– Вы знаете, мы скоро ставим «Евгения Онегина».

– Где?

– В жизни. Вы, конечно, будете играть Онегина, Надя – Ольгу, я – сами понимаете – няню.

– А Таня? – вырывается у меня.

– Ну, Таня и есть Таня, так сказать – Татьяна.

Я ужасно краснею.

– Вы, кажется, очень довольны, что Таня будет играть Таню? – спрашивает Магда, и лицо у нее сияет от удовольствия, что все так хорошо устраивается.

Танечку я люблю сильно, очень сильно, но мне неприятно, что Магда влезла в эту историю. «Какое ей дело?» – думаю я. Мне припоминается фраза, которую я однажды слышал в театре: «По какому праву вы лезете ко мне в душу своими грязными пальцами?»

Я представляю себе, как теперь Магда раструбит про нас с Таней по всей «Отраде». Является непреодолимое желание сказать ей что-нибудь такое, чтобы с ее дипломатической физиономии сползло выражение противного блаженства и ехидства. И совсем внезапно, по какому-то дикому вдохновению, я говорю:

– Знаете что, Магда… Только дайте честное слово, что никому не скажете.

– Честное благородное слово, не скажу, – быстро говорит Магда, и на лице у нее столько институтского любопытства, что любо-дорого.

– Так помните: дали честное слово.

– Могу, если хотите, перекреститься.

– Креститесь.

– Святой истинный… – Она размашисто, по-мужски крестится. – Ну говорите скорее.

– Я влюблен в Надю.

– Для меня это ново! А Таня?

– Таня так, для отвода глаз. Чтобы никто не догадался, что в Надю.

Эффект изумительный. Лицо у Магды становится глупым-преглупым, как будто с него большой губкой смыли все институтское сияние и ехидство. Я торжествую. Ведь это так романтично – отвергнуть чью-нибудь любовь. Через минуту Магда приходит в себя и пускает в ход последнее средство.

– Да, кстати… На дачу Майораки перебрался хорошенький реалист Витя Александров, – говорит она, делая наивные глаза и подчеркивая слово «хорошенький».

«Куда это она гнет? И почему именно «хорошенький»?» – с беспокойством думаю я и говорю небрежно:

– Знаю, он раньше жил в городе. Я с ним немного знаком.

– Так представьте: познакомился этот Витя с Таней.

– Ну и что?

– Ничего, познакомился и стал писать ей письма.

– Ну и что?

– И ничего.

– А она что?

– Конечно, сначала не отвечала, а потом ответила; он ей, в общем, понравился. Дайте честное слово, что никому не скажете.

– Честное слово.

– Помните же – дали честное слово. Вчера они до десяти часов вечера гуляли в саду, и Тане нагорело от мамы. Сегодня у них тоже свидание. Только имейте в видy: полное, абсолютное молчание. Черный гроб…

«Изменница, как ей не стыдно! – думаю я, и мне хочется плакать. – Теперь все пропало, все пропало!» От внезапного горя я не думаю даже, что, может быть, и даже наверно, Магда обманывает или просто глупо шутит.

– Ах, у них свидание? Извините, а я-то здесь при чем? Зачем вы мне это говорите? – спрашиваю я дрожащим голосом.

V

В груди у меня закипает злоба против этого чистенького маменькиного сыночка Витьки. И все время, пока Магда роется в глине, я ревную, изобретая план мести. Но я слишком растерзан и уничтожен, чтобы придумать что-нибудь толковое. Кроме того, необходимо держать себя как ни в чем не бывало, а это ужасно трудно. Собираю остатки душевных сил и пытаюсь завести с Магдой холодноватый, светский разговор. Но он не клеится. Возвращаемся домой молча через дачу Майораки. Я хмуро несу мешок с глиной, из которой Танечка будет лепить своими розовыми пальчиками какой-нибудь вздор. Когда проходим мимо домика, где живет она, сердце у меня падает.

– Вы Витю моего не видели?

Оборачиваюсь – Витина мать. Она, в теплом пуховом платке, идет мелкими шажками по дорожке, улыбается.

– Ваш Витя курит, – хмуро говорю я, совершенно неожиданно для самого себя.

– Витя курит?! – На лице у Витиной мамы появляется выражение ужаса. – Мой Витя? Курит? Боже мой!

– Ага, – говорю я, – папиросы «Муза», двадцать штук три копейки.

– Придется его наказать, – говорит она, и в этих словах глубокое огорчение да, пожалуй, еще презрение ко мне.

– Вы что, с ума сошли? – щиплет меня за руку Магда.

Но я уже сломя голову бегу вон с дачи. «Скотина, доносчик, предатель, брехун! – стучит у меня в висках. – А все-таки ловко отомстил, так ему и надо, маменькину сыночку. Пусть не пишет письма кому не надо».

VI

«Теперь все погибло, все кончено. Все меня будут презирать и ненавидеть. Я юда, доносчик, скотина! Как теперь показаться на глаза отрадникам?»

О, чудище с зелеными глазами…

Ночью меня давит кошмар. В голову лезут всякие нелепости, ломит виски. Наутро – жар. Сижу дома. И в церковь на пасхальную заутреню меня решено по этому поводу не брать. В другое время я бы протестовал, но теперь все равно. Целый день давит мозг низость собственного поступка и ревность, ревность, ревность…

Даже кухня и приготовления к пасхальному столу не привлекают моего внимания.

Яйца красят… Ну и пусть себе красят, только скатерти пачкают. Горки зеленые принесли с базара, ну а я-то тут при чем? Не понимаю. Ах, Таня, Таня! Что ты со мной сделала, превратила меня в подлеца!

За обедом ложка валится у меня из рук.

– Что это ты ничего не ешь? Не дай бог, заболеть, может быть, собираешься, – говорит тетка и соображает, сколько будет хлопот, если я заболею как раз на Пасху.

Вечер приближается медленно-медленно. Тень от противоположного дома переползает через улицу на нашу сторону, потом поднимается по стене. Косые растянутые квадраты, что бросало яркое дневное солнце через окна на пол, теперь растянулись еще больше, переползли на обои, стали какого-то желатинового цвета. Почти стемнело, только закат красит в розовую краску трубы на соседнем доме да как жар горят начищенной медью стекла чердачных люков.

На кухне стихает стук ножей и тарелок, но зато начинает пахнуть жареным поросенком.

Из прачечной приносят свежеиспеченные, пухлые, душистые куличи, бережно завернутые в салфетки. Разносится теплый аромат шафрана и цукатов. Тетка и кухарка нянчатся с куличами, как с новорожденными младенцами.

– Вот так пасочки! Как пух! Ей-богу! Еще лучше, чем в прошлом году, – говорит кухарка.

Со скуки ложусь спать рано. Засыпаю чутким нервным сном. Сквозь сон слышу, как наши собираются в церковь, как выходят на лестницу и в доме наступает тишина. Где-то внизу хлопает дверь. Глухие голоса.

Комната полна густой теплотой. Кротко теплится лампада и освещает оклады икон и часть потолка, через который тянется длинная тень от вербной пальмы. У нас в Вербное воскресенье наряду с вербой в церквах раздают пальмовые ветки.

Опять засыпаю. Мне снятся темная влажная ночь, сады, пасхальные звезды, перезвон колоколов. Просыпаюсь. Глухо гудит соборный колокол, весело перезванивают в военном госпитале. Соскакиваю с теплой постели, шлепаю по полу, взбираюсь на подоконник и открываю форточку. Черное небо. Звезды. Сырой ветерок.

Заглядываю в столовую, где уже накрыт пасхальный стол и в темноте поблескивают рюмки.

Потом ложусь и опять засыпаю. Сквозь тревожный сон слышу, как хлопают внизу двери. Это наши возвращаются из церкви. В столовой веселые голоса и звон тарелок. Тихими шагами входит в комнату отец и подходит к моей постели.

– Спит… ну, Христос воскресе.

Он наклоняется надо мной, и я чувствую на своей теплой щеке его бороду, сырую от мартовской ночи. Притворяюсь спящим. Отец лезет в карман, достает крашеное деревянное яичко, писанку, и кладет мне под подушку. И я сплю до полудня крепким сном измученного человека.

VII

Первый день всякого большого праздника скучен.

К часу дня я умываюсь, надеваю неудобный новый форменный костюм, воротничок, который туго подпирает мою вихрастую голову. Как лунатик, иду на дачу Майораки.

День на редкость теплый и солнечный. В кармане отцовская писанка, а в писанке три рубля. Надеюсь встретиться с Таней, но сталкиваюсь лицом к лицу с Витей. Витя тоже в новом костюме, с ослепительными желтыми «реальными» пуговицами и тугим крахмальным воротником. Минуту мы оба молчим и мнемся. Нам обоим ужасно неловко.

– Христос воскресе! – говорит Витя.

– И тебе тоже. Воистину! – говорю я. – Слушай, ты знаком с Таней Каменской? Только честно?

– С какой Таней Каменской? Нет, не знаком. Я еще здесь никого не знаю.

– Врешь!

– Ей-богу. Хочешь, перекрещусь?

По глазам я вижу, что Витя не врет. Мне становится и стыдно и радостно. Сердце наполняет что-то теплое, праздничное и разбегается по всему моему существу живыми, звонкими струями.

– Прости меня.

– За что?

– За то, что я на тебя наюдил.

– А ты разве юдил?

– Юдил, что ты курил. Тебе, наверное, от мамы досталось?

– Досталось.

– И здорово?

– Порядочно. Но она меня сама застукала, когда я курил.

– Все равно. Прости меня.

– Ну вот… еще чего… я ничего… Мама своими глазами видела.

В эту минуту мне кажется, что Витя самый лучший человек в мире, и мне хочется сделать ему что-нибудь приятное.

– Откуда у тебя такая хорошая цепочка? – спрашиваю я. – От часов?

– Да, для часов. Папа мне вместе с часами из Америки привез.

– Сколько стоит?

– Два доллара.

– А кто твой папа?

– Писатель.

– Врешь.

– Ей-богу.

– Н-ну-у? Что же он пишет?

– Да разное.

– Скажите!.. – удивляюсь я. – Тебе что сегодня подарили?

– Пастельные карандаши. А тебе?

– Мне – три рубля. А сколько стоят карандаши?

– Двенадцать.

– Врешь…

– Ей-богу… Умеешь играть в шахматы?…

VIII

Потом, до самого обеда, я играю с Витей в шахматы. Витя меня каждый раз обыгрывает, но меня это не огорчает. Наоборот, даже приятно. Все-таки, что ни говорить, а я на него наюдил.

Возвращаюсь домой счастливый и голодный. Дома гости. За обедом в столовой солнечно, и дым от папирос легкими синеватыми волокнами переливается в золотых лучах, которые сильными снопами бьют в окна. Форточки открыты, и слышно, как на улице кричат мальчишки, чирикают воробьи и полнозвучно, нескладно перезванивают в церквах.

За обедом я наедаюсь шоколаду.

Часов в пять отправляюсь на полянку и в глубине души хочу увидеть Таню. Срываю в садике прутик сирени с зелеными сочными почками, обкусываю на ходу горькую весеннюю корочку и, захлопнув за собой калитку с жестянкой: «Вход старьевщикам воспрещен!», замираю. На скамеечке, где обыкновенно ночью сидит дворник в тулупе, теперь устроилась Танюша и с ней еще какая-то белокурая девочка. Танюша в чем-то синеньком, в белом фартучке, и в косичках у нее бантики.

В желудке у меня становится пусто и холодно, как перед экзаменом.

– Таня… здравствуйте!

Танюша смотрит на меня не то удивленно, не то разочарованно.

– Здравствуйте, – вяло говорит она. – Познакомьтесь с моей подругой. Ольга.

Я неловко по очереди мну в потной руке две розовые душистые ручки и недоумеваю: «Чего это они такие… кислые?» И вдруг соображаю: «Ах я дурак, дурак!.. Да ведь Пасха. Нужно целоваться. Ничего не поделаешь».

– Ах да! – развязно восклицаю я. – Христос воскресе! Я и забыл.

У девочек лица расплываются в счастливые улыбки, и они, опустив ресницы и покраснев, говорят в один голос:

– Ах нет, нет, что вы! Мы с мужчинами не христосуемся.

Пудовая гиря сваливается у меня с души. Все хорошо, но в любви самое паршивое это то, что надо целоваться.

А колокола звонят, звонят, и кажется, что и завтра, и послезавтра, и через год – все время в воздухе над счастливой землей будет стоять светлый, утомительный, весенний звон.

Начало 1914 г.

Прикрепленное изображение (вес файла 59.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

29 апреля - Международный день танца

О том, как черти избавили старика от шишки

(из сборника "Рассказы, собранные в Удзи")

В старину жил старик, и была у него на лице, с правой стороны, шишка величиною с большой мандарин. По этой причине старик чурался людей, а на жизнь себе добывал трудом дровосека.

Однажды отправился он в горы. Внезапно налетел сильный ветер, хлынул дождь, и воротиться домой не было никакой возможности. Делать нечего, пришлось старику заночевать в лесу. А вокруг ни души. Страшно ему стало, мочи нет. Хорошо еще, что поблизости оказалось дуплистое дерево. Залез старик в дупло, сидит, согнувшись в три погибели, и даже веки сомкнуть не смеет.

Вдруг вдалеке послышались какие-то голоса, звук коих по мере приближения становился все громче. Старик немного воспрянул духом: только что он был в лесу один-одинешенек, а теперь рядом появились люди. Выглянул он из дупла и увидел множество диковинных существ самого разного вида и обличья: у одного кожа красного цвета, а платье голубое, другой черен телом, а из одежды на нем только красная набедренная повязка; у кого-то на лице всего один глаз виднеется, иные же вовсе без рта. Собралось этих чудищ не меньше сотни, толкаются, галдят. Разожгли они костер, яркий, точно солнце, и уселись как раз перед деревом, в дупле которого схоронился старик. У бедняги от страха душа совсем в пятки ушла.

На самом почетном месте восседал главный черт, бывший у них, судя по всему, предводителем, а по обе стороны от него двумя рядами расположились остальные, и было их не счесть. Вид они имели такой, что и словами не передать. Стали черти пить сакэ и веселиться, в точности так, как это принято у людей. Одну за другой осушали они свои чарки и вскоре изрядно захмелели, особенно предводитель.

Вдруг с самого дальнего места поднялся молодой черт, водрузил на голову прямоугольный поднос и, пробормотав что-то невнятное, шаткою походкой направился к предводителю и понес околесицу. Тот, глядя на него, перехватил чарку в левую руку и покатился со смеху, словно был вовсе не чертом, а человеком. Наконец молодой черт отошел от него и, приплясывая, вернулся на прежнее место.

Тут один за другим пустились в пляс и остальные черти. Кто-то из них плясал весьма искусно, у кого-то совсем нескладно выходило. А старик только глядел на них да дивился.

Вскоре раздался голос предводителя чертей:

— Веселая нынче выдалась у нас пирушка. И все же славно было бы напоследок увидеть какой-нибудь совсем уж диковинный танец.

При этих словах в старика точно бес вселился, а может быть, это боги или будды его надоумили, во всяком случае в голове у него пронеслось: «А почему бы мне не сплясать?» Правда, он тут же спохватился и воли себе не дал. Но черти до того лихо прихлопывали себе в лад, что в конце концов старик все же не утерпел. «Эх, была не была, — решил он. — Спляшу чертям. А коли ждет меня погибель, так тому и быть».

Вылез старик из дупла, надвинул по самый нос шапку-эбоси, заткнул за пояс топор и направился к главному черту.

От удивления черти повскакали с мест, загомонили:

— Это еще кто такой?

Тут старик пустился в пляс: то вытянется в струнку, то наклонится, то изогнется — каких только коленцев не выкидывал! Да при этом еще и молодецки покрикивал: «Э-эх!» Черти во главе со своим предводителем точно завороженные глядели, как он скачет туда-сюда по поляне.

— Вот уже много лет, — сказал предводитель, когда старик окончил свой танец, — устраиваем мы подобные развлечения, однако такого искусного плясуна еще не видывали. Отныне ты непременно должен участвовать в наших пирушках.

— О чем речь, — отвечал на это старик. — Благодарствуйте за приглашение. В этот раз я особо не готовился и под конец кое-какие движения позабыл, но, если моя пляска пришлась вам по душе, в другой раз я исполню для вас какой-нибудь танец помедленнее.

— Вот и славно,— обрадовался предводитель.— Приходи непременно!

Вдруг в их разговор вмешался черт, сидевший третьим с краю:

— А что, если старик не сдержит слово и не придет? Надобно потребовать у него какой-нибудь залог.

— Верно. Верно говоришь, — согласился предводитель. — Только что бы такое у него взять?

Стали черти совещаться между собой.

— Может быть, возьмем у него шишку? — предложил главный черт. — Говорят, шишка на лице приносит счастье. С нею, наверное, ему будет труднее всего расстаться.

— Как же так? — воскликнул старик. — Коли на то пошло, глаза или нос я еще готов вам уступить. Но шишку — нет уж, увольте. Я живу с нею долгие годы. Разве можно вот так, за здорово живешь, лишать человека его достояния!

— А он и впрямь дорожит своею шишкой, — молвил предводитель чертей. — Ее-то и надо взять у него в залог.

Тотчас к старику подлетел один из чертей и со словами: «Давай сюда свою шишку!» — ухватился за нее, покрутил туда-сюда — да и дернул. Старик даже боли не почувствовал.

Между тем стало светать, запели птички, и черти отправились восвояси, наказав старику напоследок, чтобы в следующий раз непременно приходил.

Старик провел рукой по щеке — от шишки, докучавшей ему долгие годы, даже следа не осталось. Позабыв о дровах, он со всех ног помчался домой.

— Где же шишка? — удивилась старуха, взглянув на мужа. И тот рассказал ей, как было дело. — Вот так чудеса! — в изумлении воскликнула старуха.

А по соседству с ними жил другой старик, и была у него на лице в точности такая же шишка, только с левой стороны.

Увидев, что сосед избавился от своей шишки, тот подступил к нему с расспросами:

— Куда подевалась твоя шишка? Скажи, где ты разыскал искусного лекаря, который ее срезал? Я тоже хочу избавиться от шишки.

И первый старик рассказал ему все, как было.

— Так что лекарь здесь ни при чем, — добавил он напоследок. — Это мне черти удружили.

— Я последую твоему примеру, — заявил другой старик и выспросил у соседа, как добраться до заветного места.

Сделал он, как его научили, залез в дупло и ждет. Вскоре и вправду явились черти, уселись в кружок возле дупла и принялись пить сакэ да веселиться. Наконец кто-то из чертей спрашивает:

— Ну что, пришел наш плясун?

Вылез старик из дупла, а ноги под ним от страха подкашиваются.

— А, вот и он, — загомонили черти. Предводитель говорит:

— Подойди-ка поближе. Ну, что же ты, пляши!

А старик этот, в отличие от предыдущего, оказался никудышным танцором — ни складу ни ладу в его движениях не было.

— Что-то худо у тебя нынче получается, — рассердился предводитель чертей. — Из рук вон худо. А ну-ка, верните ему его шишку, и пусть он идет прочь!

Тотчас к старику подскочил один из чертей и со словами: «Забирай свою шишку назад!» — налепил ее старику на правую щеку. Так что теперь у него стала не одна шишка, а две.

Недаром говорится: зависть до добра не доводит.

Прикрепленное изображение (вес файла 81 Кб)

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

С 30 апреля на 1 мая - Вальпургиева ночь

Подкованная ведьма

Хорватская сказка

Жил-был кузнец. У него было двое подмастерьев, парни крепкие. Когда они в кузнице ковали скобель из железа, то не только наковальня, но и земля тряслась, и кузница дрожала, как водяная мельница, когда мелют кукурузу.

Подмастерья спали на одной кровати, один с краю, другой у стены. Прошло немного времени, и тот, что спал с краю, начал прихварывать, чахнуть и сохнуть. Был он прежде румяный и такой толстощёкий, что, кажется, если ударить по одной щеке, другая, того и гляди, лопнет, а тут отощал, словно его лихорадка извела. Спрашивает товарищ:

— Что с тобой, приятель, почему осунулся и чахнешь?

— Эх, приятель, — отвечает он, — плохо мне. Никто ещё не попадал в такую беду, как я. Боюсь и сказать тебе, всё равно не поверишь.

— Скажи, брат, всё без утайки, честью клянусь, я тебя не выдам, даже если б узнал, что у тебя руки в крови по локоть. Вижу, что ты сохнешь и гибнешь, вот и жаль мне тебя стало. Ты, право, на себя не похож, тебя уж и узнать нельзя, и с каждым днем всё больше хиреешь.

Тот молчит, а приятель опять спрашивает:

— Может, на тебе домовой верхом ездит?

— Много хуже. Расскажу тебе, приятель, но только пусть всё останется между нами, не хочется, чтобы бабы судачили обо мне на всех углах. Знаешь ли что? Хозяйка-то наша — ведьма. Каждую ночь, как только мы заснём, приходит она к нашей кровати со своей дьявольской плетью, стегнёт меня, я встаю, оборачиваюсь конем, она меня взнуздывает, потом седлает, садится на меня верхом и — айда с другими ведьмами на Аршань. Гоняет меня по полям и горам, весь я тогда в мыле, и во все стороны летит белая и кровавая пена.

Как доберёмся до Аршань-горы, привяжет она меня к дереву и идёт на шабаш с вилами и ведьмами, а перед рассветом снова вскочит на меня, своего коня, и мчится домой, и снова я обливаюсь кровавым потом. Подъехав к дому, снимает она с меня узду, я снова превращаюсь в человека и ложусь спать, усталый и разбитый. Вот почему я чахну и сохну, вот почему хвораю.

— А ведьма каждую ночь приходит? — спрашивает приятель.

— Каждую ночь в новолунье, а в другое время как когда.

— Ладно, — говорит товарищ, — теперь ты ложись к стене, а я лягу с краю и поквитаюсь с ведьмой.

Так они и сделали. Была ночь под первую пятницу после новолунья. Парни поменялись местами: хворый лёг к стене, а здоровый с краю.

Когда в доме всё стихло, здоровый парень притворился спящим. Дверь в комнату, где спали парни, отворилась, и вошла хозяйка-ведьма. В правой руке плётка, в левой уздечка. Подошла прямо к кровати, где спали два приятеля, и замахнулась плёткой, чтобы ударить того парня, что лежал с краю. Он вскочил и кинулся на неё, как кошка на мышь, схватил ведьму за руки, вырвал у неё плётку и узду и стал лупить по спине. Ведьма вмиг обернулась кобылицей. Парень взнуздал её, вывел на двор, сел на неё верхом и погнал по дороге к лесу. Вернулся же по другой дороге и гнал её так нещадно, что она была вся мокрая, как вымоченная в реке конопля. Так он гонял её вокруг села по полю до рассвета, а потом пригнал к кузне, привязал и разбудил приятеля.

Хозяина в ту пору не было дома. Парни отворили кузницу, раздули огонь, выковали четыре подковы, подковали кобылицу на все четыре ноги, а потом привели во двор и скинули с неё уздечку. Она превратилась в женщину, убежала к себе в комнату и легла в постель.

Стала её бить лихорадка, и расхворалась она смертельно. Пришел домой кузнец и глазам своим не верит: жена лежит, руки и ноги подкованы.

— Что случилось, жена, скажи, ради бога?

— Не знаю, легла спать совсем здоровая, а на заре проснулась от боли, и вот, погляди, что случилось, наверно, сам дьявол меня подковал.

— Чтоб тебе ни дна ни покрышки! — говорит кузнец. — Придётся молчать и скрывать нашу беду. Никому ни слова о нашем несчастье. Ну и чудеса! Где же это видано, где ж это слыхано?

С большим трудом кузнец расковал свою жену. Она долго болела, а чуть ей полегчало, первым делом взяла плетку и узду и потихоньку сожгла их в печи.

И с той поры она уже больше ведьмой не бывала. Хворый подмастерье поправился, снова стал румяным и таким толстощёким, что, кажется, если ударить по одной щеке, другая, того и гляди, лопнет. Всё это так и было, а на правду похоже, как лягушка на лошадь или улитка на вола.

Музыкальная иллюстрация - WOLF HOFFMANN - Night On Bald Mountain

https://www.youtube.com/watch?v=F-WazDQZu0I

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 мая - Бельтайн

Я-сама

Английская сказка

Одна вдова с сыном, маленьким мальчиком, жила около Нортумберленда в домике то ли в самой деревне Ротли, то ли неподалеку. Однажды зимним вечером ребенок отказался укладываться в кровать, когда его мать собралась спать, так как, по его словам, спать не хотел. Мать тщетно пыталась его уговорить и в конце концов заявила, что если он будет бодрствовать в одиночестве, то, скорее всего, придут эльфы и заберут его с собой. Затем мать отправилась спать, а мальчик остался сидеть у очага, весело смеясь. Недолго он сидел, глядя на огонь и наслаждаясь чудесным теплом, как появилась прекрасная маленькая фигурка размером не больше детской куклы. Она спустилась из печной трубы и уселась на каменной плите под очагом! Мальчик сначала испугался, но прелестная девочка прохаживалась туда-сюда с такой располагающей улыбкой, что его страхи скоро рассеялись, и он по-свойски спросил:

– Как тебя зовут?

– Я-сам, – высокомерно ответила малютка и в свою очередь спросила: – А тебя как зовут?

– Я-сама, – пошутил мальчик, и они стали играть вместе, как два только что познакомившихся ребенка.

Их забавы были вполне безобидны, пока не стал угасать огонь. Мальчик взял кочергу, чтобы помешать угли, и горячий тлеющий уголек случайно упал на ногу его подружки по играм. Ее тоненький голосок превратился в ужасающий рев, и мальчик едва успел юркнуть в кровать и спрятаться за матерью. Тут же послышался крик старой феи-матери:

– Кто это сделал? Кто это сделал?

– Ах! Я-сама! – ответила дочка.

– Ну, раз некого винить, – сказала мать, пинком отправляя девочку обратно в трубу, – так нечего шуметь.

Прикрепленное изображение (вес файла 508.7 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 1 мая - День гитариста.

Людмила Муун

Взято здесь: https://www.proza.ru/2003/10/19-95

Сказка о гитаре

Жил-был Бог. И так как жил он вечно, то придумывал себе разные задачки и принимался за их выполнение. И как-то задумал он подарить миру идеальный инструмент – гитару.  Такую гитару, которая будет звучать так, что все вокруг будут забывать про все на свете и внимать только звукам ее голоса. А песни будут слагаться сами собой, лишь только стоит взять первый аккорд. И думалось ему, что с ее помощью сможет он достучаться до людских сердец и поселить там красоту и гармонию. Времени у него было много, и он очень серьезно занялся изучением секретов мастерства изготовления инструментов. Много лет потратил на поиски учителей, учился прилежно и по крупицам собирал их знания. ОН узнал, какое дерево САМОЕ лучшее, довел до совершенства состав для обработки древесины и понял как натянуть и из чего сделать драгоценные струны. Не стал он полагаться на случай, а взял и отобрал САМОЕ лучшее семя и бережно посадив его в землю тщательно следил за тем, как появились первые листья, как оно росло и мужало, обрастало корой и покрывалось кроной. Дождался пока войдет в самую свою силу, и бережно срубив ствол аккуратно обработал древесину. Выбрал самую красивую форму, чтобы радовала глаз и своим внешним видом его гитара, чтобы один взгляд на нее уже вызывал желание услышать ее голос. Приготовил состав и своими руками покрыл ее лаком. Красив был инструмент и сделан по всем правилам самых древних мастеров. Возрадовался Бог его красоте и натянул серебреные струны. Провел по ним и полился чудесный звук. Его красота и идеальность были безупречны. Посмотрел Бог на творение рук своих и понял, что не зря старался все эти годы. Так была создана идеальная гитара, каких еще не знали люди. И дабы наполнила она радостью сердца детей его, отдал ее музыканту.

Когда музыкант понял, какой бесценный дар у него в руках он первым делом побежал показывать его другим музыкантам. Ибо кто как не единомышленники могут оценить бесценность идеального инструмента. И начал он демонстрировать своим друзьям силу и диапазон звука. И что не пожелал, все в его руках исполняла гитара. Она брала самые высокие ноты и самые низкие и делала это идеально. Так у музыканта стало очень много друзей. 

Одни восхищались музыкантом и тем, какие звуки он может извлекать из своей гитары, потому что сами не обладали таким инструментом. Они слагали ему хвалебные гимны и заваливали его всякими знаками внимания, ходили за ним по пятам славя на каждом шагу его талант и его игру. Другие завидовали музыканту, что именно ему достался такой инструмент, а не им. Они считали, что не правильно он распоряжается своей гитарой, и всячески критиковали его игру. То жаловались, что диапазон не тот, то сила звучания не та. И опечалился музыкант. И так он хотел быть идеальным для всех сам, что все выжимал и выжимал из своей гитары, то, что все вокруг хотели услышать. Ему некогда стало писать песен,  слагать стихи  и сочинять музыку,  он был слишком занят тем, что тренировал и тренировал свою гитару в мастерстве возможного звучания. И в один день струна на гитаре не выдержала и лопнула. Опечалился музыкант. Но другие музыканты не оставили его в беде. Принесли струны купленные в магазине и налили вина, для поддержания духа. 

Проснувшись утром с больной головой, посмотрел музыкант на свою гитару и ужаснулся. Вспомнил он, что накануне вечером всей компанией натянули обычную струну, но не звучала она в унисон с остальными серебренными и заменили они все вместе остальные струны на обычные, а так как не было подходящего стола, то, перевернув гитару использовали ее для раскладывания закуски и стаканов. И теперь она лежала заляпанная в углу. И глядя на нее, успокоил себя музыкант, что не была она идеальной гитарой, что все это он только себе выдумал. И единственный талант – это он сам, а таких гитар может быть сколько угодно, главное поискать, как следует. И успокоенный и окрыленной такой идеей отправился музыкант со своими друзьями по свету искать новую гитару для идеального музыканта.

Грустно подобрал Бог исковерканное тело идеальной гитары на помойке. Обнял ее, оросил своими слезами, да и отдал на хранение ангелам. А сам сильно опечалился и стал думать над новой задачкой. 

Из чего бы сделать Идеальную Душу для человека?

19.10.03

Прикрепленное изображение (вес файла 47.8 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

2 мая - Международный день астрономии

Елена Бауло https://www.proza.ru/2013/06/03/47

Принцесса и Звездочёт

На самой вершине Гранитной Скалы в высокой башне жил Звездочёт. Он не был почтенным старцем с седой бородой, не носил остроконечный колпак с золотой кисточкой на конце, не надевал длинную черную мантию, усеянную звёздами… Нет, это был молодой, но мудрый и талантливый Звездочёт. Он умел разговаривать со звёздами. Не было у него ни телескопа, ни подзорной трубы, а только книги – старинные и не очень, толстые и совсем тоненькие. Каждую ночь Звездочёт поднимался по крутой винтовой лестнице на крышу башни и прислушивался к тому, что происходит вокруг. Мириады звёзд тихо мерцали в чернильно-черном небе; кометы, распушив хвост, оставляли в вышине яркий огненный след; Млечный путь простирался над самой головой… Звездочёт всматривался в ночное небо и начинал различать шёпот звезд, шорох падающих метеоритов, тихие и невнятные голоса Вселенной… Какие тайны открывались ему в эти минуты! Сердце его замирало от восторга, когда он чувствовал, что является частичкой этого величественного мира!

У подножия Гранитной Скалы раскинулся небольшой городок, но Звездочёт ни разу не спускался на его улицы. Он ни с кем не встречался, но совсем не был одинок – звёзды и книги заменяли ему дружбу и любовь. А ещё он писал стихи и целые поэмы - тонкие листы драгоценного пергамента были исписаны чёрной тушью, украшены изящными изображениями созвездий и планет. Хотя Звездочёт никогда не покидал свою башню, он очень многое знал о мире. Ещё бы! Ведь сами звезды выдавали ему секреты, над которыми тысячелетиями бились мудрецы и пророки. Так и жил Звездочёт и был вполне доволен своей судьбой.

А за тридевять земель от Гранитной Скалы жила Принцесса. Она была умна, скромна, добра, отзывчива, правдива… словом, невозможно найти такое положительное качество, которым не обладала бы Принцесса. Родители в ней души не чаяли, друзья любили, а подданные боготворили. Принцесса была начитанна, любила стихи, сказки, детей, цветы и прогулки под дождём. Иногда она выходила ночью на балкон и смотрела на небо. Разговаривать со звёздами она не умела и даже не подозревала, что это возможно, но всегда чувствовала, что они живые. Так как Принцесса была образованна, то, конечно, умела находить самые известные созвездия. Частенько она придумывала чудесные истории про Кассиопею или Большую Медведицу или сочиняла сказку про Полярную звезду и северное сияние… Но наступало утро, звёзды гасли, и ночные сказки забывались.

Однажды Принцесса особенно долго смотрела на звёздное небо. Мысли её летели всё дальше и дальше, Млечный путь увлекал воображение в неведомые пространства Вселенной… Принцессе казалось, что она сама летит среди звёзд навстречу таинственной судьбе…

Конечно же, в эту ночь Звездочёту приснилась Принцесса. Утром он спустился с Гранитной Скалы и отправился в путь. Конечно же, он точно знал, куда идти, и без приключений нашел королевство Принцессы. Он с почетом и радушием был принят при дворе. Целыми днями Звездочёт и Принцесса гуляли в саду и не могли наговориться. Сколько удивительных историй о звёздах услышала она! Сколько сказок узнал он! Конечно же, Звездочёт влюбился в Принцессу. Он был уверен в её взаимных чувствах – ведь им было так интересно вместе! Но…

В соседнем государстве жил Принц, с которым была обручена Принцесса. Принц был красивым, благородным и мужественным. С детства они были помолвлены, но главное – любили друг друга. Поэтому Принцесса даже не догадывалась о чувствах Звездочёта и легко простилась с ним, когда тому пришло время вернуться в башню на Гранитной Скале.

Однажды Принцесса получила письмо. Это был тонкий пергаментный свиток, исписанный чёрной тушью. Ах, какое негодование охватило Принцессу, когда она прочла его! Как посмел этот Звездочёт мечтать о её любви?! Как могло ему прийти в голову, что она променяет своего Принца на его любовь?! Неужели он надеялся, что она станет жить в какой-то башне на краю света?! Что за неслыханная наглость! Строчки так и летели из-под пера Принцессы, когда она писала ответ!

Но дни шли за днями, и Принцесса стала понимать, что ей не хватает захватывающих историй о тайнах Вселенной, долгих бесед со Звездочётом и прогулок в саду. Нет-нет, она, конечно же, не разлюбила Принца! Просто стала понимать, что мир намного больше того, что она знала о нём раньше… А ещё – что Звездочёт совсем не заслужил грубых и обидных слов… Всё чаще она вглядывалась в звёздное небо, всё чаще вспоминала добрые, грустные глаза Звездочёта…

Наконец, Принцесса решила исправить свою ошибку, найти Звездочёта и попросить прощения – ведь можно остаться хотя бы друзьями… Во все концы света разослала она гонцов, всюду искали они Звездочёта, но всё было напрасно – никто ничего не знал о нём. Даже Гранитная Скала исчезла!

…Каждую ночь Принцесса смотрит в тёмное небо, слушает шёпот звёзд, но не может разобрать ни слова…

Прикрепленное изображение (вес файла 17.9 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

3 мая - День солнца

Михаил Крушинский

Легенда о желтом солнце

На ощупь сквозь темные заросли мальчик пробирается к речке. С минуту стоит, слушает, как журчит вода, потом наклоняется, чтобы зачерпнуть глиняным кувшином, но у берега слишком мелко, приходится зайти по колено. Прижимая груди потяжелевший сосуд, поворачивает обратно и вдруг замирает: жуткое рогатое чудовище, разинув пасть, смотрит из тьмы. Вскрикнув, мальчик теряет равновесие, падает, вскакивает, ноги разъезжаются на глинистом дне... И тут до него доходит, что вовсе это не зверь - обыкновенный обломок скалы, скатившийся когда-то с откоса! С облегчением рассмеявшись, он пускает в "чудовище" фонтан брызг и с наполненным заново кувшином летит во весь дух к костру.

Отец сидит возле огня, смотрит в небо - руки сцеплены на коленях, сам откинулся назад. "Почему это взрослые так любят разглядывать звезды?" Мальчуган робко присаживается рядом, прижимается щекой к отцовскому плечу. Смеется тихонько.

- Папа, там есть такой камень...

- Что? - Отец вздрагивает. - Ты почему весь мокрый? Сколько раз я говорил, что здесь купаться опасно?!

Мальчик растерянно опускает глаза.

- Папа, а где не опасно?

- Опасно везде, - жестко отвечает отец. - Везде. - Потом проводит ладонью по мокрой голове сына и добавляет уже по-другому, словно извиняясь за что-то: - Тебе трудно это понять, малыш. Постарайся пока просто запомнить, ладно?

Мальчик, обезоруженный, хочет сказать что-то очень доброе, чтобы показать, что он вовсе не в обиде. И уже открывает рот, чтобы признаться, как они с товарищами перебирались на ту сторону речки и заходили далеко-далеко, за большие овраги, и как там славно, солнечно и совсем не опасно, но в последний момент что-то останавливает его...

Такое близкое и такое далекое, абсолютно черное небо. И звезды - такие живые и такие мертвые, равнодушные, словно стоящие на страже тайны, которую вызнать - и умереть.

- Пап... Ведь каждая звезда - это солнце, да? Тогда почему же солнце зеленое, а звезды голубые?

Отец бросает в костер охапку хвороста, и необъятная вселенная сжимается до размеров уютного мирка, в центре которого костер.

- Это только кажется, что все голубые. Они разного цвета. Например, желтые. Видишь четыре звезды, вроде крестика? Это созвездие Утраты. Там есть еще одна звездочка, совсем маленькая, ее видно только в очень ясную погоду. Она желтая, и там живут люди.

- Такие, как мы?

- Такие, как мы.

Он протягивает сыну большую деревянную чашку с настоем дезинфицирующих листьев. Мальчик принимает ее двумя руками, осторожно, чтобы не обжечься.

- Папа, а почему "Утрата"? Разве те люди что-нибудь потеряли?

- Да как тебе сказать... Есть такая легенда. Будто они построили машину, которая летает. И самые отчаянные из них решили добраться до другого созвездия. Но там их машина испортилась, и они не смогли вернуться.

- Они умерли?

- Нет. По крайней мере, не все. Некоторые до сих пор живут на другом созвездии.

Мальчик долго, напрягаясь до слез, смотрит в небо. Потом, завернувшись в отцовскую куртку, ложится поближе к огню. Ему тепло, уютно, от костра приятно тянет дымком.

- Пап... А мы когда-нибудь построим такую машину, чтобы полететь на другое созвездие?

- Нет, мой мальчик. Видимо, никогда не построим.

- Жалко, - говорит сын и засыпает. Последнее, что он видит, - безмолвная фигура отца, смотрящего на звезды.

... На рассвете мужчина спускается к берегу проверить сеть. Небо посветлело, проступили холмы, заросшие голубоватым кустарником. Ветерок доносит с реки влажный запах - такой щемящий, такой земной, что хочется закрыть глаза и представить себя на берегу пруда с желтыми лилиями, и в ушах стоит птичий гомон, и зеленая листва над головой. Нет, не надо закрывать глаза. Пора привыкнуть: нет здесь никаких лилий, нет птиц. Здесь чужая враждебная планета, и сейчас над ней взойдет чужое враждебное солнце.

- Папа, папа, посмотри, что я нашел!..

Мальчуган подбегает такой радостный, запыхавшийся, что отец подхватывает его на руки и смотрит снизу вверх серьезными усталыми глазами.

- Послушай, она поет!

Ординарная ракушка, берег усеян ими. Но этот взъерошенный семилетний мальчишка, кажется, знает о здешних раковинах что-то такое, чего не знает больше никто.

...Они спускаются с холма, взявшись за руки, но мальчик то и дело отбегает в сторону, чтобы получше разглядеть разноцветный камушек или причудливую мохнатую бабочку. А мужчина смотрит на него и думает, что, может быть, все обстоит не так уж трагично. В конце концов, этот мир, это солнце, эти звезды принадлежат ему, его сыну. Это его родина и родина его будущих детей. И может быть, не так уж он плох, этот странный мир. Не так плох, если взяться умеючи за его освоение.

Музыкальная иллюстрация: Виктор Цой - Звезда по имени солнце

https://www.youtube.com/watch?v=GNpy6PQJpXE

Прикрепленное изображение (вес файла 55.4 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 мая - День Победы

Александр Розен

Самсон

Е. А. Самойлович-Ераниной

1

Самсон родился на фронте. Собственно говоря, он родился в собачьем питомнике под Ленинградом, но в то время и Ленинград, и его пригороды былина линии фронта.

Маленький хилый комочек чем-то напоминал Лиде пекинскую болонку по кличке Самсон, названную так, вероятно, в шутку. Эта болонка принадлежала известному балетному артисту, жившему до войны на одной площадке с Лидой.

Ах, какое это было дивное время! Оно казалось теперь далеким-далеким… Но ведь все это было: и балетный артист, эвакуированный в начале июля на Восток, и комната, оклеенная перед войной новыми белыми обоями, и полка с книгами, и собака Шери, и тетя Надя, с которой они жили вместе и которая не была ей ни тетей, ни даже родственницей, а просто когда-то знала Лидиных родителей.

Лида смутно помнила мать и совсем не помнила отца. Они погибли далеко от Ленинграда, в Средней Азии, во время ночного налета басмачей, и тетя Надя часто говорила: «Не надо было Ивану брать с собой маму». Она говорила так и плакала, а потом, наплакавшись, говорила: «Знаешь, какая она была, твоя мама: если бы Иван не взял ее с собой, она бы все равно за ним поехала».

Когда началась война, тетя Надя почти сразу пошла «на окопы», так в то лето называли оборонные работы. И Лида со школьными подружками тоже работала «на окопах». Тетя Надя строила противотанковый ров недалеко от Колпина, а Лида работала под Лугой, а потом под Сиверской, а потом под Гатчиной, все ближе и ближе к Ленинграду. И с ней была собака Шери, потому что собаку не оставишь в пустой квартире.

Девчонки смеялись над Лидой: это надо же, на окопы с собакой! Но потом они поняли, что Лида не могла поступить иначе. Да и Шери славная собака, на нее можно положиться: увидев чужого, сразу шум поднимет. И ласковая. И чистеха. И смелая. Когда лагерь впервые обстрелял немецкий самолет, Шери здорово испугалась, бросилась в палатку, залезла под койку и завыла. Но потом она уже боялась только за Лиду. И когда дежурный кричал в рупор: «Воздух!» — и все, побросав лопаты, ложились на землю, Шери ложилась рядом с Лидой и все пыталась укрыть ее от опасности.

Гатчина, Красное Село и еще какой-то поселок, а из этого поселка на трамвае в Ленинград…

И в тот же день пришла домой тетя Надя, и снова они стали жить все вместе. Лида в сентябре тушила зажигалки, а в октябре пошла в школу, ей до окончания оставался один класс. Но занятий почти не было, и Лида больше помогала в госпитале, чем училась. До войны она сдала нормы на значок «Готов к санитарной обороне» и могла ухаживать за ранеными.

А собака Шери почти целый день сидела дома одна. И Лида, и тетя Надя тревожились за ее судьбу. Как в такое время прокормить собаку? Шери ужасно отощала, все позвонки можно было пересчитать. И глаза у нее дурно слезились.

— Не лучше ли усыпить? — сказала тетя Надя.

— Нет, тетя Надя, нельзя, — ответила Лида. — Нельзя: Шери скоро станет мамой.

— Но это невозможно! Как же так… Подумай, о чем ты говоришь! В такое время!

— У нее будут щенята, — упрямо повторила Лида. — Ее нельзя усыплять.

В декабре жить стало еще хуже. Еще страшнее голодали, еще свирепей становилась зимняя стужа. Умерла тетя Надя. Пошла на работу, но только вышла на улицу, как упала, и все было сразу кончено.

На второй неделе декабря Лида и Шери отправились в трудный поход. Накануне Лида узнала, что существует военный питомник. Она надела Шери ошейник и, взяв самый короткий поводок, вышла с собакой на улицу. Ночь была безлунной, дул ледяной ветер, Лида старалась идти как можно быстрее. И Шери тоже старалась.

Иногда на пустынных улицах слышался слабый возглас: «Собака!» — и тогда Шери грозно рычала, а Лида до предела натягивала поводок.

Когда они добрались до питомника, то еле держались на ногах. Их впустили, дали немного поесть, обогрели, Лида сразу заснула и проспала целые сутки. И Шери столько же…

Обо всем этом доложили начальнику, и надо сказать, что он не очень-то был доволен. Здесь занимались важными делами, готовили собак для связной службы, готовили истребителей танков, а несчастная Шери никуда не годилась.

А что делать с Лидой? Отоспавшись и отогревшись, она собралась домой, но новые ее подружки побежали просить за Лиду: нельзя отпускать, погибнет.

У начальника было доброе сердце, но он не знал, как поступить: Лиде еще не исполнилось восемнадцати лет, как ее призвать в армию? И он взялся за свою короткую пенковую трубку, которую все здесь хорошо знали и называли «задумчивой трубочкой».

В тот же день положение еще больше осложнилось: появился на свет Самсон. Шери недолго кормила щенка, для этого она была слишком слаба, а у маленького хилого комочка был страшенный аппетит. Шери умерла, а щенок хныкал, просил есть и не соображал, что теперь одна только надежда — на людей.

— Утопить к чертовой бабушке, — говорил старый повар Алиджан, и Лида прятала от него Самсона. Но однажды, когда Алиджан снова повторил свою угрозу, а Лида сунула щенка за пазуху, перед ними возник начальник питомника.

— Это еще что такое «утопить»? Как это «утопить»? Не сметь говорить здесь такое слово. Вот именно, — сказал он, заметив, что Самсон высунулся. — Дай-ка мне его, — начальник питомника взял щенка и подержал на ладони, словно взвешивая этот случайный дар. — Кто у него в роду был лайкой — мать или отец?

— Дедушка… — сказала Лида.

Повар засмеялся, но, к счастью для него, начальник питомника был занят своими мыслями.

— Напишешь заявление, — сказал он Лиде. — Укажешь там, что к чему, ну, биографию, как положено, и все прочее…

— Спасибо, товарищ майор, — сказала Лида.

А на Самсона не надо было заполнять никаких бумаг. Он остался в питомнике под личную ответственность начальника.

Самсон был единственным щенком среди взрослых собак, образованных и весьма родовитых. То, что собаки взрослые, а только он один маленький, Самсон быстро сообразил и, сколько мог, извлекал из этого пользу для себя: в свободную минуту взрослые собаки играли с Самсоном и защищали его друг от друга.

Труднее было понять, чем эти взрослые собаки здесь занимаются, но, приглядевшись, он все-таки кое-что понял.

Но чего он совершенно не мог понять, так это собачьей спеси. Был там эрдельтерьер, который при встрече с Самсоном презрительно выпячивал нижнюю губу: ведь он был эрдельтерьер уже в четырех поколениях и даже во сне видел все четыреста медалей, которые получили его деды и прадеды. Между тем это была на редкость неспособная собака, доставлявшая много горя своей вожатой.

Самсон жил нелегко, но весело. Еды не хватало, приходилось ловчить, чтобы получить лишний кусочек, но он не опускался до подхалимства. Лишения на собак действуют по-разному: одни быстро озлобляются, а другие смотрят весело, как бы ни было трудно. К таким собакам принадлежал Самсон. А ведь он рос без матери, у него даже воспоминаний не осталось о том, как он, маленький, хилый комочек, лежал с Шери на случайной подстилке и как Шери слабо, но ласково вылизывала его. И с каждым часом все ласковее и все слабей.

Но иногда ему снились черные неподвижные стеклышки, которые только что были живыми; странная мутная пелена накатывалась на эти стеклышки, а за ней уже ничего не было видно.

Он не помнил мать и потому больше, чем другой щенок, нуждался в ласке. Но ведь и ласку следует принимать не от первого встречного. И если этому не научишься щенком, то потом в жизни будет плохо. Даже недоступный эрдель может в минуту царственного своего досуга милостиво обнюхать щенка. Беги от него, — это не ласка, просто его величеству стало скучно. И если тебя захотел погладить повар Алиджан, — прочь, прочь от него: повар хочет выслужиться перед начальством, а после он не простит своего унижения.

Но если тебя позовет знакомый негромкий голос, чуть слышно: «Самсон!» — голос, не обязательно обещающий ласку, или игру, или обед, просто: «Самсон!» — и ничего больше, не раздумывай, бери с места третью скорость, не бойся никаких препятствий, прыгай вот через эту страшную канаву, вперед, проваливаясь в сугробах так, что только уши торчат, вперед, если тебя больно хлещут злые и разлапистые ели, и даже если близко что-то грохнуло, словно повар Алиджан ударил в пустую кастрюлю, и даже если рядом вздрогнул огонь, — вперед, вперед! Потому что этот негромкий голос — голос самого главного человека на земле.

Усталый, счастливый, бесстрашный, ткнись в милые ладони и постарайся визжать не так глупо, не так по-щенячьи. Но совсем не визжать невозможно, немножко повизжать можно, а потом услышать:

— Тихо, Самсон, ну, тихо, тихо, — и совсем непонятные слова: — Глупая, глупая, глупая собака…

Лида, конечно, не думала, что Самсон — глупая собака, она видела, что щенок растет совсем не глупый. Просто она очень любила Самсона, а чего не скажешь, когда очень любишь.

Но началась весна и разлучила их. Наступил день, когда Лиду по всем правилам призвали в армию, она получила собаку и под руководством опытного инструктора начала ее дрессировать. Лида до самого лета работала в питомнике, но для Самсона уже началась разлука.

Как все собаки, Самсон был ревнив, и все-таки он был ревнивей других собак. Может быть, потому, что не был подготовлен к такому трудному испытанию, как ревность, ведь ему не приходилось драться за местечко поближе к Шери и скулить, когда счастливый соперник прочно это место занимает.

Самсон считался ничьей собакой. Но так считали люди, а Самсон этого отнюдь не считал. Ничья собака! Ничего глупее люди не могли придумать! У свирепого бульдога есть хозяйка — вон та длинноногая девица, которую именуют товарищ младший сержант, и у коричневого добермана есть хозяин — серьезный, неразговорчивый парнишка, рядовой Емельянов, к нему почему-то все относятся с большим уважением, наверное, потому, что он все молчит и молчит. И у большой овчарки есть хозяин, и у колли. А Самсон «ничей»? Как бы не так! Самая лучшая, самая красивая, самая добрая хозяйка как раз у Самсона, та, у которой негромкий ласковый голос и теплые ладони. Все ее называют Лидой, и когда при Самсоне произносят имя хозяйки, он настораживается: не грозит ли ей какая-нибудь опасность?

И вот теперь она зовет к себе не Самсона, а другую собаку, овчарку по прозвищу Тулуп, и этот самый Тулуп, ловко пружиня тело, несется на голос хозяйки.

За одну неделю Самсон так похудел, что Лида пригласила ветеринарного врача. И пока врач выслушивал щенячье сердце и щенячьи легкие, Самсон стоял спокойно и смотрел куда-то в сторону. Но когда врач стал заглядывать в щенячьи глаза и протирать их тряпочкой, Самсон заволновался: ну, теперь они все поймут — и стал брыкаться, но в это время врач сказал: «И глаза в полном порядке», а Лида спросила: «Так что же с ним?» И тогда Самсон взглянул на Лиду с укоризной: зачем же спрашивать об этом врача, ведь это не по его части.

И чем дальше, тем труднее было с Самсоном. В часы занятий он вместо того чтобы пользоваться своим свободным щенячьим положением, пробовал подключаться к делу. И конечно, путал команды, не к месту подавал голос и не вовремя бросался за поноской. А старый повар Алиджан, с ожесточением рубя мороженую тушку, хрипел: «Расстрелять к чертовой бабушке!»

Но начальник питомника был на этот счет другого мнения.

— Ничего, ничего, — говорил он. — Время военное, а щенок деловой. Не лентяй, не трус. Пусть привыкает понемногу. Ничего, ничего, время военное…

Самсон действительно не был лентяем. Он старался как мог и во всем подражал взрослым собакам. А уж трусом его и старый повар не решался назвать.

Наступили теплые летние дни. Это было первое лето в жизни Самсона. Он и не знал, что бывает такая чудесная погода. Какое наслаждение погреться на солнышке, вытянуться, зевнуть и, если ты никому сейчас не нужен, подремать часочек!..

Но судьба приготовила Самсону новое испытание. В один из таких добрых солнечных дней к питомнику подъехала большая крытая машина. Самсон давно ее приметил, потому что эту машину всегда окутывал какой-то особенно ядовитый дым. Бензина в блокаду не хватало, и приходилось работать, как тогда говорили, «на чурках».

Самсон давно приметил эту машину, но никогда не связывал ее с Лидой. Он очень удивился, когда Лида вместе с Тулупом, а за ними и другие хозяйки с собаками забрались в кузов. Отвратительное облако окутало машину, но в это время Лида выскочила из кузова, подбежала к Самсону и потрепала его по нежному загривочку. Конечно, это было против правил, да и когда-нибудь должен был прийти день разлуки, но ведь теперь только Самсон связывал Лиду с ее прежней жизнью, со всем тем, что было здесь и что уже поросло быльем.

— Спокойно, Самсон, спокойно! — сказала Лида.

И Самсон успокоился, спокойно спал ночь и только на следующее утро понял, что произошло. Он стал метаться по питомнику, искал хозяйку, заискивал перед каждым встречным, даже забежал на кухню: может быть, повар что-нибудь знает, все-таки человек. А потом Самсон сел на задние лапы, задрал морду и завыл, как воют взрослые собаки.

— Списывать будут, — радовался Алиджан, — плакали государственные денежки.

Но повар ошибся. Прошли всего сутки — и Самсон перестал выть и вообще повел себя образцово. Доложили начальнику питомника, он вызвал самого опытного собаковода Илюшу Баратова.

— Начинай учить по всем правилам, но не спеши. При всем том, он еще щенок, понял?

— Так точно, понял, — ответил Илюша.

Две недели Самсон вел себя безупречно, а через две недели, когда Илюша пришел утром к Самсону, вольер был пуст. Пропала собака! Бросились на поиски — никаких следов…

И только к вечеру нашли потайной лаз. Бегство было хорошо подготовлено, подкоп замаскирован еловыми ветками, и отчаянный щенок ждал только случая, принюхиваясь к машине, которая продолжала курсировать между питомником и фронтом: именно в этом ядовитом дыму исчезла хозяйка…

Как удалось Самсону спрятаться в машине? Водитель, серьезный, почтенный человек, с медалью «За отвагу» на груди, утверждал, что понятия не имел ни о какой собаке, пока не прибыл на фронт. Но едва машина остановилась, как из кузова пулей выскочил большой щенок и помчался по расположению стрелкового полка. Щенка втащили в чью-то землянку и послали за девушками-связистками, которые работали здесь с собаками.

Вот так Самсон нашел Лиду.

Вокруг этого немало было разговоров. Говорили, что начальник питомника приказал вернуть дезертира, но что Самсон бежал из воинской части, и теперь уже неизвестно куда; говорили и о том, что наложено строгое взыскание на Илюшу Баратова, а Лиду вообще решено демобилизовать.

Но все эти слухи прекратились после того, как начальник питомника, посасывая свою «задумчивую трубочку» и ни к кому персонально не обращаясь, сказал: «Что же это за собака, которая своего хозяина разыскать не может?..»

Лида и обрадовалась Самсону, и испугалась: а как же Тулуп? Ведь Тулупу ничего не известно о решении начальнику питомника поставить щенка на все виды довольствия, Самсон для Тулупа как был личностью непрописанной, таким и остался.

Но Тулуп оказался благороднейшей собакой. И вместо того, чтобы украдкой задать щенку хорошую взбучку — такую взбучку, после которой нахальный щенок забудет сюда дорогу, — вместо этого Тулуп спокойно обнюхал беглеца, и Лиде даже не пришлось подтянуть поводок.

Самсон сидел чуть живой. Шерсть у него встала дыбом, от страха он не мог даже прорычать что-нибудь толковое. А вокруг стояли красноармейцы из роты связи, и никто не смеялся: ведь над собаками смеются только плохие люди. Самсон тихо-тихо вышел из этого живого круга, а на том месте, где его только что обнюхивал Тулуп, осталась довольно большая лужица.

— Ну что, Тулуп, — сказала Лида. — Неужели же мы дадим пропасть этой собаке?

И они пошли вслед за щенком.

Вопреки всем опасениям, Тулуп и Самсон подружились. И это была самая чистая дружба, какая только бывает у собак. И Лида за это еще больше полюбила обоих. Каждого по-своему, конечно…

Тулуп был взрослой военной собакой. С того момента, как ему поручили отнести пакет из одной роты в другую, ничто не могло его остановить: ни обстрел, ни бомбежки. Он весь был во власти службы.

Самсон только учился службе. Смешно было смотреть, как летит Тулуп, а за ним трусит Самсон, и на его щенячьей морде точно такое же выражение — сосредоточенное, независимое и волевое. Теперь уже никто не относился к Самсону как к несмышленышу. Но каждый раз, когда Самсон бегал с Тулупом, у Лиды замирало сердце: а вдруг что случится? И только тогда она успокаивалась, когда Самсон возвращался и тыкался хозяйке в ладони. Тулуп в эти минуты хмуро смотрел на них: Тулуп знал, что молодежь надо приучать не к теплым ладоням, а к суровой жизни.

Со многим Самсону пришлось встретиться впервые. Впервые в своей жизни он увидел большую многоводную реку и был так потрясен, что громко и неприлично залаял. А Лида смеялась и говорила:

— Это ж Нева, дурачок, слышишь, дурачок: Не-ва…

А спустя неделю они с Самсоном пошли в лес. Лес он тоже увидел впервые. Он даже и представить себе не мог, что столько деревьев может быть собрано вместе, И никаких дорог, тут самому надо тропить и запоминать, иначе отсюда не выйдешь.

Запоминающее устройство у Самсона было самое совершенное: каждая вещь пахнет по-своему, каждое дерево и каждый цветок и даже две лесные землянички на одном и том же кустике пахнут по-разному.

Он был потрясен великолепием лесных запахов, лесных звуков, лесных красок. Он шел не спеша, приподняв голову, раздувая ноздри, иногда делая стойку, которой его никогда не учили.

— Кто у него в роду был лайкой — мать или отец? — спросил Лиду снайпер-сибиряк.

К осени Самсон так вырос, что казался вполне взрослой собакой. «Скоро год…» — думала Лида, глядя на него, и вспоминала прошлую жизнь. Но не время было вспоминать прошлое. Наши войска на правом берегу Невы готовили боевую операцию, бросок через реку, чтобы прорвать блокаду. Ждали крепкого льда, а по реке все еще шло сало.

В конце ноября было приказано готовить собачьи упряжки для вывоза раненых с переднего края. И этот приказ все изменил. Та самая машина, на которой пять месяцев назад бежал Самсон, увезла его и других собак назад в питомник. И тот же пожилой водитель с медалью «За отвагу» крутил баранку. К счастью, водитель не узнал Самсона, — ведь до сих пор над ним подтрунивали товарищи: дезертира вез…

2

— Вымахал-то как! — сказал начальник питомника и взглянул на повара Алиджана, колдовавшего над кастрюлей.

Никто не спросил, какую собаку имеет в виду начальник питомника, и Алиджан тоже промолчал.

Тулупа поставили вожаком в Лидину упряжку, а Самсон занял место позади, в первой паре собак. Теперь его все признали взрослой собакой, к тому же такой, которая сама заставила себя уважать. Приезжал корреспондент из газеты и фотографировал Самсона. Забавно видеть, когда человек, да еще с какой-то блестящей штучкой на груди, ползает перед тобой на четвереньках.

Самсон не понимал, что за подвиг он совершил, но после фотокорреспондента научился по-особому держать голову, отчего вид у него становился необычайно важный.

К упряжке он привык очень быстро, но теперь нашел способ не переутомляться: надо тяжесть груза переложить на других собак, четыре собаки тянут, а пятая только ногами перебирает. Такое случается у собак, и обычно вожак быстро наводит порядок: так куснет нарушителя, что тот сразу же начнет работать на совесть. Но Тулуп, кажется, ничего не заметил, и на обратном пути Самсон повторил свой номер. И когда собак распрягли, он, резвясь и играя, побежал обедать.

Но обедать Самсону в тот день не пришлось: Тулуп не подпустил его к миске. Самсон, еще не зная, что его ожидает, решил, что лаской легко можно все уладить. Он завилял хвостом и, приглашая поиграть, весело подпрыгнул, небольно задев лапой своего старшего друга.

Бац! Он получил такую затрещину, что едва удержался на ногах. Бац, бац!.. В ярости Тулуп укусил Самсона в бок, а потом опрокинул миску и разбросал обед. На, получай за хитрость, за лень, за всякие там позы и фото. (Единственное, в чем Самсон не был виноват.) Но тут прибежала Лида. Драка? Значит, она что-то недосмотрела, это ее вина, если завтра Самсон не сможет работать в упряжке.

Но начальник питомника лучше Лиды разбирался в собаках.

— Ничего, ничего, — сказал он, узнав о ЧП. — Собаки знают, что вожак никогда зря не наказывает. Да еще такой справедливый вожак, как Тулуп. А если сильно покусал, дай денек отлежаться…

Но Самсон не стал отлеживаться. Лида смазала ему бок йодом, он терпеливо перенес боль, но на следующее утро долго не подходил к миске, поглядывая на вожака. Но Тулуп больше не обращал на него внимания, и Самсон быстро вылакал похлебку.

В упряжке тоже было спокойно; бок болел ужасно, и царапины на морде саднило, но Самсон тащил упряжку в полную силу. Да и другие собаки старались как никогда: уж ежели признанному своему любимцу Тулуп задал такую трепку, то что же их ожидает, если они будут лениться…

Прошло три дня, бок у Самсона перестал болеть, в знак прощения Тулуп даже повозился с ним на морозном солнышке. Через неделю в питомник снова приехал корреспондент из газеты, но Самсон, едва увидев блестящую штучку на груди, спрятался, да так, что даже Лида не могла его найти.

С каждым днем упряжка становилась все тяжелей. Теперь с собаками работала еще одна девушка, Лидина помощница, веселая краснощекая Катя. Иногда. Лида ложилась в нарты на носилки, а Катя бежала рядом с упряжкой, подгоняя собак, а потом они менялись — и на носилки ложилась Катя, а рядом бежала Лида.

Однажды нарты перевернулись. Вообще-то ничего страшного: в нартах в это время лежала Катя, а не Лида, но начальник питомника стал сердито кричать, и Лида стояла перед ним руки по швам. Впервые Самсон видел этого человека таким рассерженным. И это всего-навсего из-за краснощекой Кати!

В питомнике они прожили до сильных морозов, а потом снова вернулись на берег Невы. Самсон всегда спал крепко, а после переезда тем более. Но тут ему приснилось, что Лида не спит, и он проснулся посреди ночи. В самом деле, хозяйка не спала. Краснощекая Катя спала и даже тихонько храпела, а хозяйка не спала. Ничего ей не угрожало, а она все-таки не спала, и Самсон, стряхнув с себя ночь, подошел к хозяйке и, как бывало когда-то, сунулся ей в ладони.

И вот, наконец, пришло утро, которое так ждали. Еще было темно, когда вокруг загремело. Все вскочили и выбежали из землянок. И Лида тоже выбежала и молча смотрела на противоположный берег. Там, в морозном тумане, уже рвались снаряды и с каждой минутой зимний гром становился все сильней и сильней. Это Красная Армия рвала кольцо блокады. Рассвело. Нева почернела. Сражение началось.

Лида потрепала Самсона по мускулистому загривку:

— Держись веселей!

А Самсон отлично знал, что после этих слов ему надлежит держаться весело и бодро.

Как ни странно, но весь день и Самсон и другие собаки болтались без дела. И только поздно вечером их запрягли.

На этот раз упряжка спустилась к самой Неве и помчалась по льду на левый берег, да так быстро, что сыпались искры с полозьев. Было куда тише, чем утром и днем, гремело не близко, луна светила не ярко, а потом совсем зарылась в тучи. В полной темноте они поднялись вверх по крутому берегу. И это было самое трудное из всего, что пришлось пережить за эту ночь.

Они поднимались медленно, но не только потому, что было скользко, а потому, что здесь повсюду лежали люди. Лежали молча и неподвижно, по-видимому, спали, хотя никогда раньше Самсон не видел, чтобы люди спали прямо на льду и в таких неудобных позах.

Еще менее понятным было поведение Лиды и Кати. Они остановили собак и стали с фонариком обходить спящих, словно пытаясь их разбудить. Иногда, когда спящий спал лицом вниз, они поворачивали его на спину. Но если человек все-таки не просыпался, они оставляли этого спящего и спешили к другому.

Но один из спящих все-таки проснулся и застонал. Лида и Катя взяли его на носилки и положили на нарты. Вот это уже дело другое, это напоминает питомник. Сейчас Тулуп двинет вперед — и поехали, а это радость — бежать в упряжке вместе с другими собаками.

Но еще один человек проснулся, и ему тоже помогли сесть в нарты. Странно — в питомнике упряжка брала только одного человека.

Теперь они бежали через реку домой. Гремело близко, и на льду то там, то здесь возникали столбы черного дыма. Самсон не обращал на них внимания. Точно так же рвались на учениях взрывпакеты, и бывало, что Самсона или другую собаку выпрягали, а на ее место ставили другую… У людей каждая игра имеет свои законы.

На своем берегу они задержались недолго: Лида и Катя вынесли носилки с людьми — и упряжка снова двинулась в тот же путь.

Все было бы ничего, если бы не крутой подъем. Но и крутой подъем не страшен, а страшно, когда приходится пробираться среди спящих людей и вдруг выходит луна, и у спящих начинают блестеть глаза…

Только утром их распрягли, и только тогда Самсон понял, как он устал. Ноги стали совсем не свои. И даже есть не хотелось. Другие собаки сразу накинулись на еду, вылавливали мясо из супа, а потом уже лакали суп и догрызали кости.

Самсон ел нехотя. Суп показался ему не то слишком горячим, не то пересоленным. Он поворчал, поворчал, сделал неловкое движение и опрокинул миску. Немедленно он получил шлепок от Тулупа, опомнился и стал подбирать обед.

Днем собаки спали. Когда Самсон проснулся, почти зашло солнце. Он чувствовал себя освеженным, с аппетитом поел и даже поиграл в сторонке. Вчера он нашел старый, почти пустой детский мячик и закопал в снегу, а теперь выкопал и поиграл с ним.

А вечером снова началась та же работа. Но рейсы стали длиннее. Стонущих людей они подбирали не на кромке берега, а куда дальше. И с каждой ночью они пробивались все дальше и дальше. И Самсон стал уже привыкать к этой странной ночной жизни и к спящим людям и только старался не смотреть им в глаза, на которых так странно стынет лунный свет.

На пятую ночь, как всегда, они выехали поздно вечером. В это время на фронте становится тише, меньше бомбят, реже бьют орудия и только слышно, как от края до края стучат пулеметы и автоматы.

Они взяли раненых и на большой скорости — рейс был первый, собаки еще не успели устать — помчались домой. Когда они были на середине реки, что-то грохнуло невдалеке, и неожиданно вслед за этим упал Тулуп. Самсон не сумел остановиться и налетел на упавшего вожака. В эту минуту Лида остановила упряжку — и Самсон быстро поднялся. Но почему не встает Тулуп? Это беспокоило Самсона, другие собаки тоже нервничали, рвались, пытались высмотреть, что же случилось с вожаком…

— Стоять! — прикрикнула Лида на собак и села возле Тулупа. — Тулуп, Тулуп, — слышал Самсон ее голос. — Тулуп! — Лида приподняла его морду, и глаза Тулупа заблестели, как у спящих людей на том берегу. И это было так ужасно, что Самсон подался назад.

— Стоять!

Но собаки не слушались Лиду, злобно рычали и пятились.

— Стоять, стоять!..

Впервые собаки вышли из повиновения. Чистокровная лайка, соседка Самсона, пыталась перегрызть постромки. Самсон видел ее налитые страхом глаза. А когда собака боится, она перестает слушаться хозяина — и только вожак может восстановить порядок. Но Тулуп по-прежнему лежал без движения.

— Стоять, стоять!..

Самсон услышал в Лидином голосе отчаяние. Ну что ж, если Тулуп почему-то не может осуществить свою власть, значит, надо действовать самому. Изо всех сил он укусил свою соседку, чистокровную лайку, а потом с такой яростью укусил собаку, стоявшую во второй паре, что та завизжала на всю реку. Только бы навести порядок, только бы не слышать отчаяния в голосе хозяйки.

А Лида думала лишь о том, чтобы воспользоваться моментом и укрепить новую власть. Она выпрягла Самсона и поставила его на место Тулупа. Что будет, то будет: вперед! Самсон медленно тронул нарты, медленно-медленно обошел неподвижное тело Тулупа. Вперед! Собаки испуганно косились на своего бывшего вожака, но теперь у них был новый вожак, которого необходимо слушаться, потому что власть не только наказание, но и защита тоже.

Самсон так и не понял, что случилось с Тулупом, почему тот не смог подняться и почему его оставили на льду. Так решила Лида, Лида поставила Самсона вожаком — значит, так надо. Но он помнил Тулупа и скучал без него и мечтал, что вот-вот Тулуп появится и даст Самсону хорошую затрещину. За что? Да ни за что, просто как аванс на будущее… Да, было бы хорошо, было бы просто отлично получить затрещину от Тулупа.

Но Тулупа не было, он остался на льду, и тело его давно замела пурга, а вожаком теперь был Самсон, и теперь он следил, чтобы собаки не ленились и не дрались из-за лишнего куска, а когда было надо, отвешивал нарушителю режима крепкую затрещину. И только изредка, убедившись, что упряжка крепко спит, Самсон подходил к Лиде и тыкался ей в ладони.

Всю зиму они работали на вывозке раненых, и Лидина упряжка считалась лучшей. Сначала на Неве, а после прорыва блокады под Красным Бором — и всюду, где громили фашистов. Но весной эта работа кончилась; последний раз вывезли раненых в апреле и еле дотащили нарты до дому. Собаки были по брюхо в воде, а Лида простудилась, и почти неделю у нее держалась высокая температура.

Потом собак распрягли и уже больше не запрягали, но они все равно спали днем, а вечером просыпались и ночью ждали, когда же их запрягут, и косились на своего вожака.

Самсон тоже не спал, он чувствовал себя без вины виноватым: собаки не работают, паек идет прежний, живут сытно, вокруг весенняя благодать, а делать нечего. Время от времени он грозно посматривал на свою упряжку, но в такую безработицу грозные взгляды никого не пугают.

Зимняя эпопея кончилась тем же, чем и началась. Пришла знакомая машина, вожатые погрузили собак, и к вечеру все были в питомнике.

Если вам случалось возвращаться на места, где прошло ваше детство, то вы знаете, как не просто заново узнавать то, что было когда-то хорошо знакомо. Забор, окружавший питомник, не казался больше Самсону крепостным валом, учебное поле сильно уменьшилось за этот год, через спортивный снаряд, который у людей называется «конем», Самсон перелетал легко. А ведь когда-то он с завистью смотрел, как это проделывают взрослые собаки. Теперь Самсон сам был взрослой собакой, к тому же собакой, хорошо знающей, что такое война и что такое власть на войне.

Но Самсон нервничал: с того момента, как их привезли в питомник, он никого из своей упряжки больше не видел. Что же это такое и как ему собрать свое войско? И на следующий день, когда Лида вывела его из вольера, Самсон все осматривался по сторонам и искал свою старую упряжку…

Первый день новой игры не понравился Самсону. Для собаки, которая только что была вожаком санитарной упряжки, все это были какие-то щенячьи пустяки и перевод времени. Лида дала понюхать ему сильно пахнущий небольшой ящик — Самсон этот запах слышал сто тысяч раз, потом она спрятала ящик, а Самсон должен был его найти. Понимает ли хозяйка, что Самсон давным-давно вырос для таких пустяков? Тем не менее всякий раз, когда он приносил ящик, Лида давала ему что-нибудь вкусное. Самсон сразу присмотрелся к новому мешочку, который, по-видимому, был переполнен самой вкусной едой, и понял, что теперь каждая находка будет вознаграждаться.

С каждым днем Лида запрятывала ящик все сложнее. Известно, что только люди умеют так запрятывать вещи, известно и то, что находить эти вещи могут только собаки.

И на следующий день и еще через день была все та же игра. А потом ящик стали зарывать в землю. Сложно, но не для такой бывалой собаки! Самсон нашел место, где был зарыт ящик, но только стал рыть землю — как последовала команда: «Сидеть!» Он сел, хотя и был обижен, что ему не дали достать ящик, а за него это сделала Лида.

Но Самсон знал, что с людьми спорить бесполезно. Теперь, когда он слышал знакомый запах, он не ждал команды «сидеть!», а просто садился и ждал, пока Лида выкопает ящик. И тогда он немедленно получал вознаграждение.

И с каждым днем запах становился все отдаленнее, все глуше. Лида теперь закапывала ящик очень глубоко. Но Самсон отгадывал безошибочно, отгадывал и садился. И так было не раз и не два, а наверное, сотни раз.

Потом упражнение стало еще сложнее. Лида шла вместе с Самсоном, держа поводок в левой руке, а в правой руке у нее была какая-то палка, которой она прощупывала землю. Похоже было, что теперь не Лида, а кто-то другой зарывал ящик…

А потом этих ящиков становилось все больше и больше. Едва найдешь один, как рядом слышится все тот же запах, терпение — надо сесть, на мешочек с вкусной едой смотреть вовсе не обязательно, сейчас Лида будет осторожно рыть землю, слой за слоем, а потом вынет предмет, который весьма отдаленно напоминает учебный ящик, а потом очень осторожно она что-то вывинтит, а потом вздох облегчения — и вкусный мешочек открывается.

И так было изо дня в день. Самсон видел, как старается хозяйка, и тоже очень старался. Как-то раз они пошли в гости к начальнику питомника и едва пришли, как Самсон почувствовал знакомый запах. В первую минуту он не понял, откуда слышится запах, да и Лида, по-видимому, была искренне удивлена поведением Самсона. Но гости гостями, а Самсон давно понял, что он находится на ответственной работе. Он присел около печки и взглянул на Лиду. Лида взглянула на начальника, а начальник улыбнулся и сказал:

— Ну, Лидия, поздравляю.

Лида в это время вытащила из дымохода серо-зеленый сверток и даже не стала его развертывать, а просто вручила начальнику. Неужели Самсону придется напоминать о вознаграждении? Нет, люди в этом питомнике хорошо воспитаны и никогда не забывают о собаках.

А на следующий день приехала знакомая машина. Только теперь она была куда менее вонючей, а новому водителю решительно было все равно — удирал ли Самсон на этой машине или нет…

Еще было тепло, но скоро начались дожди, самое зябкое и самое неуютное время года. Работать в такое время неприятно и трудно. Но Самсон был не из тех собак, которые боятся промочить лапы и которым вяжут специальные тапочки. Он смело шлепал по холодным лужам и только иногда отряхивался, когда вместе с дождем падали холодные снежные хлопья.

Лида гордилась Самсоном. С того момента, как он нашел толовую шашку в дымоходе начальника питомника, все заговорили о его удивительном чутье. Он слышал запах тола на полуметровой глубине. «Замечательный нюх!» — восхищались начальники, которые проверяли, как работают на фронте разминеры с собаками. А Лиде хотелось сказать, что дело не только в замечательном нюхе. Главное совсем в другом. Но в чем? Ну, прежде всего Самсон трудолюбив, его не надо заставлять работать. Утром он нетерпеливо высматривает хозяйку: «Пора!» Он никогда не жалуется на усталость, вид у него бодрый и утром и вечером. Другие собаки тоже обладают прекрасным чутьем, но, случается, халтурят: «проскакивают» опасные места. Хорошо, если сапер быстро заметит такую нечистую работу, а если он доверится собаке и на том месте, где осталась фашистская мина, будет сделана надпись «Мин нет»?

И все-таки главное было в том, чего установить ни один инспектор не может: Самсон любил свою хозяйку так, как ни одна другая собака любить не может. Уж это-то они оба точно знали. И Лида и Самсон.

Но начинался новый день — и снова начиналась работа, и было не до нежностей. Они шли по освобожденной земле. Отступая, фашисты оставили тысячи мин-ловушек. Где только не находили их саперы: в колодцах и водокачках, в гаражах и в пекарнях, в дровяных складах и в кино, в клубах, библиотеках, прачечных, церквах, музеях, под садовыми скамейками, в купальнях под лодками, в лифтах, в подвалах, на чердаках… Гатчина, Сиверская, Луга. Где-то здесь три года назад работала Лида «на окопах»…

Заминированные фашистами завалы на улицах, и заминированные дворы, и заминированные вокзалы и пристани. «Мин нет», — писала Лида мелом. И тогда на эти места возвращались люди. Из лесных землянок, из каких-то неведомых нор выходили древние старики и старухи и женщины с детьми, а один маленький мальчик, увидев Самсона, стал с ним играть. Лида испугалась: Самсон почти не видел раньше детей, да и тех, кого он видел, он видел издали; к тому же у паренька какая-то скверная железяка в руках, а этого Самсон вообще не выносит.

Но, к счастью, Лидины опасения были напрасными. Самсону паренек понравился. Поначалу он, конечно, насторожился: это что еще за чудо такое в оборванных штанах, в куртке с драными локтями движется прямо на большую собаку? Но потом все обошлось. Самсон стал прыгать вокруг паренька и, не сердито ворча, хватал железяку и делал вид, что грызет ее, а когда паренек бросил железяку в кусты, Самсон вежливо принес ее и снова играл с пареньком, пока Лида не позвала.

Они двигались по берегу Луги. Было тепло, поднималась трава, не робкая, как в городских садах, а буйная, рослая. Такой рослой трава бывает только после войны…

Немцы и здесь оставили свои «сюрпризы». Вот ящик с рожью. Проволочка от чеки взрывателя выведена через малозаметное отверстие в задней стенке ящика и прикреплена к стене. Если сапер не обнаружит этого «сюрприза», произойдет катастрофа; едва начнут выбирать рожь из ящика, как заряд сползет в сторону и силой собственного веса выдернет чеку.

А вот ящик с печеньем, а вот крышка противогаза, соединенные со взрывателем. А пот знаменитые немецкие «шахматы». Самсон вполне овладел их кодом: клеточка с миной — значит, клеточка с миной и справа от тебя, и слева, и впереди, а позади уже ничего нет, потому что ты эту мину раньше обнаружил, а хозяйка ее обезвредила.

Уже был мир на этих местах, уже пахло жильем в полусожженных сараях, где они останавливались на ночлег. Самсон просыпался от пения петуха. Еще только вчера он впервые в жизни увидел эту птицу и не выдержал, залаял, хотя знал, что собака должна вести себя тихо. Петух нахохлился, его красный гребешок и красная борода еще больше покраснели, он не столько угрожал Самсону, сколько любовался собой, своим гневом, своим умением презирать всех, кроме самого себя.

По утрам петух кричал подъем, потом в сарай заглядывала босая девчонка и говорила: «Тетя Лида, выпейте с нами молочка», — Лида шла за девчонкой. Самсон смирно шел рядом, хотя ему хотелось поиграть с черными пятками девчонки, или погоняться за курами, или хотя бы поглазеть на утят, но он шел смирно, потому что был настоящей военной собакой. А война еще была не кончена. «Война, товарищи, не кончена, — так говорил командир взвода саперов Костя Крутилин, собирая девушек на росистой полянке, — война не кончена, зверь сопротивляется в своем логове, а наша задача разминировать населенный пункт Большие Кузьминки».

И вот они идут по населенному пункту Большие Кузьминки, где не осталось ни одного целого дома и где до сих пор тлеет каменное здание, в котором когда-то помещался райком. Можно подумать, что немцы создали в Больших Кузьминках специальный музей для своих мин: мины тарельчатые и дощатые, и мины из консервных банок, и мины из гранат, и шрапнельные мины, и противопехотные, и противотанковые, и противотранспортные…

«Мин нет, мин нет, мин нет!» Самсон отлично знал, что, как только Лида вынимает мелок, значит, все хорошо, значит, можно двигаться вперед.

А за Большими Кузьминками — Кузьминки Малые. Была большая деревня, стала заминированным полем. Снова знакомый запах, и снова Самсон садится возле едва заметного бугорка. А в стороне Лида осторожно удаляет взрыватель из другой мины. Она не замечает, что Самсон по-прежнему сидит на старом месте, а может быть, она просто не верит, что там еще что-то осталось…

— Самсон!

Конечно, не верит, думает, что он зря сидит здесь, просто выканючивает награду.

— Самсон!..

И в это время под ногами раскалывается земля, черный фонтан подбрасывает Самсона и снова бросает его на землю.

И это было последнее, что видела Лида, потому что той же миной ранило и ее, отшвырнуло в сторону, и она потеряла сознание. Потом говорили, что виноват был Самсон, что будто бы специальная комиссия установила, что он начал подкапывать мину, а ведь это строжайше запрещено собакам-разминерам. Но говорили и другое: кажется, один из членов этой авторитетной комиссии записал свое особое мнение: виновата Лида, которая далеко ушла от собаки, а этого делать ни в коем случае нельзя. Но теперь, спустя двадцать пять лет, когда я стал спрашивать, что же на самом деле произошло и кто же на самом деле был виноват, мне отвечали: война, фашисты. И никто не вспомнил ни о какой комиссии, так что возможно, что никакой комиссии и не было.

Лида долго лежала в госпитале. Она была ранена в ногу и контужена, и врачи полгода не позволяли вставать и просили всех, кто навещал Лиду, рассказывать ей только веселое.

От Лиды скрывали гибель Самсона. Ее подружки приходили в госпиталь и рассказывали всякие небылицы, о том, что Самсон жив и работает по-прежнему с саперами. А в День Победы в госпиталь пришел повар Алиджан и, подарив Лиде банку варенья собственной варки, сказал, что демобилизован и что будет работать в ресторане «Метрополь». Алиджан тоже подтвердил, что Самсон жив и что это такая умная собака, которую он готов взять в ресторан для охраны.

Лида отчетливо помнила, как все было, и все-таки иногда думала: «А вдруг я ошиблась, а вдруг Самсон действительно жив?»

Никогда не знаешь, как лучше с больными, говорить им правду или скрывать…

Когда Лида выздоровела, был уже мир на всей земле. Подружки в складчину взяли такси и отвезли ее домой. Комната стала совсем новой — потолок отмыли от блокадной копоти и пол натерли до блеска.

Лида поблагодарила подружек, и вскоре они ушли, потому что одним давно было пора на работу, а другие уже начали учиться.

Лида села у открытого окна и стала читать. Ей было все равно, что читать, просто приятно открыть книгу, которую читала до войны. И в это время она услышала громкий мужской голос:

— Самсон, Самсон!

Лида уронила книгу, вскочила, подбежала к окну и схватилась за косяк.

По улице мимо ее окон шел балетный артист и звал маленькую болонку, названную когда-то Самсоном, вероятно в шутку.

1969

Прикрепленное изображение (вес файла 347.6 Кб)

По объявлению

Владимир Славущев

Триптих

Посвящается Камилу Набиеву

МУЖИК ВСЕГДА В ЦЕНЕ

«О себе: добрый, покладистый, интеллигентный. Вынужден жить в подвале дома № 20 по ул. Жуковского (первый подъезд от магазина “Русь”). Где жил раньше — не помню и, честно говоря, помнить не хочу. Жду, надеюсь. Василий».

Прочитав несколько раз это объявление в местной газете, Тамара Ивановна Сигареткина, бездетная вдова пятидесяти восьми лет, от которой к тому же полгода назад ушел сожитель — молодой мужик, которому (ну по всему!) надо было как-то перебиться с жильем, решилась: «Надо пойти посмотреть. Интеллигентный, покладистый… Пьет, конечно, раз ничего не помнит. А может, потеря памяти… как ее? Амнезия, что ли… Сейчас у многих. Вон Надька Холина не помнит, сколько при советской власти колбаса стоила. Врет, зараза… Как же ему там зимой-то в подвале, интеллигентному?.. Но не окончательно же потерялся в жизни, наверно, — на объявление-то денег нашел…»

Время Тамара Ивановна выбрала самое безлюдное, тихое — после четырех часов: и темнеет уже, и с работы еще никто не идет. Уложив в сумку бутылку пива, соленых огурцов, нарезанного черного хлеба и вчерашнего винегрета, Тамара Ивановна отправилась. Вы-шла за калитку и огляделась: никого из соседок на улице не было — хорошая примета! Магазин «Русь» — пешком минут двадцать, но что это были за минуты! — вечность. «А вдруг его нет? А вдруг пьяный? И зачем он мне? Только что этот… паразит ушел… Но ведь интеллигентный же, к тому же обидели — вон, помнить ничего не хочет… А в заборе дырка — чужие собаки все время пролазят. Из-под плинтуса в маленькой комнате что-то стало сильно дуть…»

Уже почти стемнело, когда Тамара Ивановна подошла к дому № 20 на Жуковского. У подъезда никто не сидел, кодового замка в пятиэтажках отродясь не бывало, и Тамара Ивановна как бы индифферентно зашла в указанный первый подъезд. Свет, конечно, не горел, но она захватила с собой фонарик. Оглянувшись и прислушавшись, не идет ли кто, Тамара Ивановна приступила к спуску в подвал по железной, сваренной из металлического прутка лестнице.

В подвале пахло сыростью, кошками и еще чем-то техническим — в общем, подвалом. Тамара Ивановна повела лучом фонарика — подвал был огромен, во всю длину дома, здесь проходили трубы отопления, лежали какие-то провода, обломки мебели. «Да, бомжатник хоть куда. Господи, а ну как он здесь не один, а их много!..» — вдруг осенило Тамару Ивановну, но она храбро позвала:

— Василий! Василий!..

Наверху в подъезде хлопнула дверь, и кто-то сбегал по ступенькам. Тамара Ивановна вы-ключила фонарик, чтобы ее не заметили, и осталась в кромешной темноте. Хлопнула входная дверь, по трубам журчала вода — больше ничего слышно не было. Она опять включила фонарик.

— Василий, Василий!.. — чуть громче позвала она. — Отзовитесь! Я по объявлению, не бойтесь!..

Хлопнула входная дверь, но никто не поднимался, и Тамара Ивановна испугалась: если это Василий, то почему не спускается, а если нет… Кто-то потоптался у подвальной двери, даже открыл ее, но потом, кажется, вышел из подъезда.

«У-фф! Все, больше не могу, со страху помру», — сказала себе Тамара Ивановна, опять включила фонарик и ступила на металлическую лестницу.

— Василий!.. — позвала она в последний раз и выбралась из подвала.

«Вот дура! — ругала она себя по дороге. — Мало мне страданий от мужиков, бомжа себе нашла. Хорошо хоть никому ничего не сказала, засмеяли бы! Но ведь интеллигентный, может и правда добрый… Таким всегда от жизни достается. Надо завтра еще раз сходить, пораньше только».

Придя домой, Тамара Ивановна выпила рюмочку с холоду и со страху, закусила приготовленным для Василия винегретом и включила телевизор. Газета с объявлением от «доброго, покладистого, интеллигентного» как раз лежала на телевизоре. Тамара Ивановна взяла ее, чтобы еще раз прочитать призывное «Жду, надеюсь», и взгляд ее уперся во второй абзац объявления, на который она почему-то не обратила внимания. А второй абзац гласил: «Порода моя — шотландская вислоухая, окрас — бежевый, глаза — янтарные».

— Тьфу! — плюнула Тамара Ивановна. — Все вы, мужики, сволочи!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

«О себе: добрый, покладистый, интеллигентный. Вынужден жить в подвале дома № 20 по улице Жуковского (первый подъезд от магазина “Русь”). Где жил раньше — не помню и, честно говоря, помнить не хочу. Жду, надеюсь. Василий.

Порода моя — шотландская вислоухая, окрас — бежевый, глаза — янтарные».

Прочитав это объявление, электрик на станции техобслуживания Кирилл Благодёров хмыкнул — объявление его заинтересовало. «Во, шотландская вислоухая… А дочка, кажется, такую и хотела… Или бобтейла, что ли? Один хрен, породистый. Стоит немерено. А тут на халяву. Надо ехать, а то кто-нибудь заберет еще. Как раз на день рождения получится». День рождения дочки — десять лет — был через неделю, но чего уж тут!..

— Игорь, — сказал он хозяину, — я тут сгоняю недалеко.

—Через час менты приедут, чего-то у них там с зажиганием…

— Успею.

Кирилл отправился. «Черт, — вспомнил он по дороге, — фонарик из бардачка выложил, там же темень в подвале. Да ладно, не найду — ну и ладно».

У подъезда никто не сидел, а жаль, можно было бы спросить про кота-то, может, уже за-брал кто — бабки ведь все знают.

Кирилл хорошо знал, как устроены эти пятиэтажки, сам в детстве в такой жил и по подвалам лазил, так что, распахнув подвальную дверь — для освещения, стал спускаться по железной, сваренной из металлического прутка лестнице. Вот пахнуло сыростью, кошками, чем-то техническим — Кирилл хорошо помнил этот запах. Но что-то было и необычное. «Как будто бомжи живут», — подумал Благодёров и позвал:

— Вась-Вась-Вась! Васька!..

Где-то в темноте кто-то мяукнул, и Кирилл опять позвал:

— Васька, Васька!..

Он ступил еще шаг в темноту — и… его вдруг схватили и заломили руки за спину, — похоже, двое.

«Все, сейчас разденут, оберут, а то и живой не уйду, — подумал он, даже не испугавшись — так обалдел. — Ха, так деньги в машине, слава богу».

— Попался, кошатник, — сказал один из держащих за руки. — Деньги давай!

— Да денег-то сотни две.

— Ого! Четыре пузыря. Давай!

— Да руки же!..

— Обшарь его, Катюха.

— Так у вас и баба? — обрадовался Благодёров: может, пронесет?..

— Баба, баба. Бабы у нас тоже есть.

— Да не надо шарить. В куртке, во внутреннем кармане.

Чья-то рука пролезла внутрь, вытянула деньги и выгребла мелочь. Кирилл во время этой процедуры боялся дышать, так загустел воздух вокруг.

— Больше нет? — спросил все тот же голос.

— Нет.

— Ну иди себе по холодку. Сюда иди, вот так, вот тут ступеньки.

— Слушайте, господа бомжи, — вдруг осенило Кирилла, — так это вы объявление дали?

— Мы.

— Так оно ж денег стоит!

— Не-а, бесплатное. О животных — бесплатное.

— Ладно. А если я сейчас ментов приведу? 

— Не приведешь. Мы, во-первых, прямо сейчас идем в магаз, во-вторых, ты нас не видел и мы тебя не знаем, в-третьих, все менты нас знают, а потом, у Катюхи сегодня день рождения — надо ее пожалеть. Она же все и обмозговала.

— Ха-ха! — раздался женский голос. — Еле породу вспомнила, ха!

— Ну, с днем рождения тебя, Катя! Пишешь ты очень завлекательно, — сказал Кирилл и стал подниматься по ступеням. — А постойте-ка, — вдруг оглянулся он в темноту, — а что, кот-то есть на самом деле или как?

— Да подбросили тут какого-то, — ответили снизу. — Суки какие-то хвост у него оторвали и бросили.

— Хвост оторвали?! А где он сейчас?

— Да здесь где-то. Нужен, что ль?.. Кис-кис-кис!.. Кис-кис-кис!..

Откуда-то из глубины раздалось мяуканье.

— Сейчас поймаем, он голодный как раз. Кис-кис-кис!.. Вот он! Мурчит… Иди сюда, мужик, бери.

Благодёров, подумав самую малость, спустился вниз, и ему тут же сунули кота. Кот был небольшой — котенок, наверное, — и он правда был без хвоста, но «суки» тут были ни при чем и хвост у него не отрывали, — это был камчатский бобтейл, о котором мечтала дочка. Ну, держись теперь, школа, — все обзавидуются.

«Дать им еще сотню, что ли, или две? — на радостях подумал Кирилл, уже сидя в машине с котенком под ногами. — Нет, хватит, а то подумают, что деньги у меня с собой были, а они их не нашли, и расстроятся», — и он поехал выставлять ментам зажигание.

ТРИ ВАСИЛИЯ

«О себе: добрый, покладистый, интеллигентный. Вынужден жить в подвале дома № 20 по улице Жуковского (первый подъезд от магазина “Русь”). Где жил раньше — не помню и, честно говоря, помнить не хочу. Жду, надеюсь. Василий.

Порода моя — шотландская вислоухая, окрас — бежевый, глаза — янтарные». 

Перечитав это объявление, я невольно улыбнулся — уж очень оно было оригинально. Кто его, интересно, написал? Большой, видать, умник и с юмором. Хоть поезжай за этим котом. А газета… Газета «Горожанин». Стоп! Там же Пашка работает верстальщиком — Пашка, ухажер моей Вики, которого я гоняю, потому что рано ей еще — пятнадцать лет всего, а ему, кажется, двадцать.

— Вика, — зашел я в комнату дочери.

— Что, пап? 

— Как тебе вот это объявление?

Она мельком взглянула и сказала:

— Это? Это Пашка написал.

— А он у тебя не без этого… не без самого… — повертел я у лба рукой.

— Он вообще умный.

— А кот-то там правда есть?

— Наверно, есть, если не взяли. Одна женщина пришла и попросила как-нибудь пожалостливее написать, очень красивый, говорит, кот, кто-то подбросил. Сама она взять не может, соседи тоже не берут. Ну, Пашка и написал, чтоб поинтереснее, чтоб внимание обратили. Пап, а давай его себе возьмем, ты же сам хотел кошку. А тут породистая!..

— Много твоя женщина в породах понимает. И это мы там по темноте будем лазить?

— Не будем, Пашка полезет.

— А где он?

— В подъезде ждет. 

— Чего ждет? Когда мы за котом поедем?

— Пока я уроки сделаю.

Мне стало немного стыдно, потому что Пашка в подъезде томился по моей вине. Ну что мы, в самом деле: «Тебе всего пятнадцать, тебе всего пятнадцать!..» (Джульетте, между прочим, четырнадцать было.) А дочка на это отвечает: «Во-первых, не “всего”, а “уже”, и откуда дети берутся, я уже знаю, так что не бойтесь… И ничего хорошего нет, что вы нам с Пашкой встречаться не разрешаете, потому что запрет родит упрямство и потому что мы умные, а вы…»

Кажется, действительно получается… как бы это помягче насчет своего ума выразиться?.. А ведь странно: если бы не это объявление…

— Ладно, — сказал я, — зови его сюда.

— Правда? А я уроки не доделала…

— Зови-зови!.. Сейчас съездим за котом.

— А мама?

— А мы ей объявление покажем, и она нас поймет. К тому же нас двое, а она одна.

В общем, теперь все в порядке: Пашка приходит к нам домой, а Вика к нему, а его мама и бабушка пригласили нас с женой в гости (отец у него умер, когда он был маленький).

А кота Василия мы не обнаружили — наверно, кто-то уже забрал. Но на другой день Пашка с Викой принесли откуда-то другого котенка — воспользовались, черти, моментом — и хотели назвать его Василием, как в объявлении, но мы с женой назвали его Чарли, потому что Василием зовут меня, а два имени, как считается по примете, под одной крышей не живут.

Прикрепленное изображение (вес файла 292.5 Кб)

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 мая - Международный день биологического разнообразия

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Лесная сказка

I

У реки, в дремучем лесу, в один прекрасный зимний день остановилась толпа мужиков, приехавших на санях. Подрядчик обошел весь участок и сказал:

- Вот здесь рубите, братцы... Ельник отличный. Лет по сту каждому дереву будет...

Он взял топор и постучал обухом по стволу ближайшей ели. Великолепное дерево точно застонало, а с мохнатых зеленых ветвей покатились комья пушистого снега. Где-то в вершине мелькнула белка, с любопытством глядевшая на необыкновенных гостей; а громкое эхо прокатилось по всему лесу, точно разом заговорили все эти зеленые великаны, занесенные снегом. Эхо замерло далеким шепотом, будто деревья спрашивали друг друга: кто это приехал? Зачем?..

- Ну, а вот эта старушка никуда не годится... - прибавил подрядчик, постукивая обухом стоящую ель с громадным дуплом. - Она наполовину гнилая.

- Эй ты, невежа, - крикнула сверху Белка. - Как ты смеешь стучать в мой дом? Ты приехал только сейчас, а я прожила в дупле этой самой ели целых пять лет.

Она щелкнула зубами, распушила хвост и так зашипела, что даже самой сделалось страшно. А невежа-подрядчик не обратил на нее никакого внимания и продолжал указывать рабочим, где следовало начать порубку, куда складывать дрова и хворост.

Что было потом, трудно даже рассказать. Никакое перо не опишет того ужаса, который совершился в каких-нибудь две недели. Сто лет рос этот дремучий ельник, и его не стало в несколько дней. Люди рубили громадные деревья и не замечали, как из свежих ран сочились слезы: они принимали их за обыкновенную смолу. Нет, деревья плакали безмолвными слезами, как люди, когда их придавит слишком большое горе. А с каким стоном падали подрубленные деревья, как жалобно они трещали!.. Некоторые даже сопротивлялись, не желая поддаваться ничтожному человеку: они хватались ветвями за соседние деревья во время своего падения. Но все было напрасно: и слезы, и стоны, и сопротивление. Тысячи деревьев лежали мертвыми, как на поле сражения, а топор все продолжал свое дело. Деревья-трупы очищались от хвои, затем оголенные стволы разрубались на равные части и складывались правильными рядами в поленницы дров. Да, самые обыкновенные поленницы, которые мы можем видеть везде, но не всегда думаем, сколько живых деревьев изрублено в такую поленницу и сколько нужно было долгих-долгих лет, чтобы такие деревья выросли.

Уцелела одна старая ель с дуплом, в котором жила старая Белка с своей семьей. Под этой елью рабочие устроили себе балаган и спали в нем. Целые дни перед балаганом горел громадный костер, лизавший широким, огненным языком нижние ветки развесистого дерева. Зеленая хвоя делалась красной, тлела, а потом оставались одни обгоревшие сучья, топорщившиеся, как пальцы. Старая Белка была возмущена до глубины души этим варварством и громко говорила:

- Для чего все это сделано?.. Кому мешал красавец лес? Противные люди! Нарочно придумали железные топоры, чтобы рубить ими деревья... Кому это нужно, чтобы вместо живого, зеленого леса стояли какие-то безобразные поленницы? Не правда ли, старушка Ель?

- Я ничего не знаю и ничего не понимаю, - грустно ответила Ель, вздрагивая от ужаса. - Мое горе настолько велико, что я не могу даже подумать о случившемся... Лучше было погибнуть и мне вместе с другими, чтобы не видеть всего, что происходило у меня на глазах. Ведь все эти срубленные деревья - мои дети. Я радовалась, когда они были молодыми деревцами, радовалась, глядя, как они весело росли, крепли и поднимались к самому небу. Нет, это ужасно... Я не могу ни говорить, ни думать!.. Конечно, каждое дерево когда-нибудь должно погибнуть от собственной старости; но это совсем не то, когда видишь срубленными тысячи деревьев в расцвете сил, молодости и красоты.

Люди, срубившие деревья, почти совсем не говорили о них, точно все так было, как должно быть. Они заботились теперь о том, как бы поскорее вывезти заготовленные дрова и уехать самим. Может быть, их мучила совесть, а может быть, им надоело жить в лесу, - вернее, конечно, последнее.

К ним на помощь явились другие. Они в несколько дней сложили приготовленные дрова на воза и увезли, оставив одни пни и кучи зеленого хвороста. Вся земля была усыпана щепками и сором, так что зимнему ветру стоило больших хлопот засыпать эту безобразную картину свежим, пушистым снегом.

- Где же справедливость? - жаловалась Ветру старая Ель. - Что мы сделали этим злым людям с железными топорами?

- Они совсем не злые, эти люди, - ответил Ветер. - А просто ты многого не знаешь, что делается на свете.

- Конечно, я сижу дома, не шатаюсь везде, как ты, - угрюмо заметила Ель, недовольная замечанием своего старого знакомого. - Да я и не желаю знать всех несправедливостей, какие делаются. Мне довольно своего домашнего дела.

- Ты, Ветер, много хвастаешься, - заметила в свою очередь старая Белка. - Что же ты можешь знать, когда должен постоянно лететь сломя голову все вперед? Потом, ты делаешь часто большие неприятности и мне и деревьям: нагонишь холоду, снегу...

- А кто летом гонит к вам дождевые облака? Кто весною обсушит землю? Кто?.. Нет, мне некогда с вами разговаривать! - еще более хвастливо ответил Ветер и улетел. - Прощайте пока...

- Самохвал!.. - заметила вслед ему Белка.

С Ветром у леса велись искони неприятные счеты главным образом зимой, когда он приносил страшный северный холод и сухой, как толченое стекло, снег. Деревья к северу повертывались спиной и тянулись своими ветвями на юг, откуда веяло благодатным теплом. Но в густом лесу, где деревья защищали друг друга, Ветер мог морозить только одни вершины, а теперь он свободно гулял по вырубленному месту, точно хозяин, и это приводило старую Ель в справедливое негодование, как и Белку...

II

Наступила весна. Глубокий снег точно присел, потемнел и начал таять. Особенно скоро это случилось на новой поруби, где весеннее солнце припекало так горячо. В густом лесу, обступавшем порубь со всех сторон, снег еще оставался, а на поруби уже выступали прогалины, снеговая вода сбегала ручьями к одному месту, где под толстым льдом спала зимним сном Речка Безымянка.

- Что вы меня будите раньше времени? - ворчала она. - Вот снег в лесу стает, и я проснусь.

Но ее все-таки разбудили раньше. Проснувшись, река не узнала своих берегов; везде было голо и торчали одни пни.

- Что такое случилось? - удивлялася Речка, обращаясь к одиноко стоявшей старой Ели. - Куда девался лес?

Старая Ель со слезами рассказала старой приятельнице обо всем случившемся и долго жаловалась на свою судьбу.

- Что же я теперь буду делать? - спрашивала Речка. - Раньше лес задерживал влагу, а теперь все высохнет... Не будет влаги, - не будет и лесных ключиков с холодной водой. Вот горе!.. Чем я буду поить прибрежную траву, кусты и деревья? Я сама высохну с горя...

А весеннее солнце продолжало нагревать землю. Дохнул теплом первый весенний ветерок, прилетевший с теплого моря. Набухли почки на березах, а мохнатые ветви елей покрылись мягкими, светлыми почками. Это были молодые побеги новой хвои, выглянувшие зелеными глазками. Через мокрый, почерневший снег, точно изъеденный червями, пробился своей желтой головкой первый Подснежник и весело крикнул тоненьким голоском:

- Вот и я, братцы!.. Поздравляю с весной!

Прежде в ответ сейчас же слышался веселый шепот елей, кивавших своими ветвями первому весеннему гостю, а теперь все молчало кругом, так, что Подснежник был неприятно удивлен таким недружелюбным приемом. Когда развернулась цветочная почка и Подснежник глянул кругом желтым глазком, он ахнул от изумления: вместо знакомых деревьев торчали одни пни; везде валялись кучи хвороста, щеп и сучьев. Картина представлялась до того печальная, что Подснежник даже заплакал.

- Если бы я знал, то лучше остался бы сидеть под землей, - печально проговорил он, повертываясь на своей мохнатой ножке. - От леса осталось одно кладбище.

Старушка Ель опять рассказала про свое страшное горе, а Белка подтвердила ее слова. Да, зимой приехали люди с железными топорами и срубили тысячи деревьев, а потом изрезали их на дрова и увезли.

Не успел этот разговор кончиться, как показались перистые листья папоротников. В густом дремучем лесу трава не растет, а мох и папоротник, - они любят и полусвет и сырость. Их удивление было еще больше.

- Что же? Нам ничего не остается, как только уйти отсюда, - сурово проговорил самый большой Папоротник. - Мы не привыкли жариться на солнце...

- И уходите... - весело ответила зеленая Травка, выбившаяся откуда-то из-под сора нежными усиками.

- А ты откуда взялась? - сурово спросила старая Ель незваную гостью. - Разве твое место здесь? Ступай на берег реки, к самой воде...

Весело засмеялась зеленая Травка на это ворчанье. Зачем она пойдет, когда ей и здесь хорошо? Довольно и света, и земли, и воздуха. Нет, она останется именно здесь, на этой жирной земле, образовавшейся из перегнившей хвои, моха и сучьев.

- Как я попала сюда? Вот странный вопрос! - удивлялась Травка, улыбаясь. - Я приехала, как важная барыня... Меня привезли вместе с сеном, которое ели лошади: сено-то они съели, а я осталась. Нет, мне решительно здесь нравится... Вы должны радоваться, что я покрою все зеленым, изумрудным ковром.

- Вот это мило! - заметила Белка, слушавшая разговор. - Пришла неизвестно откуда, да еще разговаривает... А впрочем, что же, пусть растет пока, особенно если сумеет закрыть все эти щепы и сор, оставленные дровосеками.

- Я никому не помешаю, - уверяла Травка. - Мне нужно так немного места... Сами будете потом хвалить. А вот вы лучше обратите внимание вон на те зеленые листочки, которые пробиваются из-под щеп: это осина. Она вместе со мной приехала в сене, и мне всю дорогу было горько. По-моему, осина - самое глупое дерево: крепости в нем никакой, даже дрова из нее самые плохие, а разрастается так, что всех выживает.

- Ну, это уж из рук вон! - заворчала старая Ель. - Положим, старый ельник вырублен, но на его месте вырастут молодые елочки... Здесь наше старинное место, и мы его никому не уступим.

- Когда еще твои елочки вырастут, а осинник так разрастется, что все задушит, - объяснила Белка. - Я это видела на других порубях... Осина всегда занимала чужие места, когда хозяева уйдут... И вырастает она скоро, и неприхотлива, да и живет недолго. Пустое дерево, вечно что-то бормочет, а что - и не разберешь. Да и мне от него поживы никакой.

В одну весну на свежей поруби явились еще новые гости, которые и сами не умели объяснить, откуда явились сюда. Тут были и молодые рябинки, и черемуха, и малинники, и ольхи, и кусты смородины, и верба; все эти породы жались главным образом к реке, оттесняя одна другую, чтобы захватить местечко получше. Ссорились они ужасно, так что старая Ель смотрела на них, как на разбойников или мелких воришек, которые никак не могли разделить попавшуюся в руки лакомую добычу.

- Э, пусть их, - успокаивала ее Белка. - Пусть ссорятся и выгоняют друг друга. Нужно подождать, старушка. Только бы побольше уродилось шишек, а из шишек выпадет семя и народятся маленькие елочки.

- У тебя только и заботы, что о шишках! - укорила Ель лукавую лакомку. - Всякому, видно, до себя...

Порубь заросла вся в одну весну и новой травой, и новыми древесными породами, так что о сумрачных папоротниках не было здесь и помину. В зеленой, сочной траве пестрели и фиолетовые колокольчики, и полевая розовая гвоздика, и голубые незабудки, и ландыши, и фиалки, и пахучий шалфей, и розовые стрелки иван-чая. Недавняя смерть сменилась яркой жизнью молодой поросли; а в ней зачирикала, засвистела и рассыпалась веселыми трелями разная мелкая птичка, которая не любит глухого леса и держится по опушкам и мелким зарослям. Приковылял в своих валенках и косой зайка: щипнул одну травку, попробовал другую, погрыз третью и весело сказал Белке:

- Это повкуснее будет твоих шишек... Попробуй-ка!..

III

С тех пор как вырубили лес у реки, прошло уже несколько лет, и порубь сделалась неузнаваемой. С вершины старой Ели виднелось точно сплошное зеленое озеро, разлившееся в раме темного ельника, обступившего порубь со всех сторон зубчатой стеной. Старая Белка, бывшая свидетельницей порубки, успела в это время умереть, оставив целое гнездо молоденьких белочек, резвившихся и прыгавших в мохнатой зелени старой Ели.

- Посмотрите-ка, что там делается, на реке, - просила старушка Ель своих бойких квартиранток. - Меня ужасно это беспокоит... Кажется, довольно здесь набралось всяких деревьев, а идут все новые... Насильно лезут вперед, продираются, душат друг друга, - это меня удивляет! Мне, наконец, надоели эта суматоха и постоянные раздоры... Прежде было так тихо и чинно, каждое дерево знало свое место, а теперь точно с ума все сошли...

Белочки прыгали к реке и сейчас же приносили невеселый ответ:

- Плохо, бабушка Ель... По реке вверх поднимаются новые травы и цветы, новые кустарники, и все это стремится на порубь, чтобы захватить хоть какой-нибудь кусок земли.

- Э, пусть идут: мне теперь все равно, - печально шептала старушка Ель. - Мне и жить осталось недолго.

Время в лесу шло скорее, чем в городах, где живут люди. Деревья считали его не годами, а десятками лет. Происходило это, вероятно, потому, что деревья живут гораздо дольше людей и растут медленнее. С другой стороны, существовали однолетние растения, для которых весь круг жизни совершался в одно лето, - они родились весной и умирали осенью. Кустарники жили десять-двадцать лет, а потом начинали хиреть, теряли листья и постепенно засыхали. Лиственные деревья жили еще дольше, но до ста лет выживали одни липы и березы, а осины, черемухи и рябины погибали, не дожив и половины. С лиственными деревьями пришли и свои травы, и цветы, и кустарники - эта веселая зеленая свита, которая не встречается в глухих хвойных лесах, где недостает солнца и воздуха и где могут жить одни папоротники, мхи и лишайники.

Главными действующими лицами на поруби являлись теперь река Безымянка и Ветер, - они вместе несли свежие семена новых растений и лесных пород, и таким образом происходило передвижение растительности. Через двадцать лет вся порубь заросла густым смешанным лесом, точно зеленая щетка. Посторонний глаз ничего здесь не разобрал бы, - так перемешались разные породы деревьев. Зеленая трава и цветы первыми покрыли свежую порубь, а теперь они должны были отступить на берег реки и лесные опушки, потому что в густой заросли им делалось душно да и солнца не хватало.

Но среди светлой зелени лиственных пород скоро показались зеленые стрелки молодых елочек, - они целой семьей окружали старую, дуплистую ель и, точно дети, рассыпались по опушке оставшейся нетронутой стены старого дремучего ельника.

- Не пускайте их! - кричала горькая Осина, шелестя своими дрожавшими листиками. - Это место наше... Вот как они продираются. Пожалуй, и нас выгонят...

- Ну, это еще мы посмотрим, - спокойно ответили зеленые Березки. - А мы не дадим им свету... Загораживайте им солнце, - отнимайте из земли все соки. Мы еще посмотрим, чья возьмет...

Завязалась отчаянная война, которая особенно страшна была тем, что она совершалась молча, без малейшего звука. Это была общая война лиственных пород против молодой хвойной поросли. Березы и осины протягивали свои ветви, чтобы загородить солнечные лучи, падавшие на молодые елочки. Нужно было видеть, как томились без солнца эти несчастные елочки, как они задыхались, хирели и засыхали. Еще сильнее шла война под землей, где в темноте неутомимо работали нежные корни, сосавшие питательную влагу. Корешки травы и цветов работали в самом верхнем слое почвы, глубже их зарывались корни кустарников, а еще глубже шли корни берез и молоденьких елочек. Там, в темноте, они переплетались между собой, как тонкие белые волосы.

- Дружнее работайте, детки! - ободряла их старая Ель. - Не теряйте времени...

Вся беда была в том, что березы росли быстрее елочек, но, с другой стороны, елочки оставались зелеными круглый год и пользовались одни светом и солнцем, пока березки спали зимним сном.

- Бабушка, нам трудно, - жаловались Елочки каждую весну. - Одолеют нас березы летом. Они в одно лето вырастут больше, чем мы - в два года.

- Имейте терпение, детки! Ничего даром не дается, а все добывается тяжелым трудом... Дружнее работайте!..

Кусты отступили первыми; им нечего было здесь делать. Они скромно исчезли, уступив место более сильным лесным породам. Молодому осиннику приходилось также плохо: его теснили березы.

- Вы это что же делаете? - спросили Осины. - Мы прежде вас пришли сюда, а вы нас же начинаете выживать... Это бессовестно!..

- Вы находите, что бессовестно? - смеялись веселые Березки. - Только мы нисколько не виноваты... Вас все равно выгонят отсюда вот эти елочки, как только они подрастут. Вы уж лучше уходите сами подобру-поздорову и поищите себе другого места. Только мешаете нам.

- Мы им мешаем?! Мы им мешаем?! - шептали огорченные листики бедной Осины. - Это называется просто нахальством. Вы пользуетесь правом сильного. Да... Когда-нибудь вы раскаетесь, когда самим придется плохо...

- Ах, отстаньте, надоели! Некогда нам разговаривать с вами...

Плохо пришлось осинкам, когда их загнали в самый угол поруби; с одной стороны на них наступал молодой березняк, а с другой - молодая еловая поросль.

- Батюшки, погибаем! - кричали несчастные Осинки. - Господа, что же это такое? Двое на одного...

- Уходите! Уходите! - тысячами голосов кричали Елочки. - Вы нам только мешаете... Смешно плакать, когда идет война. Нужно уметь умирать с достоинством, если нет силы жить...

- А где же у нас рябины и черемухи? - спрашивал насмешник-Ветер, прилетавший поиграть с молодыми березками. - Ах, бедные, они ушли совсем незаметно, чтобы никого не побеспокоить...

Большой шалун был этот Ветер: каждую веточку по дороге нагнет, каждый листочек поцелует и с веселым свистом летит дальше. Ему и горя мало, как другие живут на свете, и только самому бы погулять. Правда, зимой, в холод, ему приходилось трудненько, и Ветер даже стонал и плакал, но ему никто не верил; это горе было только до первого весеннего луча.

IV

Прошло пятьдесят лет.

От старой поруби не осталось и следа. На ее месте поднималась зеленая рать молодых елей, рвавшихся в небо своими стрелками. Среди этой могучей хвойной зелени сиротами оставались кой-где старые березы, - на всю порубь их было не больше десятка. Там, где торжествовали смерть и разрушение, теперь цвела молодая жизнь, полная силы и молодого веселья. В этой зелени выделялась своей побуревшей вершиной одна старая Ель.

- Ох, детки, плохо мне... - часто жаловалась старушка, качая своей бурой вершиной. - Нехорошо так долго заживаться на свете. Всему есть свой предел... Теперь я умру спокойно, в своей семье, - а то совсем было осталась на старости лет одна-одинешенька.

- Бабушка, мы не дадим тебе умереть! - весело кричали молодые Ели. - Мы тебя будем защищать и от ветра, и от холода, и от снега.

- Нет, детки, устала я жить... Довольно. Меня уже точат и черви, и жучки, а сверху разъедают кору лишайники.

- Тук, тук!.. - крикнул пестрый Дятел, долбивший старую Ель своим острым клювом. - Где жучки? Где червячки? Тук... тук... тук... Я им задам!.. Тук... Не беспокойтесь, старушка, я их всех вытащу и скушаю... Тук!..

- Да ведь ты меня же долбишь, мою старую кору? - стонала Ель, возмущенная нахальством нового гостя. - Прежде в дупле жили белки, так те шишки мои ели, а ты долбишь меня, мое деревянное тело. Ах, приходит, видно, мой конец.

- Ничего. Тук!.. Я только червячков добуду... Тук, тук, тук!..

Молодые елочки были возмущены бессовестностью дятла; но что поделаешь с нахалом, который еще уверяет, что трудится для пользы других! А старая Ель только вздрагивала, когда в ее дряблое тело впивался острый клюв. Да, пора умирать.

- Детки, расскажу я вам, как я попала сюда, - шептала старушка. - Давно это было... Мои родители жили там, на горе, в камнях, где так свистит холодный ветер. Трудно им приходилось, особенно по зимам... Больше всех обижал Ветер: как закрутит, как засвистит... Северная сторона у елей вся была голая, а нижние ветви стлались по земле. Трудно было и пищу добывать между камнями. Корни оплетали камни и крепко держались за них. Ель - неприхотливое дерево и крепкое, не боится ничего. Сосны и березы не смели даже взглянуть туда, где мои родители зеленели стройной четой. Выше их росли только болотная горная трава да мох... Красиво было там, на горе... Да... На такую высоту только изредка забегали белки да зайцы. Одна такая белка подобрала между камнями спелую еловую шишку и утащила сюда, в свой дом, а из этой шишки выросла я. Здесь привольнее, чем на горе, хоть и не так красиво. Вот моя история, детки... Долго я жила и скажу одно, что мы, ели, - самое крепкое дерево, а поэтому другие породы и не могут нас одолеть. Сосна тоже хорошее дерево, но не везде может расти... Вот пихты и кедры - те одного рода с нами и также ничего не боятся...

Все слушали старушку с приличным молчанием, а папоротники широко простирали свои листья-перья. В молодом лесу уже водворились сырость и вечная полумгла, какие необходимы этому красивому растению. О полевых цветах и веселой зеленой травке не было и помину, а от старых берез оставались одни гнилые пни, в которых жили мыши и землеройки. Следы поруби исчезли окончательно.

Настал и роковой день. Это было среди лета. С вечера еще ветер нагнал темную тучу, которая обложила половину неба. Все притихло в ожидании грозы, и только изредка налетал ветер. В воздухе сделалось душно. Весело журчала одна Безымянка: ветер принесет ей новой воды. Обновилась и зеленая травка, которую несколько дней жгло солнце.

- Эй, берегись! - свистал Ветер, проносясь по верхушкам елей. - Я вас всех утешу, только стоять крепче.

Потом все стихло. Сделалось совсем темно. Где-то далеко грянул первый гром, а туча уже закрыла все небо. Ослепительно сверкнула молния, и раздался новый, страшный удар грома прямо над лесом. Где-то что-то затрещало и зашумело. Посыпались первые крупные капли дождя, и рванулся ветер, а там - новый удар грома. Эта канонада продолжалась в течение целого часа, а когда она кончилась и буря пронеслась, старая Ель лежала уже на земле. Она рухнула под тяжестью пережитых лет и старческого бессилия. Когда взошло солнце и под его лучами ярко заблестела омытая дождем зелень, не оказалось только одной бурой вершины старой Ели...

Прикрепленное изображение (вес файла 166.9 Кб)